"Уходимец". Книга третья. "На своём месте".

[падаван]

с размаха обрушивает на висящий там стальной блин тяжёлую дубовую колотушку

Не слишком ли расточичельно, на такой оповещатель, использовать именно сталь?

[Инодин Николай]

Сталь не столь дефицитна в Романовке, как бронза, например. Собственное производство, как-никак. С другой стороны - "У них там стали столько, что даже гонги из неё делают" - вполне такой намёк на толстые обстоятельства. Значит, оружие уже сделано.

[Инодин Николай]

***
Несимметрично изогнутый кусок дерева и несколько свитых жил из бычьей ляжки. Лук? Что ж, возможно он и послужил прообразом в незапамятные времена. Тетива доброго лука тоже звучит красиво, когда её касается рука мастера, но несёт она смерть. Под тонкими пальцами Креде струны арфы рождают волшебство музыки, соединяя собравшихся на склоне холма людей не в стадо или стаю, в нечто иное, чистое и светлое.
Разведённый на речном берегу костёр освещает сидящих у огня дочерей Анлуана и Айне. Непривычная большей части слушателей мелодия плывёт в вечернем сумраке, шепчет и поёт о мире, невидимом простому взору. Музыка манит в неведомое, обещает необычное, тревожное и чудесное. Когда кажется, что прекраснее уже ничего и быть не может, вступает старшая, и чистый высокий голос Этайн заставляет встрепенуться самые заскорузлые души. Даже Бутюк замирает, завороженно вслушиваясь в слова чужого языка.
Женский голос и арфа то споря, то поддерживая друг друга несутся над тёмной водой, поднимаются ввысь, мелодия усложняется, наливается силой, и вдруг обрывается. Тишина первое мгновение кажется невыносимой: как, зачем, почему закончилось? Неправильно! Но – новый толчок сердца, очередной вздох, возвращение жизни, и кажется – волшебная мелодия продолжает жить, слышится откуда-то из-за невидимой в ночи кромки леса, улетает домой, в те чужие, непонятные дали, из которых она родом.
Над лунной дорожкой, протянувшейся по поверхности нижнего водохранилища, бесшумно для всех, кроме оборотней, полетел козодой, где-то в лесу о чём-то грустном прокричала сова.
– Какие они всё-таки у нас красавицы! – Анлуан не может удержать восхищения. Роман кивает, Айне крепко сжимает ладонь мужа:
– Как дома…
– Да… – соглашается с женой мак Кет.

Чуть позже, в замке, родители жены задерживают Романа.
– Если у тебя есть немного времени, Ромхайн… – начинает тёща.
– У нас есть желание кое-что обсудить, – продолжает тесть. Гладко у них получается, спелись за двадцать лет совместной жизни. Жена легонько толкает Романа бедром:
– «Не задерживайся надолго», – и исчезает за поворотом.
– Почему бы трём умным людям и не пообщаться сегодня вечером? – Шишагов невольно копирует манеру разговора собеседников.
Усевшись на сундук, Анлуан вооружается кружкой доброго стаутаха. Роман от пива отказывается – душа последнее время не принимает выпивки вовсе. Айне подаёт зятю взвар из ягод и сушёных яблок.
– Ромхайн, мы сегодня смотрели на трофейные корабли… – отхлебнув из кружки, переходит к главному кельт.
– Мимо как раз гнали коров, – подхватывает его супруга. – Я вспомнила наше, –смотрит на мужа, – Стадо. Здешние коровы мельче, они дают вдвое меньше молока, но много едят. Те, что из Колеса, неплохи, но и им далеко до тех, что остались дома.
– И лошади на острове крупнее здешних. Если не считать Гаталовых, – быстро уточняет Анлуан. – Ещё в там много девушек, для которых не хватает женихов. Парни гибнут в пограничных стычках, не дождавшись права на продолжение рода. У тебя наоборот, парней больше, чем невест для них.
– Мы подумали, – привычно поддерживает мужа Айне, – что на таких прекрасных кораблях можно без труда добраться до Конмхайн Мары и вернуться назад. Привезти молодняк и тех, кто захочет переселиться. Желающие найдутся, не сомневайся. Там, на острове, становится тесно. В туат к доброму вождю люди поедут. Думаю, найдутся и умелые мастера. Почему ты так улыбаешься?
Роман и в самом деле не может больше сдерживаться, растянул рот мало не до ушей.
– Дорогие мои, вы уговариваете меня дать согласие на то, о чём я мечтаю с тех пор, как взял корабли в нашу долю добычи. Анлуан, ты же знаешь Хевейта? Который Весло?
– Знаю, конечно. Одноногий сканд из лодочного сарая.
– После того, как гости разъедутся, обсудите с ним, сколько и каких кораблей нужно для похода, какая команда, сколько припасов приготовить. Когда будете готовы, соберёмся ещё раз. Хорошо?
– Договорились, Ромхайн, – хлопает Шишагова по ладони тесть. Айне улыбается молча.

[Цоккер]

Над лунной дорожкой, протянувшейся по поверхности нижнего водохранилища

Может быть, "нижнего пруда"? "Водохранилище" звучит излишне казённо.

Ещё в там много девушек

Либо "ещё там" (без В), либо "ещё в Конмхайн Мара".

[Инодин Николай]

ГЛАВА 2

Вода в котле побелела, потом пошла пузырями, забила ключом, пар стал гуще, поверхность кипятка из-за него разглядеть тяжело.
Золяна подхватывает берестяной туес с натёртой мелко дубовой корой, опрокидывает его над котлом, быстро отдёргивает руку, обмотанную передником – ошпариться можно и через ткань. Деревянной весёлкой размешивает кору, чтобы не сбивалась в комья.
– Помалу теперь подкладывай, чтобы только-только колыхало, нельзя, чтоб много пузырей было.
Малинка трясёт белобрысой головой – не маленькая, мол, сама понимаю. А и не маленькая, семь вёсен уже, можно бы котёл на неё и оставить, да только чем ещё заниматься? Дом прибрать? Так он как с зимы опустел, так и стоит – прибраный, чистый. Нетопленый. Разве только пыль протереть, так недавно протирали. Еду готовить? Много ли им пятерым той еды надо? Для себя и готовка не в радость. Братья, бывало, из лесу воротясь, миски вычерпают ложками раньше, чем ты успеешь от стола до печи добежать, только подавать успевай. Нет больше братьев – кого посекли в боях, кто в род вернулся, заступил место убитых отцов и братьев. Прочие теперь у моря живут, подмяли под себя бывшее под сбродниками селище. Там-то после скандского лиха мужей и вовсе не осталось. Так что какая теперь готовка, вчерашнее бы доесть.
Она и холсты красить затеяла только чтобы не маяться от безделья самой, и сестриц занять. Наткано у них не шибко много, да возни на весь день хватит.
Скорей бы дальние братья явились! Ещё седмица – другая в пустой братской избе, и быть худу – младшие сестрицы злы, как куницы, схлестнутся, не приведи Мать, мало никому не покажется. Ведьмы, они ведьмы и есть.
Матушка Золяна оглядела осиротевшее чуть не полгода назад подворье, не нашла, к чему прицепиться, поджала губы и пошла к амбару – набрать луковой шелухи. Что-что, а колер красивый варить она лучше иных-прочих умеет.

Смешка проводила старшую взглядом, цокнула языком, подзывая Вьюна, поправила съехавший ремень стрельника и гибкой горностаюшкой скользнула к перелазу. Пускай природные с тряпьём возятся, сегодня её черёд свежины искать. Нет братьев, так что, вешаться теперь? Прожить можно и так. Хотя с бойниками интереснее.
Дождалась, когда пёс спрыгнет на землю и убрала влазню, закрыла дорогу за частокол дикому зверю. Не то заберётся кто, наделает шкоды…
Смешка мотнула головой, отбрасывая косу за спину, и зашагала в лес. Вьюн комком чёрно-серой шерсти заметался перед охотницей, вынюхивая опасность либо добычу.
Сосны в два обхвата, стайка берёзок тянется к небу на месте упавшего лесного старожила, папоротник, купы черничника. Всё как возле родного селища, будто не отделяют от него многие недели пути. И годы учёбы.
Вязь, в которой родилась Смешка, стояла на высоком холме над плавной спокойной рекой. Поструя пожалуй больше Нирмуна будет, течение у неё плавнее, и вода тёмная – болот там больше, чем в здешних краях. От тех болот и прозвание племени произошло – трясиничи. Большое племя, из старых, не чета здешнему. На берегах Поструи роды многочисленнее, чем всё вильское племя. И сидят там люди по берегам не в пример чаще. От иной вязи до соседней можно за день три раза сбегать. Дома девочку тоже всё в лес тянуло, там грибы, ягоды, птичьи яйца – много чего можно домой принесть. И Межник туда носу не казал, рожа противная. Младший сын вязника был на пять вёсен старше и Смешке проходу не давал. Сначала игрушки отбирал, портил, потом придумал из лесу поджидать, хотел собранное отнимать. Ух, как она тогда с ним сцепилась! Если б поганец за косу не ухватил, вовсе глаза бы достала, а так только рожу в кровь расцарапала. Потом урод конопатый её палкой охаживал – со спины, а она его лягнуть старалась. На счастье Снежкино той дорогой из лесу в весь возвращалась кривая Пыманчиха, увидела непотребство и прекратила парой увесистых затрещин. Она и Пымана своего не стеснялась при случае отоварить, тяжела была на руку. У мелкого паршивца от её ласки чуть голова не оторвалась. Межнику ещё и отец дома ума через зад добавил.
Через седмицу поумневший гадёныш снова Смешку подкараулил, только трогать не стал. Оглядел от ступней до макушки и заявил с кривой ухмылочкой:
– А ты в самом деле краская вырастешь. Не буду силой отбирать, не трясись. Возьму за себя, сама всё приносить станешь. Что замерла, счастью своему поверить не можешь? Иди покуда, расти, старайся!
Никто не заметил, откуда Межнику в затылок прилетела та галька, да только вся весь была уверена – Смешкиных рук дело. Поротая задница потом долго не давала девчонке сидеть, и спать приходилось на животе. Мамка лаяла – не понимаешь, дура, своего счастья, в такую семью взять хотят, в такую семью… Папка молчал. И за это молчание обиделась Смешка сильнее, чем за материну ругань. С того и начала от родни отходить, сначала медленно, потом всё быстрее.
Когда Смешке минуло десять вёсен, мамка старшую сестру отослала с поручением к ведьме на болото. Той два дня не было. Потом чудно вышло: на болото мать Вавёрку отправила, назад вернулась Глазуня. Всей разницы – коса иначе плетена, а нос задрала – палкой не достанешь. Невеста!
– Глазуня, а Глазуня, а что там у ведьмы было?
Не говорит. Если долго канючить, ответит:
– Не помню.
Или:
– Отцепись.
Один раз только не выдержала:
– Придёт твой черёд, сама увидишь.

Смешная она тогда была. Не знала, как себя с младшими держать – то свысока обратится, то обниматься полезет. И видно, Глазуня она только снаружи, а внутри ещё дитё дитём. Видно, для того, чтобы взрослой-то стать, мало пару дней на болотине прожить, ещё чего-нибудь надобно.

– Горе моё! Ослушница! Доиграешься, сожрёт тебя ведьма! – и привычный уже материнский подзатыльник. Не за плохую работу – Смешка её не боится. За то, что сделана не по обычаю. Но ведь так проще, и пояс уже почти готов. Зачем основу в зубах держать, если можно вот так на палочке закрепить и плести в своё удовольствие? Всё равно потом концы обрезать придётся – перед тем, как пряжку вплетать. Снежка молча терпит брань и побои, закусив губу. Заставить делать «как все» можно. Убелить, что так лучше – нет.
Как собрали урожай, Глазуню выдали замуж. В дальнюю вязь, проведать не сбегаешь, гостинца не отнесёшь. Вроде и не любила старшую сестричку особо, но в душе пустое место осталось. А на полатях в дому – нет. Подрастают младшенькие, всё теснее на ночь укладываться. Зато так зимой теплее. А днём что в жилье делать? Работы и окрест хватает. Хлев чистить, корову доить, коз чесать, телёночка выпаивать. Смешка делала, что велят, но сама старалась оказаться подальше от материных глаз. Хоть воду весь день носить, лишь бы одной. Год минул, потом второй.
Пришёл Смешкин черёд на болото идти. Мать ей узелок собранный суёт, а у самой круги под глазами, и нос распух. Плакала, что ли?
К ведьме идти страшно, вдруг и вправду сожрёт? Только и в веси оставаться нельзя – без ведьминого посвящения через тебя нечисть в дом припожалует, скотина падёт, люди поболеют. Чем так, лучше на болото. Может, и не съедят её там. Из их веси ещё никого не съели.
Ещё и из веси уходить на ночь глядя. Сквозь комариный туман, в сумерках. Но шла. И все приметные места с первого раза находила – страшную корягу с глазами, медвежий череп на сломанном суку старой берёзы, валун, поросший мхом и лишайником до самой макушки. Кривую ель над оврагом уже почти в темноте нашла. По кочкам уже при луне пришлось прыгать, но справилась. Выбралась на сухое, и упёрлась в частокол. Колья в нём старые, тёмные, а поверху коровьи черепа висят рогами наружу. Прохода в ограде нет, и влазни нигде не видно. С болота ползут языки тумана, змеятся. Того и гляди, зашипят. А за забором горит огонь – свет от костра виден и дым поднимается. Смешка к болотине вернулась, притащила сперва одну упавшую сухостоину, потом другую. Сосёнки на болотах чахлые, тонкие. Управилась. По ним и взобралась на частокол.
Ведьма – нестарая ещё, крепкая тётка, у огня сидела, мешала длинной ложкой варево в котелке. Обернулась на звук.
– Добралась? Хорошо. Слезай Смешка, давно тебя жду.

[падаван]

Заставить делать «как все» можно. Убелить, что так лучше – нет.

Убедить

На счастье Снежкино той дорогой из лесу в весь возвращалась кривая Пыманчиха

Смешкино

[Цоккер]

как с зимы опустел, так и стоит – прибраный, чистый.

Прибранный (это причастие, а не прилагательное).

[Raysen]

Вода в котле побелела, потом пошла пузырями, забила ключом, (точка) пар стал гуще, поверхность кипятка из-за него разглядеть тяжело.

сгустился
...из-за него еле проглядывалась

Так он как с зимы опустел, так и стоит – прибраный, чистый.

повтор

Братья, бывало, из лесу воротясь, миски вычерпают ложками раньше, чем ты успеешь от стола до печи добежать, только подавать успевай. Нет больше братьев – кого посекли в боях, кто в род вернулся, заступил место убитых отцов и братьев.

тройной повтор
но... первые два стилистически не вызывают отторжения. Их можно оставить, а с третьим что-то надо делать.

Она и холсты красить затеяла только чтобы не маяться от безделья самой, и сестриц занять.

лишнее

Когда Смешке минуло десять вёсен, мамка старшую сестру отослала с поручением к ведьме на болото. Той два дня не было. Потом чудно вышло: на болото мать Вавёрку отправила, назад вернулась Глазуня.

повтор

Из их веси ещё никого не съели.
Ещё и из веси уходить на ночь глядя. Сквозь комариный туман, в сумерках.

повтор

[Инодин Николай]

***
Ватага появилась, когда солнышко уже клонилось в закат. Усталые, покрытые пылью волчата вышли из леса следом за проводником-дружинником. Спокойно, без суеты перебрались через частокол, перетащили невеликие свои пожитки. И двух своих ведьм. Судя по возрасту – матушку и сестрицу.
Без шуток и прибауток дождались ужина, накрытого и приготовленного местными хозяйками, умылись в ручье и завалились спать. Разговора, к которому готовилась Золяна, не получилось.
– Завтра, мать, всё завтра. Утром поговорим, – отмахнулся от матушки ватажок, угрюмый оборотень со рваным шрамом через правую щёку. Пришлые ведьмы тоже не удостоили местных разговора, спать улеглись в дружинной, среди бойников. Младшая только сверкнула в сторону хозяек глазами, а по роже хоть читай – мои, не отдам.
– Дождались! – скривилась Золяна глядя на дверь дружинной избы. Смешка промолчала, Ренка выругалась.
– Будто в душу насрали!
Спали ли Ренка с Золяной, Смешка не знала. Сама она уснула довольно быстро – для неё, урождённой, быть сестрицей в ватаге – небольшой кусок жизни, не для того учили. Для природных же ватага это и есть их жизнь, вся, от первого крика до прощального костра. И жизнь эта, похоже, ломается окончательно.

Утро выдалось прохладное, ясное до звона. Рассветный туман пал на траву обильной росой. Босым ногам мокро и зябко, даже ступни ломит, но что с того? Смешка дошла до ручья, повесила рубаху на лозовый куст и принялась умываться, радуясь тому что прохладная вода уносит прочь ночную муть из головы и тягучую дремоту с тела. За спиной зашуршала трава под шагами идущего человека. Остановился. Смотрит.
А и пусть смотрит, есть на что посмотреть, не старуха, не уродина.
– Хороша! – голос молодой, чистый, но с хрипотцой, видно, в самом деле понравилась.
– Может, прогуляемся сегодня куда, сестрица?
Смешка неспешно повернулась, вышла из воды, ладонями согнала с тела холодные капли, повернувшись пару раз так, что у молоденького бойника дыхание сорвалось.
– Может и прогуляемся, если тебя мамка не заругает, – бросила через плечо, потянувшись за рубахой.
– Хорь, ну-ка, поди сюда! Живо! – злой окрик недовольного молодым ватажка обрывает завязавшийся разговор. Парень дёргается, будто его ожгло крапивой, и топает к частоколу. Смешно, бойник пытается и Смешке важной птицей себя показать, и команду выполнить побыстрее. Совсем зелёный. Не иначе, первый год в ватаге.
Жаль, рано ватажок вмешался, ничего разузнать не успела.
Смешка одевается, повязывает поясок и неторопливо идёт через луг назад, старательно омывая целебной росой узкие ступни. На седом от росы лугу остаются три тёмных дорожки примятой травы.

Завтрак бойники приготовили себе сами. Прошлись по кладовкам, залезли в подпол. Нашли чего на зуб положить. А после еды ватажок пригласил местных ведьм на беседу, только её-то и не вышло.
– Не в укор вам, сестрицы, и тебе, матушка, но в нашей ватаге ведьмы уже есть. И больше не надобно. Спасибо, что за крепью присмотрели, но больше вам здесь оставаться не можно. Парни у меня есть молодые, горячие. Нехорошо может получиться. Мне в ватаге дрязги ни к чему.
Замолк, глядя в лица женщин, ставших ненужными на собственном ещё вчера подворье.
– А мы, дуры, вас ждали, – не удержала лица Золяна.
– Дуры и есть, – зло отвечает пришлая матушка. – Свою ватагу не уберегли, битый черепок вам цена, сёстры. Нечего теперь на чужую рот разевать, своих волчат портить не дам. Без вас управимся.
Ватажок кладёт руки на клёпаный боевой пояс. Что ладони, что пряжка литой бронзы – одного размера.
– Собирайтесь, уважаемые. Не гоню, но честью прошу – уйдите до вечерней зари, не заставляйте ватагу в лес уводить.
Ведьмы молча кланяются ватажку, не глубоко, но уважительно. И без слов идут к своему жилью – собирать манатки.
***
В родное селище Смешка больше не вернулась.
– Будут думать, съела я тебя. С кашей. Так и скажу.
Ведьма смотрела без усмешки, и девочка поняла – не шутит. На самом деле так и скажет. Не прошла Смешка испытания. Умереть умерла, да не переродилась, была, да вся вышла. Заплутала по ту сторону света.
Смысл сказанного чужой бабой прочувствовала не сразу, до того страшно стало. Не увидеть больше родителей, сестричек и братиков? Совсем-совсем? Никогда?
Даже во рту горько стало. Глаза застелило слезами, но в голос не завыла, сдержалась. Норов помог. Потом сообразила: Межника и семейства его тоже не будет больше в её жизни. Никогда. И полегчало. Немного.
Ведьма следила за девочкой, не сводя глаз. Подошла не раньше, не позже, чем нужно было, концом головного платка высушила слёзы.
– Молодец, девка. Умеешь себя держать. Из тебя добрая ведьма выйдет.
Через три дня в сопровождении явившейся за ней старухи Смешка ушла из ведьмина обиталища в лес. Скрипели на ногах новые постолы, путалась в ногах рубашка с чужого плеча, моталась за плечами тощая котомка. С чего бы ей толстеть – запасные онучки, пара лепёшек, ложка и платок из некрашеного льна, больше класть нечего. Ту одёжку, в которой девочка на болото пришла, местная ведьма родителям выдаст. Провожая, та сжала в руке Смешкину ладонь:
– Тряпок не жалей. Родилась ты и вовсе голой, однако живёшь же. И в вырай с собой ещё никто нажитого не унёс. Не в пожитках наша сила, запомни, дитя. Учись, старайся, и станешь сильна. Сама, не нажитым да присвоенным.
Ведьма погладила Смешку по голове, провела пальцем по щеке – начертала солнечный знак, защиту от нечисти и пожелание доброй дороги.
– Иди, девочка, и пусть будет с тобой ласка Великой Матери.
***
Котомка за плечами всё та же. Немного располнела, но и хозяйка её успела вырасти. Так что плечи не трёт, спина под её тяжестью не сгибается.
Собрались быстро. Не одна Смешка загодя чуяла, чем дело-то обернётся. Собрали девчонок, попрощались с мальчиками. Им в Очаге делать нечего, остаются в ватаге. Хоть чужие здесь теперь бойники, вырастят, как своих. Младший разревелся, вцепился в материну юбку.
– Не вой! – оторвала Ренка детские пальчики от грубой ткани. – Нельзя тебе с нами, Масик. Расти сильный, сильные не плачут.
Женские руки подхватили ребёнка.
– Не бойся, вырастим, как положено. Не первый.
Ренка глянула в тёмные глаза пришлой матушки, кивнула. Поцеловала сына на прощание, отвернулась и пошла догонять своих. Не оглядываясь.
На ближней поляне Золяна останавливается, оглядывает своё «войско».
– Куда идём, ведьмы?
Ренка невесело ухмыляется:
– Похоже, на Сладкую пора. Больше наших бойников нигде не осталось.
Название речки природная будто выплюнула, не любят ведьмы это место.
– А я бы не отказалась поглядеть, как там живут. – Смешка жуёт стебелёк сорванной на ходу травинки и слова выговаривает невнятно. – Надоело с чужих слов судить. Поглядеть там, пожалуй, есть на что.
– Не наши они уже, и не бойники, – вздыхает старшая. – Жито сеют, коровам хвосты крутят. Поженились. На кой там ведьмы сдались?
– В Очаг идти надо. Или… Или к Старой Иве податься?
– Есть у тебя чутьё, Смешка, не зря в Очаге хвалили. – Золяна отворачивается, смотрит на старшую дочь.
– Девочек в Очаг отведём, а сами к Иве. Чую, не мы одни у старухи в гостях окажемся.
Младшие согласно опустили головы. Ренка подхватила с земли рогатину, Смешка поправила за плечом колчан со стрелами. Двинулись.

[Raysen]

Спокойно, без суеты перебрались через частокол, перетащили невеликие свои пожитки. И двух своих ведьм. Судя по возрасту – матушку и сестрицу.

в обоих случаях "свои" - лишнее

Смешка дошла до ручья, повесила рубаху на лозовый куст и принялась умываться, радуясь тому что прохладная вода уносит прочь ночную муть из головы и тягучую дремоту с тела.

из

ЗЫ: из того, что смущает... вот читаешь вторую главу, сюжет развивается не равномерно и скачет туда-сюда, что не поймёшь, где прошлое, где будущее, где настоящее