Непарад

[Краском]

Андрей

— Нарушил порядок, следовательно, отвечай перед о мной, как я есть закона блюститель и главная власть на этом месте на это время!
Полицейский продолжал держать меня за руку, крепко сжимая толстыми пальцами предплечье.
— Слушай, командир, что ты ко мне привязался?! «Солдатам и собакам вход воспрещён» — так а я при каких делах? Я мирный прохожий, иду себе, никого не трогаю, воздухом дышу. Я, может, вообще пацифист.
— Не свисти, гультяй! Что я, солдата по выправке не отличу? Идёт, рукой отмашку делает. Уж я-то насмотрелся! Сколько лет в Его высочества герцога Саксен-Альтенбургского полку таких как ты плац топтать учил! Меня не проведёшь! А ну, кажи бумагу! — Полицейский аж надулся от чувства собственной значимости и прозорливости
— Какую бумагу?
— А! Ещё и бумаги нет?! Бумаги нет, жетон отпускной не кажешь, погоны снял, рубаху перекрасил, чтоб дурни не догадались! Ан Егор Горохов — не из тех, кого провести можно! Меня дурить — только время тратить. Что, шинель, небось, пропил?
Да что они все к этой шинели? То водовоз: «пропил, мол», теперь этот… Не было у меня шинели на реконструкции. Не-бы-ло!!! Весна потому что!» Кто ж знал…
— Потерял.
— Врёшь, пёсья морда! Шинель вещь казённая, её терять не полагается. Не спичка. Пропил! И бумаг у тебя нет. Уж не беглый ли ты, солдат? Много сейчас дезинтёров шляется, не хотят японца бить.
Тут ментовский прародитель чуть склонился поближе к моему лицу и, «благоухая» ароматом недавно сожранного сала с чесноком — или, скорее, чеснока с салом, судя по консистенции, снизив голос спросил:
— Ну что, беглый? Как решать будем? Полюбовно или в часть пойдём?
— Слушай, командир, отстал бы ты, а? Нет тут моей части. А документы у меня с шинелью вместе пропали.
— Ха, да ты шутник, беглый! Не в твою часть, а в мою, в полицейскую! Иль тебе кутузка — дом родной? Ну, раз тебе трёшницы для меня жаль — пойдём-ка, родимый, куда положено. Там ты всё расскажешь, и про то, как с полка бежал, и кто тебе помогал, и где шинельку пропил… Давай, солдатик, топай!
С этими словами полицейский зашагнул чуть за спину, видимо, намереваясь выкрутить мою руку.
Вот только этого мне не хватало: всю жизнь прям мечтал угодить в полицию времён пра-прадедушек! Мало мне было одного раза? Но тогда хоть виноват был. А сейчас-то за что?
Согнув ноги в коленях, я провис, чтоб масса тела сконцентрировалась в месте хвата полицейского. Похоже, Горохов не ожидал противодействия, потому что пальцы его ослабли и, когда я , разворачиваясь против часовой, толкнул «борца с дезертирами» в область диафрагмы — нанести полноценный удар помешало толстое шинельное сукно — и, не выпрямляясь, кинулся бежать — только треснула прочная ткань гимнастёрки, расходясь по шву и холодный воздух плесканул по коже.
Я бежал, оскальзываясь кожаными подошвами аутентичных яловых сапог по утоптанному снегу. Позади раздавался топот сапожищ полицая и его ругань, а после неё — требовательный переливчатый звук свистка. Ладно, свист — не пуля, не подстрелит!
Вдруг, прямо перед моим лицом из-за угла выскочил мужик в фартуке с медной бляхой, поверх рыжего полушубка и с рыжей же, отороченной мехом, шапкой на голове. Не успел я как-то отреагировать на его появление, оттолкнув в сторону или обогнув сам, как прямо перед своим лицом увидел стремительно приближающийся кулак в рукавице — и тут же мир вокруг резко выключился…

[Краском]

Вдруг, прямо перед моим лицом из-за угла выскочил мужик в фартуке с медной бляхой, поверх рыжего полушубка и с рыжей же, отороченной мехом, шапкой на голове. Не успел я как-то отреагировать на его появление, оттолкнув в сторону или обогнув сам, как прямо перед своим лицом увидел стремительно приближающийся кулак в рукавице — и тут же мир вокруг резко выключился…

***

Слегка прочухался я от швырка, когда сильные руки пихнули меня резко вниз. Открыв правый глаз, — от попыток сделать то же самое с левым пришлось отказаться из-за сильной боли — я попытался оценить своё положение. Впрочем, особо ценного узнать не удалось: я лежал ничком на дне каких-то саней, перед лицом буквально в десяти сантиметрах проносился укрывший мостовую снег, ветер игрался толстой красной ниткой из уголка кинутого под ноги извозчиком для удобства пассажиров половичка. Сами же ноги в благоухающих дёгтем сапогах грубых в количестве двух пар плотно придавили меня сверху. Руки мои были заведены за спину и стянуты на запястьях. Причём связан я был, судя по ощущениям, моим собственным брезентовым ремешком от солдатских шаровар. Похоже, мои пленители сделали выводы из моей излишней резвости и решили оградить себя от новой попытки побега. Зар-разы!
И вот какого чёрта этот городовой докопался именно до меня? Что я — кругом рыжий? Хотя, судя по упоминанию «трёшницы» и предложения «договориться по-хорошему», этот правоохренитель, недостойный потомок славного семейства слуг закона, как сказал бы шофёр Эдик из гайдаевской комедии, попросту захотел развести на бабки лоха ушастого, не относящегося, судя по внешнему виду, к «чистой» публике. А когда не удалось — решил оформить задержание «подозрительного» по всем правилам. Авось показатели вырастут… У-у, морда полицайская!
Спустя минут пять-семь поездки, санки остановились перед каким-то зданием со стенами охристо-жёлтого казённого цвета. Точно так же была выкрашена моя казарма в бытность моей приснопамятной армейской службы. Впрочем, из своего положения «мордой долу» я успел рассмотреть только лючок вентиляции подвала возле самой земли и солидные каменные ступени с лежащей на площадке крыльца обснеженной мешковиной.
В четыре руки меня выдернули из саней и буквально поволокли, исподтишка довольно болезненно пихая в область почек, внутрь здания, мимо деловито придерживающего высокую дверь ещё одного полицейского чина. В конце достаточно просторного вестибюля находилась лестница с мощными перилами. На ведущей на второй этаж площадке, освещённые сверху светом из окон, висели два ростовых портрета. Я ожидал увидеть в казённом помещении портрет Николая Второго в преображенском мундире: в конце концов каждый уважающий себя реконструктор знает о реконструируемой эпохе «немножечко» больше, чем средний гражданин РФ, в лучшем случае смотревший пару-тройку сериалов про доблестных царских сыщиков — борцов с «бомбистами» и шпионами или — любитель советского ретро — про самих революционеров, и читавший Валентина нашего Пикуля. Не, Валентин Саввич, конечно, писатель авторитетный и популяризатор истории прекрасный — сам с удовольствием «проглатывал» его романы — но «сказочник» ещё тот! Но на то он и художник слова — а художник так видит! Но вот второй портрет, причём находящийся в центре взгляда, был необычен. На картине был изображен бородатый мужчина в кирасирской форме, опирающийся на спинку высокого кресла, изображающего, по-видимому, трон, на котором статично застыл розовощёкий младенец, задрапированный в царскую мантию с императорской короной над головой, которую поддерживали какие-то аллегорические фигуры — то ли ангелы, то ли музы. Маленькие ручки царственного отрока крепко сжимали совершенно несоразмерные державу и скипетр. Кавалериста я узнал сразу: Великий Князь Николай Николаевич, в Великую войну — Верховный главнокомандующий русской армии, двоюродный дядя своего тёзки-императора. А вот ребёнок?.. Неужели царевич Алексей? Хотя какой «царевич», раз в мантии? Царь Алексей Николаевич, за номером вторым этого имени. Блин, а разве он уже родился к девятьсот пятому году? Не помню, хоть убей. Ладно, будем считать, что родился. Тогда, выходит, Николай Николаевич — регент? А почему? Там в романовской семейке и до него несколько человек было, начиная с царского брата Михаила Александровича. На них что — мор напал, эпидемия среди Голштейн-Гототорпов? Или я вообще в какой-то параллельной реальности, где они все вообще не понародились? Дурдом.
По лестнице вальяжно спускался какой-то важный полицейский чин в светлом офицерском пальто с узкими погонами. Молодое лицо с узенькой полоской отращиваемой бородки по контуру выражало безмятежность и презрение ко всему, находящемуся ниже по жизненному статусу. В руке он небрежно нёс форменную фуражку и пару перчаток.
Лениво окинув взглядом нашу живую картину «Репин. Споймали», чин соизволил задержаться на нижней ступеньке, возвышаясь таким образом даже над «шкафом»-городовым, уже тянущемся перед начальством, пытаясь одновременно и откозырять, и принять стойку «смирно», продолжая левой рукой удерживать меня.
— Здорово, Горохов! Смотрю, бдишь, спозаранку вон кого-то словил. Молодец.
— Рад стараться, ваше благородие! — полицай от начальственной похвалы расцвёл, слово стопарь опрокинул.
— Сколько раз я говорил, Горохов: не орите, аки трубы иерихонские. — Офицер демонстративно поковырялся мизинцем в ухе, демонстрируя, что его от крика заложило. — За что ты его задержал?
— Так что, вашблагородь, подозрительный! Одет в солдатское, а перекрасил, погоны, кокарду снял, шинель не иначе, как пропил, ракалья! Бумаг никаких при себе не имеет, отпускного жетона — тоже. Значит, ваше благородие, либо дезинтёр беглый, от фронта скрывающийся, либо ещё какой гультяй. Но всяко — беспаспортный! Я его, ваше благородие, в городском саду остановил, где я есть должность сполнять приставленный. А он, р-распросук-кин сын, меня в самое солнышко как двинет, что я аз свету Божьего не взвидел, вырвался — и ну латата! Я, ясное дело, присягу сполняю, за ним бегу, свищу, потому как явственно сопротивление при сполнении и нанесение повреждениев. Слава Богу, дворник Новицкий тут же оказался, он-то его и приложил малость в харю. У Новицкого на такие случАи завсегда свинчатка в рукавицу вшита, верно я говорю? — обратился прото-мент к дворнику.
— Истинная правда. Иначе в нашем деле никак невозможно. Мало ли, кто буянить станет — а мы завсегда родной полиции помогать готовые…
— А-а-а… — Голос полицейского начальника стал ещё ленивее. — Ну, сведите этого бегуна вниз, к Кульчицкому. Пусть оформит…
С этими словами офицер полиции — я успел заметить на узком погоне три вертикально расположенные звёздочки на просвете (жаль, в не-армейских знаках различия «на царизм» я не разбираюсь!) — сошёл с лестницы и, повернувшись к большому зеркальному трюмо у стены, водрузил на голову фуражку, привычным вертикальным жестом ладони автоматически проверив симметричное расположение кокарды. Надо же: в зеркало глядится, а рука сама действует! Из кадровых, видно.
— Ваше благородие! Произошло недоразумение! — Я попытался рвануться к офицеру, но крепкие руки дворника и городового не разжались. — У меня были документы, но пропали вместе с шинелью! Я — не дезертир, меня давно демобилизовали! Рабочий я, автослесарь!
Полицейский начальник взглянул на меня, вернее, на отражение в зеркале. Брови слегка удивлённо вздёрнулись, потом тонкие губы дрогнули в усмешке:
— Рабочий? Про-ле-тарий? Тем хуже. — И небрежно махнул зажатыми в руке перчатками моим пленителям. — Ну, что же вы? Ступайте, ступайте…
И, развернувшись, чёткими шагами пересек вестибюль. Раскрылась высокая дверь, впуская холодный воздух с улицы и вновь хлопнула за спиной офицера.
А меня потащили по боковому пролёту лестницы вниз…

[Цоккер]

эпидемия среди Голштейн-Гототорпов?

Готторпов

[Краском]

Ещё немного продолжения...

Полицейский начальник взглянул на меня, вернее, на отражение в зеркале. Брови слегка удивлённо вздёрнулись, потом тонкие губы дрогнули в усмешке:
— Рабочий? Про-ле-тарий? Тем хуже. — И небрежно махнул зажатыми в руке перчатками моим пленителям. — Ну, что же вы? Ступайте, ступайте…
И, развернувшись, чёткими шагами пересек вестибюль. Раскрылась высокая дверь, впуская холодный воздух с улицы и вновь хлопнула за спиной офицера.
А меня потащили по боковому пролёту лестницы вниз…

***

Полицейский механизм в любом государстве — это именно МЕХАНИЗМ. А в Империи Российской — механизм обездушенный.
Дома, в гостях, на природе милые люди, заботливые отцы семейств или беспечные холостяки, пуритане или дамские угодники, весельчаки и меланхолики практически неотличимы от всяких иных таких же. Но стоит им застегнуть полицейский мундир, приступить к «исполнению обязанностей» на посту или за канцелярским столом — как все их сущности остаются где-то далеко, во внешнем мире, по ту сторону орлёных пуговиц и кокарды на фуражке. И недавний душа-человек, ещё утром пивший дома какао со сливками или выгуливавший собаку, превращается просто в винтик или зубец шестерёнки того громаднейшего агрегата, который представляет собою выделенный из человеческого общества механизм управления, аппарат принуждения людской воли насилию: в тюрьмах, в армии и иных социальных структурах.
Канцелярский стол, освещаемый, несмотря на зарешёченное окно под потолком комнаты, мощной керосиновой лампой с подкопченным стеклом. Сидящий за столом щупленький человечек с витыми шнурами на плечах мундира безразличным голосом, словно старый магнитофон, задаёт стандартные вопросы, какие задавал уже сотни и тысячи раз тем, кто стоял перед столом до меня и будет задавать тем, кто встанет на это вытертое до полировки досок место пола.
Пройдёт десяток лет и, скорее всего, в этой комнате зазвучат подобные же канцелярские вопросы на немецком языке — и задаваться они будут до самого возвращения кайзеровской армии в охваченную революцией Германию. Потом ещё двадцать лет эти слова станут произносится по-польски. И — снова по-немецки… Ordnung muss sein!
— Как зовут?
— Воробьёв Андрей Владимирович!
— Ага, «Воробьёв Андрей Владимиров»… — Перьевая ручка шуршит по казённому бланку, вплетая аккурат Ты, парень, не дури, ишь, с «вичем» писаться удумал, ровно князь какой… Год рождения?
— Ну… м-м-м-м…
— Лет сколько, спрашиваю, дубина?!
— Тридцать два
— Ага… Так и запишем — семьдесят второй. Сословие?
— Отец — рабочий, мать продавщица…
— Тьфу! Ну и дубина же! «Рабочий»! Ещё «извозчик» скажи! Городовой, ты откуда его притащил?
— В городском саду шлялся, Ян Витольдович… — Суровый полицейский под бесцветным взглядом чиновника как-то скукожился, будто бы даже стал меньше ростом.
— В саду говоришь? Раньше, вроде бы, в саду таких дубов не было… Ладно, пишем: «крестьянин». Как веруешь?
Ну, тут всё понятно и вопросов быть не должно. Хотя христианин я, скорее, «по привычке», раз уж родители крестили, но азы знаю.
— Православный. Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущаго века. Аминь.
Человечек за столом выслушал, как я оттарабанил Символ Веры, благосклонно кивая, одновременно вылавливая из чернильницы кончиком пера какой-то волосок. Обтёр перо о промокашку, вновь макнул в чернила, и вновь приладился писать:
— Так… «Православный»…
— Откуда родом?
— Не помню. Амнезия, кажется…
— «Деревня Амнезия…» Какого уезда?
Блин… Смеяться вроде надо, а — не смешно.
— Говорю — не помню я!
— Ничего. Вспомнишь…
И снова: вопросы, ответы, снова вопросы…. Зачерниленная подушечка, куда городовой Горохов по команде человечка за столом, поочерёдно тычет мои пальцы, оставляя затем папиллярные оттиски в пустых квадратиках казённого бланка.
— Смочить. Приложить. Смочить. Приложить. Смочить. Приложить…
Ненадолго меня выводят в соседнюю комнатку, где освещение несколько лучше, и главенствующее место занимает уже не писчий стол, а монструозного вида фотоаппарат-«гармошка». Да что там гармошка! Это ж целый аккордеон!
Впихивают в руки грифельную дощечку с крупно белеющим меловым номером, усаживают на стул у стены: «Сидеть спокойно!» - и вспышка магния перед глазами. Пересаживают боком. Снова вспышка.
Возвращаемся в первый кабинет. Отдёрнута занавеска у стены, за ней — старая знакомая, приспособа для измерения роста, известная мне со времён детской поликлиники. Крайний раз пришлось пользоваться в военкомате: я уж думал, что в последний. Оказалось — нет! Гляди-ка, а шкала-то — метрическая! Я-то думал, тут аршины с вершками будут. Прогресс!
— Рост — сто восемьдесят один. Сидя — сто сорок два…
Блин, как же это мне надоело! Измеряют размах раскинутых рук, размер головы, длину стопы… Скорее бы всё закончилось…
— Глаза голубые. Зубы ровные. Рот умеренный. Во рту два задних зуба на левой части нижней челюсти отсутствуют. Форма ушей обыкновенная. На шее ниже затылка родинка размером с ржаное зерно… Стан плотный. Сложение упитанное…
Шуршит, шуршит по бумаге стальное пёрышко… С каждой буковкой всё дальше затаскивает меня внутрь шестерёнок машины управления и принуждения…
Человек с погонами-шнурами вновь отрывается от заполнения бланка:
— Скажи ясно и отчётливо: «Ку-ку-руза»!
— Кукуруза.
— Так. Теперь «На горе Арарат растёт красный виноград».
— Да пошёл ты к чёрту! Задолбали!
Х-хэк! — Кулак городового Горохова врезается под нижнее ребро. От второго удара — уже по согнувшемуся, в основание шеи — я падаю на истёртые половицы. Пинок, второй, третий… Это мы уже проходили. Главное — правильно сгруппироваться и постараться уберечь важные органы.
— Довольно пока! — Чиновник спокоен. Винтику машины, называемой «государство» волноваться бесполезно. — Горохов, подними нарушителя.
Лапища городового буквально вздёргивает меня за шкирятник. В следующую секунду я вновь оказываюсь стоящим перед канцелярским столом с канцелярским человечишкой за ним.
— Итак, согласно данным мне полномочиям я обязан уведомить тебя… — взгляд ищет мою фамилию на бланке, — …Воробьёв Андрей, что ты задерживаешься, согласно Отделению пятому главы третьей «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», в проживании и отлучке от мест жительства без установленных видов, а также в сопротивлении чину полиции при исполнении им служебных обязанностей, а также в нанесении оному чину побоев и повреждений здоровья менее тяжких, а также попытке побега при задержании. Помимо сего ты находишься в подозрении на дезертирство и оставление своего полка без приказа высших начальников в военное время и в продаже казённого военного имущества, как-то шинели и иного обмундирования.
Засим до выяснения подробностей ты имеешь быть препровождён в арестную комнату с содержанием и приварком за счёт казны с сего дня начиная.
Человечек отложил бумагу, вышел из-за стола и потянулся:
— Мы, конечно, слова твои проверим: и об имени, и о состоянии и жительстве… И молись, Воробьёв, чтобы всё оказалось так, как ты сказал. Тогда мы будем добрыми. Что, Горохов, будем мы добрыми?
— Будем, Ян Витольдович! Я так на этого сукина сына и не серчаю боле…
— Ну вот видишь, Воробьёв: он на тебя не сердится. Так что может тебе, раб Божий, выйти облегчение: всего-то штраф, да высылка по месту жительства. Это ежели за тобой других грехов не найдётся. И не дай Бог, Воробьёв, если ты соврал! Тогда уже высылкой не отделаешься, нет! Ждут тогда тебя арестантские роты, а то и вовсе каторга. Как, годика четыре-пять в Акатуе кайлом помахать не хочешь ли? Нет? А что так? Кругом тайга, запах такой, что сам воздух целебный! Опять же — силовые упражнения ежедневно. Богатые паны в Варшаве и Петербурге большие деньги платят, дабы мускулы нарастить. А тут — всё бесплатно, за счёт казны!
Тщедушный человечек с пролысиной на до лбом довольно засмеялся и принялся стряхивать перхоть с украшенного витым шнуром погона плеча...

[Краском]

Продолжим немного...

Борис

Если вам будут рассказывать, что Российская Империя была идеальной страной, где благоденствовал народ-богоносец — плюньте в их наглые морды! За несколько суток, проведённых в тряске на обшарпанной жёсткой скамье вагона третьего класса я насмотрелся на этих мужичков-богоносцев и их баб с чадами. Перестукивая колёсами на стыках рельсов, зелёный вагон с наляпанным снаружи краской силуэтом двухголового птицАна, катился с северо-запада на юго-восток, из уезда в уезд, из губернии в губернию. На станциях одни пассажиры уходили, другие вваливались на их места, разворачивали узелки с простой едой: кашей, хлебом, картошкой в мундире, луковицами, квашенной по зимнему времени капустой, иногда — варёными яйцами, совсем редкими шматочками сала. Поляки в заношенных пальто, деревенские порой в невообразимых жупанах, похоже, заставших ещё гренадёров Бонапарта, белорусские мужики в серых свитках, хохлы в перешитых солдатских шинелях, русские рабочие и мелкие торговцы… Кто бубнит, переговариваясь с соседями, кто храпит, откинувшись на спинку скамьи и источая из пасти вонь сырого лука и нечищеных зубов, кто-то в дальнем конце вагона тоскливо воет то ли песню, то ли иудейскую молитву: каждый привносил в атмосферу вагона свою вонь, вплетал в многоязыкий гул свой голос.
Не-на-ви-жу всё это азиатское быдло! Ну почему, почему после моего выстрела мы попали в эту проклятую Россию, а не в гуманную и цивилизованную Европу. Нет, в Европе скоро будет война, голод, эпидемии… Лучше было бы попасть в Штаты! Там ценят таланты журналистов и любой образованный человек может подняться из низов до миллионера-сенатора. А что? Английский я знаю достаточно, произношение только подправить — и ноу проблем! А главное, у меня же опыт развития журналистики за целёй век вперёд! Могу хоть белым, хоть чёрным пиаром заниматься, любого политика выставив хоть ангелом Господним, хоть демоном во плоти! Пресса — величайшее достижение цивилизации, выдающиеся журналисты при демократии востребованы всегда! В цивилизованном мире внимательно относятся к печатному слову.
Спросите: почему же я решил купить билет в вагон третьего класса, а не во второй, хотя бы, чтобы путешествовать в более приличном обществе? В конце концов, поезд-то тянет один паровоз, все прибудут одновременно. Так в том-то и дело! Быстрее я бы всё равно не доехал: самолётов-то пассажирских здесь пока что не придуманы. А так — э-ко-но-мия! От Станислава мне достались всего сто рублей. Это хотя и большие деньги для большинства российского мужичья, но, пока мне не удастся устроится репортёром, рубли будут один за другим, копеечка по копеечке, только утекать меж пальцев. Если бы в поезде был вагон четвёртого класса — сел бы в него… А может быть, и не сел… Всё-таки в зелёных вагонах публика несколько поприличнее выглядит, чем в сером: среди толпы попадаются относительно интеллигентные лица, вон, даже какой-то церковный служащий, если судить по выглядывавшему из-под пальто подряснику, несколько станций проехал. То ли дьяк, то ли поп, толи ещё какой-нибудь скимонах: я в этих религиозных чинах не разбираюсь. Я — за европейскую толерантность. Тем более, что я заранее решил, что в Харькове я не задержусь дольше, чем потребуется для пересадки на поезд в любом другом направлении, лишь бы до крупного города с развитой инфраструктурой. Москва, Нижний Новгород, Казань, Ростов-на-Дону — мне абсолютно всё равно! Заработаю себе имя и некоторое состояние в провинции — а там можно и охмурить какую-нибудь дурёху из семейства местных нуворишей и через женитьбу войти в торгово-финансовые круги. Нет, в Петербург я не собираюсь: в столице, конечно же, печально знаменитые российские спецслужбы должны проявлять особую бдительность и смогут легко «пропалить» мою шаткую «легенду внедрения». Заинтересуется какой-нибудь ротмистр охранки, что за такой Борис Гележин объявился в семействе купца-промышленника-банкира Василия Васильевича Пупкина, да и пошлёт запрос по месту выдачи докУмента означенного Бориса. Тут же ответ: так и так, приехал с Киева, получил ксиву и пропал из виду. Запросят киевлян — а те ни сном ни духом. И что тогда? «Здравствуй, чёрный воронок»? Нет, дурных нема, как говорят хохлы Тарапунька и Штепсель.
А имея завязки в торгово-финансовых кругах, думаю, не очень сложно будет купить себе «белый билет». «Патриотический порыв», который будет необходимо показать с началом Первой мировой войны, можно проявлять не только с винтовкой на фронте. Война — прожорливый зверь, которого нужно кормить не только человеческими и конскими тушками, но и униформой, боеприпасами, оружием, продовольствием, фуражом для лошадей, медикаментами и многим-многим-многим, начиная от иконок для солдат и штампованных кокард и заканчивая броненосцами. Военные поставки — это же золотое дно, Клондайк и Эльдорадо! И если удастся присосаться хотя бы к тоненькому ручейку этого многомиллиардного потока, то к моменту свержения царя можно будет хоть серебряный унитаз себе поставить с позолотой. Чтоб микробы и вампиры дохли.
Ну, а с первыми признаками надвигающейся революции, разумеется, как обеспеченный и цивилизованный человек, я переберусь в Америку. Да, тащиться чуть не месяц поездом через всю Сибирь до Владивостока, а оттуда пароходом в Соединённые Штаты утомительно и некомфортно, но зато — безопасно. А в Америке деньги решают всё. Так что путь к моему сенаторскому креслу в Конгрессе США начинается от этой обшарпанной деревянной скамьи в вагоне третьего класса. Ради этого можно и протерпеть рядом русское быдло.
Чтобы не терять даром время в дороге, я вспомнил студенческие годы и принялся заносить в записную книжку свои путевые заметки, вернее, наброски к ним: характеристики разномастных попутчиков, в которых постарался выпукло показать для будущего европейского читателя всё мерзостное состояние того, что оккупанты гордо кличут «народом-богоносцем», описания железнодорожных станций и убогих заснеженных селений, виднеющихся вдали за окнами проносящегося поезда.
Периодически новые пассажиры норовили завязать со мною дорожные разговоры, но я отделывался общими малозначащими фразами. Чему может научиться человек из цивилизованного компьютеризированного общества у тех, кто, может, и электролампочку то видал пару раз в жизни, и то во второй раз — в этом самом вагоне? Лампочки, к слову сказать, зажигались проводником только вечером: они висели у вагонных дверей и светили довольно тускло, свечей в двадцать пять от силы, постоянно помаргивая. На перегонах их снова гасили и тьма рассеивалась только редкими свечками, припасёнными пассажирами, да огоньками цигарок и папирос. А мне попутчикам и вовсе нечего рассказать: ну не поймёт какой-нибудь сельский учителишка в протёртом форменном пальто или пролетарий с заскорузлыми ладонями, ни специфики работы телерепортёра, ни преимуществ «Тойоты» перед совдеповским «Трабантом». При взгляде на этих заводских мастеров, или кто они там, в моей голове всё время всплывала фраза из какого-то слышанного ещё в детстве стиха: «у них мозги с таким мозолем, как их мозолистый рука!».
С горем пополам я, наконец, добрался до Харькова, где купил неподалёку от вокзала компактный, но вместительный саквояж, пару сменных сорочек, бритвенно-умывальные принадлежности и потратил гривенник на баню, где целый час отскребался от въевшегося, кажется, прямо под кожу запаха этого russischen Volkes. Хоть убей, не понимаю, как ближайшие потомки таких людей, как мои дорожные попутчики, сумели победить силы объединённой цивилизованной Европы, а потом ещё и первыми запустить в космос своего Гагарина? Отмывшись, наконец и опорожнив бутылочку, как ни странно, весьма хорошего пива, я вновь вернулся на станцию, приобретя по дороге несколько ватрушек, бутыль молока головку твёрдого сыра и раскладной однолезвийный нож: не ломать же сыр руками. Как оказалось, успел я вовремя: через десять минут от перрона отходил поезд на Владикавказ. Рассудив, что там живут осетины, по определению ещё более дикие, чем русские, которые совершенно не понимают европейских ценностей, я приобрёл билет только до Ростова. Как я слышал, город этот построен на перекрёстке водных и сухопутных путей, да и море от него довольно-таки близко. Полагаю, этого довольно для активного развития торговли и производства. А где есть торговля и производство — там должны водиться деньги, и деньги немалые. Так что такой умный человек, как Борис Будкис, то есть теперь, конечно же, Борис Гележин, в таком месте без куска хлеба не останется. С толстым слоем чёрной икры.

[Цоккер]

за целёй век вперёд!

целый (если это не намеренная ошибка, т.к. персонаж - прибалт).

пока мне не удастся устроится репортёром

устроиться

Ради этого можно и протерпеть рядом русское быдло.

потерпеть (если это не намеренная ошибка, т.к. персонаж - прибалт).

от въевшегося, кажется, прямо под кожу запаха этого russischen Volkes.

Этого russische Volk. Если уж персонаж использует немецкие слова - ПМСМ уместнее использовать их по правилам немецкой же грамматики, z.B. "tief in der Haut verwurzelte Geruch der russische Volk".

[Краском]

Станислав

Я уехал в Польшу из майданутого Киева в две тысячи четырнадцатом, резонно предполагая, что останусь навсегда на родине предков. И вот я снова вернулся в «коренную» Европейскую Россию спустя всего пять лет после отъезда. Вернее сказать, за сто десять годиков до него. Ну, тут уж, как говорил мой отец, «лучше прийти на час раньше, чем опоздать на полминуты». Нельзя сказать, что после того, как я с бывшими одноклассниками очутился вместо апреля девятнадцатого года двадцать первого века в конце января пятого года века двадцатого, я не собирался перебраться поближе к центру Российской Империи. Напротив, именно у меня зародилась мысль о необходимости основать в одном из губернских центров предприятие по производству автомобилей. Однако я вовсе не собирался излишне спешить: думалось, что сперва надо промониторить прессу, узнать, так сказать, «что где почём», покрепче вжиться в этот мир. Но человек предполагает, а получается — как получится.
А началось всё с девушки…
Покинув галантерейный магазин Бунши вместе с новой знакомой, я подозвал честно ожидавшего извозчика. Приглашающе откинул полсть:
— Прошу пани Домбровскую садиться!
Реакция на моё «джентльменство» последовала неожиданная: в голубых глазах Барбары мелькнули удивление и обида, она фыркнула и, резко повернувшись, решительно зашагала прочь. Не понял…
Сгрузив покупки, за исключением фотопринадлежностей, в санки, я распорядился, чтобы извозчик ехал за нами, а сам двинулся вдогонку юной шляхтянке. Судя по еле сдерживающему усмешку «водителю кобылы», видок у меня был как у того товарища Саахова с гвоздикой на башке, который «Слушай, обидно, клянусь, обидно! Ну ничего не сделал, да, только вошёл!». Вот чего она так? Я же со всей душой…
Мысленно возблагодарив моду начала двадцатого века, предписывающую дамам, в отличие от простолюдинок, дефилировать в длинных узких юбках и узких же пальто, я в одну минуту нагнал девушку.
— Прошу прощения, прекрасная пани! Искренне раскаиваюсь, если невольно вас чем-то обидел! Миллион извинений! Виной всему — моя неотёсанность и неумение вести себя в обществе! Но сами посудите: откуда взяться манерам на заснеженной Аляске, где кроме эскимосок и белых медведиц других дам не встречается, и ещё вопрос: кто из них страшнее?!
Шутка удалась: неприступное выражение оскорблённой невинности на бледном лице девушки сменилась заинтересованностью:
— А что пан Трошицинский делал на Аляске? Пан добывал золото?
Да, похоже, про «золотую лихорадку» в Америке в Царстве Польском народ наслышан… А почему, собственно, и нет? Всё-таки цивилизация, хоть и паропанковская в основе: работает телеграф, выходят газеты, через Атлантику туда-сюда пароходы шастают. «Титаник» пока что не утонул, но Джек Лондон, по-моему, уже вовсю печатается. Ну что же, вспомнить одного из любимых в подростковые годы писателей мне не сложно:
— Так уж получилось, пани Домбровская! Я, как вы знаете, инженер, а хорошие инженеры нужны везде, даже на Клондайке и в Фэрбанксе. Да, какое-то время довелось походить и с золотоискателями, но быстро понял, что гораздо выгоднее работать по специальности. Так что в основном я работал в небольшой компании, выпускающей паровые двигатели и бензиновые моторы для мотопомп и драг старателей, а также золотодобывающие ловушки. Так что пришлось поездить по разным местам для установки наших агрегатов.
— Так неужели же пан Трошицинский так и не сумел найти золото?
Барбара смотрела такими огорчёнными глазами, что я не стал огорчать красавицу и продолжил «концерт художественного свиста»:
— Нашёл, конечно. И даже несколько раз находил! Но так уж сложилось, что расходы мои были весьма велики: пришлось часть золота отдать в качестве возврата кредитов, другую же — вкладывать в производство. А учитывая, что в тех краях даже за простую яичницу приходится платить золотым песком по весу — такая там дороговизна — то доход мой был скромнее, чем хотелось бы.
Прямо неудобно как-то: настолько доверчивая девушка, что верит, судя по глазам, каждому слову моих баек… Ну да ладно, временно назначаю себя Штирлицем, а байки — легендой внедрения.
«Легенда внедрения», похоже, работает: за болтовнёй Барбара сменила гнев на милость и мы неспешно — а куда спешить в маленьком городишке? — продолжили путь втроём: юная шляхтянка, я, старающийся приноровиться и избежать ударов по ноге довольно громоздким ящиком, и следующий чуть в отдалении предок таксистов на своём транспортном средстве мощностью в одну лошажью силу. Вероятно, со стороны наша группа смотрелась довольно забавно, но не мог же я развернуться и оставить даму посреди улицы с тяжёлым сундучком, набитым фотопринадлежностями, под ногами? И насильно в санки не посадишь: времена такие, что не поймут-с. И правильно сделают!
Так, пересказывая — весьма далеко от оригинала — разные случаи из жизни американского Севера, почерпнутые в подростковом возрасте из новелл Лондона и индейских повестей Сат-Ока, я допровожал девушку несколько улиц, пока она не замедлила шаг у невысокой деревянной ограды, за калиткой которой в глубине двора виднелся довольно большой одноэтажный дом. Не то, чтобы особняк, однако и не безликая «коробочка»: довольно давно белёное здание одновременно несло и старые германские, и западноукраинские — вернее, в данный исторический момент австро-венгерские — архитектурные черты.
Гладко выбритый блондин в зелёной венгерке с бордовыми витыми шнурами, лет двадцати пяти, может, немного старше на вид, вооружившись железным печным совком для выгребания угля, как раз посыпал золой дорожку от крыльца к калитке, мурлыча под нос какую-то французскую песенку. Заслышав скрип снега под нашими шагами, он отвлёкся от своего полезного занятия, чтобы взглянуть, кто пришёл. И без того довольное лицо парня озарила радостная улыбка:
— А, Бащенька, наконец-то! Что-то ты задержалась: скоро время обеда, а тебя всё нет! — с этими словами он поставил ведро с совком рядом с дорожкой и, стянув двумя быстрыми движениями полотняные рукавицы, кинул их туда же. В несколько энергичных шагов он достиг калитки и, стукнув щеколдой, распахнул её перед девушкой.
— А кто этот пан? — Молодой человек взглянул мне в лицо изучающее, но вполне дружелюбно.
— Это пан Станислав из Америки. — Барбара отчего-то запнулась, но тут же продолжила. — Пан Трошицинский, я хотела сказать. Он… помог мне с выбором подарка для дяди Ежи и любезно помог донести… А это — обратилась девушка уже ко мне, — Ярослав Желиковский, мой кузен.
— Рад познакомиться! Имею честь представиться: Станислав Трошицинский, инженер. Действительно, вернулся из Соединённых Штатов, в вашем городе проездом.
— Ну что же — улыбнулся Желиковский — рад знакомству. Благодарю Вас, пан, за помощь нашей Барбаре.
Он протянул для пожатия узкую ладонь. Рука его была крепка, а улыбка дружелюбна.
— Мы с Вами, пан Трошицинский, в некотором роде, коллеги. Я ведь совсем недавно из Варшавы, где окончил Технический университет по механическому отделению. Правда, я полагал поступать в Московский университет, но мой отец настоял на том, что поляку уместнее учиться в Польше. Я внял, о чём ни разу не жалею!
А Вы, прошу прощения, где учились?
— Киевский политехнический. — Ответ слетел мгновенно. И тут же пришла мысль: «что я говорю? Действует ли мой институт сейчас, в девятьсот пятом году?». Нет, что учебное заведение было открыто задолго до революции, в сознании как-то отложилось. Но вот когда?!
Впрочем, слова мои никакого удивления не вызвали: возможно, пан Ярослав и сам не знал, есть ли Политех в «Матери городов». Но с той же вероятностью о уровне преподавания в нём или о проделках тамошних студиозусов шла слава по всей «Великая, Малая, Белая Руси и Царству Польскому», aka Привислянскому краю…
— Обрати внимание, Ярек, что пан Станислав — из Трошицинских. А Трошицинские — это род герба Домброва. — Вмешалась в разговор девушка. — А Домброва нам приходятся свойственниками!
— Ну, насчёт родства и свойства признаю твой авторитет в абсолютно степени! Представляете, коллега, — вновь обратился ко мне Желиковский, — моя кузина имеет феноменальную память на исторические события и с особым рвением изучает генеалогию нашего рода. Родись Бащенька мужчиной — пан Езус свидетель, из неё получился бы прекрасный профессор истории!
— Настанут времена, когда женщины смогут стать не только профессорами и академиками, но даже полететь в космос, проводя научные эксперименты на околоземной орбите. Но это будет ещё не скоро, хотя шансы дожить до этого дня у нас есть.
Я произнёс это без всякой задней мысли, но реакция последовала незамедлительная: пан Ярослав расхохотался так, что ему пришлось даже ухватиться за забор:
— Паненки будут читать лекции в аудиториях? Ну, мужчинам тогда останется только стирать детские пелёнки, панталоны и шкарпетки! Истинно — мир тогда перевернётся!
Щёки пани Барбары зарозовели, пальцы в тонких перчатках переплелись, и на фоне смеха Желиковского мне послышался тихий шёпот:
— Не дай Бог дожить! Какой ужас…
Девушка, не произнося больше ни слова, поднесла кулачок к губам, и решительными шагами двинулась к крыльцу дома. Кажется, если бы не длинный узкий подол, она бы бросилась бегом под укрытие старых стен.
Странно… Что я такого сказал? Ну что же, тем не менее знакомство с местным дворянством буду считать состоявшимся. Пообщались — пора и честь знать!
Но только я собрался распрощаться с паном Желиковским и вернуться в гостиницу, как тот, оборвав смех, с радушной улыбкой, но абсолютно серьезно обратился ко мне:
— Вот всегда она так... Вскинется — и исчезнет! Простите нас, пан Трошицинский, совершенно недостойно держать Вас на улице, тем более что мы с вами не только коллеги, в некотором роде, но и шляхтичи одного герба. Барбара верно сказала: свойственники, а может быть — даже и родня. Как же можно столько времени держать родственника у калитки? Тысяча извинений!
— Ничего страшного, пан Желиковский! Я всего лишь помог пани поднести покупку, тем более, что, откровенно говоря, сам виноват в том, что сундучок столь громоздок, что девушке носить такой не слишком-то удобно! А теперь позвольте попрощаться: извозчик уже заждался, а мне ещё нужно завезти в гостиницу кое-что из чертёжных приспособлений. Я, видите ли, собирался засесть за разработку принципиально отличного от существующих двигателя внутреннего сгорания повышенной мощности.
— Ничего не хочу слышать! Вы, пан Трошицинский, просто обязаны зайти сейчас к нам: с минуты на минуту будет готов обед, и вы, я надеюсь, поведаете нам об Америке. Кстати говоря, не доводилось ли Вам слышать о проводимых там полётов аппарата господ Райт, который, как пишут газетчики, тяжелее воздуха и снабжён мотором? Или, того лучше, присутствовать при этом событии? Увы, до нашей провинции новости доходят крайне неспешно и зачастую в весьма искажённом виде. Вы наш родственник — и потому не смеете отказаться! — На лице молодого человека было написано такое упорство, что мне стало совершенно ясно, что бывший студент не остановится даже от попытки применения силы, лишь бы затащить на обед впервые встреченного «коллегу из Америки» и «свойственника», лишь бы иметь удовольствие услышать новости из первых уст… Не могу сказать, что в нашем времени мне не попадались такие люди. Бывало, хотя и довольно редко. Но то, что наткнусь на такое самобытное шляхетское гостеприимство в пятом году двадцатого века, почти до столетие до собственного рождения — это было удивительно…
— Но как же быть с моими покупками?
— Ни о чём не беспокойтесь! Извозчик довезёт и передаст в гостинице в целости и сохранности. А Вы сегодня — наш гость! Так и только так! Отказ будет оскорблением моей чести польского шляхтича, чей род восходит к пятнадцатому столетию! Мои предки восстанут из гробов, когда узнают, что кто-то из Желиковских или Домбровских не угостил родича! — Пан Ярослав резко взмахнул рукой:
— Эй, малый! — Повысив голос, подозвал он извозчика, чья лошадка спокойно стояла в десятке шагов от нас. Как только санки подъехали, дворянин повелительно распорядился:
— Доставишь багаж пана в гостиницу и сдашь портье. Потом можешь быть свободен. Вот тебе за труды… — В подставленную ковшиком мозолистую от вожжей ладонь перекочевали три серебряных гривенника.
— Слухаю мосцьпана! Всё доставлю как на крыльях! В какую из готелей?
Я машинально ответил и со звонким гиком санки сорвались с места и полминуты спустя скрылись за углом. Нет, ну нормально? Без меня за меня всё решили!!!
Ну что же: похоже, это как раз то предложение, от которого нельзя отказаться. Неожиданно конечно и весьма для меня необычно, но, как говорится, од чеплых слов и льод топнеже. Такой льдинкой растаяло и моё смущение. В конце концов дают — бери, пока бить не начали. Одним словом, я всё-таки последовал за гостеприимным шляхтичем внутрь дома.
Ну что сказать? Откровенно говоря, подсознательно я ожидал от обиталища старинного шляхетского рода какой-то… Ну, даже не знаю… Возвышенности. Что ли, консервативности… Ну, там, портреты предков на стенах, сабли перекрещенные на ковре, может, доспехи в углу и старинные фолианты в окованных медью кожаных переплётах в потемневшихъ шкапахъ… Нет, шкаф и книги в доме наличествовали: пока пани Барбара вместе с пожилой женщиной, судя по старомодному простонародному платью, не то служанкой, не то кухаркой, не то «прислугой за всё» накрывали в столовой, Желиковский провёл меня в небольшой кабинет, где тот самый шкаф и стоял. «Фолиантов» там, правда, оказалась только пара и притом совсем не старинных: альбом гравюр с коронацией Николая Второго и анатомический атлас человека, судя по заглавию на обложке — на латинском языке. Все остальные издания были гораздо более привычного формата и с виду — не слишком древние. От силы — рубеж правления Николая Павловича и Александра Николаевича. Отдельно на двух этажерках весьма неровными пачками громоздились сложенные газеты на русском, немецком и, каком-то из скандинавских, по-моему, языков: может, шведском, может, норвежском. Увы, я не специалист в языкознании… У окна расположилась конторка со стеклянным письменным прибором, бронзовые «цветастые» крышки трёх чернильниц которого контрастировали с жестяным стаканом, набитом разнообразными карандашами. Облупившаяся картинка на нём в псевдосредневековом стиле изображала морской круиз каких-то конкистадоров, живописно торчащих эдаким букетиком над бортом кораблика, условно могущего считаться каравеллой.

[Raysen]

Барбара смотрела такими огорчёнными глазами, что я не стал огорчать красавицу и продолжил «концерт художественного свиста»:

повтор

«Легенда внедрения», похоже, работает: за болтовнёй Барбара сменила гнев на милость (запятая) и мы неспешно — а куда спешить в маленьком городишке? — продолжили путь втроём: юная шляхтянка, я, старающийся приноровиться и избежать ударов по ноге довольно громоздким ящиком, и следующий чуть в отдалении предок таксистов на своём транспортном средстве мощностью в одну лошажью силу.

"своём" - лишнее

Вероятно, со стороны наша группа смотрелась довольно забавно, но не мог же я развернуться и оставить даму посреди улицы с тяжёлым сундучком, набитым фотопринадлежностями, под ногами?

неудачное расположение оборота... лучше перенести вперёд

...оставить даму посреди улицы с тяжёлым, набитым фотопринадлежностями, сундучком под ногами?

Заслышав скрип снега под нашими шагами, он отвлёкся от своего полезного занятия, чтобы взглянуть, кто пришёл.

лишнее

— Ну что же (запятая) — улыбнулся Желиковский (запятая) — рад знакомству. Благодарю Вас, пан, за помощь нашей Барбаре.

...На лице молодого человека было написано такое упорство, что мне стало совершенно ясно...

"мне стало + ясно" = "я понял"

Я машинально ответил (запятая) и со звонким гиком санки сорвались с места и (запятая) полминуты спустя (запятая) скрылись за углом.

Неожиданно (запятая) конечно (запятая) и весьма для меня необычно, но, как говорится, од чеплых слов и льод топнеже.

ЗЫ: написано хорошо
Читая первые абзацы, Я даж засомневался, что найду к чему придраться.
Если ещё некоторые сложные предложения упростить/разбить для улучшения восприятия, будет прекрасно

[Цоккер]

я допровожал девушку несколько улиц

Звучит не очень хорошо. Может быть, "мы прошли несколько улиц"?

Молодой человек взглянул мне в лицо изучающее

изучающе

признаю твой авторитет в абсолютно степени!

в абсолютной

слышать о проводимых там полётов аппарата господ Райт

полётах

с жестяным стаканом, набитом разнообразными карандашами

набитым

[Цоккер]

слово "сундучок" на интуитивном уровне говорит, что он маленький, следовательно - лёгкий.

Совершенно нелогичное построение.
Во-первых, сундучок - это тара повышенной прочности (и стоимости тоже), а потому использовать его для переноски чего-то лёгкого довольно глупо.
Во-вторых, даже если сундучок не слишком тяжёл для ГГ, у молодой девушки-дворянки по этому поводу может быть совсем другое мнение.

Нужно ли в слове "сундучок" сюсюкание?

Не нужно, разумеется. Но его там и нет.