Продолжение, однако...
Андрей
Расставшись с ребятами, я двинулся вдоль пустой улицы, поглядывая по сторонам. Длинные двухэтажные дома, то ли дощатые, то ли скрывающие за длинными досками стены из какого-то более солидного материала, выглядели нежилыми. Вместо нормальных крылечек с дверями в сени на улицу выходили большие ворота, даже без врезанных калиток, окна на первых этажах практически отсутствовали, если не считать небольших окошек по сторонам ворот, ставни которых хоть и были открыты, но увидеть что-то сквозь мутные стёкла, не мытые, судя по всему, с момента постройки зданий, совершенно невозможно. Кроме того, изнутри окошки были плотно завешены какой-то мешковиной. Та же мешковина виднелась и за стёклами второго этажа: лишь изредка я замечал там шторки более привычного «деревенского» вида, с вышитыми цветами и прочими орнаментами. Что самое главное: ни над одним из этих зданий из возвышающихся на крышах печных труб не тянулся дым.
Судя по тому, что сапоги выше, чем по щиколотку, покрылись рыжей грязью, по улице явно часто ездили, да и ноги пешеходов тоже активно поучаствовали в превращении твёрдых состояний снега и глины в жидкое. Но сейчас, отчего-то я не видел вокруг ни души. Сиеста тут у них, что ли?
Хотя какая сиеста зимним утром…
Я дотопал почти до крайних домов, когда позади послышалось приближающееся чавканье копыт и поскрипывание. Отойдя вправо, ближе к стене, чтоб не оказаться забрызганным грязью, Я обернулся посмотреть на местный гужевой транспорт. Взгляду горожанина двадцать первого века автомобили гораздо привычнее повозок и на вышедшую на улицу лошадь люди глядят с тем же интересом, как на зебру в зоопарке или настоящего киноартиста: разве что не пытаются накормить морковкой или выклянчить автограф. Нам, реконструкторам, с этим проще: периодически на мероприятиях появляются на своих конях парни из клубов, воссоздающих кавалерийские подразделения. Изредка даже удаётся увидеть реплику тачанки с установленным «максимкой». А здесь разновсякие повозки — единственная альтернатива поездам, которые, к тому же, намертво привязаны к не такому уж большому количеству желдорпутей. Нет, автомобили, наверное, есть… Где-то в столицах. По крайней мере за всё время пребывания в этом времени я не видел ни одного. Конечно, для экологии это хорошо… А так — не очень.
— Эй, парень! Чего к стене тулишься? Не бойсь, не зацеплю!
Водитель кобылы, русоусый дядька средних лет в обрезанной на уровне бёдер подпалённой шинели, темнеющей на плечах следами споротых погон и чёрном треухе из лохматой собачьей шкуры, натянув вожжи, затормозил своё средство передвижения рядом со мной. Он примостился на приспособленном к тележной грядке обрезке доски, спиной опираясь на днище здоровенной бочки, в горизонтальном положении занимающей всю длину повозки.
— Куда топаешь-то? А то, можа, по пути, так залазь тогда, подвезу.
Позитивный какой мужик, однако, попался. А что бы и не проехаться?
— А ты сам куда едешь?
Возчик пожал плечами:
— Да куда мне ездить-то? По воду, понятное дело. Второй раз уж нынче. Ну, так что?
— А давай! Спасибо, земляк! И правда: лучше плохо ехать, чем хорошо идти, как люди говорят!
С этими словами я взгромоздился на телегу. Правда, задница тут же соскользнула с грядки, но бочка не дала растянуться. Дядька хлопнул поводьями, как-то по-особому причмокнул и немолодая пегая кобылка покорно повлекла потяжелевшую телегу. Скорость оказалась не на много больше, чем у быстро идущего пешехода, но я на этом не заморачивался: город маленький, спешить некуда, а так хоть ноги от ходьбы отдохнут малость.
Возчик оказался разговорчивым, видно, из-за специфики профессии мужику не так много приходилось общаться, а характер требовал:
— Ты чей такой будешь, парень? Что-то я твоё обличье не припоминаю.
— Да вроде свой собственный. Сегодня приехал. А ты что, всех в лицо здесь помнишь?
Водовоз подкрутил ус:
— Всех не всех, однако многих. Как-никак, с малолетства тут живу, только на царскую службу и уезжал, пять годочков — а вспомнишь – будто бы неделька единая. Ты, я погляжу, тоже из служивых?
— Было дело.
— То-то я и гляжу: вроде из солдатов. Кличут как?
— Андреем.
— Православный, значит. Это хорошо. А то я уж думал — не дай бог, поляк попался. А меня все Валерием кличут. Чудное имя, вроде, но важнецкое. Святой мученик такой был, за веру Христову претерпевший. Водовоз я здешний: как вчистую из полка списали, так скоро пять лет, как этим промышляю. А ты, Андрей, каким ремеслом кормишься? — на лице отставного воина блуждала добродушная улыбка, но взгляд был жёсток и внимателен.
— Автослесарь я. Сход-развал, электрика всякая и прочее, что в машине есть. Ещё шофёром могу, но откуда здесь автомобилю взяться? Не Москва…
— Слесарь — это хорошо. Слесаря, парень, без куска хлебани в жись не будут! Ты, как я понимаю, сейчас вроде работу шукаешь? Знакомое дело: сам такой же с китайской войны пришёл: привык за пять годов на всём казённом, а тут пришлось, по Писанию, в поте лица пропитанье добывать. Ты на паровую мельницу сходи, поспрошай, и в депу — тоже. А не возьмут — так ступай в Сувалки, там уж точно место будет. Только послушай моего совета: как чуток деньжат заведётся — ты солдатское-то смени на цивильную одёжу. Не любят тут поляки солдатов, могут и в личность сунуть, и булдыганом в висок запустить… Ты, кстати, почто обмундировку-то перекрасил? По уставу рубаха ж белая должна быть, ради опрятности и для радости глазозрительной.
А ведь действительно, я и не подумал, что до Русско-японской у нашей армии защитной формы не было: так и ходили в белых гимнастёрках цепями на пулемёты… Народу положили из-за этого много лишнего. У Куропаткина в восках даже в грязи измазывались, чтобы уберечься.
— Это, дядь Валера, для маскировки. Чтобы враг издалека не разглядел.
— Вота как… И то дело. Хотя не обессудь: вид у тебя не тот! Была б шинель — ещё и ничего бы, ан нету. Пропил, что ли? Да не спорь, «племянничек»: сам вижу, что пропил. Я ить понимаю. Я и сам погулять не прочь! А чего ж не погулять, когда во благовремени и в доброй компании?
А ты кем в армии служил-то? Пушкарем или, к примеру, сапёром? В пехоту вашего брата слесарей забривать расчёту нету. «Длинным — коли, прикладом — бей» — этому каждого Ваньку из деревни выучить можно, а вот которые по механической части — те все наперечёт. Вот у нас в роте, к примеру, был такой Сёмка Жук, он до солдатчины у часовщика в Нижнем в учениках ходил, а после в подмастерьях. Чудной парень был: сам глиста-глистой, разве что грудь широкая, вечно левофланговым стоял. Зато голос такой солидный, басистый. И вечно, как говорить начнёт, так на «о» напирает, что будто поёт. Его благородье ротный Шварц его ещё «феноменом» обзывал, ну и дураком, понятно. Потому, говорит, тебе, феномену, учиться надо было, может, в царской опере пел бы, а на шомпол по стволу гонял с прочими дурнями. Так тот Сёмка раз взялся взводному фельдфебелю наградные часы за стрельбу чинить. Всё честь по чести сделал. Уж как офицера про то прознали — сказать не могу, то мне неведомо. Да только уже на другой день его мы только в церкви на молитве, да при кормёжке, да после отбоя и видели: человеку сразу послабления в службе пошли за его умения. Всем офицерам асы в порядок поприводил — и луковицы, и ходики по квартирам, а у полполковника Гнилорыбова даже хронометр корабельный англичанской работы — уж и не знаю, откуда тот его раздобыл. Потом его в ружейную мастерскую перевели, так он во всём полку бинокли всякие попеределывал, а уж винтовок неисправных и вовсе не осталось: даже старые берданки как на царском смотру блестели. Хороший был парень, душевный. Жаль, помер не по-хорошему.
— Как это — «помер»? Убили, что ли, или от дедовщины повесился? В смысле — жить расхотелось? Так ты же говоришь, начальство его ценило, а к таким вроде не особо цепляются…
— Не, не вешался, Господь с тобой! — мой попутчик быстро перекрестился. — Грех же неотмолимый! Нет, паря, не повезло ему в другом: усёрся. Мы как Пекин-то штурмой взяли, так генералы дозволили погулять малость. Ох, и напился я тогда у ходей ихнего ханшину! За малым от полка не отстал, добро, что начальство по городу патрули послало нашего брата собирать, которые на своих ногах не держались. Ну, а Сёмка — какой с него питух, с хлипкого такого? Так, одно название. Он больше насчёт пожрать: с измалетства голодал в людях, оно и понятно. Помню, всё говорил, что только в армии, спасибо Государю-Императору, вволю хлебушка наелся ржаного, да кулешу с салом. Кашевар у нас знатный был, Пал Макарыч: куховарил так, что ложкою не провернуть.
Старый солдат, разулыбавшись своим воспоминаниям, вновь подкрутил усы, да так, что кончики на какое-то время свернулись, как пружинки.
— Ну так вот, Жук тот, с прежней-то голодухи, очень пожрать обожал. А тут, в Пекине том добыл где то корзину слив. Да такую здоровую — пуда полтора, не меньше! Вот значит как. Понятное дело, с товарищами поделился, фельдфебелю, опять же, отсыпал, писарю тоже два котелка. Но нам-то те сливы — так, баловство. Закуска с них так себе, слабовата против русского огурчика, не говоря про сало. Так что не особо мы их и потребляли тогда. А Сёмка, с проста души, под стенкой крепостной уселся, чтоб, значит, солнышко не напекало — а злое в Китае солнышко, скажу я тебе, не то, что тут! — и давай ту хрукту уплетать одну за одной. Вот как сейчас помню: сидит, жрёт, косточками плюётся, когда и к фляжке приложится. Ну, что там дальше было — не видал, врать не стану, потому как ушёл тогда. Только как наш полк за город вывели и мы там лагерем встали, тут Жука нашего и скрутило. Не поверишь: в двое суток мужик помер. Доктор говорил — дезертирия болячка называется. Так он вроде как и не дезертир, чего бы ему такую напасть? Как по мне, приврал тогда доктор, чтоб нас припугнуть. Просто дрищ кровавый на Сёмку напал, и боле ничего. Там под Пекином и схоронили: кладбище там русское сейчас немалое, и всё больше солдатики лежат. Который пулей стреляный, которого болячка извела, а кто, как Жук, по дурости скончался. Это я к тому, до чего голодуха довести может! Не голодовал бы он до того всю жизнь, считай — может, и не зарвался б!
М-да… Весёленькая история, ничего не скажешь…
Пока водовоз вёл свой рассказ, мы выехали за пределы городской застройки. Улица превратилась в средней накатанности полевую дорогу, по которой кобыла неспешно дотащилась до реки. Вернее сказать, это был весьма широкий канал с заросшими заснеженным рогозом берегами. Да, придётся теперь возвращаться обратно… Мне же в город надо, а город-то мы и проехали.
Остановив повозку у вырубленной рядом с берегом прямоугольной проруби, Валерий сноровисто поднялся и в пару секунд откинул дощатую крышку расположенного сверху бочки люка. Надо же, а я сразу и не обратил внимание! Никогда не думал, что в это время уже существовала такая конструкция, виданная с раннего детства на различных цистернах, начиная от молочных и заканчивая нефтеналивными. Спустившись наземь, мой попутчик вооружился трёхлитровым черпаком на рукояти, больше напоминающей оглоблю. Теперь, когда он больше не сидел, стало заметно, что одна нога водовоза вывернута под неестественным углом, носком сапога внутрь, что, впрочем, не мешает Валерию двигаться довольно споро.
— Ну чего, Андрей, я уже на месте. А тебе, чтоб на мельницу попасть — во-он туда топать, — ветеран Китайского похода указал рукой направо, где вдоль канала продолжалась та самая дорога. — Тут недалече, чуть поболе версты. Там насчёт работы и поговоришь. А не возьмут, так там в город дорожки есть, поднимешься, да и в депо пойдёшь. Слесарь — он человек для дела нужный, даст Бог — примут!
— Спасибо, успехов!
— Спасибо спасибом, а ежели место сыщешь — не забудь бимберу за добрый совет поднести. Ну, а нет, значит — нет!
С этими словами он принялся сноровисто черпать своим половником-переростком воду из проруби, чтобы тут же залить её в бочку.
Попрощавшись, я развернулся и направился в указанном направлении. Желания устраиваться работать на мельницу, или ещё куда-нибудь, у меня не было. Пока не было. До поры до времени необходимо, что называется, покрутиться в городке, провести визуальную разведку: где что расположено, как выглядят и ведут себя люди из различных социальных групп, что где продаётся и сколько стоит. Если случайно удастся добыть выброшенную кем-нибудь местную газету — будет вообще замечательно: информацию можно почерпнуть не только из серьёзных статей, но и из «светской хроники» и даже из обычных рекламных объявлений на последней странице. Например, я бы не отказался от объявления про продажу по сходной цене подержанной шинели с башлыком и нитяными перчатками: лёгкий холодок уже начал напрягать, поскольку полотняная гимнастёрка даже поверх нательной бязевой рубахи греет плоховато, а кисти рук уже заметно покраснели от холода. Да, неудачно мы сюда в середине зимы угодили. Будкис, зар-раза, не мог точнее прицелиться? Ну, чтобы не в январь, а в июль, например, провалиться? А если всё же в январь — то куда-нибудь в Австралию или Южную Африку! «Трансва-аль, Трансва-аль, страна моя, ты вся горишь в огне!»
Как там дальше? Не помню. Да и не знал никогда. Зато там буры, кафры, жирафы, и что немаловажно — золото и алмазы. Кимберлитовые трубки — это вроде как тоже там. А здесь что? Снег, проигрываемая война, безденежье и желания «два в одном»: пожрать и согреться. Ну, насчёт жратвы — придётся немного погодить до встречи с парнями. У них здешняя «пятихатка» есть, а пятьсот рублей в Империи — Деньги! Прикупят чего-нибудь. А чтобы согреться — нужно вернуться от берега канала в город. Вон, кстати, и дорожка вверх поднимается, туда и потопаем. А что до мельницы не дошёл, так и бог с ней. Вон она, в двухстах метров впереди за деревьями виднеется. Что там крутиться без дела? Ладно, «отставить разговоры, вперёд и вверх, а там…».
Вновь в город я поднялся минут за десять, не более того. Вернее сказать, вернулся я не совсем в город, а к стоящей на краю кручи смотровой площадке, ограждённой достигающими диафрагмы каменными перилами с белой ротондой-колоннадой в центре. От нечего делать поднявшись по ступенькам вошёл внутрь сооружения. Да, вид, надо сказать, впечатляющий! Несмотря не набольшую высоту относительно прилегающей местности, отсюда было видно на несколько километров вокруг на три стороны света. Прямо передо мной внизу ровной лентой тянулся Августовский канал, за ним в разных местах были разбросаны причудливой формы озёра, а вдалеке почти во весь горизонт темнел лес. Августов… Лес… Так, а ведь это же, наверное, те самые Августовские леса, в которых в феврале девятьсот пятнадцатого десять дней дрался в полном окружении корпус генерала Булгакова, своим ожесточённым сопротивлением дав возможность остальной русской армии отойти с минимальными потерями! Сколько я дома читал об этой Мазурской операции, но никогда не мог себе представить, что окажусь не просто в этих же местах, а за целых десять лет до этой битвы! Вот же чёрт: ведь если так посмотреть — сбылась мечта реконструктора! Вот только что-то никакой радости от этого не ощущается… Конечно, исторические события — штука интересная, но только когда читаешь о них, сидя в мягком кресле или роясь в интернете. А вот когда понимаешь, что совсем скоро, по меркам Клио, над этим тихим и патриархальным лесом начнут рваться шрапнели, а белый снег покроют трупы в измазанных кровью русских шинелях, с раскроёнными черепами и вывалившимися из животов кишками, становится сильно не по себе. Семь тысяч убитых — только за один день. Не считая раненых… После боёв немцы захватят в плен пятнадцать тысяч расстрелявших последние патроны солдат и офицеров. Августов будет парализован на целый день, пока серые колонны будут идти к железной дороге, где русских набьют в вагоны для перевозки скота и вывезут в «коренную» германию и в Австро-Венгрию. После войны окажется, что из пятнадцати тысяч человек, пленённых на Мазурах, выживет чуть больше трёх…
Сколько я стоял, глядя на место не случившейся пока трагедии — сказать сложно. Может, десяток минут, может — полчаса. Стоял. Смотрел… Щемило…
Наконец, развернувшись, я решительно зашагал прочь от смотровой площадки. Оказалось, что от неё ведёт, параллельно большой дороге, ровная пешеходная тропинка, слегка присыпанная нежным неутоптанным снежком. Я выбрал её, поскольку основной шлях уходил немного в сторону, так что решил срезать. Вскоре тропинка привела к фигурной калитке в зелёной парковой ограде. За забором стройными рядами тянулись деревья аллеи, покрытые снежными накидками аккуратно подстриженные кустарники. Где-то вдалеке слышались крики и смех играющей детворы.
Потянул калитку на себя. Не заперто. Ну что ж, всегда любил зимний парк, вот только гулять приходилось в нём не часто. Как говаривал моё дедуля, «недосуг». Крайний раз уж и не припомню, когда бродил по аллеям просто так, без какой-то определённой цели или срезая путь в вечной городской суетне…
А здесь спешить некуда. На дворе — начало двадцатого века: ни тебе телевизоров, ни тебе компьютеров с интернетом, ни вечно набитого общественного транспорта, ни пробок, ни стрессов… Хотя стресс, наверное, всё-таки есть. Эта штука психическая, и от технического и социального прогресса зависящая не слишком. Думаю, кроманьонец, успевший заскочить в пещеру, не угодив под ноги несущемуся на весеннюю случку мамонту, дёргался не меньше пешехода века двадцать первого, спасшегося от идиота в заниженной «тачиле», который «машын купыл, права купыл, а как эздыть — нэ купыл, дэнэг пажалэл!». Вот только мамонт в свой адрес слышал гораздо меньше «ласковых» слов, чем спустившийся с гор ишак. Ну, так лингвистика: язык развивается с каждым столетием.
Так, никуда не спеша и не опасаясь выскакивающих в чистом поле из-за угла ишаков верхом на мамонтах, я дошёл до конца боковой аллеи и свернул на широкую центральную. Здесь уже между кустами двумя рядами стояли большие садовые скамейки, снег с которых был заботливо кем-то сметён. Впрочем, и на самой дорожке снега практически не было, и мелкое каменное крошево жёлто-охристого цвета похрустывало под подошвами моих яловых сапог. Справа от меня виднелась белая арка парковых ворот, справа, в конце аллеи торчали заснеженные качели-«лодочки» и какие-то дощатые павильоны. Людей на аллее почти не было, только на одной из дальних скамеек какой-то господин в чёрном пальто и чёрной же меховой шапке читал газету, да возле качелей играли в догонялки трое детей под присмотром то ли мамаш, то ли нянек, активно что-то обсуждавших меж собой.
Решив подождать, пока господин в чёрном дочитает газету — а вдруг он её оставит тут же? Информация-то нужна! — я направился к стоящей у центрального входа в парк афишной тумбе, густо заклеенной разного рода плакатами и рекламой.. Но не дойдя десятка полтора шагов вдруг услышал: «Стой, солдат!». Поскольку обращались явно ко мне, я выполнил требование и повернулся. Передо мной стоял здоровенный — явно за два десять ростом усатый полицейский в точно такой же форме, как виденный утром у вокзала.
— Ты что, читать не умеешь? Для кого написано, что всякой скотине здесь не велено?! — Блюститель явно был не в духе.
— Читать я умею. А в чём, собственно, дело, уважаемый? Я что-то нарушил? Представьтесь, пожалуйста!
Проигнорировав мои слова, полицейский крепко ухватил меня выше локтя и потащил к выходу. Моя попытка вырваться ни к чему не привела: пятерня у мужика соответствовала общим габаритам, а хватке мог бы позавидовать сам Валуев. Применять же более радикальные методы, чтобы освободить руку, я не решился: кто его знает, что здесь полагается за «сопротивление сотрудникам при исполнении». Вон, в кабуре «смит-вессон», а там шесть патронов в барабане, и каждая пуля — без малого одиннадцать миллиметров. Не пристрелит — так искалечит надолго.
Выволокши меня наружу, полицейский чин остановился:
— Умеешь, говоришь читать? И чего нарушил — не ведаешь? А вот так вот — понятно, чего нарушил?
Палец его свободной руки указующе тыкал к аккуратной табличке на воротах:
«Солдатамъ и собакам входъ воспрещёнъ!»
Я так полагаю...