Непарад

[Краском]

Ну, родился-учился попаданец ещё в двадцатом веке... Для меня, например, ассоциативный ряд Пятый, Четырнадцатый, Семнадцатый и Сорок первый - всегда без "19..-" В данном случае, мне показалось, что понятно, что Станислав использует термин "Пятый год" в качестве синонима "Первой русской революции".
Причём подсознательно как бы "забывает", что вокруг него - тот самый 1905, иначе бы сказал "в ЭТОМ году": мозг как бы затушёвывает резкость восприятия.
Подумаю, как переделать, чтобы было понятно без разъяснений. Спасибо.

[Краском]

Ещё фрагментик продолжения. Вероятнее всего, в ближайшее время больше писать не смогу. За что заранее извиняюсь.

В гостиницу мы вернулись уже в полной темноте. Затребовав горячий самовар, разделили поровну и доели приготовленный для Воробьёва бигус, — на этот раз я не стал отказываться: голод не тётка — и завалились спать каждый в своей комнате. На завтра порешили добыть мне документы…

Станислав

Второй световой день в реалиях 1905 года начался для меня со сдвоенных ударов колокола. «Бон-бон!.. Бон-Бон!.. Бон-бон!..». Звуки, несомненно, мелодичные, но, холера ясна, как с ними можно выспаться?! Вот же ёжики дикобразные!
Волей-неволей пришлось открывать глаза и пытаться встать с постели. Ну да, как же! Непривычная панцирная сетка железной кровати с украшенной бронзовыми шариками узорчатой спинкой прогнулась под моим весом и не желала просто так выпустить тело постояльца. Может быть, нужно было вечером лечь по соседству с Будкисом? Там топчаны, вроде бы, попроще… Хотя нет, латыш храпит, как трактор, даже через две двери слыхать. Бедное его семейство: каждую ночь такое рычание слушать… Впрочем, а есть ли у него семья? Жена, дети? Не знаю. Когда пили за встречу, он вроде бы обмолвился, что разъехался с родителями, а вот женат ли — я не спрашивал. Если да, то, наверное, сейчас домашние все морги и полицию обзвонили: пропал человек и следов не оставил! Это мне, одинокому, хорошо в этом смысле: никто до времени не хватится, инфарктов меньше будет. Так хоть дети без отца не остались. Хотя тоже — хорошего мало.
За окном — утренний полумрак, но через стёкла двойных рам слышны шумы просыпающейся улицы: разговор идущих куда-то по своим делам людей, перестук копыт запряжённой в извозчичьи санки лошадки, постукивание и побрякивание отпираемых поутру ставен магазинчиков. Ладно, надо вставать! Ну-ка, на счёт — и раз-два!
Традиционно размялся, проведя блок разогревающих упражнений, поотжимался от дощатого пола — хоть бы коврики подстилали, что ли! — поплескался у умывальника. Да, надо было вчера поискать зубные щётки в продаже и пасту — или тут пока только зубной порошок? Не подумал. Ну ничего, это исправимо. Просто прополоскал рот водой из остывшего самовара.
Храп Будкиса не прекращался. Нет, это несправедливо, в конце концов! Я спать не могу, а он дрыхнет, будто коней продал! Как был, босиком, в одних брюках и рубашке зашёл в его комнатку. Ну это ж надо, картина маслом: хитрый латыш сдвинул вместе оба топчана, засунул для мягкости под тюфяки свою кожанку, и раскинувшись пузом кверху, задаёт такого храпака, что все львы в зоопарках на триста вёрст вокруг обзавидуются! Ладно, вспомним пионерлагерь с его забавами.
Резкий шквал брызг от мокрого полотенца подействовал, как и задумывалось. Репортёр подскочил на своём ложе со стремительностью распрямившейся пружины, хотя брюшко больше смахивает на подушку-думку.
— А? Что? Где?
— «Что-где-когда» — это передача такая. Вставайте, граф! Вас ждут великие дела!
— У, мулькис*! Ты чего, обалдел?! — Будкис был явно недоволен радикальным пробуждением.
— Вроде нет. Пока. Но, как говорит наш общий друг Андрей, утро начинается по команде «подъём». Считай, что команда была и время пошло.
— Совсем дурак. Рано ещё, и мы не в армии. Я вообще служить не собираюсь.
— Никто и не заставляет. Но если вы, граф, сейчас не сходите вниз и не напряжёте местную обслугу притащить самовар и сменить воду в умывальниках, нам грозит опасность остаться без утреннего чая, а тебе лично — ещё и без умывания. Ты уверен, что можешь себе это позволить?
Будкис глянул на меня с выражением «и за что мне всё это?!», но потом всё же поднялся с постели.
— А сам что, не можешь сходить? — Буркнул он, натягивая свежекупленные брюки поверх своих летних: хотя холодов сильных пока что не ощущается, но зима есть зима, а перенеслись мы сюда из весны и отмораживать себе что-нибудь полезное парень явно не желает. Разумно.
— Могу. Но не стану. Поскольку это пойдёт во вред нашему имиджу и вызовет у аборигенов ненужные вопросы. Например, почему важный пан и целый шляхтич сам ходит за самоваром, а не посылает с поручением слугу. Не забывай, что здесь мы пока что значимся именно под этими ролями. Вот почаёвничаем, сходим в полицию оформить на тебя документы, — тогда станет проще. Ты, кстати, какую фамилию хочешь?

(*Мулькис - нехорошее латышское слово... Цензурное)

[Цоккер]

Ну, родился-учился попаданец ещё в двадцатом веке... Для меня, например, ассоциативный ряд Пятый, Четырнадцатый, Семнадцатый и Сорок первый - всегда без "19..-"

С одной стороны - полностью согласен. Например, центральная площадь Екатеринбурга - площадь имени 1905 года - в просторечии именуется "площадь пятого года".
С другой стороны, язык всегда стремится к упрощению, и мы всё чаще говорим, например, "восьмой год" или "двенадцатый год", имея в виду 2008 и 2012. И чем дальше в XXI век, тем естественнее это будет восприниматься. И поскольку произведение пишется не как однодневка - уточнение формулировки ПМСМ будет весьма уместно.

[Краском]

Ну, как произведение пишется - в процессе сказать трудно.
Не исключено, что по окончании оно вообще никому нужно не будет, как "Отыгрыш", к примеру, который ни одно издательство не берёт.
Так что пока пусть останется как есть... Может, вообще закончить не успею, тогда и спроса нет.

[Краском]

Ещё фрагмент продолжения

Вот почаёвничаем, сходим в полицию оформить на тебя документы, — тогда станет проще. Ты, кстати, какую фамилию хочешь?
Борька поглядел на меня как на ожившего динозавра:
— Н-не понял? В каком смысле «фамилию»?
— В самом прямом. Вот смотри: придём мы сейчас с тобой сдаваться местным властям. С красивой легендой пойдём, дескать, утерял ты, раб божий, документ, а без бумажки в России, как известно, никуда. Во все времена. Ну, ты это помнишь, вместе росли. А чтобы у господ полицейских не было сомнения, что ты — это ты, а не пресловутый Вася Пупкин или находящийся во всероссийском розыске за кражу миски вареников атаман Козолуп, с тобой пришёл и добрый я. Добропородный шляхтич, у которого, в отличие от тебя, мил человек, с пачпортом всё в порядке и даже дворянская грамота при себе имеется. Спасибо бабушке — сохранила после Гражданской войны.
Вот только по документам Станислав Трошицинский прадед мой, а следовательно, в настоящий момент вроде как я, значится проживающим в славном городе Киеве в собственном доме. Поэтому у господ полицейских может возникнуть вопрос: а откуда пан Трошицинский знает господина, пришедшего за документами и явно не местного жителя? Простейший ответ: приехали вместе. Но в Киеве с прибалтами пока что, подозреваю, заметный дефицит: там и поляков-то не слишком много. Так что во избежание лишних подозрений нужно тебе фамилию как-то модернизировать, что ли… Обратно Будкиным станешь или чего поблагозвучней подберём?
Борис, не прекращавший во время разговора процесс придания себе вида культурного человека, отложил ботинок, который старательно запихивал в галошу и задумчиво поскрёб в затылке:
— А ведь ты прав… Сразу видно европейское мышление. Но Будкиным не хочу. С детства надоело, что «Будкой» дразнят. Тем более я журналист, и с такой фамилией как-то неблагозвучно печататься. А печататься я буду, так что фамилия должна быть благозвучной.
— Ну, так давай благозвучную! Да быстрей думай, завтракать давно пора!
— Не гони коней, торопыга. Тебе-то что, а мне с этим жить потом. Ты вот что: я сейчас за самоваром схожу, пока чай будем пить, так и подумаю. — С этими словами Будкис вновь принялся натягивать ботинки, навязывая из шнурков умопомрачительные узлы-«бантики». Покончив с этим важным делом, он порывисто вышел из номера, толком не прихлопнув дверь. Несколько секунд спустя новенькие кожаные подошвы, будто кастаньеты, прощёлкали по ступеням деревянной гостиничной лестницы. Да, чего у нашего Борьки не отнимешь — это шустрости. Этот живчик никогда не был похож на «хрестоматийного» прибалта с их ставшей притчей во языцех заторможенностью.
Когда служитель, притащивший поднос с пышущим паром самоваром, калачом и всем, полагающимся к чаепитию, включая крохотную жестяную сахарницу с мелко наколотым рафинадом, мы совместили процесс разработки «легенды» с лёгким завтраком. Что ни говори а употребление чая из настоящего самовара, протопленного мелкими чурочками запах нагара от которых придаёт необычный, какой-то диковатый оттенок аромату напитка, прихлёбываемого маленькими глоточками из высоких стаканов, туго вставленных в фигурные посеребрённые подстаканники с надписью J.FRAGET на донце — это что-то настолько необычное, что не идёт ни в какое сравнение с торопливо залитым из пластикового электрочайника пакетиком в полихлорвиниловой посудинке!
— Ну что, надумал себе партийный псевдоним? Как тебя кликать будем? Учти, Ленин и Сталин тут уже есть, а Троцких аж двое: я и Бронштейн. Третьим не занимать!
— Всё бы тебе шуточки. Не беспокойся, определился я уже. Имя так и останется — Борис. А фамилия Гележин. Она на русскую похожа, но ни у кого такой быть не должно. А раз в России отчество полагается записывать, то пускай Михайлович будет.
— Погоди, у тебя же отец вроде дядя Иван? Почему «Михайлович» вдруг?
— Не Иван, а Янис. — Борька смотрел на меня таким взглядом, словно не мог догадаться, как я не понимаю простейшие вещи. — Это при Советской власти его официально Иваном называли, а дома — только Янисом! Но Янис — это имя простонародное, в Латвии почти каждого батрака так кличут. А если по-русски переделать, то в России каждый Иван — дурак, можешь в сказках прочитать.
Ничего себе…
— Не, Борька, ты всё-таки сволочь, не зря тебя в школе били. От родного отца отказаться — совсем совести не иметь.
— Сам ты сволочь! — Репортёр вскочил из-за стола так резко, что лёгкий стул с плетёной спинкой со стуком грохнулся на пол. — Я своего отца уважаю! И деда уважаю! И я от них не отказываюсь, я имя другое беру. Потому что нет сейчас ещё ни отца, ни деда, ни другого деда! Они у меня только вот тут! — Звонко хлопнул он себя по лбу. От волнения в его чистой русской речи прорезался лёгкий акцент. — Не родились они ещё! А я человек творческий, в прессе нужна запоминаемость, а «Ивановичей» в России — каждый второй, как запомнить? А ты — ты какое право имеешь так говорить? У тебя прадед живой, ты прямо сейчас можешь к нему в гости ехать! А мне не к кому ехать, я сам по себе здесь, никого не осталось! Все там, в Латвии, в Америке живут! А нет, не живут ещё: будут жить. А я никогда жить не буду, потому что здесь торчу как последний мулькис! У меня там всё осталось, а здесь — никого и ничего! Ни семьи, ни денег ни копейки, даже вот эти вот тряпки — взмахнул он полой пиджака — на твои куплены! Я тут никто, нету меня! А раз нету — то какое право имеешь мне новую жизнь запрещать?
Рванув дверь в «тамбур», он выскочил из комнаты. Через секунду хлопнула вторая дверь, судя по звуку — в «прихожий нумер».
Да… Вот не думал, что Борька так сорвётся. Вон, под конец глаза заблестели и голос прерываться стал… Не надо сейчас к нему. Пусть успокоится. «Мужчины не плачут, мужчины — огорчаются» — очень правильно в том фильме сказали. Раз никто не видел, значит — никто и не плакал…
А мне что — сильно легче здесь? В девятьсот пятом году мы все трое в одинаковой дупе сидим. И удастся ли из нее выбраться — тоже вопрос открытый. Но я постараюсь. Очень постараюсь: как танк пройду, на зубах подтягиваться стану, лишь бы не случилось того, что случилось. Не хочу, чтобы опять Польшу рвали в войнах, чтоб поляки гибли в Сибири, сражаясь за Колчака и Троцкого, на склонах Монте-Кассино и над Ла-Маншем! Не хочу Волынской резни, Майданека, разрушенной в Повстанне Варшавы, многолетнего братоубийства между аковцами и берлинговцами — не же-ла-ю! Чтобы не было всего этого, нужно лишь одно: чтобы в девятьсот пятнадцатом году немцы не опрокинули русскую армию, оккупировав Польшу и навсегда оторвав её от России. Уж слишком кровавыми оказались последствия. Нет уж: лучше полякам мирно получить независимость от русского царя, как и было обещано накануне Первой Мировой… В конце концов, я поляк — но русский поляк И понимаю, что с Империями маленькой стране лучше дружить, чем воевать.
И всё же — тяжко на душе. Вон, Борька ляпнул: «можешь к прадеду поехать». Куда-куда, а в Киев я теперь — ни ногой! Встреча с предками заказана навсегда. Даже если не аннигилируемся при встрече, как это показывают в фантастическом кино, то избежать обвинений в самозванстве мне удастся вряд ли. И кому местные власти больше поверят: мне или прадедушке? Скажут: «Я тебя давно знаю, а этого «кота» первый раз вижу» — и доказывай потом, что не Матроскин…

[Цоккер]

Когда служитель, притащивший поднос с пышущим паром самоваром, калачом и всем, полагающимся к чаепитию, включая крохотную жестяную сахарницу с мелко наколотым рафинадом

Чтобы носить горячий самовар на жестяном подносе, да ещё вместе с прочей столовой утварью, да ещё и по лестнице - надо быть самоубийцей с акробатическими данными (или акробатом с суицидальными наклонностями). Может быть, лучше переформулировать?
Когда служитель, притащивший пышущий паром самовар и поднос с калачом и всем, полагающимся к чаепитию, включая крохотную жестяную сахарницу с мелко наколотым рафинадом
Здесь горячий неустойчивый самовар отделён от лёгкого подноса со стаканами, сахарницей, заварочником и прочим. При желании можно добавить, что всё это было принесено в два захода.

[Краском]

Может быть, лучше переформулировать?

Переделал в общем файле
Выкладываю "хвост" подглавки от лица Стаса:
Минут через сорок, когда мрачный, но внешне спокойный латыш всё-таки привёл себя в приличный вид, мы в конце концов спустились из номера в гостиничный вестибюль. Выяснить место расположения полицейской части удалось сразу: в таком небольшом городке как Августов таковая была всего одна, если не считать мелких околотков на рабочих окраинах. Как я смутно помнил, они соответствовали примерно нашим «пунктам охраны общественного порядка», а весь мой опыт говорил, что отловить в таком «пункте» участкового можно только при ну очень большом везении и то, как правило, после дождичка в четверг. Да и вопросами выдачи паспортов участковые у нас сроду не занимались. На то специально обученные паспортистки имеются. Причём в постсоциалистической Польше картинка сходная: видимо, рудимент советского блока, где многое унифицировалось со стандартами СССР.
Как и ожидалось, здание полиции разместилось в самом центре Августова, выходя фасадом на Рыночную площадь. Как я вчера не обратил внимания на его казённо-охристой окраски стены — ума не приложу. Видимо, голова была совершенно забита или просто рассеялось внимание от обилия новых необычных впечатлений. Поднявшись на крыльцо, мы были остановлены усатым полицейским, с грозным видом поинтересовавшимся целью посещения. Видимо, здешние обыватели не слишком стремятся к общению со служителями порядка, так как мой вопрос о том, к кому обратиться по вопросу утери паспорта, его явно обрадовал. Впрочем, может быть, просто надоело стоять, будто истукану, состязаясь в монументальности с возвышающимся напротив памятником Александру Второму. Памятник-то бронзовый, ему-то что! А человеку на посту зимой не шевелиться никак невозможно, как говорит Воробьёв, «мороз невелик, а стоять не велит».
Полицейский распахнул перед нами дверь, так что из здания сразу пахнуло тёплой сыростью и запахами кожи, бумаги, влажного сукна и человеческого пота:
— Вам, господа, с этим делом следовает к господину помощнику пристава подойти! Он нынче туточки с самого ранья, непременно вас примет! Вы, как пройдёте, так от трюмЫ — сразу налево, у него первая дверь. Скамья там рядом, так что не спутаете, ну да нынче покамест никого туда не пропускал, так что на скамье никого не должно быть.
Оценив преданный взгляд и услужливость блюстителя закона, а главное, характерно подставленную ковшиком ладонь, я не глядя выудил из кармана пальто монетку — как оказалось, серебряный пятиалтынный — и прикрыл ей линию богатства полицейского. Мгновение спустя монетка словно испарилась:
— Благодарствуем! И эта, вот что, господин: Пал Апполинарич наш любит «синенькие»!
Откровенно говоря, я не понял, зачем мне нужно знать кулинарные пристрастия «Пал Апполинарича», но всё же кивнул в ответ, проходя внутрь здания.

[Цоккер]

Пал Апполинарич наш любит «синенькие»!
Откровенно говоря, я не понял, зачем мне нужно знать кулинарные пристрастия «Пал Апполинарича»

Аполлинарич (от имени Аполлинарий).

[Краском]

Продолжение, однако...

Андрей

Расставшись с ребятами, я двинулся вдоль пустой улицы, поглядывая по сторонам. Длинные двухэтажные дома, то ли дощатые, то ли скрывающие за длинными досками стены из какого-то более солидного материала, выглядели нежилыми. Вместо нормальных крылечек с дверями в сени на улицу выходили большие ворота, даже без врезанных калиток, окна на первых этажах практически отсутствовали, если не считать небольших окошек по сторонам ворот, ставни которых хоть и были открыты, но увидеть что-то сквозь мутные стёкла, не мытые, судя по всему, с момента постройки зданий, совершенно невозможно. Кроме того, изнутри окошки были плотно завешены какой-то мешковиной. Та же мешковина виднелась и за стёклами второго этажа: лишь изредка я замечал там шторки более привычного «деревенского» вида, с вышитыми цветами и прочими орнаментами. Что самое главное: ни над одним из этих зданий из возвышающихся на крышах печных труб не тянулся дым.
Судя по тому, что сапоги выше, чем по щиколотку, покрылись рыжей грязью, по улице явно часто ездили, да и ноги пешеходов тоже активно поучаствовали в превращении твёрдых состояний снега и глины в жидкое. Но сейчас, отчего-то я не видел вокруг ни души. Сиеста тут у них, что ли?
Хотя какая сиеста зимним утром…
Я дотопал почти до крайних домов, когда позади послышалось приближающееся чавканье копыт и поскрипывание. Отойдя вправо, ближе к стене, чтоб не оказаться забрызганным грязью, Я обернулся посмотреть на местный гужевой транспорт. Взгляду горожанина двадцать первого века автомобили гораздо привычнее повозок и на вышедшую на улицу лошадь люди глядят с тем же интересом, как на зебру в зоопарке или настоящего киноартиста: разве что не пытаются накормить морковкой или выклянчить автограф. Нам, реконструкторам, с этим проще: периодически на мероприятиях появляются на своих конях парни из клубов, воссоздающих кавалерийские подразделения. Изредка даже удаётся увидеть реплику тачанки с установленным «максимкой». А здесь разновсякие повозки — единственная альтернатива поездам, которые, к тому же, намертво привязаны к не такому уж большому количеству желдорпутей. Нет, автомобили, наверное, есть… Где-то в столицах. По крайней мере за всё время пребывания в этом времени я не видел ни одного. Конечно, для экологии это хорошо… А так — не очень.
— Эй, парень! Чего к стене тулишься? Не бойсь, не зацеплю!
Водитель кобылы, русоусый дядька средних лет в обрезанной на уровне бёдер подпалённой шинели, темнеющей на плечах следами споротых погон и чёрном треухе из лохматой собачьей шкуры, натянув вожжи, затормозил своё средство передвижения рядом со мной. Он примостился на приспособленном к тележной грядке обрезке доски, спиной опираясь на днище здоровенной бочки, в горизонтальном положении занимающей всю длину повозки.
— Куда топаешь-то? А то, можа, по пути, так залазь тогда, подвезу.
Позитивный какой мужик, однако, попался. А что бы и не проехаться?
— А ты сам куда едешь?
Возчик пожал плечами:
— Да куда мне ездить-то? По воду, понятное дело. Второй раз уж нынче. Ну, так что?
— А давай! Спасибо, земляк! И правда: лучше плохо ехать, чем хорошо идти, как люди говорят!
С этими словами я взгромоздился на телегу. Правда, задница тут же соскользнула с грядки, но бочка не дала растянуться. Дядька хлопнул поводьями, как-то по-особому причмокнул и немолодая пегая кобылка покорно повлекла потяжелевшую телегу. Скорость оказалась не на много больше, чем у быстро идущего пешехода, но я на этом не заморачивался: город маленький, спешить некуда, а так хоть ноги от ходьбы отдохнут малость.
Возчик оказался разговорчивым, видно, из-за специфики профессии мужику не так много приходилось общаться, а характер требовал:
— Ты чей такой будешь, парень? Что-то я твоё обличье не припоминаю.
— Да вроде свой собственный. Сегодня приехал. А ты что, всех в лицо здесь помнишь?
Водовоз подкрутил ус:
— Всех не всех, однако многих. Как-никак, с малолетства тут живу, только на царскую службу и уезжал, пять годочков — а вспомнишь – будто бы неделька единая. Ты, я погляжу, тоже из служивых?
— Было дело.
— То-то я и гляжу: вроде из солдатов. Кличут как?
— Андреем.
— Православный, значит. Это хорошо. А то я уж думал — не дай бог, поляк попался. А меня все Валерием кличут. Чудное имя, вроде, но важнецкое. Святой мученик такой был, за веру Христову претерпевший. Водовоз я здешний: как вчистую из полка списали, так скоро пять лет, как этим промышляю. А ты, Андрей, каким ремеслом кормишься? — на лице отставного воина блуждала добродушная улыбка, но взгляд был жёсток и внимателен.
— Автослесарь я. Сход-развал, электрика всякая и прочее, что в машине есть. Ещё шофёром могу, но откуда здесь автомобилю взяться? Не Москва…
— Слесарь — это хорошо. Слесаря, парень, без куска хлебани в жись не будут! Ты, как я понимаю, сейчас вроде работу шукаешь? Знакомое дело: сам такой же с китайской войны пришёл: привык за пять годов на всём казённом, а тут пришлось, по Писанию, в поте лица пропитанье добывать. Ты на паровую мельницу сходи, поспрошай, и в депу — тоже. А не возьмут — так ступай в Сувалки, там уж точно место будет. Только послушай моего совета: как чуток деньжат заведётся — ты солдатское-то смени на цивильную одёжу. Не любят тут поляки солдатов, могут и в личность сунуть, и булдыганом в висок запустить… Ты, кстати, почто обмундировку-то перекрасил? По уставу рубаха ж белая должна быть, ради опрятности и для радости глазозрительной.
А ведь действительно, я и не подумал, что до Русско-японской у нашей армии защитной формы не было: так и ходили в белых гимнастёрках цепями на пулемёты… Народу положили из-за этого много лишнего. У Куропаткина в восках даже в грязи измазывались, чтобы уберечься.
— Это, дядь Валера, для маскировки. Чтобы враг издалека не разглядел.
— Вота как… И то дело. Хотя не обессудь: вид у тебя не тот! Была б шинель — ещё и ничего бы, ан нету. Пропил, что ли? Да не спорь, «племянничек»: сам вижу, что пропил. Я ить понимаю. Я и сам погулять не прочь! А чего ж не погулять, когда во благовремени и в доброй компании?
А ты кем в армии служил-то? Пушкарем или, к примеру, сапёром? В пехоту вашего брата слесарей забривать расчёту нету. «Длинным — коли, прикладом — бей» — этому каждого Ваньку из деревни выучить можно, а вот которые по механической части — те все наперечёт. Вот у нас в роте, к примеру, был такой Сёмка Жук, он до солдатчины у часовщика в Нижнем в учениках ходил, а после в подмастерьях. Чудной парень был: сам глиста-глистой, разве что грудь широкая, вечно левофланговым стоял. Зато голос такой солидный, басистый. И вечно, как говорить начнёт, так на «о» напирает, что будто поёт. Его благородье ротный Шварц его ещё «феноменом» обзывал, ну и дураком, понятно. Потому, говорит, тебе, феномену, учиться надо было, может, в царской опере пел бы, а на шомпол по стволу гонял с прочими дурнями. Так тот Сёмка раз взялся взводному фельдфебелю наградные часы за стрельбу чинить. Всё честь по чести сделал. Уж как офицера про то прознали — сказать не могу, то мне неведомо. Да только уже на другой день его мы только в церкви на молитве, да при кормёжке, да после отбоя и видели: человеку сразу послабления в службе пошли за его умения. Всем офицерам асы в порядок поприводил — и луковицы, и ходики по квартирам, а у полполковника Гнилорыбова даже хронометр корабельный англичанской работы — уж и не знаю, откуда тот его раздобыл. Потом его в ружейную мастерскую перевели, так он во всём полку бинокли всякие попеределывал, а уж винтовок неисправных и вовсе не осталось: даже старые берданки как на царском смотру блестели. Хороший был парень, душевный. Жаль, помер не по-хорошему.
— Как это — «помер»? Убили, что ли, или от дедовщины повесился? В смысле — жить расхотелось? Так ты же говоришь, начальство его ценило, а к таким вроде не особо цепляются…
— Не, не вешался, Господь с тобой! — мой попутчик быстро перекрестился. — Грех же неотмолимый! Нет, паря, не повезло ему в другом: усёрся. Мы как Пекин-то штурмой взяли, так генералы дозволили погулять малость. Ох, и напился я тогда у ходей ихнего ханшину! За малым от полка не отстал, добро, что начальство по городу патрули послало нашего брата собирать, которые на своих ногах не держались. Ну, а Сёмка — какой с него питух, с хлипкого такого? Так, одно название. Он больше насчёт пожрать: с измалетства голодал в людях, оно и понятно. Помню, всё говорил, что только в армии, спасибо Государю-Императору, вволю хлебушка наелся ржаного, да кулешу с салом. Кашевар у нас знатный был, Пал Макарыч: куховарил так, что ложкою не провернуть.
Старый солдат, разулыбавшись своим воспоминаниям, вновь подкрутил усы, да так, что кончики на какое-то время свернулись, как пружинки.
— Ну так вот, Жук тот, с прежней-то голодухи, очень пожрать обожал. А тут, в Пекине том добыл где то корзину слив. Да такую здоровую — пуда полтора, не меньше! Вот значит как. Понятное дело, с товарищами поделился, фельдфебелю, опять же, отсыпал, писарю тоже два котелка. Но нам-то те сливы — так, баловство. Закуска с них так себе, слабовата против русского огурчика, не говоря про сало. Так что не особо мы их и потребляли тогда. А Сёмка, с проста души, под стенкой крепостной уселся, чтоб, значит, солнышко не напекало — а злое в Китае солнышко, скажу я тебе, не то, что тут! — и давай ту хрукту уплетать одну за одной. Вот как сейчас помню: сидит, жрёт, косточками плюётся, когда и к фляжке приложится. Ну, что там дальше было — не видал, врать не стану, потому как ушёл тогда. Только как наш полк за город вывели и мы там лагерем встали, тут Жука нашего и скрутило. Не поверишь: в двое суток мужик помер. Доктор говорил — дезертирия болячка называется. Так он вроде как и не дезертир, чего бы ему такую напасть? Как по мне, приврал тогда доктор, чтоб нас припугнуть. Просто дрищ кровавый на Сёмку напал, и боле ничего. Там под Пекином и схоронили: кладбище там русское сейчас немалое, и всё больше солдатики лежат. Который пулей стреляный, которого болячка извела, а кто, как Жук, по дурости скончался. Это я к тому, до чего голодуха довести может! Не голодовал бы он до того всю жизнь, считай — может, и не зарвался б!
М-да… Весёленькая история, ничего не скажешь…
Пока водовоз вёл свой рассказ, мы выехали за пределы городской застройки. Улица превратилась в средней накатанности полевую дорогу, по которой кобыла неспешно дотащилась до реки. Вернее сказать, это был весьма широкий канал с заросшими заснеженным рогозом берегами. Да, придётся теперь возвращаться обратно… Мне же в город надо, а город-то мы и проехали.
Остановив повозку у вырубленной рядом с берегом прямоугольной проруби, Валерий сноровисто поднялся и в пару секунд откинул дощатую крышку расположенного сверху бочки люка. Надо же, а я сразу и не обратил внимание! Никогда не думал, что в это время уже существовала такая конструкция, виданная с раннего детства на различных цистернах, начиная от молочных и заканчивая нефтеналивными. Спустившись наземь, мой попутчик вооружился трёхлитровым черпаком на рукояти, больше напоминающей оглоблю. Теперь, когда он больше не сидел, стало заметно, что одна нога водовоза вывернута под неестественным углом, носком сапога внутрь, что, впрочем, не мешает Валерию двигаться довольно споро.
— Ну чего, Андрей, я уже на месте. А тебе, чтоб на мельницу попасть — во-он туда топать, — ветеран Китайского похода указал рукой направо, где вдоль канала продолжалась та самая дорога. — Тут недалече, чуть поболе версты. Там насчёт работы и поговоришь. А не возьмут, так там в город дорожки есть, поднимешься, да и в депо пойдёшь. Слесарь — он человек для дела нужный, даст Бог — примут!
— Спасибо, успехов!
— Спасибо спасибом, а ежели место сыщешь — не забудь бимберу за добрый совет поднести. Ну, а нет, значит — нет!
С этими словами он принялся сноровисто черпать своим половником-переростком воду из проруби, чтобы тут же залить её в бочку.
Попрощавшись, я развернулся и направился в указанном направлении. Желания устраиваться работать на мельницу, или ещё куда-нибудь, у меня не было. Пока не было. До поры до времени необходимо, что называется, покрутиться в городке, провести визуальную разведку: где что расположено, как выглядят и ведут себя люди из различных социальных групп, что где продаётся и сколько стоит. Если случайно удастся добыть выброшенную кем-нибудь местную газету — будет вообще замечательно: информацию можно почерпнуть не только из серьёзных статей, но и из «светской хроники» и даже из обычных рекламных объявлений на последней странице. Например, я бы не отказался от объявления про продажу по сходной цене подержанной шинели с башлыком и нитяными перчатками: лёгкий холодок уже начал напрягать, поскольку полотняная гимнастёрка даже поверх нательной бязевой рубахи греет плоховато, а кисти рук уже заметно покраснели от холода. Да, неудачно мы сюда в середине зимы угодили. Будкис, зар-раза, не мог точнее прицелиться? Ну, чтобы не в январь, а в июль, например, провалиться? А если всё же в январь — то куда-нибудь в Австралию или Южную Африку! «Трансва-аль, Трансва-аль, страна моя, ты вся горишь в огне!»
Как там дальше? Не помню. Да и не знал никогда. Зато там буры, кафры, жирафы, и что немаловажно — золото и алмазы. Кимберлитовые трубки — это вроде как тоже там. А здесь что? Снег, проигрываемая война, безденежье и желания «два в одном»: пожрать и согреться. Ну, насчёт жратвы — придётся немного погодить до встречи с парнями. У них здешняя «пятихатка» есть, а пятьсот рублей в Империи — Деньги! Прикупят чего-нибудь. А чтобы согреться — нужно вернуться от берега канала в город. Вон, кстати, и дорожка вверх поднимается, туда и потопаем. А что до мельницы не дошёл, так и бог с ней. Вон она, в двухстах метров впереди за деревьями виднеется. Что там крутиться без дела? Ладно, «отставить разговоры, вперёд и вверх, а там…».
Вновь в город я поднялся минут за десять, не более того. Вернее сказать, вернулся я не совсем в город, а к стоящей на краю кручи смотровой площадке, ограждённой достигающими диафрагмы каменными перилами с белой ротондой-колоннадой в центре. От нечего делать поднявшись по ступенькам вошёл внутрь сооружения. Да, вид, надо сказать, впечатляющий! Несмотря не набольшую высоту относительно прилегающей местности, отсюда было видно на несколько километров вокруг на три стороны света. Прямо передо мной внизу ровной лентой тянулся Августовский канал, за ним в разных местах были разбросаны причудливой формы озёра, а вдалеке почти во весь горизонт темнел лес. Августов… Лес… Так, а ведь это же, наверное, те самые Августовские леса, в которых в феврале девятьсот пятнадцатого десять дней дрался в полном окружении корпус генерала Булгакова, своим ожесточённым сопротивлением дав возможность остальной русской армии отойти с минимальными потерями! Сколько я дома читал об этой Мазурской операции, но никогда не мог себе представить, что окажусь не просто в этих же местах, а за целых десять лет до этой битвы! Вот же чёрт: ведь если так посмотреть — сбылась мечта реконструктора! Вот только что-то никакой радости от этого не ощущается… Конечно, исторические события — штука интересная, но только когда читаешь о них, сидя в мягком кресле или роясь в интернете. А вот когда понимаешь, что совсем скоро, по меркам Клио, над этим тихим и патриархальным лесом начнут рваться шрапнели, а белый снег покроют трупы в измазанных кровью русских шинелях, с раскроёнными черепами и вывалившимися из животов кишками, становится сильно не по себе. Семь тысяч убитых — только за один день. Не считая раненых… После боёв немцы захватят в плен пятнадцать тысяч расстрелявших последние патроны солдат и офицеров. Августов будет парализован на целый день, пока серые колонны будут идти к железной дороге, где русских набьют в вагоны для перевозки скота и вывезут в «коренную» германию и в Австро-Венгрию. После войны окажется, что из пятнадцати тысяч человек, пленённых на Мазурах, выживет чуть больше трёх…
Сколько я стоял, глядя на место не случившейся пока трагедии — сказать сложно. Может, десяток минут, может — полчаса. Стоял. Смотрел… Щемило…
Наконец, развернувшись, я решительно зашагал прочь от смотровой площадки. Оказалось, что от неё ведёт, параллельно большой дороге, ровная пешеходная тропинка, слегка присыпанная нежным неутоптанным снежком. Я выбрал её, поскольку основной шлях уходил немного в сторону, так что решил срезать. Вскоре тропинка привела к фигурной калитке в зелёной парковой ограде. За забором стройными рядами тянулись деревья аллеи, покрытые снежными накидками аккуратно подстриженные кустарники. Где-то вдалеке слышались крики и смех играющей детворы.
Потянул калитку на себя. Не заперто. Ну что ж, всегда любил зимний парк, вот только гулять приходилось в нём не часто. Как говаривал моё дедуля, «недосуг». Крайний раз уж и не припомню, когда бродил по аллеям просто так, без какой-то определённой цели или срезая путь в вечной городской суетне…
А здесь спешить некуда. На дворе — начало двадцатого века: ни тебе телевизоров, ни тебе компьютеров с интернетом, ни вечно набитого общественного транспорта, ни пробок, ни стрессов… Хотя стресс, наверное, всё-таки есть. Эта штука психическая, и от технического и социального прогресса зависящая не слишком. Думаю, кроманьонец, успевший заскочить в пещеру, не угодив под ноги несущемуся на весеннюю случку мамонту, дёргался не меньше пешехода века двадцать первого, спасшегося от идиота в заниженной «тачиле», который «машын купыл, права купыл, а как эздыть — нэ купыл, дэнэг пажалэл!». Вот только мамонт в свой адрес слышал гораздо меньше «ласковых» слов, чем спустившийся с гор ишак. Ну, так лингвистика: язык развивается с каждым столетием.
Так, никуда не спеша и не опасаясь выскакивающих в чистом поле из-за угла ишаков верхом на мамонтах, я дошёл до конца боковой аллеи и свернул на широкую центральную. Здесь уже между кустами двумя рядами стояли большие садовые скамейки, снег с которых был заботливо кем-то сметён. Впрочем, и на самой дорожке снега практически не было, и мелкое каменное крошево жёлто-охристого цвета похрустывало под подошвами моих яловых сапог. Справа от меня виднелась белая арка парковых ворот, справа, в конце аллеи торчали заснеженные качели-«лодочки» и какие-то дощатые павильоны. Людей на аллее почти не было, только на одной из дальних скамеек какой-то господин в чёрном пальто и чёрной же меховой шапке читал газету, да возле качелей играли в догонялки трое детей под присмотром то ли мамаш, то ли нянек, активно что-то обсуждавших меж собой.
Решив подождать, пока господин в чёрном дочитает газету — а вдруг он её оставит тут же? Информация-то нужна! — я направился к стоящей у центрального входа в парк афишной тумбе, густо заклеенной разного рода плакатами и рекламой.. Но не дойдя десятка полтора шагов вдруг услышал: «Стой, солдат!». Поскольку обращались явно ко мне, я выполнил требование и повернулся. Передо мной стоял здоровенный — явно за два десять ростом усатый полицейский в точно такой же форме, как виденный утром у вокзала.
— Ты что, читать не умеешь? Для кого написано, что всякой скотине здесь не велено?! — Блюститель явно был не в духе.
— Читать я умею. А в чём, собственно, дело, уважаемый? Я что-то нарушил? Представьтесь, пожалуйста!
Проигнорировав мои слова, полицейский крепко ухватил меня выше локтя и потащил к выходу. Моя попытка вырваться ни к чему не привела: пятерня у мужика соответствовала общим габаритам, а хватке мог бы позавидовать сам Валуев. Применять же более радикальные методы, чтобы освободить руку, я не решился: кто его знает, что здесь полагается за «сопротивление сотрудникам при исполнении». Вон, в кабуре «смит-вессон», а там шесть патронов в барабане, и каждая пуля — без малого одиннадцать миллиметров. Не пристрелит — так искалечит надолго.
Выволокши меня наружу, полицейский чин остановился:
— Умеешь, говоришь читать? И чего нарушил — не ведаешь? А вот так вот — понятно, чего нарушил?
Палец его свободной руки указующе тыкал к аккуратной табличке на воротах:
«Солдатамъ и собакам входъ воспрещёнъ!»

[Цоккер]

Правда, задница тут же соскользнула с грядки, но бочка не дала растянуться.

Для большинства современных читателей грядка - это полоска обработанной земли в огороде. Может быть, есть смысл сформулировать чуть иначе?

У Куропаткина в восках даже в грязи измазывались

В войсках

Всем офицерам асы в порядок поприводил

Часы