Степь – непривычному глазу не за что зацепиться в этом однообразном просторе. Потомок лесных жителей по привычке ищет ориентиры на расстоянии максимум сотни метров, и теряется уже после получаса неспешной езды. Как ни странно, ориентироваться на этой однообразной поверхности проще морякам – они обучены ориентироваться по очертаниям мелькнувших на горизонте деталей рельефа. Барону проще – помогает учёба в морском корпусе, а Николаю приходится довериться показывающим дорогу проводникам, давая отдых глазам, рассматривая тянущийся по травам караван.
Посмотреть, собственно, есть на что. Сотня бурят, два десятка казаков-забайкальцев, добрая сотня лохматых бурых верблюдов, навьюченных подарками местным жителям. Подарки эти по большей части состоят из японских винтовок «Арисака» и патронных ящиков. Перед верблюдами раскачиваются и подпрыгивают на кочках влекомые флегматичными лошадками крытые фургоны, дымит на ходу кизячным дымком полевая кухня. Инопланетными творениями кажутся невесть зачем захваченные старшим Николаем лакированные коляски. Мало того, что запрягают их лучшими лошадьми, так ещё и следят пуще глаза. В подарок какому-то нойону тянут? Так нойону они нужны, как собаке зонтик. Или как там правильно? Как зайцу пятая нога? Щуке стоп-сигнал? Опять всё перепутал, склероз, однако.
Идут не то чтобы очень ходко – верблюды, мать их верблюжью, как гиря на ноге. Компенсируют за счёт привалов – у каждого всадника по два заводных коня, движутся от рассвета до заката, почти не останавливаясь для приёма пищи. Заводные кони на ходу жуют зерно из торб, траву щиплют ночами, пока всадники дремлют под войлочными накидками, подёргиваясь от боли в натруженных за день мышцах.
Время от времени открываются в очередном распадке несколько юрт. Обычно одна большая, несколько небольших, закопчённых. Подлетают к каравану лихие наездники на небольших головастых и лохматых лошадках. Улыбаются белозубо, хитро щурят и без того неширокие глаза. Машут шапками, выкрикивают приветствия.
Караван не останавливается – проводники обмениваются с ними новостями, уточняют, что и где творится окрест, и вот уже стада, отары и круглые крыши скрываются за очередным увалом. Парят в выцветшем небе орлы, свистят суслики, с шорохом ложится под копыта лошадям трава.
Путь кажется бесконечным, монотонным, как пение бурятского акына, соловья степей. Славно поёт – то дребезжит, то вдруг заревёт, будто несварение у него не в желудке случилось, а непосредственно в шее. Бурятам нравится, подбадривают.
На вторые сутки похода барон начал коситься на своего пожилого тёзку. Он, молодой дворянин, с младенчества приученный к седлу, вечером слезал на землю, усилием воли удерживаясь от болезненной гримасы, а этот жирдяй, на удивление ловко сидящий в седле, спрыгивает с мерина, будто весь день просидел в кресле-качалке и решил вечером пройтись, размять косточки. Будто английский турист в Индии, прохаживается между костров, болтает с солдатами, байки какие-то травит. Потом подсаживается к командирскому костру, и вежливо так не советует, подсказывает – того-то нужно похвалить, этого «вздрючить» за распущенность и небрежение в уходе за одеждой. А вот с той стороны стоит двойной караул выставить, не решили бы вчерашние араты, что лошадей в караване излишек. Отказаться от палатки он же посоветовал.
– Вытерпишь, привыкнешь – станешь тем, кто нужен. Дашь слабину, простишь себе малость, сам не заметишь, как простишь ещё что-нибудь. Ты-то себя, любимого, простишь, они – кивает толстяк на горящие вокруг костры – нет. И манера разговора у него в разговоре один на один меняется разительно, вот только что с казаками болтал свой в доску барин, рыхлый, расхлябанный, глубоко штатский, и вдруг – точные формулировки, рубленые фразы, никаких эмоций, голая информация.
– Николай Михайлович – не выдержал наконец барон, - вы служили? Какое у Вас звание?
Ответ советника по непонятным вопросам озадачил Унгерна куда сильнее сделанных наблюдений.
– Если хорошо задуматься, то ещё нет, – сказал, и улыбнулся так, что Джоконде впору от зависти удавится.