Место, которого нет

[Инодин Николай]

Доброго времени суток всем.
То, что будет сейчас выложено, кусочки проекта, придуманного Сан Санычем. По идее, это задумывалось как оболочка, в которую можно было бы включать любые рассказы, придуманные различными авторами. Но мне, видимо, не удалось выполнить задачу на должном уровне, кроме меня никто своих историй в кабачок не принёс. Впрочем, если кто пожелает дополнить серию - милости прошу. Единственное условие - качественный русский язык. Тематика, стилистика и степень обоснованности допускаются любые, не нарушающие требований уголовного кодекса, или как это сейчас называется.

[Инодин Николай]

Место, которого нет.(Николай Инодин)

Погода окончательно сошла с ума. Если, конечно, допустить, что ум у неё имеется. Мокрый снег хлопьями летит в лицо, заставляет отворачиваться, моргать и протирать глаза, чтобы хоть как-то разглядеть дорогу. Ничего, я уже почти пришёл.
Сегодня он прирос к старому зданию из красного кирпича — не разбираюсь в архитектуре совершенно, в жизни не скажу, чем эта постройка была от рождения, конюшней кавалерийского полка или лабазом купца второй гильдии. Надо признать, на фоне старой стены входная арка из резного серого гранита и сильно истёртые ступени из того же камня смотрятся органично — будто всегда здесь были. Восемь ступенек вниз, литая чугунная решётка под ногами, дверь, набранная из толстых деревянных плах, массивные петли, видимо, позаимствованные с ворот средневековой крепости. Древесина потемнела от времени, но не посерела, а приобрела благородный оттенок, не возьмусь даже описать, слов подходящих не знаю. Будто сквозь тёмно-серый цвет просвечивает коричневый. Или тёмно-красный…
Зато дверной молоток и его пластина ярко начищены. Они просто сияют, глубоко наплевав на погодную мерзость за моей спиной. Берусь за рукоять молотка, отполированную тысячами ладоней, касавшихся её до меня. Она тёплая. Тёплая, как рука друга. Как всегда, дверь открывается раньше, чем я успеваю ударить.
Большая часть небольшого помещения погружена в уютный полумрак. Справа от короткой стойки рдеют в камине угли. С первого взгляда понимаешь — это не декоративная поделка, а добротный, крепкий старый камин, в котором рассыпалась золой не одна тонна отличных дров и отборного угля. Впрочем, здесь всё такое — крепкое и надёжное, прочно стоящее на ногах, ножках и подставках.
Молчун принимает у меня шляпу, шарф и пальто, аккуратно не вешает, а помещает, это важно, если вы понимаете разницу, на вешалку. Подставка для зонтиков и тростей сегодня пустует.
Благодарно киваю, Молчун кивает в ответ, на стекле шлема вижу отражение каминного пламени. Прохожу к стойке и принимаю из рук Дэффида керамический стаканчик с глинтвейном. Ноздри ласкает аромат напитка. Делаю первый глоток и ощущаю, как уходит из тела пропитавшая его стылая мерзость. Благодарно улыбаюсь бармену и делаю второй глоток терпкого красного вина, щедро приправленного мёдом, специями и лимонной цедрой.
Я уже привык, что у этого крепкого парня для любого посетителя всегда есть именно тот напиток, который действительно необходим. Ввались я с раскалённой июльской улицы, получил бы стакан чаю со льдом, лимоном и капелькой тёртой мяты. Или чашку горячего зелёного чаю и горсть солёных орешков.
— Доброе утро, Леонид, — Дэффид встряхивает каштановой шевелюрой. Сегодня на нём клетчатая рубашка и короткий кожаный жилет.
— Цвета клана, — поясняет он, заметив, что я разглядываю сложную клетку на ткани.
— А-а… — понимающе киваю я, и отхожу к единственному столику, стоящему в освещённой части кабачка. Только за этим столом можно писать, а ведь я — писатель. Кажется. По крайней мере, сюда я прихожу для того, чтобы писать. Выкладываю на массивную столешницу блокнот, несколько отточенных карандашей, ластик. Если честно, не знаю, зачем я их таскаю, пишу-то ручкой. Просто, если нет на столе карандашей, как-то неуютно на душе, чего-то не хватает.
— Утро доброе, Леонид.
Официантка. Необычайно милое создание, — слегка за тридцать, стройная фигурка, золотистые волосы до плеч, зелёные глаза. Ей богу, влюбился бы, вот только её улыбка… Иногда мне кажется, что так улыбается убийца перед тем, как прострелить голову человеку, которого очень, очень не любит.
Но это если внимательно смотреть. А так — высокая грудь под белоснежной, наглухо застёгнутой блузкой, тонкая талия подчёркнута чёрным пояском, серая юбка чуть ниже колен и удобные туфельки на низеньком каблуке. Лёгкие плавные движения. Не идёт, каплей ртути перетекает с места на место.
— Сегодня вы поздновато. Что-то задержало?
Голос грудной, низкий, говорит с лёгким акцентом, чуть грассируя. Иногда неправильно ставит ударение, на последний слог. Получается мило — сегодня́, задержало́.
— День добрый, Мишель. В Москве нынче просто отвратительная погода, мокрый снег, сильный ветер. Пробки и отвратительная видимость.
Она разводит руками — мол, с погодой ничего поделать не могу.
— Вам как обычно?
— Да, пожалуй.
Чашка приготовленного в песке ароматного кофе из медной джезвы, свежий круассан, бокал выдержанного коньяка и никаких названий. Здесь не подают плохих, хороших или очень хороших напитков. Но здешний коньяк это именно коньяк, виноградный спирт, честно простоявший в дубовой бочке положенный ему срок, не больше, ни меньше. Аромат его, это аромат коньяка, а не запах парфюмерной лавки. Кофе тоже не «Якобс» или какой он там ещё бывает. Это кофе. А уж какой именно напиток посетителю принесёт Мишель, чёрный, со сливками, горький или сладкий, решает Дэффид. Рецептов у него тысячи. И это тот кофе, которого больше всего желает посетитель. Я уже упоминал — парень тонко чувствует такие моменты. Можно сказать, в своём деле он просто волшебник.
Беру пузатый бокал, грею в ладонях, смотрю, как поднимается пар над кофейной чашкой. Смакуя, делаю первый глоток, перекатываю на языке, прикрыв от удовольствия глаза, и отправляю в желудок.
Хорошо.
На блокнотной странице начинают проступать первые слова сегодняшнего отрывка. Аккуратно, чтобы не спугнуть, касаюсь бумаги пером, фиксирую одну фразу, другую… Свет из окна бледный и тусклый, мимо него то и дело проходят чьи-то ноги, тогда на мой столик, мой блокнот и меня самого падает тень, но это не раздражает, а придаёт процессу дополнительное очарование.
Между прочим, это окно невозможно разглядеть снаружи. Сколько ни искал — нет его. И в то же время оно есть. Как, собственно, и сам этот кабачок. И каждый день я прихожу сюда, занимаю стол у окна и раскладываю письменные принадлежности. Чтобы писать. И слушать. Я даже начинаю забывать, как и когда это началось.

[Инодин Николай]

И Солнце над головой. (Николай Инодин)

Подумаешь, суббота. День как день. С утра звонила Марина, поведала, какой замечательный человек собирается сделать ей предложение. Откровенно порадовался за свою бывшую, чем крепко её обидел. Было бы с чего обижаться! Поженились мы на третьем курсе института, годик изображали семейную жизнь, после чего спокойно разбежались, без ссор и скандалов, без дележа так и не нажитого совместно имущества. Фактически перебрались из общей комнаты в общежитии в разные, с другими соседями. После института время от времени пересекались во всяких местах – Москва в этом отношении город небольшой. Привет-привет, как дела, всё норм, хорошо выглядишь, ну, я побежал/побежала. На этом всё. А теперь вот звонит. Не всё у девушки так радужно, как она описала.
За окном на ветке сидит нахохлившийся воробей, грустный и одинокий. Мелкая морось, почти без перерывов сыплется из низких туч третий день, с чего бы ему радоваться? Прохожу на кухню, сметаю со стола крошки, возвращаюсь в комнату и высыпаю собранное в форточку. Серый не реагирует. Не голоден, значит.
Пожимаю плечами.
Маринкины проблемы меня не волнуют, она девушка взрослая и самостоятельная, протёртое жизнью самомнение вылечит без моей помощи. Или не вылечит. Без неё же.
Сажусь за комп, рассылаю заказчикам написанные вчера статьи, пробегаю по новым заказам — всё, как обычно, меняются только названия компаний и продуктов да заявленный объём текстов. Прочие требования, как к проститутке — сделай так, чтобы мне было хорошо. Сделаю, не в первый раз.
Теперь почта. Очередная отписка редактора — Леонид, извините, мне так стыдно, я уже почти, вот уже совсем, и завтра наверняка.
Эта канитель тянется не первый месяц, даже отвечать лень. Закрываю программу и выключаю машину.
Гляжу в окно. К сожалению, картина с той стороны всё так же безрадостна. Только воробей улетел. На подоконнике киснут размокшие хлебные крошки. Выходить из дома нет ни малейшего желания. А придётся.
Сбрасываю тапки, надеваю и тщательно шнурую ботинки. Плащ, шляпа, в кармане плаща звякают ключи от квартиры. Телефон кладу во внутренний карман, заодно проверив наличие денег и чехольчика с карточками. С тех пор как в метро у меня ловко стащили бумажник со всеми имевшимися на тот момент деньгами, кошельков и бумажников не ношу.
На лестничной встречаю растерянную соседку. У бабушки лопнул пакет, и помидоры раскатились по бетонному полу.
— Добрый день, Евгения Львовна!
Быстро собираю тёмно-красные, твёрдые, как яблоки, плоды, укладываю бабушке в сумку.
— Вот спасибо, Лёнечка! Дай Бог тебе здоровья!
Фальшивит старушка. Знаю даже почему. Только что в магазине баба Женя обсуждала моё поведение с подружкой, и старые сплетницы по привычке дали волю языкам и воображению. Откуда знаю? Спросите чего полегче, знаю, и всё. Сам ошарашен.
— Лёнечка, что с тобой? Сердце прихватило?
— Нет-нет, всё в порядке. Так, вспомнил кое-что.
Бабка бдительно щурится, опершись на клюку двумя руками:
— Смотри, Лёня, за здоровьем, пока поздно не стало!
«Точно наркоман» — отчего-то слышится мне.

Неспешно бреду по улице, обходя большие лужи, перепрыгивая маленькие.
Если ты добротно одет и обут, прогулка под дождём может доставить удовольствие, даже если это не летний ливень, а моросящий монотонный октябрьский доходяга.
Серые тучи, мокрые серые дома, серый асфальт и даже палая жёлтая листва тоже какая-то грязно-серая. Серые пешеходы, серые от грязи машины, отличающиеся одна от другой только очертаниями и памятью о цвете своей краски.
В тусклом освещении пасмурного дня всё это кажется небрежно намалёванной на негрунтованном холсте плоской декорацией. Добавь немного фантазии, и вот уже кажется, стоит лишь напрячься, шагнуть в сторону, прорвать тонкую плёнку окружающей серости и окажешься в другом, тёплом и разноцветном, трёхмерном мире. Понять бы, как и куда шагать. Потом брызги попадают тебе в лицо, ты моргаешь, это ощущение исчезает, остаётся только память о нём, тускнеющая с каждым твоим шагом по истекающему ручьями тротуару.
Иногда реальность действует грубее и просто толкает тебя плечом угрюмого мужика, спешащего по своим делам, опустив нос в поднятый воротник, и сжимая кулаки в карманах кожаной куртки. Она ревнива, наша реальность, будто пожилая любовница молодого ловеласа, я очень часто это замечаю.
Из-под колёс мусоровоза, с обиженным рёвом заваливающего в себя содержимое очередного контейнера, выскакивает откормленная серая крыса, тигриным прыжком перепрыгивает через невысокую чугунную ограду маленького сквера и исчезает среди полуголых кустов.
Покупателей в магазине немного, скучающие кассиры обмениваются впечатлениями о сериале, названия которого я даже не слышал. У меня с телевизором отношения натянутые. Неспешно двигаюсь вдоль полок, вдумчиво наполняя корзину продуктами. Кричащие цвета упаковок вроде как пытаются противостоять захватившему власть на городских улицах серому безобразию, но их ядовитые краски смотрятся фальшиво и неестественно.
Выхожу из магазина и у входа в сквер встречаю первое за сегодня довольное существо. Молодой энергичный фокстерьер выскакивает из сквера, волоча за шею давешнюю крысу. Пёс совершенно счастлив и обоснованно гордится собой. На бегущего следом мальчишку победитель жирных серых крыс не обращает абсолютно никакого внимания. Приветствуя, поднимаю шляпу и желаю псу доброй охоты. Он ещё помнит, для чего на свете фокстерьеры.
Иду домой, слушая окружающий мир — шорох шин, ворчание моторов, звуки шагов, по поводу выходного и плохой погоды звучащих соло, не сливаясь в монотонный шум, как обычно. Всё это обволакивают звуки, с которыми вода из туч перемещается на землю: глухой стук мелких капель по полям моей шляпы и звонкий — по жести оконных отливов, ворчание и плеск из водосточных труб. Прислушиваясь, начинаешь физически ощущать всю эту массу влаги, накрывающую город, и радоваться, что ей есть куда уходить.
Зрение выхватывает из окружающего отдельные элементы:
Нарядно одетая молодая мама уговаривает капризничающего малыша, пытается оторвать чадо, вцепившееся в металлический забор.
Кот, сжавшийся в комок под балконом первого этажа.
Троллейбус со слетевшей штангой, женщина-водитель в оранжевом жилете и огромных брезентовых рукавицах дёргает привязанный к штанге трос. Она, конечно, одета полностью, но запоминаются почему-то только рукавицы и жилет.
Скорая у подъезда.
Поспешно отскакиваю в сторону, уступая дорогу спешащей на вызов бригаде. Лица у медиков суровые и деловитые. Не дожидаясь уехавшего лифта, топаю по лестнице, считая пролёты. Лифт стоит на нашем этаже, дверь в квартиру бабы Жени распахнута настежь, слышны голоса и суета торопливых шагов. Захожу домой, разуваюсь и иду к холодильнику выгружать продукты. Затем прохожу в комнату и понимаю, что сидеть в квартире не хочу совершенно.
Намотавшись по общежитиям, свою однокомнатную берлогу я оборудовал с любовью, для себя. Теперь в нашем бетонно-кирпичном муравейнике существует место, в котором мне хорошо и уютно, где всё лежит в нужном месте, всё под рукой. Мебель, обои, ковры, свет — всё подобрано мной и под меня. Я склонен к домоседству. Но сейчас... сейчас меня почему-то тянет в город, хотя всё окружающее просто кричит — останься дома, дурак. Да, дурак. Одеваюсь и ухожу.

Злой и обиженный, он сидит на мокрой лавке на самом краю детской площадки, безжалостно избивая древесину сиденья своей лопаткой. На вид ему лет пять-шесть, точнее не определить, нынче дети одного возраста могут внешне отличаться очень сильно.
В такую погоду, один, на улице? И очень, очень неплохо одет…
— Привет!
— Да пошёл ты!
Обнадёживающее начало. Отряхиваю прилипший к лавочке песок и сажусь рядом. Снимаю шляпу и начинаю обмахиваться.
— Жарко сегодня, да?
Резкий поворот в мою сторону, прицельный взгляд серых глаз:
— Ты что, дурак?
— А ты? Чего тут сидишь, под дождём?
— А чего они все?
Интересно складывается разговор. Парень помолчал ещё немного, и принялся говорить, выстреливая мне в уши свои маленькие, но уже такие большие обиды.
Папа спит — он дежурил ночью, поэтому его нельзя будить. И телик нельзя, и планшет, потому что:
— Я когда в игры играю, я не молчу, не могу просто, а папе надо отдых.
С солдатиками надоело, Барсик под диван спрятался и не вылазит, мама в магазин пошла, а Мишка с Алёной в Турции, Анжелка заболела, а больше он ни к кому не ходит.
Парень он самостоятельный, собрался, и пошёл на улицу. Потому что свежий воздух полезнее несвежего.
— Как ты думаешь, мама твоя уже вернулась?
Набычился. Замолчал. Ещё два удара по лавочке, но уже задумчиво, без злости.
— А чего она меня не ищет?
—Ты не из этого двора?
— Не-а. Из соседнего.
— Мама расстроится, когда увидит, что тебя нет дома?
Опущенная голова, и еле слышный шёпот:
— Ну и пусть…
— А ведь она тебя любит… Точно расстроится. Может, пойдёшь домой? Паршиво сегодня на улице, мокро. И холодно.
Порыв ветра, подтверждая мои слова, проносится между домами, путаясь в проводах и ветвях деревьев.
— Ладно, пойду. — Сползает с лавки.
Встаю вместе с ним, иду рядом.
— А тебя как зовут?
— Леонид. А что?
— А я — Гоша. Плотвицин.
Огибаем дом, навстречу из-за угла вылетает взъерошенная молодая женщина в пальто, застёгнутом не на те пуговицы.
— Гоша? Зачем ты ушёл? Кто этот дядя?
Она оборачивается, демонстрируя мне волчий оскал между двух полосок ярко-красной помады:
— Держитесь от моего сына подальше, я о вас в полицию заявлю, извращенец!
Хватает ребёнка за руку и тащит к ближайшему подъезду следующего дома. Григорий изворачивается на бегу и машет мне своей лопаткой.

Трёхсекционный троллейбус везёт по Кутузовскому целых двух пассажиров. Я гляжу в окно стоя. Укутанная по самые глаза бабка сидит у одного из выходов на двойном сиденье ближе к проходу, так им с её палкой удобнее. На следующей остановке, пыхтя и цепляясь за поручень, в салон поднимается её точная копия, отличающаяся лишь оттенком платка и цветом юбки. Упирается взглядом в сидящую и хорошо поставленным баритоном командует:
— Подвинься!
Вспыхнувшая склока безобразна — бабки не выбирают слов, ещё немного, и в ход пойдут палки.
— Здравствуйте, бабушки.
Подхватываю под локоть стоящую:
— Позвольте, я вам помогу.
Чуть не насильно усаживаю на следующее сиденье.
— Милые женщины, неужели вам так легко живётся?
Рассказывать о своих проблемах, болячках и прочих несчастьях пенсионерки способны сутками. Когда я выхожу, старухи беседуют, как давно не видевшиеся подруги.
— А я ему тогда говорю…
Закрывшиеся двери троллейбуса отрезают от меня очередную историю. Бесцельно бреду по городу, сворачивая во дворы, старательно огибаю встречающиеся зонты различных цветов и размеров. Мир снова начинает казаться набором плоских элементов. Появляется желание остановиться, посидеть где-нибудь в тепле, и чтобы были люди, но немного. Чтобы без суеты и громких чужих разговоров.
Внезапно вдоль позвоночника будто волна тока проходит. В окружающем пространстве что-то мгновенно, рывком изменяется. Материализация желаний? Не в нашей реальности. Останавливаюсь, осматриваюсь. Обычный двор, мусор под окнами и на тротуаре, лавочки у подъездов, закатанный шинами бордюр, никогда не знавший побелки, но у торца здания что-то цепляет глаз. Пытаюсь присмотреться и делаю шаг. Влево? Вправо? Не понимаю сам, но для того, чтобы лучше видеть, нужно было сместиться именно сюда. Сразу будто пелена с глаз исчезла. Вот те на! Так не бывает. Так в принципе не может быть, я прекрасно знаю планировку таких домов. Декорация?
— Извините, вы не поможете мне?
За моей спиной стоит невысокий мужчина лет тридцати пяти, держит за руль велосипед. В проволочной корзинке над передним колесом, на багажнике — пакеты с овощами, ещё по сумке висит на ручках руля с каждой стороны.
— Вход узкий, с велосипедом и сумками не протиснуться никак, а Молчун наотрез отказывается выходить на улицу. Помогите, пожалуйста.
Подхватываю сумки — тяжёлые, как только ручки выдерживают? Спускаюсь следом за мужчиной, волокущим свой велосипед по лестнице. Всё-таки не декорация?
Дверь, набранная из массивных деревянных плах, распахивается, как только велосипедист спускается на последнюю ступеньку. Протолкнув двухколёсного друга внутрь, мой новый знакомый оборачивается:
— Заходите, пожалуйста! Я думаю, вам понравится.
Внутри на самом деле уютно. Не каждая семья способна создать в своём доме такую обстановку. А ещё помещение похоже на музейный зал – тёмное дерево столов и небольшой стойки, огромная шкура на стене. Серая с рыжиной, наверное, волчья. На шкуре висит изрубленный щит, с обеих сторон – по мечу рукоятями вверх, вовсе не похожих на те дешёвые подделки из нержавейки, что впаривают доверчивым любителям «старины» продавцы сувенирных лавок. Лезвие того меча, что справа, черно, у левого оно светло-серое, хотя это может быть и не так — в кафе или как ещё это называется, маловато света. Ещё одна характерная деталь — хром и никель отсутствуют в декоре помещения. Ни одной блестящей детали.
Хозяин велосипеда забирает у меня сумки:
— Спасибо вам! Меня зовут Фёдор, я тут за повара. Поворачивается к стойке:
— Знакомьтесь, это Дэффид, заведует всякими напитками. Дэффид это…
— Леонид, — подсказываю я, улыбаясь.
— Вот, это Леонид. Замечательный человек, стоял и разглядывал нашу дверь, а потом помог мне с сумками.
— День добрый, — лицо бармена украшают усы, густые и длинные, и короткая ухоженная бородка. Не застёгнутый ворот рубашки из тончайшей кожи открывает мускулистую высокую шею. Понятно, что мужчина очень силён, это не результат регулярных посещений тренажёрки, он от природы такой. У качков никогда не бывает такой пластики, в этом Дэффид больше похож на гимнаста или профессионального танцора. — Рад, что вы к нам зашли. Угощайтесь.
На стойке передо мной появляется парящая чашка. Не то недоразумение объёмом в полтора напёрстка, которые обычно подают в кафешках, это солидное фаянсовое изделие, почти со стакан размером. Откуда он знает, что дома я пью кофе именно из такой посудины?
Отпиваю глоток, и прикипаю взглядом к картине, висящей за спиной бармена. Старая, но краски не потускнели, понятно, что тёмный фон не от возраста, именно такой она вышла из-под кисти художника. Висит так, что свет из единственного в зале окна падает именно на неё.
Три всадника в красных одеждах подъезжают к дому на перекрёстке. Лошади ярко-рыжие. Дом странный, никогда раньше не видел похожих, даже на картинке. Совершенно круглый, приземистый, без окон, стоит не рядом с дорогами, он выстроен именно на перекрёстке. Все дороги, которые я вижу, ведут к его входам, каждая к своему. Дверей нет, художник так выписал занавеси в дверных проёмах, что видится, как ветер колышет тяжёлую кожу. Холмы, вечер, закат, и предчувствие скорой беды — обречённость, вот чем пропитано висящее на стене полотно.
— Как вам? — Дэффид понял, что я закончил разглядывать.
— Зачем? — не могу точно сформулировать вопрос, но бармен понимает.
— Это была моя первая попытка. В тот раз мне преподали хороший урок. Это напоминание, иначе… слишком легко забываются собственные ошибки, понимаете?
Я понимаю, и он это видит.
Из двери, ведущей на кухню, или в какое-то подсобное помещение, выходит человек, одетый, как будто персонаж фильма про звёздные войны — мощный бронированный костюм, шлем с непрозрачным стеклом, на массивной грудной броне строка непонятных знаков. Движется чудак с лёгким, почти неслышным жужжанием. Он подходит ко мне, приветственно поднимает руку, показывая мне открытую ладонь, а я не могу оторвать взгляда от дыры, пробитой или прожжённой в грудной пластине. Сквозь неё видна внутренняя обивка совершенно пустого корпуса.
— Молчун, это Леонид, наш гость. Леонид, это Молчун. Бронескафандр тяжёлого штурмового класса с искусственным интеллектом. После того, как погиб его третий десантник, Молчун решил больше не связываться со столь ненадёжными составляющими. И воевать ему надоело. Прижился у нас. Швейцар, охранник и вышибала в одном лице.
Молчун аккуратно сжимает предплечье моей левой руки, интуитивно отвечаю ему тем же. Молчун кивает шлемом, поворачивается и шагает к входной двери. Провожаю его взглядом и удивляюсь полному отсутствию эмоций. Подумаешь, самостоятельный бронескафандр. Не про такое читали.
— Вы ему понравились, Леонид. — Дэффид протирает вафельным полотенцем большую пивную кружку. Уточняю — деревянную пивную кружку, после чего вешает её где-то у себя над головой.
— Располагайтесь. Мишель принесёт вам перекусить.
Оглядываю все три стола, стоящих в зале. Нет, не тот. И не этот. Мне нравится стол у окна, рядом со стойкой — он единственный достаточно освещён, чтобы я мог писать. Писать? Без компа и планшета? Понимаю — да, именно писать. На бумаге. Чёрной ручкой с пером, заправленной фиолетовыми чернилами. Усаживаюсь спиной к стене, плевать на то, что свет будет справа, зато хорошо видны вход и стойка с тремя высокими стульями вдоль неё.
Очень красивая женщина молча перемещает с подноса на стол миски, тарелки и столовые приборы, кивает — серый осенний свет, отразившись в её волосах, приобретает золотистый июльский оттенок, и уходит обратно на кухню.
Я не силён в кулинарии — обычно питаюсь вещами простыми и знакомыми с детства: яичницы, пельмени, куриная лапша и прочее в том же роде. Так что даже названия блюд, которыми меня кормили, я назвать не могу. Но было вкусно, несмотря на минимум специй — уж в этом-то я разбираюсь.
Очень вкусно. Я отодвигаю тарелку и поднимаю голову. Они собрались все. Дэффид опирается о стойку локтями, Мишель присела на один из барных стульев, сложив руки на груди. Фёдор, увидев, что я не возражаю, садится напротив меня, за ним бронированной глыбой возвышается Молчун.
— Леонид, — бармен выходит из-за стойки и садится рядом с официанткой. — У нас есть к вам предложение. В нашем кабачке не хватает одного человека. Присоединяйтесь.
Пальцем чешу зачесавшийся внезапно нос.
— И в качестве кого я вам нужен?
— В качестве себя. Нам не хватает писателя.
— Для чего в кабачке писатель?
Все присутствующие, имеющие лица, улыбаются при виде такой непонятливости, но объясняет по прежнему бармен:
— Свой писатель просто необходим в каждом уважающем себя кабачке. А в нашем он необходим позарез. Позвольте, я поясню.
Когда-то у моего народа был обычай — один из самых достойных представителей рода строил дом для проходящих мимо путешественников. Там всегда горел огонь в очаге, над очагом висел котёл, в котле варилось мясо. Прохожий мог в любое время подойти к котлу, взять большую вилку и ткнуть ей в котёл. Тот кусок, что оказывался наколот, и был его пищей. Выбирать или колоть дважды было нельзя. Выбор куска был привилегией королей и героев.
Путешественник садился за стол, получал к мясу миску каши, кружку молока или эля, и начинал рассказывать, кто он, откуда, что повидал на своём пути. В то время людей было мало, и слушать такие рассказы, бывало, собирался весь род. Время шло, людей становилось больше, а сами они становились хуже.
Я поворачиваю голову к картине, висящей на стене за барной стойкой.
— Да, Леонид, вы правы. Дом моего рода был сожжён шайкой бандитов, решивших проверить, не перевесит ли удача кучки негодяев удачу одного достойного. Тогда я понял – моё заведение не должно быть привязано к одному времени и одному месту. И построил этот кабачок. Его нигде нет, но тот, кто устал на своём пути, тот, кому необходимо поведать свою историю, в любой момент может оказаться на его пороге. Он получит еду, питьё и внимательного слушателя. А мне достаётся его рассказ.
Я ему верю. Верю каждому слову. Неужели у нас настолько размылась грань между реальным и нереальным, что мы утратили способность удивляться?
— Просто я не обманываю, и вы это чувствуете, — отвечает на мои мысли бармен.
— Но я так и не понял, зачем вам писатель.
Дэффид улыбается и хлопает ладонью по обтянутому джинсовой тканью колену.
— С годами я понял, что один человек не может выслушать историю полностью, так, как надо. Правильно выслушать. В каждом рассказе мы воспринимаем то, что нам ближе и понятнее. Я ценю складность и захватывающий сюжет. Молчун бесстрастно изучает факты, особенно ценит всякие технические подробности и описание сражений. Мишель слышит историю женскими ушами, ей подавай бурю эмоций, шквал страсти и материальные ценности в итоге. Фёдор пробует рассказы на вкус, запах и цвет. Когда мы слушаем рассказ вместе, полнее ощущаем ту глубину и смысл, которые в него заложены. Но красоту слога и поэзию правильно подобранных слов до сих пор оценить было некому. Будьте нашим писателем, Леонид, вы нам подходите.
Мы говорили долго, и я согласился, — в конце концов, это будет интересно.
Выйдя из кабачка, поднимаюсь по ступенькам, прищуриваюсь и шагаю обратно в свою Москву, прямо под нескончаемую осеннюю морось.
Встаю у тротуара, опускаю голову и закрываю глаза. Ощущаю летящие к земле капли, холодное месиво облаков, и Солнце, как ни в чём не бывало, висящее в небе. Представляю себе, как его свет касается моего лица, как я щурюсь от его яркого сияния…
Открываю глаза и вижу над головой прореху в облаках. Солнечный свет отражается от оконных стёкол, от поверхности бесчисленных луж, делает яркой жёлтую и красную листву на ветвях и газонах…
Улыбнувшись, иду к ближайшей остановке, и скоро капли дождя вновь укутывают меня в шорох своего падения. Но в душе празднично и тепло сияет солнечный свет.

[Инодин Николай]

Ты заходи, мальчик.

Волосы очередного посетителя аккуратно подстрижены и не так давно были тщательно причёсаны, но ветер уже успел растрепать их светло-русое великолепие. Выглаженная белоснежная рубашка с короткими рукавами, ворот которой перетянут сплетённым из разноцветных прядей шнурком, тёмно-синие шорты с огромными накладными карманами и безупречно вычищенные ботинки. Но – мальчишки во всех мирах остаются мальчишками, правое колено «украшает» бурая корка ссадины.
— Ерунда, — машет он рукой, — торопился просто. А что, теперь вы всегда тут будете? Я гляжу — дверь, а раньше не было! Хотел постучать, а у вас молоток высоко очень… А дверь сама открылась! Здрасьте!
Молчун отходит в сторону, открывая проход в зал, и присаживается на корточки, чтобы его шлем оказался на уровне головы ребёнка.
— Ого! Я думал, это латы стоят! Ты живой?
Комплект штурмовой брони разводит руками.
— Он соображает! Точно, живой! Ничего, что не из мяса. А это больно было? – Рука мальчишки аккуратно и бережно касается пробоины в нагрудной пластине Молчуна.
— Он не чувствует боли, — вмешивается в разговор Дэффид, небрежно выставляя на стойку высокий узкий стакан с жидкостью четырёх разных цветов — слои напитка не смешиваются, второй сверху слабо светится. — Добрый день, молодой человек. Меня зовут Дэффид. Угощайтесь!
Малец — на вид ему не больше десяти лет, подбегает к стойке, взбирается на стул с грацией дикой кошки и двумя руками хватает стакан. Делает долгий-предолгий глоток, переводит дыхание и восхищённо выдыхает:
— Прекрасно! Лучше, чем леймма Хриса делает. Меня Спелли зовут. А тебя?
—Я Леонид. Привет!
Вроде обычный пацанёнок, только радужка глаз ярко-зёлёного цвета. И это не контактные линзы.
С кухни выходит Мишель, ставит перед гостем тарелку с пирожными и вазочку мороженого.
— Добрый день, молодой человек. Угощайтесь.
Мальчишка откусывает умеренно большой кусок от ближайшего пирожного и кивает, довольно зажмурившись — понравилось, мол. Торопливо прожевав, поясняет:
— Времени мало. Мне ещё на тренировку, и ещё… а эти мечи — настоящие?
— Здесь всё настоящее, Спелли.
— А можно посмотреть?
Молчун снимает со стены стальной меч и кладёт на стойку — между тарелкой и вазочкой с мороженым. Мальчишка немедленно хватает оружие за рукоять и пытается им взмахнуть. Как пить дать, ампутировал бы себе правое ухо, но Молчун аккуратно перехватывает лезвие.
— Он острый, — поясняет Дэффид. Не стоит так рисковать.
— Я думал, он тяжелее, — слегка смущаясь, поясняет несостоявшийся рубака.
— Думать — полезно, — соглашается бармен.
— Ага. Только всё время думать здорово устаёшь. А когда устал, надо отдыхать, правда? А чего ты всё время пишешь?
Конопатый нос бесцеремонно шмыгает у меня над локтем, разглядывая исписанную страницу блокнота.
— Непонятно совсем. Закорючки какие-то…
Ещё бы, пишу-то я на русском. Это разговорную речь в кабачке понимают все, буквы под читателя не подстраиваются. Виновато развожу руками:
— Там, откуда я родом, нас учили писать именно так.
А рука будто сама собой хватает один из лежащих на столе карандашей и рисует на очередной странице весёлую рожицу.
— Так понятнее?
— Ага!
Не глядя на меня мальчишка протягивает руку:
— Дай!
Вкладываю карандаш в тонкие пальцы, и рядом с рожицей появляется забавное существо, несомненными признаками которого являются длинные уши и полное отсутствие хвоста.
— Это Кырк! – объясняет художник и, задумавшись, начинает жевать кончик карандаша. Вторым карандашом рисую рядом лошадку, удивляясь самому себе. Лошадь в самом деле похожа на лошадь.
— Это что за зверь? – удивляется пацан.
— Лошадь. У меня дома на таких ездят. Вот так — показываю на картину за стойкой, и ошарашено гляжу на изменившееся полотно. Четыре всадника, вернее, четыре чёрных силуэта всадников в будёновках уезжают от нас прямо в огромное заходящее солнце. А протирающий очередную пивную кружку Дэффид тихонько насвистывает «The riding to the setting sun». Настроение создаёт, понимаешь.
— Рисуй ещё! – требует Спелли, и я рисую рыбку, собачку, котика, петушка, домик и дерево. Парень, слюнявя кончик карандаша, в ответ рисует мне фрынка, хмулю, прстанаку и два домика, один из которых похож на нарисованный мной. Рано радуюсь. Это не домик, это гнездо. В нём живёт хмуля.
Обсудив сравнительные достоинства фрынка и прстанаки Спелли вздыхает, провожает глазами вазочку из-под мороженого, как-то не-по детски фиксирует взгляд на аппетитной попке Мишель, и слезает со стула.
— Пора мне. Вы завтра ещё придёте?
Пожимаю плечами:
— Не знаю. Честно. Но если ты сильно захочешь, то наверно найдёшь.
— И я не знаю. Кто знает, что я захочу завтра?
Пацан машет Дэффиду, кивает мне и дружески хлопает Молчуна по наколеннику. Дверь из толстых дубовых плах закрывается за ним, отрезая от кабачка его мир, но мы видим.
У входа в кабачок стоит молодая женщина с очень приятной фигуркой — облегающий комбинезон из незнакомой материи почти не оставляет простора для фантазии. Сложная причёска, тщательно наложенный макияж, вычурные украшения на шее и запястьях.
— Вы опять, ваше величество? Сделали себе ещё одно убежище, и я снова о нём ничего не знаю!
—Успокойтесь, госпожа Саппирин ком Линмар.
Мальчишка кланяется женщине, прижав правую руку к груди.
—Саппи, душа моя, Залреанский кризис угаснет без наших усилий в ближайшие трое суток, к’Сиутлы на настоящий момент полностью исчерпали свои возможности.
Женщина попыталась что-то возразить, но Спелли не дал ей этой возможности.
— Я это вижу, — последнее слово он выделил так, что понятно — речь не о простом зрении.
Картинка вздрагивает, и на месте мальчишки со ссадиной на колене стоит мужчина лет тридцати с ранней сединой на висках.
— Пойдём, сестра. — Он берёт женщину под руку и уводит от ведущих в кабачок ступеней.
— Его отец умер прямо на похоронах деда, когда ему было пять лет, — поясняет Дэффид. Стране был нужен правитель, обладающий врождёнными способностями рода Линмар. Ему пришлось повзрослеть за день. Здесь это умеют.
Дэффид плеснул в высокий стакан щедрую порцию виски, посмотрел сквозь него на свет и опрокинул в себя спиртное, не заморачиваясь со льдом.
— Зато теперь он может сбежать в детство. Иногда. Не часто. И, к сожалению, не надолго.

[Инодин Николай]

Ася с дипломом

Возвращение к корням и возрождение традиций, конечно, дело великое. Пир духа и всё такое, однако путь подвижников не розами усыпан. Так на то и подвиг. Духовный, тля. Как там, на древнерусском? Поелику, ибо, аще, обрящет, и ваще, блин.
Оказывается, коней на Руси нынче в ночное не гоняют. Совсем. Да и коней этих… Нет, всяких там верховых-спортивных найти не трудно, Гугл в помощь. Только стоит такой конь часто куда дороже автомобиля престижной марки. Держат их в конюшнях, и от нововеров берегут пуще, чем от чумы. Стоит рядом с конюшней или там ипподромом засветиться в сарафане, моментом скрутят и эвакуируют на безопасное расстояние.
Козлы.
Потому и приходится выискивать по медвежьим углам последних представителей рабочего конского поголовья. В этот раз группе повезло конкретно. Обнаружили следи лесов и болот самую настоящую избу — из брёвен, с крышей из покрытого пятнами мха и рыжего лишайника волнистого шифера. Во дворе избы стояла самая настоящая старинная телега — дощатый ящик неправильной формы с оглоблями, на колёсах от доисторического автомобиля. А на лугу, на огороженном забором из деревянных жердей пространстве, щипал траву несомненный конь — точно такой же, как на картинках и в кино о прошлых героических временах. Ярко рыжий, с длинным хвостом и грива на месте. Для верности животное сфотографировали с нескольких ракурсов, прогнали через программу распознавания в телефонах, и всем четверым пришёл одинаковый ответ — лошадь.
— Ну, девки, есть Бог на небе, — довольно оскалилась Изольда, убрала в муфту пятнадцатикратный бинокль и лихо сдвинула набекрень расшитый жемчугом, бисером и кристаллами Сваровски кокошник. — Всё, что нужно, в одном месте. Сейчас отходим, чтобы аборигенов не спугнуть, а после заката, помолясь, приступим.
Девки кивнули, поправили тугие косы и канули в лес, не особенно заботясь о том, чтобы ступать след в след — фирменные лапти фирмы «Бутадиене и Ко» читаемых следов не оставляют.
В поле группы соискательниц всегда питаются только аутентичной пищей. Наскоро подкрепившись кулебякой с тушёнкой и пиццей с грибами по старинному рецепту, запили немудрёную снедь квасом и с нетерпением стали ждать, когда стемнеет.
К загону вышли как по ниточке, спасибо компасу, азимуту и спутниковой навигации. Комариная стая гудела недовольно, но в пределы действия репеллента влетать опасалась. Конь, не слишком хорошо видимый в темноте, сочно хрупал травой и громко топал подкованными копытами. Изольда отошла в дальний угол загона, вытащила из муфты боло и хриплым от волнения голосом скомандовала:
— Гоните на меня, девки.
Рыжий мерин честно весь день таскал за собой всякие тяжести, тёмное время суток считал временем заслуженного отдыха. На охреневших баб смотрел с высоты своего роста, с намёком отворачивался к ним задом и скакать отказывался наотрез, игнорируя шлепки по крупу, крики «Но!» и взмахи руками. Толкать скотину тоже не выход — весу в ней больше полутонны, отожрался халявной траве, гад!
На такой случай у каждой русской женщины оружие имеется, смекалка называется.
— Ольга, Феня, разворачивайте его! Ща я ему ускорение организую!
Ловкими пальцами Ася уже нащупала в подоле булавку.
— На, падла! — булавка на добрый сантиметр вошла в конскую задницу. Проняло, да ещё как! Мерин всхрапнул, дёрнул тяжёлой башкой — Фенька отлетела в сторону и уселась задницей прямо в навозную кучу. Потом поднял правую заднюю ногу и вроде как неторопливо, с ленцой махнул ей назад.
Подбежавшие девки в шесть рук подняли напарницу, сунули под нос флакон с нашатырём и отхлестали по щекам — когда ещё такой случай представится?
Болело всё — руки, ноги, рёбра, больно было дышать. Лопнул на боку сарафан, подол разорван в нескольких местах, правый рукав кофточки на нитке повис, пуговицы на груди отлетели. Ася со стоном распахнула кофту. Громадная ссадина в форме копыта на глазах набухала кровью, синела и багровела, но самого страшного удалось избежать — импланты не пострадали, несколько раз прощупала, поскуливая от боли. Хотелось лечь и умереть, но ведь она – русская женщина! Сцепив зубы, Ася поднялась на ноги, стащила с головы павловский платок и заскрипела зубами, разглядев рваную дыру в дорогущем девайсе. Кусок ткани вырвало «с мясом», причём на самом видном месте.
— На хрен, девки, этого урода, — прохрипела она. — Он, может, вовсе скакать неспособен. Айда в избу входить!

Казалось бы, чего сложного — бездворая бревенчатая изба, забора нет даже символического, лето. Поджигай, дождись, пока лохи с воплями наружу выбегут, и входи себе гордо и не торопясь, как положено уважающей себя женщине. Только вот гнездящиеся в избах уроды обычно далеко не бегут — выскочат, оглядятся, и давай обратно ломиться, всякую хрень на улицу вытаскивать. Поди войди в дверь, когда навстречу всякая шваль холодильник выталкивает, или плазменную панель в полстены размером! Ну, на такой случай тоже свои приёмы есть. Серыми тенями соискательницы рванулись к избе, на ходу выхватывая кто зажигалку, кто пластиковую бутыль с бензином. И тут, как на грех, выскочила из-под крыльца шелудивая собачонка — два лаптя в длину, лапоть в высоту, и на три пуда визгливого лая. Выручила Изольда, не зря в рейд-лидеры выбрали — влепила-таки в шавку заряд из тазера, блохастая сволочь взвизгнула и сложилась, но чёрное своё дело сделала: за оконным стеклом мелькнуло белесое пятно лица, кто-то в избе грязно выругался, заголосила баба.
— Живей, девки! — как Изольда смогла проорать это шёпотом, она и сама потом объяснить не сумела. Фенька с Асей уже поливали брёвна бензином, когда из распахнувшейся двери выскочил абориген с лопатой и просто снёс с ног замешкавшуюся Ольгу.
—Припёрлись, твари! — раненым медведем заорал он и замахнулся инструментом. Попал бы — точно покалечил, но Изольда успела тазер перезарядить. Поймав заряд в спину, мужик выгнулся, захрипел и рухнул на Ольгу. Выпавшая из рук лопата брякнулась на отсыпанную гравием дорожку. Фенька сунулась подобрать выпавшую зажигалку, но тут ей в косу с кошачьим воплем вцепилась тутошняя баба — простоволосая, босая, в одной пижаме.
А во двор начали выскакивать дети. Парнишка лет пятнадцати, шустрый, как сбесившийся хорь, треснул Изольду поленом — прямо по руке с тазером. Изька заревела коровой, схватила засранца второй рукой, попыталась пнуть коленом куда надо, но с первого раза не попала, и получила поленом ещё раз, теперь уже по плечу — голову успела отдёрнуть.
Сзади на командиршу кинулась ещё и местная девка, но пацан её прогнал:
— Беги за конём, дура! Скачи на Лысую, там мобила берёт, ментов вызывай, быстро!
Фенька с тутошней бабой катались по земле, стараясь выдрать у соперницы клок волос побольше, Изольда топталась в клинче с мальчишкой, перехватив полено здоровой рукой, Ольга никак не могла выбраться из-под ошарашенного аборигена. Аська, широко ухмыльнувшись, вытащила из-за онучи коробок спичек, забыв про боль в ногах, прыгнула к стене и чиркнула, целясь в мокрое бензиновое пятно.
Полыхнуло знатно. Хорошо, успела глаза закрыть. В ноздри шибануло вонью горящих волос. Отшатнулась, не открывая глаз, хватая себя за голову, наступила на кого-то из катающихся по земле. Толчок в зад, ступенька под ногами, предательская, как пинок под колено. Упала, на четвереньках кинулась дальше, видно, чудом попала в распахнутую дверь. А в сенях — лавка, на лавке ведро. Слава всевышнему, не пустое. Опрокинула ведро на себя, с головы до лаптей обляпалась простоквашей, зато сбила пламя с волос и одежды. Оглянулась — а дверная занавеска уже догорает, огонь с неё на пучки какой-то сухой травы перекинулся. Занимается пожар, значит. А подружки-то в избу зайти не могут, несвободны все.
Выскочила Ася из избы, как была — в драном сарафане, саже, копоти и простокваше. И угодила аккурат под копыта давешнего мерина, на котором младшая засранка мимо избы скакала. Бедная животина, как такое увидела, встала, как вкопанная, на дыбы поднялась, заржала жалобно…

Коротко стриженая девица хлопнула накладными ресницами, поправила на шее повязку, фиксирующую загипсованную руку и придвинула к собеседнице лежащий на столе документ.
Спросив разрешения, через плечо Мишель глянул на него и я.
Кусок тонкого пластика, мастерски имитирующий кусок берёсты в простой дубовой рамке. Неровные строчки старинной кириллицы, вырезанные лазерным стилом, выжженная в углу печать.
— Филькина грамота,— презрительно сморщит холёный нос какая-нибудь англо-саксонская мымра, фыркнет и отвернётся. Завидует, сука необразованная! Потому как буквы складываются в слова, и эти слова русским по белому гласят:
[i]«Грамота сия дана Асе Борисовне Миткиной в том, что фемина сия в обучении проявила прилежание и должную сноровку, заповеданные предками испытания на русскую женщину прошла достойно и звание сие носит по заслугам».
Староста деревни Опоследовка статский советник Некрасов Александр, сын Сергеев.
[/i]

[ВинипегНави]

То, что будет сейчас выложено, кусочки проекта, придуманного Сан Санычем. По идее, это задумывалось как оболочка, в которую можно было бы включать любые рассказы, придуманные различными авторами.

А какова тематика или иные ограничения? Для тех, кто не в курсе про проект Сан Саныча.

[Инодин Николай]

Тематика - любая, смысл кабачка между мирами - в него может прийти кто угодно из любого мира. И рассказать свою историю.

[Иван Петрович]

кроме меня никто своих историй в кабачок не принёс.

"Не всё так однозначно" (с) .
С некоторых пор выкладка на ФДС превратилась для меня в настоящий квест. До "ремонта" во многие темы вообще не пускало, сейчас разлогинивание даже после просмотра сообщений в ЛС, это вообще ни в какие ворота... Плюс при заходе под основным аккаунтом загрузка страниц идёт минуты по две. Приходится пользоваться левым акком...
Ну и загрузка другими проектами тоже "отвлекает".
Судя по твоей выкладке, Николай, затея не ушла в песок. И вполне вероятно, что кто-то ещё присоединится.

[Инодин Николай]

К концу года меня как-то вдруг завалило вроде и не самыми важными и большими, но нужными и какими-то суетливыми делами. Издатели, налоговая, срочные заказы к дате, заказы ещё более срочные, приехавшие в столицу родственники, о существовании которых я, в принципе, знал, но это было единственной о них информацией в моей памяти… Потом они уехали, я увлёкся ликвидацией последствий…
Суета, короче. А перед самыми праздниками я умудрился слечь с бронхитом, который чем-то там осложнился, и довольно долго питался достижениями фармацевтической промышленности, заедая неаппетитные эти вещества мёдом, малиновым вареньем, вливая в себя водопады горячего чая с лимоном.
Когда я окончательно пришёл в себя, снега на улице уже не осталось, небо стало голубым, солнечный свет согревающим, а воробьи счастливыми. Короче, настало время, когда уже хочется распахнуть окно, но долго держать его открытым не стоит.
Вымыл в квартире окна, окинул взором вымытый первыми весенними дождями пейзаж с той стороны стекла и ощутил, что чего-то не хватает. Немым упрёком выпал мне под ноги исписанный до половины блокнот…
Короче, через десять минут я шагал по залитой солнцем Москве, и полы не застёгнутого плаща крыльями реяли у меня за спиной. Впрочем, возможно мне это всего лишь казалось. Под ритм шагов в голове формировались образы, слова цеплялись одно за другое, и в конце строк нагло щурились рифмы.
Сам удивился, но после такого долгого перерыва я нашёл кабачок быстро и легко, у Селезнёвских бань. Едва не вприпрыжку спустился по ступеням. Молун открыл дверь раньше, чем я успел ударить молотком. Боже, как я, оказывается, соскучился по ним всем!
Оставляю Молчуну шляпу и плащ, целую руку улыбающейся Мишель, довольный Фёдор хлопает меня по плечу.
— Вас давно не было, Леонид, — с долей укоризны кивает Дэффид, наливая что-то в стакан. Что льёт, не вижу, а стакан он со стойки взял. — Добрый день.
Как я мог столько времени без них прожить? Опираюсь рукой о спинку стула и снова оглядываю кабачок, наслаждаясь его капитальностью, надёжностью и неизменностью. Впрочем, насчёт неизменности я, кажется, поторопился…
За спиной у Дэффида, справа от картины, изображающей всадников на красных лошадях появилась ещё одна рамка. Небольшая, с тетрадный лист размером. Подхожу ближе к стойке, чтобы рассмотреть лучше.
Портрет. Обычное славянское лицо. Немолодой мужчина смотрит на меня чуть устало, но иронично, в глубине глаз чудятся эдакие чертики… Тот ещё выдумщик. И фантазёр. Простая, без финтифлюшек, рамка из тёмного дерева. Лоскут чёрного крепа в углу почти незаметен – в полутёмном помещении, на тёмном фоне…
— Я … Я не знал.
Перевожу глаза на Дэффида.
— Когда?
— Незадолго до нового года.
— А я всё это время думал о нём, как о живом… Спорил… Советовался…
Дэффид пожимает крепкими плечами:
— Наверное, это хорошо, что для кого-то человек жил на несколько месяцев дольше.
Он наконец ставит на стойку предназначенный мне стакан. Гранёная посудина до половины наполнена водкой. Такой же стакан забирает Фёдор. Мишель ставит между нами тарелку ломтями ноздреватого чёрного хлеба, чуть присыпанного крупными кристаллами соли. Такой хлеб нам выдавали в армии. Тонкими пальчиками поднимает за ножку бокал красного вина. Бармен салютует нам стаканчиком виски, в ноздри мне бьёт характерный запах некачественного самогона. Молчун поднимает над плечом сжатый в кулак манипулятор. Все четверо молча глядят на меня.
— Я слышал, что он мог быть не самым приятным человеком. Не знаю, мне всегда было с ним просто и легко. И знаете, кажется мне, что он просто ушёл посмотреть на иные миры, которые так любил придумывать. И однажды просто войдёт в эту дверь, отдаст Молчуну куртку, тогу или что там у него будет из верхней одежды, потрёт ладонь о ладонь и скажет : «Я тут придумал кое-что»…
А уходя, пошутит про чёрный квадрат, висящий кверху ногами, или напомнит о спасении галактики.
За хорошего человека.
До дна, ребята. До дна.

[Инодин Николай]

Спаси и сохрани?

Еда… еда закончилась дней десять тому назад. Или пять? Мысли путались, и счёт времени терялся в обрывках мыслей. Целых мыслей в мозгу практически не осталось, оставшиеся силы уходили на то, чтобы не останавливаться. Хромать, ковылять, шатаясь, или ползти, в конце концов, потому что останавливаться нельзя. Остановка – смерть. Умереть… не страшно, но умирать тоже нельзя. Они не должны… не должны найти тело… Он брёл сквозь шатающуюся вселенную, вырывая у врага ещё шаг, два… пять… Рефлекторно огибая стволы деревьев. Иногда ему попадались лужи, и он хлебал из них, не различая вкуса. Глоток, два, десять. Потом снова заставлял измученное тело подняться на ноги и брёл дальше. Потрескавшиеся губы отказывались служить, и он уже не шептал, а лишь выдыхал:
– Господи… не попусти… спаси и сохрани… имя твое… уповаю…
Молитвы тоже путались. Не осталось сил, не осталось надежды, но вера, вера была. Она вела, заставляла измученное тело брести сквозь лес, продираясь через кусты и буреломы, всё дальше от натянутой на столбы колючей проволоки и этих… выродков, отринувших и предавших…
Незамеченный в темноте обрыв, недолгий полёт. Вода, накрывшая с головой, залитые уши и ноздри. Течение поволокло сильно и неудержимо.
«Хорошо» – успел подумать он, – «Теперь не найдут. Спасибо, Господи». И мир померк.
Спустя вечность вернулись звуки. Потом сквозь веки пробились… отсветы огня? Всё-таки ад?
Языки пламени танцевали за открытой дверцей печи. Скрипнула дверь, пахнуло сыростью и прохладой. Шаги, стук сваленных на пол поленьев. Запах мёда и каких-то трав, коснувшаяся губ посудина…
Хотел оттолкнуть, хотя бы отвернуться, но тот, кто поднёс питьё, подал голос:
– Пей, водолаз.
И он начал глотать горячий травяной отвар, обильно сдобренный мёдом. Негромкий чужой голос – мужской, не молодой, не старый, не просил и не приказывал, но ослушаться… ослушаться невозможно.
– Спи.
Во сне он снова бежал сквозь лес, огибая стволы деревьев, прыгая через пни и протискиваясь сквозь завалы. И проснувшись, сразу вскочил на ноги, чтобы бежать дальше, но подвели подкосившиеся ноги – пришлось ухватиться за край небольшого стола, чтобы не упасть на пол. Божий мир перед глазами качнулся, пошёл кругом, но через несколько вдохов успокоился и замер. Как и когда он оказался в этом доме? Предательница память не дала ответа.
Опираясь о стену, доковылял до двери, выбрался на улицу. Здешний хозяин, которого до того толком рассмотреть не удалось, сидел на лавке у стены и ковырял шилом кусок кожи.
– Хозяин, а где тут…
– Там, – показал тот шилом на небольшое строение у сложенной из дикого камня ограды.
Оправившись, омыл из стоящей на полке посудины всё, что положено, покинул нечистое место и возблагодарил Его за спасение. Уже без спешки вернулся к жилью – удивительно ладному небольшому дому, сложенному из того же камня, что и ограда, со швами, тщательно промазанными глиной. Из-за дома вышел палевого окраса пёс, большой и лохматый. Осмотрел пришлого, вздохнул и улёгся, пристроив тяжёлую голову на передние лапы. Но взгляд от незнакомца не отвёл.
– Не опасайся его, – не поднимая глаз от рукоделия, успокоил хозяин. – Он попусту никого не трогает.
Пялиться на незнакомого человека невежливо, отказаться от разговора тем более. Недалеко от скамьи удачно оказалась колода для колки дров. Сел боком к хозяину, вздохнул…
– Кто меня из реки вытащил?
Несколько птиц, возившихся в ветвях старой яблони, вспорхнула вдруг и улетела по каким-то птичьим делам.
– Я.
Возраст мужчины определить не получается ни по виду, ни по голосу. Не высок он, не низок, толстым не назвать, и худым тоже. Седины в волосах нет, и голос вроде молодой, а только молодые так не говорят.
– Почему?
Руки… Руки натруженные, у бездельников таких рук не бывает. И у воинов не бывает.
– Ты просил.
– Я?
– Да.
– Не помню…
Мужчина пожал плечами:
– Бывает. Есть хочешь?
И только спросил, засосало под ложечкой. Ответить не дал полный рот слюны. Кивнул.
Хозяин воткнул шило в кожу, встал, оставив поделку на лавке, и пошёл в дом. На пороге оглянулся, поманил рукой.
Уселся за стол, плеснул из кувшина молока в чашки. И кувшин, и чашки простые, глиняные, без узоров и орнамента. Выставил плошку той же работы, с мёдом. Подвинул кусок пшеничной лепёшки. Небольшой.
– Тебе пока больше нельзя. Заболеешь.
Себе взял кусок побольше, но ненамного.
Хлеб… вчерашней, должно быть, выпечки, не свежий, но заветриться не успел. Запахи… они сводили с ума. Перед глазами встали мамины руки, выкладывающие на блюдо большую лепёшку, и сильные руки отца, рвущие хлеб на куски…
– Ешь, не стесняйся. Мёд бери, тебе полезно сейчас.
Наваждение пропало, сожаление царапнуло душу. Мама, отец… Их уже нет. Проклятые отступники…
Оказалось, пока он предавался воспоминаниям, хозяин уже поел. Улыбнулся гостю, придвинул к нему плошку и вышел на улицу.
Нужно есть. Почти не чувствуя вкусов и запахов, опустил край лепёшки в темную вязкость мёда, откусил, заставил себя прожевать, глотнул из чашки. Молоко жирное, густое. Проглотил, опять потянулся к мёду. Доел, и понял, что устал. Навалилась слабость, веки отяжелели, но заставил себя поднять руки, повернуться к чистому углу и принести благодарность, но лика Его не нашёл. Лика, который всегда освящает жилище, пусть самое убогое из них. Даже жилища отступников. Прочь, прочь из этого дома!
Встать не получилось – проклятая телесная слабость не дала подняться на ноги. Всего то и хватило сил – упасть с табурета на пол. Зато головой к выходу.
Очнулся на той же лежанке, что и прошлый раз.

На простой деревянной лавке бывает очень удобно сидеть. Особенно если прислониться плечами к нагретой солнцем стене дома, закрыть глаза и просто слушать гудение пчёл, голоса птиц и ощущать щекой касание ветра. Просто жить.
Хлопнула калитка, звук шагов, поскрипывание камней и песка на дорожке.
– Доброго дня, тебе!
Встать получилось легко и кивнуть приветственно – тоже.
– Прости, вчера я не назвал своего имени и не спросил твоего. Меня зовут Дахти, сын Лумиса из рода Тайсу. Как зовут тебя?
Здешний хозяин снял с плеча и поставил на землю корзину с уловом – рыбы шлёпали хвостами, выгибались и открывали рты.
– У тебя длинное имя. Так нужно, если живёшь среди большого количества людей. Чтобы не перепутать.
Мужчина принёс деревянное корытце и широкую доску, сел на лавку рядом с Дахти, уложил доску на колени, достал нож и запустил руку в корзину, цепляя за жабры ту рыбу, что дёргалась больше других.
– Я здесь один. Для чего мне имя?
Дахти растерялся.
– Но… как МНЕ тебя звать?
– Придумай что-нибудь,– улыбнулся собеседник. Мне всё равно Это ведь тебе нужно меня как-то обозначить.
Вычищенная, лишённая чешуи рыбья тушка упала в корытце, голова и содержимое брюха упали на землю. Лежащий в тени дерева пёс проследил за головой, лениво приоткрыв один глаз, и снова замер.
– Сегодня сварю уху. Тебе полезно, – пояснил он, будто Дахти его спрашивал.
– Буду звать тебя рыбаком, – сказал Дахти.
Вместо ответа собеседник только пожал плечами:
– Рыбачу порой.
Сколько не оттягивай, но о главном спросить придётся.
– В твоём доме нет лика Господа нашего, Рыбак. Ты не веруешь?
– А ты?
– Я бертагин, сын бертагина и внук бертагина из рода верховных бертагинов Дильмары. В вере смысл моей жизни. Мы, Тайсу, рождены хранителями.
– И для чего тебе лик?
«Он дурак»?
– Для обращения к господу, неужели не ясно?
– Ты в самом деле думаешь, что для обращения к богу нужно смотреть на резную деревяшку?
«Святотатсво?» – У Дахти от гнева потемнело в глазах.
– Ты, сущий везде, о, великий, всё знающий и всё видящий, вмещающий в себе вселенную, славься в веках и человеках, так, кажется? – Нож, лезвие которого на треть стёрто множеством заточек, мелькает, разделывая рыбу. Голос Рыбака не дрогнул и, возможно, смешинка в голосе только померещилась?
– Так… Это начало утреннего гимна Ему…
– Кому, по-твоему, нужен вырезанный на куске дерева облик, истинно верящему, или тому, кто по привычке бормочет в положенное время заученные в детстве слова? Творцу не нужен, или ты сомневаешься в словах священных гимнов?
Дахти подавился очередной фразой.
– Ты слаб ещё, хранитель. –Улыбнулся. – Из рода хранителей.
Ехидство в последних словах не услышал бы только глухой. Хотелось вскочить, наорать на возомнившего о себе крестьянина, но мир в глазах качнулся, пошёл кругом…
Опять та же лежанка. И лавка рядом с ней, а на лавке – миска с рыбной похлёбкой, пучок перьев лука и кусок чёрствой лепёшки. Ложка деревянная, ручка покрыта затейливой резьбой в совершенно незнакомом стиле.
Хозяина в доме нет, возится с чем-то во дворе, напевает себе под нос что-то мелодичное, но слов не разобрать. Теолог самозваный. Хотя в его рассуждениях что-то есть… А запах из миски чудесный. Где там ложка?

Ходить, не хватаясь на каждом шагу за ближайшую опору – наслаждение. Странно, раньше Дахти не считал это чем-то особенным. Теперь считает. Может быть, завтра или через несколько дней он опять перестанет обращать на это внимание, а сегодня он обошёл всё невеликое хозяйство своего спасителя, и счастлив так, будто смог облагодетельствовать десяток девственниц разом. Воистину, ничто в мире не абсолютно, но познаётся в сравнении.
А ещё прогулки повышают аппетит. Интересно, чем сегодня хозяин собирается кормить спасённого хранителя? И понимает ли, кого ему посчастливилось вытащить из воды? Мутный он всё-таки тип. Иногда кажется – понимает, иногда – что непонятный крестьянин считает себя выше бертагина. Где этот тип, не имеющий имени, нахватался знаний? Возможно, Дахти не первый бертагин, живущий в этом доме?
Да, вот и он, стоило лишь обойти угол дома, и стал виден возящийся у земляной печи рыбак. Хм-м… Пахнет замечательно. Такую старательность в низших следует поощрять:
– Накормивший бертагина непременно будет отмечен божественной благодатью! А ты кормишь меня уже столько дней. Милость его будет велика!
Кривая ухмылка на измазанной сажей роже кормильца неожиданна и оттого ещё более неприятна.
– Когда-то давно настоящие бертагины в самом деле умели приносить толику удачи. Они знали и умели ощутить мир вокруг себя.
Рыбак несколькими ударами сбил окаменевшую замазку и рывком убрал с печки тяжёлую бронзовую крышку. Крюком на длинной рукояти подцепил и выволок наверх немаленький котёл. Запахло и вовсе одуряюще. Миски на столе, лепёшки на блюде, рядом горой зелень, сверкающая каплями холодной воды.
– Нет теперь таких умельцев, выродились. Вместо десятков знающих – тысячи породистых идиотов, что попугаями повторяют выученные в молодости тексты, с каждым поколением искажая их сильнее и сильнее. Садись есть, бертагин, не стесняйся, я тебя бескорыстно кормлю, ведь благодати от тебя ждать, всё равно, что пытаться доить волка. – и ухмыляется, будто знает что-то не только неизвестное своему невольному гостю, но и недоступное его пониманию.
Крупные куски запечённой рыбы на блюде горой, и сверху этой кучи красуется рыбья голова. Большая, лобастая, с вытянутой длинной мордой…
– Ты… ты… Это же длиннорыл!
– Ну да. Повезло сегодня, самая вкусная рыба в моей речке. И костью не подавишься, нет у него костей. Хватай, не жди, пока не остыла.
– У длиннорыла не только костей, у него и чешуи нет! Нечистая пища! Хочешь, чтобы я осквернился?
– Да кто ж тебя заставляет? Не нравится – не ешь. – Рыбак ухватил с блюда ту самую голову, ловко разломал на куски, закинул один в рот и принялся жевать, прикрыв от удовольствия глаза. – Лепёшки пожуй, с травками. Маслица сегодня, извини, нет.
Злоба перехватила горло, в глазах потемнело. Такое, бертагину в глаза!
– Когда-то гонимый засухой народ после долгого и тяжкого перехода вышел наконец к великой реке, невдалеке от места, где пресные и мутные воды её смешивались с прозрачной и горькой водой океана. Вперемешку бросились люди и животные в речные воды, утоляя жажду. С ними был человек, которого они звали великий учитель. Напившись из небольшой лужи, он побрезговал мытьём в несущих вонь и пот мутных струях, а вместе с лучшими из учеников вышел на песчаный пляж. Сбросил одежду и вошёл в волны для омовения. Но очередная волна взорвалась пеной и брызгами, чудовищная рыба схватила мудреца зубастой пастью и оторвала ему правую ногу. В ту пору люди этого племени ещё не знали, что хищные макары часто плавают вдоль берега в поисках добычи. Обжившись, люди научились их ловить и убивать. В память о погибшем учителе запретили себе есть мясо хищниц. Длиннорыл виноват в том, что ученики того риши не сумели найти других отличий макар от прочих рыб, кроме отсутствия чешуи и костяного скелета?
– Кто ты такой? Как смеешь говорить ТАКОЕ – МНЕ?
Да-да, забыл, запамятовал, ваша святость. Совсем из головы вылетело, возраст, только возраст тому виной, но это лишь причина, нет мне прощения, нет оправдания! – Рыбак начал вдруг кланяться как заведённый, и так же внезапно перестал.
– Да оно мне и не нужно, твоё прощение, жалкий обломок уходящего времени. Ленивые потомки великих, тяжким трудом добивавшихся совершенства и гармонии с миром! Вы, последыши, решили, что тупо заученные тексты заменяют духовный подвиг? Первое время хватало, да. Когда ещё выбирали достойных. А потом достойному предпочли сына. Или внука… И выродились в подобие обезьян. Скажешь, не так? Те тоже стаями сидят на ступенях храмов, вымогая подачки у невежественных крестьян!
– Мы мост! Мост между Творцом и человечеством! Бертагины указывают вождям и простецам путь, завещанный Им!
Рыбак в ответ только рассмеялся устало и махнул рукой:
– Если столетиями лгать окружающим, рано или поздно сумеешь поверить и сам. Нет никакого пути творца, человек. Все священные тексты с их ритуалами и запретами придуманы людьми. Часть – из суеверия, часть – чтобы установить законы и правила поведения в человеческом стаде. Говорящий иное – лжец.
***
– Серп у него был – один в один как ритуальный нож для жертвоприношений. Я даже не понял, как он в руке оказался… Я не хотел, оно само получилось. Горло вспорол, как барану из-под челюсти и вниз, наискось, мне кровью в лицо плеснуло. Не хотел ведь…
Мужчина в странной одежде опустил голову почти к самой поверхности стола, потом поднял, схватил левой рукой деревянную чашу с вином, выпил, отбросил посуду и заплакал. Мари подобрала плошку, протёрла несвежим полотенцем и шваркнула обратно на стол.
– Потом всё исчезло. И тело, и дом, и собака эта… Только берег реки. И я. В чужой одежеде.
Он снова, в который раз, заплакал, вытирая слёзы широким рукавом. Царапал щёки ногтями и подвывал.
Дэффид плеснул ещё одну порцию сомы в чеканный серебряный кубок и подвинул к сидящему у стойки человеку неопределённого возраста. Отхлебнув из кубка, тот одобрительно кивнул. Бармен глянул на воющего клиента и вопросительно поднял правую бровь.
– Безнадёжен.
Дэффид изогнул вторую бровь.
– Он верит. Не знает, и узнавать не стремится. Ему не нужно, у него вера есть. Идиот, тупиковая ветвь.
Повернулся к Мари:
- Не беспокойтесь, милая, он повоет немного и отправится обратно в тайгу.
Умирать.
За веру.