Непарад

[Краском]

Недокопировал с файла. Сейчас попробую подправить

[Цоккер]

Снег, благодаря сокращающейся луне

Эта фаза луны обычно называется "убывающей".

купание луже ему нипочём!

купание в луже

Наверное, у тебя труба барахлит после провода.
...
— Так, а теперь подробнее и понятнее, Борь: что за провод и вообще, какого дзябла мы здесь торчим?
...
— А ты что, не помнишь? Провод на нас упал. Высоковольтный, с опоры.

ПМСМ эпизод будет лучше восприниматься, если заменить первые два "провода" на "замыкание". Третье упоминание провода послужит объяснением, что за замыкание произошло.

Там киловатт сто напряжение…
— Сто десять, как правило.

киловольт

[Краском]

Продолжу

Шли долго, часа четыре, периодически загребая снег в обувь. Поскольку луна периодически пряталась за облачками, путь освещали моим и андреевым телефонами. Заряд айфона Будкиса берегли, поскольку никто не знал, сколько придётся топать до зоны функционирования связи. Дорога, похоже, давала крюк, огибая какие-то угодья, или болото: под снегом не понять. Так что когда, наконец, наша компания добралась до железнодорожного переезда, коллективный уровень негатива был уже достаточен, чтобы играть Отелло в каком-нибудь театре не слишком юного зрителя: и рожи грязью извазюканы, и желание одно: придушить кого-нибудь!
Так что после очередной бесплодной попытки дозвониться хоть куда-нибудь или, на худой конец, установить точные координаты по GPS, мы единогласно решили плюнуть на этот долбанный просёлок и продолжить путь уже по шпалам: и к станции какой-нибудь рано или поздно доберемся, и снега на насыпи заметно меньше. А поезда… А что поезда? Поезд бесшумно не катится: услышим, отойдём.
Километра через три оскальзываний, падений и матюков на четырёх языках, включая литовский и украинский, по левую руку мы заметили неяркий огонёк в окошке какого-то строения. Естественно, наша троица ломанулась туда с энтузиазмом забуревшего на островке «Робинзона», углядевшего на соседнем атолле миловидную «Пятницу» неглиже. Вблизи оказалось, что перед нами небольшая бревенчатая халупка с пристроенным не то сарайчиком, не то хлевом. Судя по характерному запаху чуть подпрелого сена, навоза и ещё чего-то неуловимо-деревенского, скорее всего как раз второе. Непривычно для обычаев Польши вокруг строения не было никакой ограды: ни забора, ни плетня, ни даже жердевой загородки, не говоря уже о сетке-рабице. Однако пёсья будка имелась, причём обитаемая. Не успели мы приблизиться, как оттуда выскочила угольно-чёрная даже в темноте зверинда и с громким лаем кинулась на нежданных гостей. Я даже струхнул малость: псина ростом мне пониже талии, глаза сверкают в свете телефонного фонарика, клыки в пасти — с мой ноготь каждый, настрой у зверика «всех порву, один останусь!». Добро, что привязь крепкая, хотя и не цепь…
— Эй, хозяева! Есть кто дома? Уймите пса, разве так надо гостей встречать? — Как единственный в компании поляк, я решил взять на себя начало общения с местными жителями. Ну, не сильно любят в Польше иностранцев, что тут поделать…
С негромким скрипом приоткрылась дверь. Чья-то рука, непривычно толстая — видимо, из-за зимней верхней одежды — повесила на крюк справа от проёма зажженный фонарь древнего вида — явно керосиновый. Ну, столбов с электропроводами я тут не заметил, так что понятно. Сам хозяин дома, тем не менее, выходить не стал, оставаясь в затемнённом коридоре.
— Тихо, Кулька! Назад! Послушный пёс умолк, но отошёл недалеко, так же ненавидяще глядя на нашу компанию и утробно рыча сквозь оскал. Да, серьёзная собачка…
— Кто такие? Зачем ходите по ночам, тревожите людей? Вон, пса напугали!
Это ещё кто кого напугал…
— Добрый вечер, пан! Прошу прощения за беспокойство. Мы в город идём, но вот заблудились. Не пустит ли пан отдохнуть до утра?
— Давно уже не вечер, ночь, благодарение пану богу! А чего москальский жолнеж с вами? Жолнежи по едному не ходят. Или беглый? Вон, нет шинели, и вы тоже без кожухов.
— Так уж случилось, что без кожухов. А пан Анджей — не жолнеж, хотя народовосць российска. Но он не враг полякам.
— Не враг? Что ж, такие встречаются. Пока тебе поверю. А что тшетий с вами?
— Я из Вильнюса, плохо по-польски говорю, — вступил в беседу Будкис, уже притерпевшийся к боли в обожженных пальцах за время нашего «марш-броска». — Много понимаю, а говорю плохо.
— Не штука, что понимаешь, Вильна — издревле польске место. Штука, что не говоришь, как вот, к примеру, мой Кулька. Он тоже всё понимает, а людской речи ему пан бог не дал. Ну да ладно. Грех по зиме людей на снегу держать. Заходьте в дом. Но глядите: ежели что злое удумали — забудьте! Картечи на всех хватит, а места здесь пустые, до весны не найдут.
С этими словами хозяин дома вышел на крыльцо и, спустившись, затащил за ошейник в будку недовольно рычащего Кульку. Теперь, когда он оказался на свету, можно было его разглядеть подробнее: пожилой, за 60 лет, но весьма бодрый мужчина с сивыми усами и отросшей седой щетиной, казался неуклюжим из-за здоровенных валенок и накинутого поверх тёмной тужурки тяжёлого тулупа, полы которого спускались почти до колен. Мохнатая шапка с суконным верхом прикрывала голову, а в правой руке абориген держал древнюю двустволку со взведёнными курками. Видимо и впрямь: глухие здесь места, раз даже электричества не провели, а путников встречают с заряженными ружьями…

[Краском]

Продолжаю выкладку:

Андрей

Наконец-то можно отогреться!
Одна радость: сапоги у меня яловые, ноги сухие, не то, что у парней: они-то в свои туфли моднячие грязюки начерпали — мама не горюй! А вот остальной организм подмёрз существенно: гимнастёрка с шароварами всем хороши, да только — летние они у меня, тонкая хэбэшка. А на дворе, как-никак, зима. Не знаю, правда, какого года, но имею догадки, что совсем не нашего. Потому как косвенных свидетельств вокруг заметно предостаточно. В наше время в любой деревне Кабыздоховке как минимум — электричество есть, а здесь, пока шли, кроме телеграфных проводов на древних столбах-опорах «времён очаковских и покоренья Крыма», тянущихся вдоль насыпи железнодорожных путей, ничего электрического в упор не замечается. Опять же тужурка на здешнем хозяине раритетная, с пуговицами молоточными и воротником-стоечкой. Такие годов с пятидесятых не носят, а если вдуматься, то мода и вовсе с царских времён идёт. В горнице, опять же, лампа керосиновая на столе, фитилёк прикручен, не ярко светит, да лампада перед католическим распятием, что по стене распласталось. От движений наших огонёк пляшет, колеблется, пятна света выхватывают фотографии в аккуратных резных рамочках. Там тоже персонажи древние: ни одного пиджака или кофточки легкомысленной, все сплошь в старомодных «бешметах» да шитых сорочках. А на центральном, групповом снимке, рамка которого украшена бело-красными зубцами-треугольничками, и вовсе народишко в сюртуках да жупанах, с конфедератками на головах. Конфедератки, правда, не военного образца, больше похожие на башкирские шапки, но пара-тройка сабель на виду и пистоли за кушаками у некоторых навевают воспоминания о разбойничьей вольнице и бренности жизни человеческой.
Если бы не железная дорога, причём явно действующая, судя по блестящим рельсам и воняющим креозотовой пропиткой шпалам, можно было бы предположить теоретически, что хозяин — анахорет-сектант какой-нибудь, на старости лет слегка тронувшийся головой и ушедший от мира в недоступные цивилизации места. Но тут — явно не то…
Жаль, не понимаю я по-польски: в этом смысле Стасу с Борькой полегче: вон как со стариком языками зацепились! Борька, конечно, не поляк ни разу, но по верхам нахвататься где-то успел, а Трошицинскому так и вовсе родной язык не знать стыдно. Хотя, подозреваю, родной у него всё-таки русский: в школьные годы мы иначе и не общались, а у коренных поляков в русской речи так или иначе акцент нет-нет, да проскользнёт. Станислав же по-русски речь ведёт чисто, иногда даже слишком по-литературному: это на слух сразу улавливается.
Вот и наш хозяин: за разговором раскочегарил печь, сверху на плиту водрузил аутентичный чайник — с таким ещё в «Человеке с ружьём» солдат по Смольному шлялся и с Лениным-Штраухом разговаривал. Горячая печка — великое дело: обступили, греемся, от мокрой одёжи парок подыматься начал… Ха-ра-шо!..
— Да вы, панове, разбирайтесь, повесиць убранья. Тераз я дам суше. — Хозяин порылся за занавесью, прикрывающей висящую у двери одежду и выудил нечто, что я бы счёл за свитку, если бы не высоко обрезанные полы и чёрную тужурку, похожую на надетую на нём самом, но со срезанными пуговицами и гораздо сильнее изношенную.
— Облачайтесь! — протянул он сухую одежду ребятам, которые уже набросили мокрые пиджак и куртку на висящую у печи верёвку. Мне сменки не досталось: не то не было ничего для моего роста, то ли просто поляк не посчитал необходимым как-то утеплять «москальского жолнера». Вполне допускаю: вон, в армии один хлопец с Кубани родом рассказывал, что там до сих пор в станицах считаются, у кого в Гражданскую прадеды у красных служили, а у кого — у белых. Морды, правда, по этому поводу уже не бьют, но вот дочку замуж за правнука «классового противника» могут и не отдать. Не везде такое, но иногда встречается. Казаки — они памятливые… Так и поляки: как бойцы Тухачевского на Варшаву шли, а будёновцы с котовцами пилсудчиков рубали, до сих пор детям в школах рассказывают. А нехрен ляхам было на нашу Украину с Беларусью переться! Сами виноваты.
— Усядьзе за стол, гости неочекваны. Я тутешный обходчик, Томаш Лучицкий. А вот вы кто таки и длачего по ночам ходьзте?
Видимо, принимая во внимание присутствие не говорящего по-польски меня и слабоговорящего Бориса, обходчик перешёл с родного языка на лайт-версию русского. И на том спасибо: говорить он стал заметно медленнее и понимать его стало гораздо проще.
По всем правилам вежливости представляюсь:
— Андрей Воробьёв, механик, из России. Приехал сюда в отпуск, отдохнуть.
Резко, «по-белогвардейски», киваю, протягиваю руку. Лучицкий несколько мгновений смотрит, в светлых глазах колеблются свет и тени. Потом крепко стискивает шершавой ладонью мою:
— Механик — то згодно дело. В жолнежах пан служил? — Кивок в сторону лежащей на скамье красноармейской фуражке.
— Служил.
— Добже. Тшцарю без войска неможно, в жолнежи любого берут, абы не кршывой та хворы. Воювал?
— Нет, Бог миловал.
— Добже!
Старый путевой обходчик наконец выпустил мою руку и обратился к Борьке, уже успевшему усесться у стола на мощную самодельную табуретку:
— А ты, пан, кто есть? Убранье не простое, да и с паном Трошицинским у тебя розмова подобна. Тэж инженер?
Оказывается, пока я тут фотографии при лампаде рассматривал, Стаська уже и представиться успел, и инженером отрекомендоваться. А нам, поросёнок эдакий, и не сказал, кем после школы стать успел! Впрочем, особо времени у него и не было, да и кем ему ещё быть, после Политехнического-то? Не балериной же.

[Краском]

Оказывается, пока я тут фотографии при лампаде рассматривал, Стаська уже и представиться успел, и инженером отрекомендоваться. А нам, поросёнок эдакий, и не сказал, кем после школы стать успел! Впрочем, особо времени у него и не было, да и кем ему ещё быть, после Политехнического-то? Не балериной же.
— Я журналист. Репортёр, точнее говоря. Фамилия моя Будкис, я из Литвы.
— Из Литвы? Германец? Мала Литва — она под пруссаками. Цо тогда пан працюе в нашем крае?
— Нет, я из Вильнюса, я литовец, а не немец. Я узнаю новости и сообщаю начальству, для публикации. Вот на реконструкции был. — Лицо Будкиса приняло несколько обиженное выражение: отчего его не понимают?
— Чудной ты, пан Будкис. То мувишь — из Литвы, то мувишь — из Вильны. Як зрозуметь — не вем… Але ж про репортёров слыхал. Пан в газету пише але куда?
— Я на телевидении работаю, сюжеты делаю.
— Не розумем. То пан сильно образованный, цо таке научне дело працюе.
— Университет окончил с отличием. — улыбнулся Боря. Приятно всё же, когда хвалят…
— А цо у пана с пальцема? Спалил? И ницего не мувит! Вот же ж цловек! Але ж у старего Томаша верно средство естьем: после него як ангел скрыдлом махнёт, через две-тши годзыны боль утишит.
С этими словами старик сдвинул вязаную из разноцветных лоскутков дорожку, какие ещё иногда до сих пор встречаются в деревенских домах, с небольшого сундука у стены в дальнем углу, и, откинув крышку, принялся там копаться. Спустя минуту он выпрямился, держа в руках маленький пучок кудели и полуторадециметровую жестяную банку с защёлкивающейся наподобие немецкого газбака крышкой. Впрочем, принадлежность раритетной посудины к продукции германской промышленности на 99% отметалась чётко читаемой надписью «САХАРЪ», выполненной несколько архаичным, но всё-таки кириллическим шрифтом.
— Нех пан Будкис сидит тихо. Буде жецсь, але не на дулго. А ты, пан Анджей, подь-ка держи его, на всякий случай, як у вас мувяць.
Ну что же, «держать и не пущать» — этому мы с детства обучены. Зафиксировал борькины запястья ладонями вверх, как тот папановский персонаж, «сильно, но аккуратно». Но всё равно чуть не выпустил руку, когда наш горе-стрелок, из-за которого мы, похоже и попали сюда-не знаю куда, резко дёрнулся, шипя сквозь зубы. Лучицкий, не обращая внимание на реакцию пациента, продолжил мазать желтовато-восковой субстанцией, воняющей одновременно мёдом и мазутом, пострадавшие борькины пальцы. Нет, всё-таки правильный дед нам попался на пути. Отзывчивый! А что «москалей» недолюбливает — это ничего. В Польше многие не любят Россию: слишком долго шло соперничество наших государств. Но, тем не менее, достаточно и тех, кто относится нейтрально и положительно. А вот немцев, к примеру, ненавидят все поляки поголовно (может быть, за исключением служивших при оккупации в польской вспомогательной полиции и их родичей — ну так и в России есть ублюдки, воспевающие Власова с Каминским и прочей шушвалью).

Станислав

Да, хлопцы, рассказал бы мне самому кто-то такое раньше — сам бы за насмешку принял. А тут волей-неволей, а поверить в небываемое пришлось. И ведь вот какая штука подсознание: вроде и видишь всё своими глазами, и нюхаешь, и руками трогаешь, сколько тебе вздумается — а всё равно в голове ничего не складывается. Мозг сам подсовывает тебе привычные стереотипы. Так и сейчас: и то, что по непонятной причине наша троица оказалась не пойми где и совсем в другое время года, и отсутствие связи и GPS-навигации в центре Европы, и лишенный привычных благ цивилизации, начиная от водопровода и заканчивая телевизором и подключённым к интернету компьютером дом нашего гостеприимного знакомца — всё это отмечалось разумом, но выводы как бы сами по себе затушёвывались.
И только когда пан Лучицкий, усадив нашу компанию за стол с круто заваренным чернющим чаем с колотым сахаром вприкуску на блюдечке, горкой ломтей деревенского хлеба на деревянной тарелке и солидным, килограмма на полтора, комом солёного масла, принялся расспрашивать о новостях, все эти странности сложились в голове как два и два. Потому что интересовался-то пан Томаш ни чем иным, как ходом продолжающейся войны с японцами и слухами о «новых петербургских указах царского дяди». Какое отношение дядя царя имел к указам, раз сам не самодержец, ни я, ни ребята не поняли, но углубляться в тему не стали. Я сказал лишь, что мы газет не читаем, да и давно в городе не были, новостей не знаем. Не уверен, что обходчик так уж поверил, но настаивать он не стал.

[Цоккер]

воспевающие Власова с Каминским и прочей шушвалью).

"Шушваль" воспринимается несколько мягче, чем исходное "шваль" - возможно, из-за созвучия с несерьёзной "шушерой". На мой взгляд, упомянутые персоны такого смягчения не заслуживают. Может быть, заменить "шушваль" на "шваль"?

с колотым сахаром вприкуску на блюдечке

Колотый сахар вприкуску - предмет (и ритуал) редкий, современному человеку практически неизвестный. Думаю, ГГ должен/должны обратить на это внимание.

[Краском]

Спасибо за замечания, но...
Вынужден не согласиться.
Во-первых, "шушваль" - не происходит от исходного "шваль" (которое стало ругательным только после Смуты, когда Иванко Шваль впустил шведов в новгородские ворота), а более раннее, соответствующее приблизительно современному выражению "рваньё, старые тряпки".
А насчёт сахара вприкуску - сам с детства этот "ритуал" исполняю при любой возможности и в гостях у самых разных людей наблюдал. Иное дело, что сейчас практически не встретишь сахарные головы - но ведь в тексте и не сказано, что Томаш откалывал сахар от такой головы: просто поставил блюдечко с уже наколотым.
А наколоть можно и пилёный, который ещё изредка попадается в продаже.

[Цоккер]

Вынужден не согласиться.

На всё воля Автора

Во-первых, "шушваль" - не происходит от исходного "шваль"

"Исходным" это слово является исключительно в моём восприятии как гораздо более распространённое. Слово же "шушваль" я встретил впервые в Вашем тексте, и оно показалось мне "недостаточно негативным" для указанных персон

А насчёт сахара вприкуску - сам с детства этот "ритуал" исполняю при любой возможности и в гостях у самых разных людей наблюдал. Иное дело, что сейчас практически не встретишь сахарные головы - но ведь в тексте и не сказано, что Томаш откалывал сахар от такой головы: просто поставил блюдечко с уже наколотым.
А наколоть можно и пилёный, который ещё изредка попадается в продаже.

В том-то и дело, что возможность исполнения данного ритуала связана с наличием именно колотого сахара, которого в наших краях я не наблюдал уже много лет. Если в местностях, откуда в сюжет попали ГГ, есть колотый сахар и его любители - вопрос снимается. Хотя, возможно, пояснение - что такое колотый сахар, чем он отличается от быстрорастворимого, и как пить чай вприкуску - было бы полезно более молодым читателям?

[Краском]

Продолжение

И только когда пан Лучицкий, усадив нашу компанию за стол с круто заваренным чернющим чаем с колотым сахаром вприкуску на блюдечке, горкой ломтей деревенского хлеба на деревянной тарелке и солидным, килограмма на полтора, комом солёного масла, принялся расспрашивать о новостях, все эти странности сложились в голове как два и два. Потому что интересовался-то пан Томаш ни чем иным, как ходом продолжающейся войны с японцами и слухами о «новых петербургских указах царского дяди». Какое отношение дядя царя — какого, кстати, царя? Николая Второго? Вот не знал, что у него был дядя! — имел к указам, раз сам не самодержец, ни я, ни ребята не поняли, но углубляться в тему не стали. Я сказал лишь, что мы газет не читаем, да и давно в городе не были, новостей не знаем. Не уверен, что обходчик так уж поверил, но настаивать он не стал.
— А не скажет ли пан Томаш, как в ближайший город попасть?
А на что панам туда? То не были, не были, и срочно стало надо? Добраться-то не сложно, всего-то вёрст двенадцать, если не меньше. Да только ведь паны не доберутся сами. Кто же зимой в таком вот виде, как вы сейчас, путешествовать отправляется?
— Да, холодно.
— Не то штука, пан Станислав, что холодно. Так Бог устроил, что зимой — холодно, весной — тепло. Странно это! Будто из лета в зиму паны перескочили — а как такое может быть? Никак, подобное только в сказках случается. Значит, странно. А что странно — то и подозрительно. А подозрительным, прошу пана, сейчас лучше бы в город не ходить: как царя убили — так москали вовсе озверели, полиция и ухватить может. А нам, которые к железной дороге касающиеся, и вовсе давным-давно указано обо всех подозрительных сообщать. Не дай Господь — какой злодей гайки отвернёт или стрелку испортит — тут и крушение! А кому отвечать? Стрелочнику да обходчику: недосмотрели! Так что по инструкции, пан Станислав, должен я о вас своему начальству сказать, чтобы оно уже решило: сообщать куда следует, или не сообщать… А я ж так понимаю, что панам та полиция без надобности?
Хм, ишь как вуйко линию загнул! И не подкопаешься вроде, и прав он, вообще-то говоря… Ясно уже, что ещё день назад что мне, что ребятам полиция была, что называется, по барабану. Но это та, польская полиция конца дветыщидесятых. Но сейчас, по всем признакам, не дветыщидесятые. А вот какие — это надо бы разобраться… С одной стороны — вроде как идёт русско-японская война. Она, если правильно помню, ещё до революции Пятого года с треском была проиграна. А с другой стороны как то странно: царя же в гражданскую с семейством расстреляли, а до того последний убитый самодержец — это Александр Второй, про которого только и помню, что крепостное право отменил, а за это его бомбой взорвали вместе с каретой. Но это было сильно раньше войны с японцами! Так что пока толком не разберёмся, что к чему — со ЗДЕШНЕЙ полицией лучше бы не встречаться…
— Верно говорите, пан Томаш: без тёплой одежды зимой негоже. И если бы мы тогда трезвые были, и знали, что из всего нашего бенкету произойдёт, то обязательно бы пальто и шапки прихватили. Но пан же понимает: когда водка гуляет, разум отдыхает.
— То так, пан! А где ж так гулять изволили, что до беспамятства дошло? Не дай Боже, всё спустить пришлось до грошика?
— Ну, пили между Варшавой и Плоцком, у меня в деревне. А вот насчёт денег… Холера! А ведь верно: бумажника-то со мной нет!
Торопливо принялся исследовать карманы, выкладывая содержимое прямо на столешницу: чехольчик с ключами, другой — с телефоном, мультитул, платок, зажигалка, пластинка с пилюлями рыбьего жира, жвачка мятная, клеммташ с царской пятисотрублёвой банкнотой — странно, как он оказался тут? Наверное, когда дома коллекцию показывал, в карман сунул второпях, записная книжка с прикреплённым карандашиком на золочёной цепочке, сувенир от визита в Лейпциг… Холера, даже мелочь нигде не завалялась!
У обходчика слегка изменилось выражение лица. Стало более внимательным, что ли?
— Слава Йсу, пан Станислав, пан осторожный человек! Укрыл пенёндзы на разживу. А что бумажник пропили — так пану известно: что ушло, то вновь придёт.
— Да какие пенёндзы, пан Томаш! Пенёндзы в бумажнике остались! — Я откровенно не понял реакции железнодорожника. Ведь действительно, когда мы выходили из дома пострелять, бумажник оставался дома, на обычном своём месте в ящике. Вместе со всем содержимым: и злотыми, и обеими пластиковыми картами, и сотней евро «на всякий случай»: вдруг придётся срочно смотаться в Германию, так чтобы не искать судорожно банкомат при мелких расходах. А то был уже как-то раз такой случай, лишнее неудобство получилось.
— Пан Станислав богатый человек, если ему пятьсот рублей — не пенёндзы. Простому обходчику не один год нужно работать за такую сумму. Хотя здесь, вдали от города — на что их тратить?
Тут только до меня дошло, что посерьёзнел наш гостеприимный хозяин как раз увидев коллекционную «пятисотку» в клеммташе. Вот оно как, оказывается! Выходит, здесь это — не предмет собирательства чудаков-бонистов, к которым мы с Будкисом имеем удовольствие принадлежать, а вполне себе ходовая валюта. Вот так-так…
Это что же получается? Если так, то мы что — действительно переместились во времени и пространстве? Вроде всё сходится: и зима вместо весны, и смена местности, и архаичное жилище обходчика, да и сам он в своей антикварной форме… Если учесть, что банкноты такого образца, с портретом Петра Великого в треуголке, скопированного со знаменитой статуи Антокольского, появились только в 1898 году, то, выходит, и мы сами очутились примерно между этим годом и 1917. Хотя вот не знаю: в 1912 году появилась «пятисотка» другого вида, с Петром без шляпы, но вот заменила ли она предыдущую или они имели параллельное обращение? Не помню… Но в любом случае — торчим мы где-то в Российской Империи и нет ещё не революции семнадцатого, ни независимой Польши, ни, тем более, моего дома вместе с ящиком стола, где я оставил свой бумажник…
Это осознание потрясло меня настолько, что перетрудившиеся за минувшие сутки нервы не выдержали и я истерически расхохотался…

[Римма]

А с другой стороны как то странно: царя же в гражданскую с семейством расстреляли,

Как-то персонаж плохо разбирается в истории для реконструктора. Или он на другом периоде специализируется?
А вообще - обстоятельно, солидно и вку-у-усно написано!!!