Ярчуки (Дети Гамельна-2)

[Иркуйем]

Дюжина и трое, с заводными лошадями. Ну что, сойдемся, поговорим. Мы для них ляхи, но войны нет, да и завсегда можно прикинуться, что к Хмелю едем, в войско. Под Дюнкеркой, мол, хлопцы задержались, по тамошней моде приоделись…
Что разговора не получится, Мирослав понял сразу. По изготовленным, лежащим поперек седел ружьям, по голодному блеску глаз, сверкающих из-под мохнатых шапок. И по наглой морде старшого, что смотрел на банду так, будто уже лежали наемники дорезанные где-то в канаве, и до исподнего обобранные. Дед Омельян, дурень, песиглавцев опасался. Тут и без них пакостников на шляхах предостаточно. И эти орехами кормить не будут, сразу зарезать возжелают.
Съехавшиеся молча смотрели друг на друга. Оценивали, прикидывали. Размышляли о том, что пятеро против пятнадцати – ну никак! Или очень даже как. Смотря с какой стороны считать
- Мы их точно будем убивать?– спросил лейтенант на-итальянском. Получив в ответ молчаливый кивок, воинственно встопорщил усики бородку.
- А шо это вы этак лаетесь, басурмане, что ли?! – спросил старший из запорожцев, худющий одноглазый казак, через все лицо которого проходил старый дурно залеченный шрам.
- Ага, - кивнул Мирослав, - самые что ни на есть агарянские басурмане.
И выпалил из «утиной лапы», что скрывалась от чужих взоров за конской шеей. Голова кривого злодея взорвалась, будто кавун переспелый – всего одна пуля мимо прошла. Тело даже еще и заваливаться не начало, как по запорогам хлестнуло безжалостным свинцом…
...Залп из мушкетонов выбил картечью троих казаков, переранив почти всех остальных. Не ожидавшие такой коварности будущих жертв, запорожцы и выпалить в ответ толком не успели, как в них ударил второй залп. А потом еще, и еще…
Залегшие в густой траве по обочинам наемники, били так часто, словно целая рота испанцев сидела, а не шестеро. Им-то, самым метким стрелкам, большую часть огнестрельного оружия вручили, чтобы не терять теряли время на перезарядку.
Не прошло и пол минуты, как стрелять оказалось не в кого.
На дороге, затянутой пороховым дымом, лежали вповалку убитые и раненные.
И как обычно бывает после сшибки с конницей – жалобно стонали, почти плакали раненные лошади. Лейтенант, что так и просидел неподвижно в седле, поднял пистолет, тщательно прицелился, выстрелил. Конь, что тяжело хромал в сторону от побоища, волоча за собой тело хозяина, застрявшее ногой в стремени, упал, подломив под себя тонкие ноги.
- Он бы только мучался, - сказал Угальде, - пулей разворотило брюхо.
Капитан молча пожал плечами. Испанца он отлично понимал. Лошади-то не виноваты, что их хозяева решили вспахать на волках. Вроде бы так говорил про польскую наглость старый чумак? И чего он сегодня так часто лезет в голову?
Раненых пошли добивать и трофеи считать, только когда все оружие тщательно перезарядили. Оно в степи всякое бывает. Стрельба далеко слышна, может, кто и наведаться. Лучше пулю в ствол вложить, запыжевать, и потом уже вытаскивать кинжал из ножен. Впрочем, раненных почти не и было, убитых оказалось куда больше. Что не удивительно - считай, в упор били. Что для пули десять шагов, если не жалея пороху и не боясь отдачи, засыпать полную мерку? Ну и неожиданность и выучка сделали свое дело. Все же, не прав был капитан, обзывая в сердцах своих бойцов неумехами. Это против непривычного врага, они могли дать слабину. А вот с привычным, когда из плоти и крови, и не сожрать хочет, а добродетельно застрелить или зарубить, то совсем иное дело… Против человека и рука не дрожит, и штаны не мокреют. Как пальнешь в башку, только шапка с грязным и дранным шлыком в сторону полетит! Быстро и ловко управились, не отнять!
— Коня, коня держи! – засуетился хозяйственный Юзек, растопыривая руки и осторожно подступая к вороному казачьему жеребцу – тот зло фыркал, но отходить от трупов на дороге не спешил. Кашуб попытался ухватить повод, волочащийся по окропленной кровью пыли, едва не схлопотал копытом.
— Вот дьволов сын, горяч как нидерландская вдова! Не упустите красавца, парни!
Упустить вороного скакуна действительно было бы жаль. Запасные лошади отряду всегда пригодятся. А уж такого холеного черного чертяку всегда можно выменять на двух спокойных меринков. Да и продать при случае всегда можно. Кардинал мешок увесистый дал, но и у колодца дно есть. Мирослав тронул своего коня, отрезая вороному путь к бегству. Тот звонко заржал, попятился…
— Куда?! – Юзек изловчился и подхватил повод.
— Та не спеши, — хрипло сказали у него за спиной. – То мой коник.
Капитан вздрогнул – с дорожной пыли поднимался безголовый покойник — верха башки не имелось, длинные усы слиплись, висели сосульками черного льда, струилась кровь, заливая единственный глаз. Лопнувшая под пулей черепная коробка кожаными и костяными лепестками обвисла на ворот жупана, белел в жутком цветке открытый влажный мозг.
Да нет же, не мертвый он! Дурная пуля голову расколола, да сознание вышибла. Бывают такие случаи малоприятные - горшок лопнул, а жив еще человек, мыслями жадными вскипает.
— Ох, скорые вы хлопцы, — молвил раненый разбойник, пытаясь пристроить на место один из осколков черепа — из-под ладони вяло брызнула кровь, покатились густые капли. – Э, бывало, и я не медлил…
Остолбеневшие наемники не успели понять как скоро покинула ножны кривая сабля запорожца — лишь блеснул клинок – куда быстрее молнии, да позже донесся шорох-свист… Еще стоял так и не успевший осознать Юзек, лишь начала сползать к плечу его начисто отсеченная голова…
Капитан выстрелил в поворачивающегося на него недобитка. Тот вздрогнул, отпустил свой несчастный череп, оторвалась, шмякнулась в пыль костяшка с кровавой кашицей внутри…
Стреляла вся банда – пули рвали тело запорожца, однако ноги одноглазого разбойника в мягкую пыль шляха словно вросли – стоял крепко. Наконец, выпустила мертвая рука саблю, повалилось тело, в котором уж мало что от человека можно было угадать.
Эх, не подумал капитан, не вытребовал в Риме пушку. Тут бы ядром - самое то...

Кроме Юзека Кашуба, которому казак отрубил его моряцкую голову саблей, на тот свет отправился еще и Густав, поймавший вражескую пулю сердцем. Еще трое щеголяли свежими повязками, но раны были не тяжелые, больше по касательной прилетало. Ну и Збых, выкарабкиваясь на дорогу, умудрился подвернуть ногу.
Кое-кто даже ляпнул, что хитрый Литвин подскользнулся нарочно. Чтобы не возиться с трупами, собирая все ценное с теплых еще тел. До исподнего, конечно, не раздевали, куда его денешь? А вот перстни с деньгами, да оружие из того, что поцелее, да поновее, хозяев поменяло. Ни к чему мертвецу хороший пистолет, с собой-то его не заберешь на тот свет…
А проклятого жеребца так и не поймали. Удрал, адский скот. Надо было бы тоже пристрелить, да где там -- умен вороной, не подставился.


Переправа, не та, о которой говорил чумак, а другая, на четыре версты выше по течению, открылась перед глазами на следующий день, уже в потемках. Через широкую речную гладь медленно тащились прямоугольники паромов. Пока одолели длинный спуск, солнце скрылось за горизонтом, и у реки банда оказалась уже в темноте.
На берегу раскинулся настоящий лагерь из ждущих перевоза. Горели костры, лаяли собаки, мычали волы, пели бабы, слышались пьяные крики, кому-то били морду, а кого-то, судя по хриплому бульку, оборвавшему визг – прирезали. Жизнь кипела.

[Римма]

Получив в ответ молчаливый кивок, воинственно встопорщил усики бородку.

"усики и бородку"?

[Иркуйем]

Получив в ответ молчаливый кивок, воинственно встопорщил усики бородку.

"усики и бородку"?

Только бородку) "усики" - это уже вариант прокрался(

[Цоккер]

Дюжина и трое, с заводными лошадями.

лошадьми

через все лицо которого проходил старый дурно залеченный шрам

Как вариант - "всё лицо которого пересекал ... шрам"

чтобы не терять теряли время на перезарядку

Одно из двух лишнее.

Не прошло и пол минуты, как стрелять оказалось не в кого.
На дороге, затянутой пороховым дымом, лежали вповалку убитые и раненные.
И как обычно бывает после сшибки с конницей – жалобно стонали, почти плакали раненные лошади.
...
Впрочем, раненных почти не и было

1. полминуты (слитно)
2. раненые, раненых (одно Н)

Все же, не прав был капитан

1. Запятая не нужна.
2. неправ (слитно)

шапка с грязным и дранным шлыком

драным (одно Н)

Капитан вздрогнул – с дорожной пыли поднимался безголовый покойник

ПМСМ здесь лучше разделить фразу: "Капитан вздрогнул. С дорожной пыли ..."

А вот перстни с деньгами, да оружие из того, что поцелее

"Перстни с деньгами" звучит так, будто деньги находятся внутри перстней. Предлагаю вариант:
перстни, монеты, да оружие

[Иркуйем]

О тяжкостях воровства и иных греховодностях

Зябко и нехорошо дорожное утро, сулящее хмарый серый день. Чуть подсохли косматые травы вдоль узкого размокшего шляха, зябко вздрагивают преогромные лужи, затопившие колеи, трепещет на ветерке листва понурого придорожного гая, где накликая недоброе путникам, хрипит-каркает на ветви дряхлая, растрепанная ворона. А уж не так и ранен тот утренний час! Вроде во всю должны сиять лучи пробудившегося Солнца, выжигать те распроклятые лужи, сушить твердь земную, да вселять радость и умиротворение в души путников. Где там – клубится на горизонте мрачное варево дождевых туч, сулит новый заунывный дождь. Чавкают копыта, тяжко шлепаются с колес шматы дорожной грязи, едва движется карета – лошади заморенные словно день напролет влачили свой груз тяжкий и скорбный.
Хома встряхнул вожжами, ободряя пару загрустивших лошадок, и оглянулся – не, на месте скорбный груз. Встряхивается и укачивается пан лях в своей медовой домовине – гроб поставили поперек запяток, прижали сундуком и прочей поклажей, увязали на совесть. Не-не, не должон утеряться.
— Зато мух нет, — заметил новоявленный кучер, ежась под куцым кожушком-безрукавом, напяленным поверх новой свитки, что слегка портило красу одежды, но согревало поясницу.
— Это верно, — признал Анчес, не без зависти косясь на обновку сотоварища. – А что, пан Хома, уж не было ли там еще какой теплой одежонки? Помнится, висело на гвозде даже вовсе рядом с этим кудлатым сокровищем, что-то такое вроде кунтуша?
— То вовсе не кунтуш, а и вовсе и бабское тряпье, — указал очевидную глупость гишпанского предположения Хома. – Большой грех, пане Анч, брать чужое добро, кое с очевидностью тебе не потребно.
— Да что ему, шинкарю, станется, — проворчал гишпанец. – А в кожухе, небось, и блохи есть?
— С чего им там быть? Не измышляйте понапрасну, пане Анч.
— Непременно должны быть. По духу замечается!
— Вот до чего поганый у тебя язык! — рассердился Хома. -- Истинно москальский. Ну, истинно как та поганая ворона. «Кар», да «кар»!
По правде говоря, что-то уже куснуло казацкие ребра, да этак злобно, что у Хомы аж зубы клацнули.
Изнутри кареты коротко стукнули в оконце. Гайдуки переглянулись – ведьма прибывала в весьма дурном настроении, подняла слуг на рассвете, выперла на конюшню. Лучше помалкивать – нашлет удушку, так и сверзишься с козел в грязь.
Эх, куда ты катишь, ляшская карета, по зыбучему безымянному шляху? К Днепру ли, иль далее, аж за великую реку? В раздольные ли степи, или к славному городу Чигирину? Кто знает? Молчит клятая ведьма, словно воды в рот набрала. Вот же дура-баба…
Хома припомнил, что ежели в Киев заворачивать, то надлежит некоторые улицы обходить. Очень даже могут попомнить там Хому Сырка, поскольку…
Гишпанец пхнул локтем:
— Глянь, а то кто будет?
Зоркий Анчес углядел десяток всадников, что сгрудились чуть в стороне от дороги. Добрые кони, яркие пятна жупанов и кунтушей, сабли, иной воинственный блеск…
— Э, брат, да то вовсе нехорошо. Стукни хозяйке. Пани Фиотия, вляпаемся нынче, по самисеньки оба!
Ведьма и сама выглянула. Нахмурилась из-под замысловатой шляпки и приказала:
— Правь ровно. И выи гните пониже, варвары, пока хребты целы…
Хома и сам понимал, что поздно разворачивать неуклюжую карету . Только хуже будет. Пара верховых уже двинулась к дороге. Определенно, хлопцы пана Лащинского.
Знаменит бывал пан Тадзеуш Лащинский по прозвищу Лащ Другий далеко окрест Пришеба, считай, до самых Пятихаток известен. Еще славнее был его достойный родич, старый Лащ – этакий богомерзкий выродок, что сам пан круль Владислав плевался, имя то услыхав. Но старый хоть помер, а этот живехонек, и все норовит родича в мерзостях перещеголять, да так, чтобы и про него в Варшаве судачили...

Хома закряхтел. Встречаться с Лащами не доводилось, да и охоты никакой не имелось. Одни Лисянки вспомнить, где Старый весь город вырезать приказал - сразу тоскливо становится. Выходит, не к Киеву, а к неприятности путники прикатили. Вот тебе и ведьма. Предусмотреть такой малости не могла, чертова баба!
— Эй, стой бисово племя! – загорланил издали один из спускающихся наперерез всадников. – Куды разогналися? Ну-ка подорожную кажи!
Хома пытался объяснить, что не просто так ехали, а с дозволения и по панской надобности, сугубо благородные люди, опять же герб на дверце, да куда там – кончик сабельного клинка мелькал у носа, наглые хлопцы крыли кучера песьей кровью и тупым кацапом, велели к ясновельможному пану на коленях бежать. Легковесного Анча сдернули с козел… Проклятая ведьма как нарочно дохлой мышью в карете затаилась…
…Гайдуки, оскальзываясь на мокрой траве, рысью взбежали на пригорок, где пестрела группа пышных всадников.
— Запросто рубанет, живоглот, — проскулил кобельер.
— Не, не срубит. Не по нашей добродетели такое жизнеокончание будет, — возразил Хома. – Повесить это с легкостью. Вон и удавка готова…
Петля перекинутой через ветвь веревки, действительно с недоброй готовностью покачивалась. Надлежало что-то предпринять, поскольку на пани Фиотию (шоб ей кишки повыдавило) надежды не имелось.
— Ясновельможный пан Лащинский! – завопил Хома, срывая с себя шапку и обращаясь к самому яркому, малиновому пятну, что расселось в седле с особой, истинно панской лихозадостью. – Счастье-то какое! А в треклятом Пришебе болтают «не знаем, да не знаем, где пан Лащинский»…
— О чем лает свинюк холопий? – спросил у ушей своей лошади молодой всадник. – Взять его, песьего собака, за ребра…
Несколько всадников соскочили с седел, но благоразумный Хома уже бухнулся на колени, и принялся долбить лбом землю, вбивая истовые поклоны. Все равно пхнули кулаком в шею, выдрали из-за кушака пистолеты…
— Кто таковы? Уж не злодеи ли? – не глядя на ничтожных, молвил красавец пан Лащинский.
Хома поспешно принялся излагать про занедужившего пана-хозяина, о тщетных усилиях пришебских лекарей и горестной кончине болящего. Пан Лащ слушал как-то рассеянно, глядел далеко поверх – то ли от немыслимого врожденного благородства, то ли от того, что на дороге что-то происходило.
Живописуя бедственный случай, Хома подумал, что пан Лащ не из особых мудрецов. Да и не особо пышен, по правде-то говоря. Богатый кафтан в пятнах, усы длинные, но до того реденькие, будто для нарочного смеха чахлые белесые волосинки на губу пришлепали. Молод, тощ, а глаза пучит, словно базедовой хворью мучается. В мешки, что под ясновельможными очами отвисают, словно репы напихали. Сразу видать, закладывает пан зацный, будто и не в себя. Конь богатый, черпак расшитый, да такой грязный, будто на нем свиньи валялись.
— Сколько годов, сироте-то? – не особо впопад оборвал слушанье щемяще-печальной повести пан Лащинский.
И он, и вся челядь пялились на дорогу, будто на ней невесть что выросло.
— Так весьма юна панночка, — признал Хома, украдкой оглядываясь.
Так оно и есть, стояла у обляпанной грязью дверцы безутешная сирота – этаким ангельским лучиком: стройная как лозинка, изящная как турецкий кувшинчик, в коих розовое масло торгуют. Придерживала над грязью юбки и этак заманчиво придерживала, что и без зуда всяких там благовоний на панночку Хелену любой жук безумно устремиться.
— Не дело вам так ехать, — хрипло вынес приговор ясновельможный пан Лащинский. – Помянуть покойника надлежит, выждать пока дорога высохнет. В Пришеб едем!
— Так пан-покойный в гробу-то стухнет, — сдуру подал голос Анчес.
Свистнула тройчатка[1], взвыл кобельер, крякнул Хома, которому тоже досталось – ничего, кожух спину малость прикрыл, не только блохи в нем таятся, но и польза немалая.
— Заворачивай, я сказал, — благородно оттопырил нижнюю губу пан Тадзеуш, и тронул коня, направляясь к дороге. Двинулись за ним лихие всадники-сердюки.
Хома поднялся с промокших колен, и живо устремился к экипажу. Тут припозднишься, еще плеть по плечам погуляет. Рядом бежал Анчес, сквернословил шепотом.
— Ты, дурень, чего слово ему поперек сказал? Спина зачесалась? — попенял Хома.
— Так нельзя нам в город вертаться, — проскулил гишпанец.
— Ну, можешь и здесь остаться, дурень, — намекнул Хома.
На ветвях вяза все еще покачивалась забытая сердюками петля. Известное дело: любят паны от скуки первому встречному суровый приговор вынести, да над землей за шею приподнять. Края тут простые, гишпанских машкорадов да английских театров вовек не сыщешь. Самочинные развлечения панам привычны, беса им в душу…

[Иркуйем]

Взбодрили плетьми лихие сердюки запряженных лошадок и летела карета по шляху, точно та упряжка пророческая, только который Бледный конь, а какой Рыжий, не угадаешь – оба по гриву грязные. Но все ж на колесах колымагу Хома удержал, не дал перевернуться, кобельеро Анчес, коий отчего-то сидел на козлах будто собака на заборе, под копыта тоже не слетел, дамы внтурях души свои не повытрясли, потому как с душами у них было крайне сомнительно. В общем, благополучно добрались. Влетели под ржание лошадей и гогот двуногих верховых жеребцов во двор шинка, едва остановились. Пан Лащинский изволили собственноручно помочь безутешной сироте выйти из кареты. Дело было ясное – любил пан Лащ свою кобелиную славу приумножить, хотя и поговаривали злые языки что гуще в тех подвигах гонору, чем истинных свершений. Хлипок жидкоусый красавец по части мужской силы, это сразу видать. Да кто ж ему-то в лицо скажет?
Ученый Хома помалкивал и вообще держал крайнюю скромность, сразу забившись на конюшню. С этим разгульным лыцарством живо по загривку словишь, а то и сабелькой рубанут. Да и лошади ухода требуют – они-то в чем виноватые? Хома усердно чистил Каурого, когда в конюшню забрел пан Анчес – судя по особо потрепанному виду, пришлось гишпанцу нелегко. Левый подбитый глазик уже заплывал, да этак порядочно, что даже нос набок заворачивало.
— Гуляют? – с долей сочувствия уточнил Хома.
— Ярко гуляют, — подтвердил гишпанец, прикладывая к гуле старую, но уместно прохладную подкову.
— Так чего ж ты совался? Это такие люди, что вовсе и не люди. Оторвут голову и не вспомнят.
— Кого учишь?! – дернул усиками кобельер. – Подлый народец эти сердючки, таких, как не уважить по истинному достоинству.
— Ишь ты! И как же ты уважил? В горилку нахаркал или еще как?
— Юродствуй, козаче, юродствуй, — высокомерно усмехнулся гишпанец и пристроил подкову иным прохладным краем. – Тут пана Анча запомнят. Надолго запомнят, что б у них нынче стручки поотмерзали.
Об отмерзании Хома не особо понял, но уточнять не стал – и так видно в большой обиде кобельер. Да и иной вопрос на языке вертелся.
— А что с Хеленкой-то нашей? – осторожно намекнул новый кучер.
— Так смазали дело мадерой. Лащ куртуазность рассыпает, намеки на женитьбу шлет. Сирота под лыцарской опекой непременно должна состоять. Сейчас мадеру долакают и уволочет в светлицу аки ягненка на закланье, — Анчес хихикнул. – Для обсуждений свадьбы там уж перины готовы.
— И чего зубоскалишь? – сумрачно спросил Хома, расчесывая гриву Гнедку. – Какая ни есть, а все ж сирота. Скверно выходит.
— С Хеленкой и скверно? – изумился мерзопакостный гишпанец. – Да за ее нежнейшие лобзанья любой ясновельможный хрыч руку отдаст, ногу, да. Ей-е, глупые вы люди. Легкой смерти не ищете.
— Это она что ж, с молотом на перины залезет? – ужаснулся Хома, пропуская мимо ушей неуместный намек на «глупых людей».
— Да она и без железа десятерых таких как худосочный Лащ досуха выжмыхает, — ухмыльнулся Анч и спохватился: — Что ты мне зубы заговариваешь?! Я ж по делу, хозяйка наказала тебе пулею лететь в кузню. Вот, бери деньги и слухай внимательно…
Хома выслушал, почесал затылок и предположил:
— Наша чертова баба тож мадеры крепко хлебнула? Или всухую последний ум порастратила? Это на что мы червонцы станем тратить? И вовсе уже…
Тут трезвомыслящего казака, а заодно и остроумного гишпанца скрутило. Не то чтоб надолго, но крепко…
…Хома кое-как поднялся с пахучей соломы, привалился к боку Гнедка, пытался перевести дух. Анчес тоже встал, ощупал свое подбрюшье и молча протянул деньги.
— Так-то оно так, — отдуваясь и пересчитывая золотые, пробормотал Хома. – Можно было бы и словами сказать – не особо мы и глупы. Но что мне кузнецу-то говорить? За полную дурость заказ примет.
— С чего вдруг дурость? Верное средство против нечисти – так и скажешь. Вот ты тут кобылам хвосты крутишь, а половина Пришеба с утра в церквях толпиться. Ночью вовкулаки в две хаты залезли, хозяев пожрали. Жуткий случай.
— Эге, так от вовкулак вроде бы серебро требуется, — начал осознавать Хома.
— Ты беги, да делай что приказано, — посоветовал гишпанец. – А то так скрутит, что тут оба и усеримся. А мне в шинок нужно, а то забалуют.
Хитрозадый Анчес улизнул, а Хома начал поспешно искать шапку – совет не медлить был верный. Ведьма в тонкости вдаваться не станет, и до смерти может прижать…
Во дворе Хома все ж не выдержал и заглянул в окошко шинка. За отдельным столом сидел пан Лащ, раздувал усы, да шептал что-то красавице Хеленке в розовое ушко – та как обычно скромно молчала, лишь ресницами длинючими играла. Почти невидимая затаилась в углу ведьма. Зато за большим общим столом было на диво весело: метали кости лихие вояки, да с этаким азартом, что даже чудно видеть. Вертелся за их спинами Анчес, кивал игрокам приветливо, подзуживал. Э, черт знает что, а не шинок!

Хома с торбой за плечом, спешно шагал по улочке и тискал в ладони увесистые червонцы. А ведь истинное богатство в кулаке. Запросто хату купить можно. С садочком. К примеру, где-нибудь в Лозовой, э? А отчего ж не купить и не образумиться казаку? Очень даже правильное дело. Вот как задать стрекача по улице – она как по счастью опустела…
Тут в груди что-то удушливо двинулось – то ли по смутному наваждению, то ли вправду, и Хома разом решил, что товарищей бросать не по чести. Все ж сжились, да и хозяйка, пусть и чертова баба, но кормит. А в бегах очень даже просто на иудейского демона нарваться. Оказалось, весьма и весьма злопамятна жидовская нечисть – ишь, мстить навострилась. Неспроста же вовкулаки завелись, видит Бог, жиды накликали!

В кузне все сладилось – кузнец узнал какую цену за заказ сулят, сразу иные заботы в сторону отложил. Раздули горн, Хома вынул из котомки пулелейку.
— Говоришь, верное средство? – пробасил кузнец, наблюдая как плавятся первые монеты. – А чаще про серебро болтают – разит, мол вовкулаков насмерть. Проезжал тут как-то лях – пан Анджей, — так я ему посеребрение на клинках обновлял. Умел тот лях нечисть саблями крестить, ох, умел! Весь на рожу в шрамах, тучен, сед, но искусник!
— Серебро, то верное средство, — соглашался Хома. – Но ведь злато всяко посильнее будет. Оно ведь и по всей нашей жизни так: что дороже, то валит надежнее. Тут главное средства на огневой припас иметь. Вот в Туретчине янычары на тамошних оборотней мушкеты яхонтами заряжают.
— Вовсе зажрались басурмане, — удивлялся кузнец. – Стволы-то, небось, с двух выстрелов раздувает, что ту жабу соломиной?
— Да им-то что! Богаты, но трусливы нехристи – ближе к вурдалаку подойти бояться. А яхонт, он с полусотни шагов оборотня насквозь прошьет. А то и двух, ежели им в ряд встать вздумается.
— Да, этак снарядившись отчего ж на вовкулаку и не сходить? У них шкуры дорогие, панове в Варшаве большие деньги сулят, – качал седой головой кузнец…

Остывали сияющие пули, Хома, сэкономивший лишний золотой, вдруг махнул рукой на ту экономию и еще заказ сделал. Готовый новый молот у кузнеца в товаре имелся: окалину счистили, отверстие сготовили, вмиг залили внутрь расплавленный динар (та, что его за червонец считать – все одно затертый был и вовсе басурманский), заполировали наскоро.
— Чудная вещь, — молвил кузнец, любуясь работой. – Сроду этак бездумно инструмент не портил. Но пригоже вышло.
— Бездумным временам – бездумное оружье, — философично вздохнул Хома, прощаясь с рукастым казаком.

[Цоккер]

дамы внтурях души свои не повытрясли

внутрях

Подлый народец эти сердючки

ПМСМ лучше заменить на "сердюки". Иначе некоторые читатели прочитают слово "сердючкИ" как "сердЮчки", благодаря небезызвестной "звезде эстрады"

что б у них нынче стручки поотмерзали

чтоб (слитно)

— Это она что ж, с молотом на перины залезет? – ужаснулся Хома

Откуда взялся молот? Наверное, фраза должна стоять несколько дальше по тексту?

половина Пришеба с утра в церквях толпиться

толпится (без Ь)

ресницами длинючими играла

длиннючими

ближе к вурдалаку подойти бояться

боятся (без Ь)

вздохнул Хома, прощаясь с рукастым казаком

Мог ли кузнец считаться казаком?

[Иркуйем]

Откуда взялся молот? Наверное, фраза должна стоять несколько дальше по тексту?

Мог ли кузнец считаться казаком?

Молот у нее - вместо сумочки. Акссесуар))
Почему нет?

[Иркуйем]

В шинке дело шло так разудало, что Хома аж крякнул, в окошко снова заглянув. Пан Тадзеуш и панночка изволили удалиться, зато на лавках, да и на столах, меж блюд, кружек, огрызков и костей вповалку спали вояки Лащинского – почему-то полуголые, а иные и вовсе чисто в адамском наряде. За своей стойкой горько рыдал шинкарь. Истинный лазарет, а то и вовсе покойницкая. Хома в полнейшей растерянности попытался перекреститься, но вовремя удержал руку, вознамерившуюся с вывертом ущипнуть хозяина. И что в мирном шинке сделалось-то?
У задней двери сидел пан Анчес, держал на коленях преогромнейшую миску с жареными в пряностях куриными ножками и усердно жрал.
Хома поставил молот на приступок, не церемонясь выхватил из миски пару ног – гишпанец пытался возразить, но не смог – во рту хрустели перемалываемые кости.
— По-хр-тра-хр-ви-хр-лись? – спросил Хома, обгрызая ножку.
— Ы? – уточнил кобельер, кивая себе за спину.
— Ы-ы, — подтвердил Хома, отвоевывая еще пару курячьих ляжек.
— Хррр! – раздраженно ответствовал гишпанец, впихивая в пасть очередную курятину.
Впрочем, миска уже показала дно.
— Так что там с лыцарством? Горилка недобрая пошла? – спросил Хома, облизывая пальцы.
— Отчего ж недобрая, раз упились? – справедливо удивился кобельер, вытирая ладони о голенища.
— А в срамном виде отчего общество?
— Так проигрались. Как в азарт вошли, так все насквозь на кон летело. И свитки, и шаровары, и саблюки с пистолями. От то ж игра шла! Эх, ты бы видел! Кресты с шей рвали, исподнее скидывали. А уж как кости выпадали?! Редкостное дело, прям даже и не расскажешь, — гишпанец в полном изумлении закрутил буйной шевелюрой.
— А выиграл-то кто?
— Да разве поймешь? Вроде все проигрались.
— Как это «все»? Не бывает такого.
— Как же не бывает, ежели вполне бывает. Иди вон, растолкай любого. Подтвердят.
— А шинкарь? – дивясь, вопросил Хома.
— И шинкарь подтвердит. Он там, что, сильно убивается?
— Слезой брызжет.
— Вот же горемыка. Да, враз шинок и все хозяйство проиграть, такое не с каждым случается.
— Так это чье теперь? – пробормотал Хома, обводя взглядом двор и добротные клуни.
Гишпанец поковырял в зубах, поразмыслил и высказал догадку:
— Полагаю, хозяйство теперь шинкарской дочке полагается. Вообще-то, я ей расписки оставил.
— Зачем оставил? – поразился, окончательно запутавшийся Хома.
— Как, зачем? Отец дивчину проиграл, будто она скотина какая. Вовсе она не скотина. Приятная особа, хотя уж невеликого ума. Пусть уж живет и носом не хлюпает. Мы, гишпанцы, народ благородный, — Анчес сдержанно рыгнул, поморщился и прикрыл пасть ладонью. – Тьфу, и на какое горе мы ту мадеру допивали? Нет, что бы токаем пробавляться, от него рыгание духовитей.
Хома решил о пухленькой дочке шинкаря не выспрашивать – оно и так понятно. Другая забота грозовой тучей скапливалась.
— Э, гишпанская твоя душа, так сейчас сердюки просыпаться, да прочухиваться начнут. В срамном виде, в досаде и полном заблуждении.
— Еще не сейчас, — успокоил Анчес. – Да и нам что за горе? Хозяйка велела запрягать. Отбудем восвояси, пока тут гляделки продерут. Чего столбом встал? Запрягай. Гляди, дождешься вечера.

Хома сплюнул и поспешил на конюшню. Гнедко и Каурый смотрели с осуждением. Только взялся выводить коней, как во дворе заскрипел голос ведьмы. Хома осторожно выглянул и узрел как кобельер схлопотал крепкого поддупника. Взвизгнул, закрутился волчком, держась за отшибленное место, будто его по заду тем драгоценным молотом угостили. Слабы эти гишпанцы, просто удивительно мягкотелы. А еще Европа!
Ведьма поманила кучера.
— Так я запрягаю, вы ж сами изволили повелеть, — напомнил Хома, пятясь за дверь конюшни.
Прихватило за грудиной, выскочил во двор, но упрямо разогнулся:
— Чего меня валтузить? От то вообще недостойно. Я при деле…
— Оружье возьми, варвар полоумный, — Фиотия приподняла юбки и достала из-под одежды вполне знакомые пистоли. – Заряды сделал?
— А чего ж не сделать? Полноценные пули имеем. Хоть старого кабана зачаровывайте в демона, враз с ног свалю.
Темя ожгло болью – Хома почуял что его за волосы пригибают ниже и Фиотия едва слышно проскрипела в ухо:
— Ты пошто оружье проходимцам отдал?! Тебе для того пистолеты покупали? Коновал трусливый!
— Чего трусливый? – скрежетнул зубами гайдук, ощущая что кожа с волосьями медленно, но неотвратимо отделяется от положенного ей места. – Приказ ваша светлость на пальбу по сердюкам давала? А? А пальнул бы сам, что вышло? Порубили бы нас, так?
Волосы отпустили. Хома ухватился за пострадалую голову и сказал:
— Вот и я говорю. Без команды какое же сражение учинять? Мы люди верные, но подневольные. Скажут – биться, живота не пожалеем! А просто так отчего нам самовольствовать?
— Или приказ отдавать оружье был? – спросила коварная баба. – Или кто сам тот ловкий маневр удумал?
— Так я что? Мигнули бы, я бы двоих вмиг свалил. А может и троих.
— Этакий стрелок отличный? – поморщилась чертова ведьма.
— Опыт есть, — сдержано признал Хома. — Помнится, были мы с запорожцами у Корсуни, так я…
Казачий рот сам собой захлопнулся, да так что в затылке что-то хряцнуло.
— Снаряжай пистолеты, да держи наготове, — приказала хозяйка. – Уйти уже не успеем. Здесь останемся – у Лаща хоть и навозные жуки за охрану, но все ж вояки. Сейчас ступайте с этим дурным шулером и панночку с любовного ложа заберите. Не в себе краля, негоже ее с ясновельможным оставлять. Он нам еще живым нужен.

Анчес, хитроумно изогнувшись, стоял у стойки – шинкарь сгинул, вокруг сидели и лежали сердюки, храпели вразнобой. Вид был весьма поганый. Вот же странное дело: как в седлах, так лыцари-орлы, пусть и кровососные, а ежели раздеть да навалить как попало – так, вовсе тьфу. Стыд и срам!
— Что, за панночкой идти? – спросил кобельер, все еще пытаясь заглянуть себе за спину.
— М-м, — подтвердил Хома, челюсти которого немота так и не отпустила.
Сотоварищ вздохнул и, бормоча матерное, пошел вперед.

В светелку вступили без церемоний – пан Тадзеуш храпел громогласно, хотя и с болезненным присвистом. Оказалось, на перинах ясновельможному места не досталось, скрутился на половике. Вокруг изобильно валялось дворянская одежа и вооруженье. Хома подумал, что камзол у пана Лащинского был вполне себе чистый. Если сравнить с подштанниками. Эк ляха разморило, даже срамоту упрятать не удосужился.
— Это всё мадера, — вполголоса пояснил Анчес. – Вешать нужно за такую мадеру. У меня в брюхе до сих пор будто углей нашвыряли. Ядский яд, а не мадера!
Хома пожал плечами, стараясь не смотреть на кровать. Даже в полутьме Хеленка сияла: спина беломраморная, линии этакие чистые, словно оленихи из ангельских кущ те ножки-ручки нализали своими бархатными языками до совершеннейшей медовой сладость и полного скульптурного совершенства. Тьфу, не к месту тот мед вспомнился...
— Ничего так вышла панночка, — признал и Анчес, озирая девичью нагую спину и чудесные ножки. – А ведь наспех кроили. Что значит материал добротный. Вон как ловко сложилась.
Хоме захотелось дать балаболу с кулака в поросячью харю, но что уж тут мордобоем исправишь. Кругом прав гишпанец – ладно сшили. Да и чего на дурня пенять? Кто шил, того и грех. Эх...
— Буди, — ткнул пальцем в девицу решительный кобельер.
— М-м, – запротестовал Хома, которого вдруг пробрало еще большее смущение.
— Э, ничего сами делать не хотите, — заворчал гишпанец. – Все на меня валите, а потом я и виноват. И играю не так, и пнуть меня опять же, нужно…
Он потряс дивчину за плечо – та не шевельнулась. Пришлось трясти еще – наконец, разлилась по подушке грива густых волос, донеся звук малоразборчивый, но пониманию доступный .
— Не, она еще и лается, блудница этакая, — возмутился Анчес. – Её для чего к Лащу подсаживали? Чтоб мадеру лакала? Вот как возьмут нас здесь за хвост…
— М-м! – сказал Хома, — показывая что жертву мадеры нужно посадить и хорошенько растолкать.
— Опять я? Она ведь и драться может, — опасливо предположил кобельер и перевернул младую даму.
Хелена на миг приоткрыла бессмысленные очи, округлила пухлый чарующий ротик, издала глубочайший вздох и вновь погрузилась в блаженный сон.
Соратники отшатнулись – выдох мадерного перегара сшибал с ног не хуже картечи.
— Я и говорю – яд, — заметил Анчес. – Прямо хоть рецепт такого пойла выспрашивай. Ладно, я сажаю, ты тряпье нацепляешь.
Хома кивнул, готовя шелковую рубашечку – та благоухала духами, ну и липкой мадерой, понятно. Анчес хекнул, ухнул, подхватил подмышки упившуюся шляхетскую жертву и попробовал посадить – вышло даже чересчур ловко – Хеленка взлетела перышком и боднула гишпанца макушкой в харю.
— Да фто тафое?! – взъярился кобельер, одной рукой хватаясь за носяру, другой пытаясь удержать дивчину. Паненка задорно отмахнулась, крепко заехала няньке по шее, после чего рухнула на перину и засопела.
— Протрезвлять надофно, — сделал вывод Анчес. – Вот щас за фодой схожу, уж будет разфратнице вашей.
Гишпанец выскочил за дверь, а Хома остался под двойное похрапывание и посапывание разглядывать пречудесные красоты. Хороша была Хелена, этого не отнять. И даже не угадаешь где те шрамы. Да и что смотреть да угадывать?
— Вставала бы ты, — уныло пробормотал казак. — Вовсе недосуг валяться. Того и гляди, иудейские бесы прискачут. А ты в этаком виде. Неприличность выйдет.
То ли показалось, то ли, правда, ресницы вздрагивают? Подсматривает? С нее станется.
— Давай-ка, потихоньку, — попросил Хома, приглашающее расправляя и встряхивая шелк.
Замычала недовольно, но села. Подняла руки бессильные, Хома обрадовался и ловко накинул рубашку.
— Теперь-ка юбки и иную сбрую…
Не, не пошло – обратно завалилась на перину.
Хома убрал с лица подопечной завесу густых и малость липких кудрей и принялся уговаривать:
— Вставай, Хеленка, вставай. Оденемся, да пойдем, я тебе рассолу налью, сразу полегчает. А еще я тебе молот принес. Новый, ладный, ох, и хорош молот!
— Аг-м?
О, зашевелилась. То ли обещанный молот взбодрил, то ли рассольчик поманил…
Вообще трудным дело оказалось. Откуда у казака уменье юбки напяливать? Вовсе редкая надобность. Ладно бы еще задирать, а в обратном порядке и вовсе запутаешься…
Так и вышло, запутались. Хеленка утеряла равновесие, взмахнув ручками, наступила на впалое ясновельможное брюхо – полюбовник издал оскорбленный свисто-храп – а стреноженная юбками паненка повалилась прямиком на дверь. Та по закону известной подлости мироздания распахнулась перед ней – и замерший на пороге гишпанец попытался заслониться от столь внезапного нападения…
Ну, какой из ведра с водой щит? Несуразный щит. Хома успел отпрянуть, остальных окатило водицей – злокозненный кобельер не поленился сбегать во двор и принести студеной, шоб пробрало пьяненькую. Пробрало. Панночка приглушенно повизгивала и отряхивалась, гишпанец отфыркивался, даже ясновельможное бесчувственное тело на половике, заворчало и подтянуло к себе обильно окропленные ноги.
Зато далее пошло легче – Хелена, даром что полумертвая, от холодка затряслась как вполне живая и не возражала, когда ее спешно обряжали. Одели, напялили на белые ножки сапожки – можно было и идти. Мокрый как мышь гишпанец отыскал полотенце и спешно вытирал свою облипшую башку.
— Ишь, а все одно спит, — удивился Хома, наблюдая за высокославным ляхом – пан Лащ славно подогнул мосластые колени и выводил вовсе иную мелодию, весьма достойную, аж киевские певчие тому храпу позавидуют. – Постойте, а где ж ус Лащевский?
— Который еще ус? – пробурчал гишпанец у которого день решительно не задался. – Что нам тот ус?
— Так левый ус. Нету ж его, — Хома указал пальцем на однобокость физиономии знатного ляха.
— М-да, — согласился Анч. – Вроде обоеусый был, а теперь чуть иначе. Странно. Хотя они ж католики, там вообще ничего не поймешь. Пошли отсюда.
— Постой. Хватятся же уса. А кто виноват — мы виноваты. Помяни мое слово – вздернут или порубят.
— Так уж и порубят, — усомнился гишпанец. – На что нам его ус? Это ж не кошель со злотыми. Сам потерял. Нечего напиваться как свинья. Небось, здесь не Варшава с всякими благородными фокусами.
— Где ус?! Надо его хоть рядом с хозяином положить.
— Нет уса. Мы бал-ов-ал-ись! – вдруг призналась Хеленка и икнула.
— Вовсе одурела, — прошептал Хома и мельком глянул на сотоварища. – А это что?!
— Опять-то что «что»? – поморщился кобельер, бросая на ясновельможного певца мокрое полотенце.
— Это что?! – процедил Хома, вытягивая из-за кушака пистоль…
На голове гишпанца, меж подсушенных, но все одно облипших волосьев, торчали два выроста. Не шибко громадных, на бородавки похожих, но все ж явно поболее и очевидно костяных. Да еще этак ровно-ровно посаженых… От же, мать его песья курица! Да никакой он не гишпанец, и даже не москаль, а вообще явный черт! Вот оно и рыло поросячьим пятаком очень доказательно проявилось!
— Ты чего? – заволновался поддельный гишпанец, норовя отвернуть носяру от пистолетного ствола.
— А то! Черт в товарищи казаку подстраивается?! Да не бывать такому, хоть как меня соблазняй.
— Да нахрен ты мне сдался! – выпучил глаза проклятый Анчес. – Вон она, соблазнительница твоя, мадерой икается. Пистоль убери! Нашел каким манером возмущенье проявлять.
— Да я… — Хома взвел курок – я на черта и самую драгоценную пулю не пожалею! Пристроился он! Да был бы черт, а то так, чертовство замызганное.
— Да я вообще не черт! Пистоль отверни!
— Тю, не черт он?! А рога?!
— Что рога? – Анчес пощупал свои выросты. – Ну, рога. Что ж, только у чертей рога? А еще образованный вроде человек, грамоту он знает…
— Да как же не черт, если вылитый черт! Побожись… то есть покажи что хвоста нет.
— Что хвост? Вон, у каждого кочета хвост, это вообще не доказательство!
— А ты покажи, покажи!
— Не покажу. Во-первых, перед мужчинами не заголяюсь, во-вторых, проклятая ведьма такого пинка подарила, что распухло всё. Ранимая часть…
— Значит, есть хвост, — потерянно пробормотал Хома. – Выходит, я хвостатого черта за товарища считал.
— Да что вы мелочные такие, — обиделся кобельер. – Хвост, рога… У тебя вон зубы лошадиные, так я ж тебя за мерина не считаю. Образованный человек, башкой подумай: у чертей на ногах что? Ко-пы-та! У меня копыта есть?
Тут не врал верткий гишпанец – копыт у него не имелось. В сапогах ступни крепкие, мозолистые, но всегда мытые – ведьма дурных портяночных запахов не любила. Может, морок на ногах? Очень даже легко. Или порода бескопытная?
— А что, чертей с человечьими ногами вообще не бывает? – неуверенно уточнил Хома.
— Не бывает, — подтвердила, покачиваясь, Хеленка. – Какой же он черт? Ой…
Панночку согнуло вдвое и из нее изверглись остатки мадеры и иных славных яств.
— Вот! Довыпытывался, иезуитская рожа! – зашипел Анчес, подхватывая страдалицу под локотки. – Ты меня еще на костер посади, катский вояка! Сам гадский вивисектор, клейма некуда ставить, а допросы допрашивает. Глянь что наделал – уж и груздочки вышмякнулись…
Панночки наскоро вытерли личико и поволокли прочь из светлицы. Может, оно и к лучшему – ежели пана Тадзеуша в этаком загаженном хлеву найдут, про сгинувший с ясновельможного лика ус вопросов куда поменьше будет.
Не успели ведьминские слуги сквозь шинок проскочить, как на улице истошно заорали:
— Пан Лащинский, воинство поднимайте! Беда! Бесы с погоста набежали, город жгут и баб валяют!

[Цоккер]

Молот у нее - вместо сумочки. Акссесуар))

Этот аксессуар возник в сюжете как-то неожиданно и до сего момента нигде не упоминался. Может быть, дать какое-то объяснение в тексте? Например, Фиония говорит о том молоте Хоме, или Хома вспоминает слова самой Панночки.

Почему нет?

Доводилось слышать, что "уважаемым занятием" считалась только война (ну и разбой иногда). Тех, кто занимался сельским хозяйством, презрительно именовали "гречкосеями". Кузнец же, хоть и не "сеет гречку", но тоже живёт мирным трудом.
Впрочем, на достоверность не претендую, а потому задал вопрос только как уточняющий.