Давно Война кипела и бурлила,

Юг Африки собою поглотив,

Безумством Здравомыслие гнобила,

В Крови людской пространства затопив.

Владислав Мартынович

П Р О Л О Г.

Экваториальная Африка. Май 1899 года.

У наблюдавшего за саванной человека исчезли последние сомнения в том, что группа из десяти бойцов, приближавшаяся к селению с запада, представляет собой остатки какого-то из отрядов уара-сура – бывших воинов государства Униоро.

Добрый десяток лет Униоро, под руководством мудрого тирана Каба-Реги, подчиняло себе племена в окрестностях озера Альберта. Государство настолько окрепло при его правлении, что англичане встревожились и решили разобраться с намечающейся проблемой самым кардинальным и в то же время простым способом – вразумить непокорного тирана силами экспедиционно–карательного корпуса.

После шести лет почти непрерывных сражений британцам, наконец, удалось сломить отчаянное сопротивление. В прошлом месяце Каба-Реги получил два ранения, попал в плен и отправился в ссылку на Сейшельские острова. На трон Униоро британцы посадили его наследника  - Китахимбва. Однако сын того влияния, что отец, ни на народ, ни на войска не имел, и многие уара-сура разбрелись по саваннам – заниматься наиболее привычным для них делом – грабежом окрестных деревень, принадлежавших, в основном, племенам вахумо.

Вахумо – скотоводы, и всё их богатство - стада быков. Уара-сура, превратившись из солдат в разбойников, разгоняли вахумо, угоняли скот и уносили всё, что привлекало их жадный взгляд. Образ жизни скотовода, вынужденного оберегать свои стада и от дикого зверя, и от жадного соседа, далек от миролюбия, однако собственных сил для противостояния закалённым в десятилетиях непрерывных сражений воинам, вахумо не хватало.

Пока Униоро правил Каба-Реги, набеги его армии подчинялись его воле, и насилие в какой-то мере контролировалось и дозировалось. Ныне же их нападения на села превратились в кровавые безумства.

На многие километры вокруг, сияя разнообразием оттенков, простиралась африканская степь. Кое-где проступали над луговой травой холмы и обелиски термитников, как острова над океаном, а на горизонте легкой голубой дымкой прорисовывались горы. Свежий ветер, пронесшийся по озерной глади, делал дневную жару вполне терпимой.

Не замечая окрестных красот, на вершине плоского холма,  не сводя глаз с тонкой цепочки из десятка уара-сура, бредущей в направлении деревни, притаился белый человек.

 Мародёры щеголяли в бумажных рубашках различной степени целостности, преимущественно цвета грязи, сочетая их самым причудливым образом с обрывками парусиновых штанов и набедренными повязками. На первый взгляд это сборище можно было принять за бродячий цирк, если бы не стволы всевозможных винтовок да хищные клыки ассегаев в их руках. Разглядывая приближающийся отряд, наблюдатель удивленно сдвинул широкополую шляпу на затылок. Он мог поклясться, что видел у двух воинов ружья времен войны между американским Севером и Югом. Правда, к его большому сожалению, пара, крадущаяся впереди, разительно отличалась от основной массы и внешним видом, и снаряжением.

Один из них, обряженный в потрепанный красный мундир британского кавалериста, обводя настороженным взглядом местность, сжимал в руках трофейный ли-метфорд. Чуть поодаль, следом вышагивал мрачного вида чернокожий атлет, такой огромный, что леопардовая шкура на его плечах смотрелась короткой дамской мантильей. Помимо ассегая, выглядевшего в его мощной руке детской игрушкой, он сжимал американскую магазинную винтовку, а из-за широкого кожаного с металлическими бляхами, пояса виднелась рукоять револьвера.

Этот отряд, еще недавно насчитывавший тринадцать бойцов, человек, ныне лежавший на вершине холма, обнаружил еще вчера. Желая отвратить мародёров от деревни вахумо, он расставил на пути банды десятка полтора ловушек. Судя по всему, часть из них дождалась своей добычи, но потери банду с пути к деревне не сбили, а лишь замедлили продвижение,  сделав её осторожней. В этом селенье белый наблюдатель нашел приют, когда приступ малярии свалил его на пути к побережью и теперь защиту хозяев от вторжения мародеров считал своим долгом

Дождавшись, когда дистанция между ним и выбравшимися из зарослей уара-сура, сократится до полутора сотен ярдов, человек перекрестился, выдохнул и мягко потянул спусковой крючок маузеровской винтовки.

Восьмимиллиметровая пуля пробила грудь атлета в леопардовой шкуре, заставив его рухнуть на колени и, выронив из рук оружие, что-то зарычать на своем языке. Удачный выстрел, выбив наиболее опасного врага, одновременно послужил сигналом для его товарищей. Чернокожие воины бросились в стороны, затаились, а мгновением позже разразились беспорядочной пальбой, призванной не столько уничтожить противника, сколько успокоить нервы стрелявших.

Не глядя больше на главаря, дергающегося в конвульсиях посреди тропы, мужчина перевел ствол винтовки на пепельно-желтый куст, сквозь листву которого просвечивало  алое пятно мундира притаившегося в зарослях бандита. Привычным движением  передернул затвор, дождался, пока над стеной травы приподнимется ствол вражеского ли-метфорда,  коротко и зло усмехнулся: " А вот хрен тебе!" и выстрелил.

– Итого – минус два! – хмыкнул под нос охотник, отползая в сторону от прежней позиции и не сводя глаз с зарослей вокруг тропы. – Минус три! – прошептал он, послав пулю чуть ниже косматого облака порохового дыма, взмывшего над одним из кустов.

В подтверждение его слов из кустов на тропу выпала винтовка, а следом за ней и её владелец. Почти сразу же за этим, правее от убитого всколыхнулась высокая трава, и раздался короткий, полный суеверного ужаса вопль, сразу же захлебнувшийся в булькающем хрипе. Следом за этим раздался гортанный крик на незнакомом человеку языке, и в землю, где еще недавно лежал белый стрелок, с тупым стуком врезались несколько пуль.

– А патроны вы, жгите, жгите! – злорадно шептал он, осторожно выглядывая из-под куста, футах в пяти слева от предыдущей позиции. Некоторое время белый охотник что-то высчитывал и, видимо, сочтя полученный результат приемлемым, вынул из кармана маленький свисток.

 - Однако загулял, Бирюш загулял. Пора б уже и до дому вертаться… - дважды дунув  в свисток, мужчина откатился чуть в сторону и замер.

Через несколько секунд рядом с ним почти бесшумно раздвинулись кусты, и из зарослей, к человеку выскочил пес – огромный, фунтов под сто пятьдесят, ирландский волкодав. Песчано-рыжий зверь походил на молодого льва. Увидев хозяина, пес удовлетворенно рыкнул и лег рядом.

– Интересно, кто ж вас этому фокусу учил-то? – удивился стрелок, наблюдая, как двое бандитов рывком бросились к подножию холма. В это же время, трое других, приподнявшись на мгновение над кустами, поочередно произвели несколько выстрелов по его укрытию.

 – Однако плохо же вы его слушали, робяты…

Мужчина неторопливо выдохнул и мягким движением выбрал спуск. Первый из бежавших мародёров, поймав пулю в грудь, без стона рухнул на траву. Второму повезло меньше – свинец попал ему в живот, и теперь бандит, воя от боли и пытаясь зажать руками рану, катался у подножия холма. Мучения его продолжались недолго, с вершины холма раздался еще один выстрел, и бедолага затих.

На последующие несколько минут по саванне разлилась напряженная тишина. Противники, надеясь на чужую ошибку, ждали, кто же сделает очередной шаг.

– Что-то друзья наши притихли... – прошептал мужчина, поглаживая лежащую рядом с ним собаку по загривку, – видно гостеприимство наше им не по нраву. Ты, Бирюш, сходи, проведай-ка их... Только на рожон не лезь особо, – шептал он, провожая взглядом растворившегося в траве пса.

Буквально через три минуты в сотне ярдов от холма раздался панический крик, сменившийся хрустом кустарника, и на открытое пространство выкатился клубок из посеревшего от ужаса человека и вцепившейся ему в шею собаки. Тут же, чуть поодаль,  зашевелились кусты, приоткрыв на несколько мгновений еще двух бандитов, наводивших стволы своих ружей на собаку.

– А вот неча маленьких обижать! – зло оскалился мужчина, выстрелом навскидку свалив одного из мародеров. Рывок затвора, выстрел, и второй бандит повалился на землю, не успев ни спрятаться от своего убийцы, ни даже заметить его.

– Ко мне Бирюш, ко мне! – крикнул мужчина в полный голос, слегка приподнимаясь над землей. – Брось ты эту гадость! Не дай Бог, потравишься еще!

Дождавшись, когда пес выполнит команду и отпрянет в сторону, мужчина, хмыкнув под нос: "Мда… Явно не трели соловьиные...», привстал на колено и прицельным выстрелом оборвал дикие вопли изгрызенного Бирюшем мародёра, после чего вытер пот и оглянулся по сторонам.

Выстрел, неожиданно прозвучавший из зарослей, заставил его ничком броситься на землю. И хотя пуля зарылась в склоне холма, не долетев до человека пары футов, излишне рисковать не следовало.

Настороженно наблюдая за окрестными зарослями, мужчина вполголоса костерил себя за невнимательность и неточный счет, не оставляя, впрочем, попыток вычислить местонахождение последнего бандита. Тот не заставил себя долго ждать. Через пару минут кусты, раскинувшиеся на противоположном краю поляны, в значительном отдалении от холма, раздвинулись и выпустили из своих объятий последнего бандита. Видимо, посчитав, что находится вне досягаемости выстрела из маузера, он припустил по открытой местности во всю прыть.

Белый стрелок, прикинув разделяющее его с беглецом расстояние, поправил прицельную планку винтовки.

– Не переживай, Варенька... – бормотал мужчина, наведя ствол маузера в спину противника, пока тот сломя голову несся по высокой траве. – Мы с тобой на и восемьсот ярдов стреляли, а тут-то... всего-то дай Бог, разве что пятьсот наберётся...

Пуля ударила противника точно между лопаток и  швырнула мертвое тело на землю, словно  сломанную куклу.

Стрелок встал во весь рост и внимательно осмотрелся по сторонам. Пес, лежащий возле ног человека, прекратил ворчать, и это означало лишь одно – угроза миновала.

- А тяжелая артиллерия нынче и не понадобилась, - усмехнулся мужчина, подобрав с земли и упаковывая в чехол свою гордость – африканский штуцер работы британской фирмы Holland & Holland. Эту винтовку, сделанную на заказ, подарил ему три года тому назад сам Сесил Родс. В те далекие времена они считали друг друга единомышленниками. А нынче бывший единомышленник считает его мертвецом, и этот факт хозяина штуцера только радует.

– Пойдем домой, Бирюш, –  мужчина добродушно потрепал собаку по холке и, не оглядываясь двинулся вперед. –  Время обеденное, так что пора бы и нам мясцом оскоромиться и пивком причаститься. Хотя пиво здешнее – мальва и мерзость, да выбирать нам с тобой не из чего. Слышь, Бирюш, а я вот все думаю – представь, как удивились бы англичане, если б пришли сюда и спросили местных, как мол, деревенька-то называется? А те бы в ответ – Колывановка! Жаль только, что не будет того никогда... По крайней мере, здесь... Ладно. Чего пустым мечтаниям предаваться – идти надо, а как в деревеньку придём, старосту пнуть, чтоб он людишек сюда отправил, барахлишко собрать…

Человек забросив за плечо маузер, на прикладе которого над клеймом в виде оскаленной кошачьей морды было выжжено имя «Варенька», взял в руки чехол со штуцером и, сопровождаемый псом, стал неторопливо спускаться по склону холма.

 Г Л А В А   П Е Р В А Я.

Свежий мартовский ветер, родившийся где-то в неспокойных синих просторах Черного моря, достиг берега незадолго до полудня. Промчавшись по городским закоулкам, будто уличный сорванец, посланец Борея нашел их слишком тесными и вернулся в гавань - здесь, в почти правильном полукруге деревянных и каменных пирсов, можно  разгуляться в полную силу.

Вволю наигравшись с расставленными вдоль пирсов кораблями, он набрался храбрости и вновь вернулся в город. Лихо взлетев на холм, увенчанный памятником Дюку Ришелье, ветер наткнулся на одинокого прохожего и даже слега испугался неожиданности этого столкновения. Ударившись о жесткое сукно форменного флотского пальто, озорник признал в незнакомце бывалого моряка, привыкшего встречать гораздо более серьёзные вихри лицом к лицу.

Раздумывая о чем-то доступном только ему, мужчина, поправил прядь светло-русых волос, выбившихся из-под офицерской фуражки, подставил порывам чуть удлинённое лицо с круглым, с ямочкой, подбородком. Прищуренные, серо-стального оттенка глаза, нос с легкой горбинкой, усы над плотно сжатыми тонкими губами – такие лица нравятся дамам на подсознательном уровне, заставляя их совершать порой необъяснимые, явно легкомысленные, поступки.

Вглядываясь в суету волн, мельтешащих в полукруге бухты, мужчина слегка улыбнулся и неожиданно стал читать стихи мягким, но сильным, чуть хрипловатым баритоном:

Как зеркало своей заповедной тоски,

Свободный Человек, любить ты будешь Море,

Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,

Чьи бездны, как твой дух безудержный, – горьки.

         Прислушавшись к словам человека, ветер ненадолго стих, после чего, оставил прохожего в покое и умчался восвояси. По дороге он возмущался тем, что стихи посвящены не ему, а морю, и мечтал вернуться в город уже не легким утренним ветерком, а свирепым ураганом.

Надо отметить, что февраль 1899 года выдался в Одессе невероятно теплым - в отдельные дни воздух прогревался до пятнадцати градусов Цельсия. Март начался мелкими заморозками, однако к середине месяца столбик термометра утвердился возле двенадцати градусов. Лишь ветер с моря мешал горожанам наслаждаться первым устойчивым теплом.

Моряк тем временем еще раз огляделся по сторонам и стал спускаться вниз с Приморского бульвара по лестнице, величие которой подчеркивается многообразием ее названий - Портовая, Бульварная, Большая, Гигантская, Воронцовская.

На Приморской улице он огляделся. По рельсовой колее мимо него неспешно проезжали конки - красно-желтые двухэтажные вагоны, запряженные парой лошадей. Флажки по обеим сторонам конки свидетельствовали, что свободных мест в вагоне нет. Номера у маршрутов также отсутствовали - лишь вывески с наименованиями начальной и конечной остановками, а потому, чтобы воспользоваться удобствами городского публичного транспорта стоимостью в пять копеек, нужно было быть весьма сведущим в городской топографии. Человек в флотском пальто не мог похвастаться детальным знанием Одессы и потому подозвал извозчика на дрожках, пожертвовав двадцать копеек во славу комфорта и скорости передвижения.

Поездка на ландо, карете или фаэтоне обошлась бы ему вдвое дороже, и хотя  двадцать копеек моряка ни в коей мере не разорили бы, его нынешние стесненные обстоятельства вынуждали его относиться к деньгам в высшей степени рачительно.

По Преображенской улице извозчик споро довез человека до Дерибасовской. Когда пересекали Соборную площадь, слева мелькнул пятиэтажный дом, похожий на корабельный форштевень - на первом этаже его располагалась известная в городе кофейня Бернгарда Либмана. Фасад дома-форштевня «украшали» будто черные потеки, великое множество скворцов, восседавших на карнизах и лепных фигурках.

Человек с некоторым сожалением кинул взгляд в сторону кофейни. Он, словно ребенок, любил сладкое, но необходимость экономить средства лишила его этого удовольствия.

 Миновали перекресток Дерибасовской и Екатерининской. Слева, в огромном доме номер четырнадцать по Екатерининской улице располагался популярный ресторан Карла Брунса, славившийся дешевизной - три, четыре или пять блюд с обязательной чашкой кофе стоили там соответственно пятьдесят копеек, семьдесят пять копеек или один рубль. И хотя «У Брунса» угощали замечательным пивом и вкусными сосисками, человек проигнорировал сей храм вкусной и здоровой пищи по иной причине - ему хотелось тишины, в то время как сия ресторация место многолюдное, шумное и богемное. Проезжая мимо дорогих заведений, мужчина тихо разговаривал сам с собой:

- Есть, конечно, хочется, а как иначе, коли с утра не емши, но скромнее нужно быть Всеслав Романович, скромнее. По средствам нужно жить, а их, средствов, ой как не густо осталось. Бог весть, сколько нам еще в порту предстоит горе мыкать, так что придется нонче без Либманов, да без сдобного искушения их обойтись, - разговаривая сам с собой, мужчина улыбался и умышленно коверкая свою речь на простонародный манер, - теперича нам только недорогая какая ресторация по карману. Впрочем, как и вчера, и, вернее всего, как и завтра… Здесь не Питер, до которого две тыщи верст и тридцать рублей с полтиной, ежели первым классом желаете, тут Одесса-мама. На горести наши всем с марса наплевать, и сколь ты, батенька, Бодлера не цитируй, ни подаст никто. Да ты и сам не возьмешь, однако…

В итоге, человек попросил высадить его на перекрестке Дерибасовской и Ришельевской, расплатился с извозчиком и вошел в полуподвальное помещение ресторана «Баварiя».

За входными дверями размещался просторный холл, стены которого были обиты тканью с незатейливым, но приятным взгляду рисунком. Вдоль стен холла на чисто вымытом деревянном полу стояли несколько кресел с витыми ножками. Напротив входа приветливо светилось окно гардеробной, рядом с ростовым зеркалом в массивной деревянной раме.

Служитель гардеробной, до сего момента читавший газету, вальяжно развалившись при этом на стуле возле окна, увидев вошедшего, встал и вежливо, но без излишнего подобострастия поприветствовал посетителя. Приняв от мужчины пальто и фуражку, аккуратно разместил их по соседству с плащами и шинелями предыдущих гостей.

Отдав верхнюю одежду, Всеслав Романович подошел к зеркалу, привычным движением одернул полы двубортного кителя с четырьмя золотыми полосами шеврона капитана торгового флота. Вынув из внутреннего кармана расческу, он парой взмахов привел в идеальное состояние пробор, довольно улыбнулся своему отражению и прошел в трапезную.

Она представляла собой длинное сводчатое помещение, рассеченное арками на отдельные полузалы, со столами укрытыми свежими крахмальными скатертями.

Помимо сходных цен - полный обед здесь стоил до шестидесяти копеек – капитану также нравилось то, что возле каждого столика здесь стояло по одному стулу и, следовательно, не имелось необходимости искать уединения.

Проходя по полупустому залу, Всеслав Романович кивком поприветствовал знакомых ему посетителей, но ни к кому из них не присоединился и вступать в разговоры не стал. Подойдя к столу, разместившемуся возле окна, из которого видны были лишь ноги прохожих, он сел на удобный стул с высокой спинкой, выложил на стол серебряный портсигар и вновь о чем-то задумался.

- Рад приветствовать Вас, сударь, - голос официанта, возникшего подле стола, отвлек его от размышлений. - Вам как накануне или желаете иметь сюрпризов? Я бы сказал вам пару слов за пицетту с грибами, однако шо-то мне подсказывает, что нынешним утром особо удался бараний бок, фаршированный гречневой кашей, а это, знаете ли, такое явление, которое случается лишь немного чаще кометы Галлея!

- Не стоит, - Всеслав Романович махнул рукой, прерывая гарсона, - Быть верным привычкам - значит всегда точно знать их цену. Мне все, как всегда. Газету, разве что добавьте «Ведомости Одесского градоначальства», пожалуй.

- Таки не могу с вами спорить, потому что уважать привычки клиентов - значит точно знать размер своих чаевых! - склонил голову в вежливом поклоне официант. - Вы будете иметь обед в таком лучшем виде, на который только способна хорошо прожаренная свинина!

Еще до того, как Всеслав Романович докурил папиросу, на столе появилось блюдо с холодной закуской, рюмка водки и свежая газета.

- Дай бог Вашему высокоблагородию удачи в делах, потому что хороший аппетит написан прямо на его лице. Через двадцать минут, когда горячее скажет, что оно готово, я сей же миг организую срочный фрахт с кухни прямо до вашего столика, - не забывая приветливо улыбаться, официант расставил на столе приборы. - С чем месье хочет иметь чай: со сливками или с лимоном?

- Пусть он придет ко мне один, - с улыбкой ответил капитан.

Оставшись в одиночестве, Всеслав Романович развернул газету, пробежался глазами по передовицам, после чего решительно отложил ее в сторону:

- Как там маменькин знакомый - профессор Преображенский говаривал: «Не портьте пищеварение - не читайте газет перед едой»? Вот и буду прислушиваться к мнению светил медицинской науки. Даром, что ли, они светила?

Спустя полчаса, покончив с обедом, он закурил очередную папиросу и вновь взялся за газету. Однако не успел он прочитать и десяти строк, как рядом с ним раздался звучный голос.

– Тоопрый тень, сутарь. Расрешите составить вам компанию?

Всеслав Романович поднял голову, желая выяснить, кто и зачем отвлек его внимание.

Перед столом стоял невысокий, плотного телосложения мужчина, лет пятидесяти, с круглым лицом, обрамленным рыжеватой "шкиперской" бородкой. Незнакомец облачился в коричневый в полоску костюм-тройку и белоснежную сорочку, ворот которой стянул галстук с безукоризненным узлом, пронзенным  золотой заколкой с полудрагоценным камнем. Борта пиджака невзначай распахнулись, открыв взгляду тяжелую на вид золотую цепочку, тянувшуюся от пуговиц до жилетного кармана.

– Пожалуйста, присаживайтесь. Чем могу быть полезен? – Всеслав Романович вновь отложил в сторону газету.

– Расрешите претставиться. Моё имя – Халле Гетссон. Я имею честь претставлять в Отессе интересы фирмы "Свенсон, Свенсон и Компания." Мы санимаемся строительством шелесных торог и наша компания имеет к вам теловое претлошение.

– А вы уверены, что обратились к нужному вам человеку? – моряк недоуменно приподнял бровь. – Я не имею ничего общего с железными дорогами, разве что, иногда пользуюсь ими, как пассажир.

– Я всегта точно снаю, когта и к кому я обращаюсь, – самодовольно улыбнувшись, ответил Гедссон. – Позволю себе саявить, что располагаю исчерпывающей информацией о вас.

– Даже так? – улыбнулся в ответ капитан. – Будьте любезны, поведайте мне, что же вам обо мне известно?

– Вы – влателец и капитан грусового сутна "Отиссей" – Арсенин Всеслав Романович. Учились в Павловском катетском училище, но не закончили обучение, так как были отчислены за туэль. После этого вы поступили в Петербургские морские классы. После окончания училища в восемтесят пятом готу, вы служили штурманом на корабле Топрофлота "Влативосток". В восемтесят восьмом протолжили службу на парохоте "Петербург" в толшности старшего помощника капитана. В тевяностом готу вы потали в отставку и стали работать в толшности капитана в Морской Компании Жюля Бринера. То тевяностого гота вы вотили сута Бринера по Тальнему Востоку. Претенсий к вам никокта не имелось, отнако в тевяносто третьем вы покинули Компанию Бринера и купили за пятнатцать тысяч фунтов стерлингов собственное сутно – парусно-винтовой "Отиссей". Насколько мне исвестно, тело обстояло абсолютно честно. Но я никак не возьму в толк, где вы всяли теньги для покупки собственного сутна? Послетние шесть лет вы берете расличные фрахты и бесукорисненно их тоставляете сакасчикам. У вас бесупречная репутация честного человека и хорошего капитана. Вы прекрасно обрасованы, влатете английским, немецким и францускими ясыками...

– Ага. А еще я Гомера на эллинском цитирую и Боккаччо в подлиннике читаю, – весело фыркнул Арсенин. – Несть числа моим талантам и добродетелям, особенно когда я вокалировать начинаю или револьвер в руки беру...

– Исвините, я не знал о том, что вы влатете греческим и латынью... – немного сконфуженно пробормотал Гедссон. – То, что вы хороший стрелок мне толошили, но по остальным вопросам мои источники тали не полную информацию...

– Да уж, любезный херре Халле, досье на меня у вас, наверное, потолще, чем в полицейском департаменте будет, – Арсенин озадаченно потер подбородок большим пальцем. – Признаться – не ожидал.

– В полиции имеется тосье на вас? – в свою очередь переполошился Гедссон, промакивая мгновенно взмокший лоб широким клетчатым платком.

– А кто его знает, что и на кого у полицейских в архивах лежит, – вновь усмехнулся Арсенин. – Успокойтесь господин Гедссон, в политических движениях я никогда участвовал, и вообще всегда был очень далек от политики, как от внутренней, так и от внешней. Не злодей я, и не грабил лесом... Так что и полицейские, и жандармские чины к моей скромной личности претензий не имеют. Но, прошу прощения, я невольно вас перебил, будьте добры, продолжайте.

– Тогта с вашего посволения я протолшу. Все у вас было хорошо то нынешнего гота. В феврале сего гота Вы приняли в Истамбуле грус для торгового общества "Сименс", чтобы отвести его в Мариуполь. По пути к месту назначения, непоталеку от Ялты ваше сутно попало в шторм, корабль получил поврештения, и вы приняли верное решение прервать рейс. Хотя и с трутом, но вы товели сутно то Отессы, гте перетали грус претставителям сакасчика. Ваш фрахт был оплачен только частично, и тля ремонта сутна вам пришлось глубоко салесть в собственный карман. За этот месяц вы привели сутно в поряток, но тенег у вас почти не осталось, и теперь вы ищите новый фрахт. Я хочу претложить вам такой фрахт!

– Я хотел бы узнать суть и подробности предложения, – Арсенин подобрался, его глаза, мгновенно растеряв искорки веселости, стали серьезными и сосредоточенными. – Что за фрахт? Куда? Какой груз и срок его доставки? Какова оплата и наконец: почему именно я?

– Буту претельно откровенен. На танный момент, из парохотов, стоящих в Отесском порту, только ваше сутно потхотит для нашего груса. Суть такова: как я уше говорил, наша компания занимается строительством шелесных торог. Мы строим их в... Африке. В настоящее время необхотимо перевести в паровые котлы и иные сапасные части тля локомотивов в Мосамбик, порт насначения – Лоренсу-Маркиш. Кроме того, в сосетнем с Мосамбиком Трансваале находится наши соотечественники... Наверняка, вы в курсе послетних событий на границе Ротесии? Что вы тумаете о политике преситента Крюгера?

– Да, что-то такое читал в газетах, – Арсенин откинулся на спинку стула и прикурил папиросу. – Но какое отношение политика Крюгера имеет к вашим землякам и к цели фрахта?

- Мы претполагаем, что Британская Империя и Южноафриканские республики так и не найтут общего языка и опасаемся, что события примут…э-э-э… не шелательный поворот. И хотя мы поттерживаем нейтралитет, при потопном расвтии событий есть опасность того, что люти ис нашей диаспоры окашутся пот утаром. Тля обеспечения бесопасности соотечественников наша компания приняла решение о воорушении их. Поэтому, помимо локомотивов, часть груса будет состоять ис орушия и огнеприпасов к нему… Натеюсь, я в полной мере утовлетворил ваше любопытство или у вас есть еще вопросы? В свою очереть, мне хотелось бы снать, как вы относитесь к перевоске орушия?

– Груз как груз, – равнодушно пожал плечами капитан. – Я так понимаю, что каждый патрон будет задокументирован и в коносаментах будут ясно и недвусмысленно описаны характеристики груза. Вы ничего не сказали о сроках доставки, и последней в списке, но один из первых по значению вопрос, – вы так и не озвучили стоимость фрахта.

– По нашим расчетам, Ваше сутно толшно сатратить на путь до Лоренсу-Маркиш от пяти то шести с половиной нетель. Тля оплата фрахта мы претлагаем сумму в три тысячи фунтов стерлингов.

– То есть, вы нашли капитана с кораблем почти без средств и без работы и думаете, что коли я сейчас в почти критической ситуации то только за харчи работать буду? – Арсенин чуть наклонился вперед, прищурив правый глаз, опершись подбородком на кулак правой же руки, а левой рукой уперся в столешницу, став внешне похожим на змею, готовую к броску. – Мне из этих денег, сударь, еще и пароход бункеровать надо, и команду кормить-поить, да жалованье платить! А вы мне вместо достойно оплаты подачку предлагаете! Это просто оскорбительно!

– Я ни в коей мере не хотел вас обитеть! Но какую ше сумму вы хотели бы получить, сутарь? – Гедссон, понимая, что переговоры перешли в стадию торга немного расслабился. Желаемый результат получен, осталось только урегулировать частности.

– Десять тысяч фунтов стерлингов, – жестко произнес Арсенин, – и на сам поход не менее восьми недель. Мы неделю только судно к походу готовить будем, а есть еще и неизбежные на море случайности.

Дальнейшие полчаса оба собеседника выкладывали друг другу свои резоны, и если со сроком доставки груза вопрос больше не обсуждался, то сумма оплаты фрахта вызвала бурные дебаты. Однако, договаривающиеся стороны понимали, что на данный отрезок времени каждый из них является спасением для другого и потому, в конце концов, достигли соглашения.

– Ваши товоты трутно оспорить. Вы меня убетили, господин Арсенин. Сумма оплаты фрахта бутет составлять семь тысяч пятьсот фунтов стерлингов, срок тоставки груса то места насначения – восемь нетель. Нас нетрутно найти, наша контора располагается непоталеку от Пассажирского вокзала. Приглашаю вас савтра в три часа пополутни посетить нашу контору по атресу: улица Пушкинская том нумер семнатцать, гте вы смошете потписать контракт. И я уполномочен заявить, если танный фрахт бутет исполнен Вами бесукорисненно, то наше сотрутничество мошет иметь взаимовыготное протолжение. А сейчас, посвольте откланяться. – Гедссон в знак окончания переговоров поднялся из-за стола и протянул Арсенину руку.

– Очень рад, что мы нашли общий язык, господин Гедссон. Уверен, что руководство вашей компании останется довольным вашим, несомненно, верным выбором. – Поднялся из-за стола моряк, ответив на рукопожатие.

– Та! Это у меня сеготня полно тел, а вы можете протолжать оставаться гостем этого славного заветения. Все, что вы сеготня сакашете – за счет нашей компании. – Гедссон отвесил капитану на прощание уважительный поклон и направился к выходу.

– Это все, конечно, замечательно, но как-то не вовремя, – озорно усмехнулся Арсенин, глядя в спину уходящему шведу. – Эх! И чего ж я тогда сегодня к Либману не пошел-то?

                                      Г Л А В А    В Т О Р А Я.

Семь недель спустя. Португальская колония Мозамбик. Порт Лоренсу-Маркиш.

Слегка покачиваясь на легких волнах, "Одиссей" замер возле каменного языка грузового причала. Арсенин, пребывая в отличнейшем расположении духа, поднялся на мостик. Переступив через комингс, он вполуха выслушал беглый доклад вахтенного, снял  фуражку, вытер лоб платком и улыбнулся собственным мыслям. Благо, есть чему радоваться. Пройдя Суэцкий канал, судно почти все время следования до Мозамбика шло под попутным ветром и удалось обойтись без дополнительных бункеровок, сэкономив тем самым довольно-таки дорогой уголь.

Продолжая улыбаться, Арсенин, наблюдая, как мельтешат чернокожие грузчики, оперся на поручни. Рабочие резво и, на удивление, почти без понуканий со стороны одинокого белокожего управляющего, перетаскивали ящики с парохода на берег и об отдыхе даже не заикались.

– Всеслав Романович! Доклад о текущем состоянии судна сейчас предоставить, или уж вечером с обычным рапортом отчет дать? – окликнул Арсенина старший помощник Политковский, поднявшийся на мостик через несколько минут после капитана. – Кстати! Мы назад пустые пойдем, или груз, какой-никакой прихватим?

– С докладом и до вечера подождать можно, Викентий Павлович, – повернулся к помощнику Арсенин. – Особых неприятностей у нас нет; полпути под парусом шли, машину почти не запускали. Механикус наш Никита Степанович, о поломках в машинном отделении ничего не докладывал, бункера почти полные... Рангоут и такелаж в порядке, менять, вроде бы, ничего не нужно, только что запасы провизии и воды пополнить... А насчет груза – пока не знаю. Если наши наниматели в обратный путь ничего не снарядят, то за пару дней что мы здесь стоять будем, попробую что-нибудь найти. Ну а если и пустыми назад пойдем – тоже невелика беда. Чухонец платит!

– Всеслав Романович! Давно у вас спросить хочу, но все как-то недосуг было. Насколько я помню, вы ведь Оренбургской губернии уроженец? – Политковский дождался утвердительного кивка капитана, после чего продолжил, – а как же вы в море-то попали?

Арсенин вынул портсигар, предложил папиросы собеседнику, прикурил сам и только после этого ответил:

- Верно говорят, Викентий Павлович, что от книг все на свете зло и неприятности. Я в детстве и отрочестве книги про океаны да про морские путешествия страсть как любил, вот и заболел морем навечно. А ведь папенька мне другую стезю пророчил… - Арсенин выпустил струю дыма, повернулся лицом к горизонту и замолчал, погрузившись в воспоминания.

В конце июля 1863 года в г. Оренбурге в семье коллежского асессора Романа Никифоровича Арсенина служащего по почтовому ведомству произошло радостное событие – у него родился сын, которого назвали Всеславом. Мальчишка на радость родителям рос здоровым и смышленым.

Беззаботное детство с играми в казаков-разбойников, путешествиями на крепостной вал, частыми скороспелыми драками и столь же скорыми примирениями длилось недолго. 

Когда Всеславу исполнилось восемь лет, родители отдали его в гимназию. Учился он достаточно хорошо, впитывая знания без особого напряжения, но и прежних своих друзей и забавы не забывал. Вряд ли кто-то мог назвать его первым сорванцом в гимназии, но и в списке «благонамеренных» учеников фамилию «Арсенин», как ни старайся, тоже не отыскали бы. И кто знает, кем бы вырос сорванец, если бы не поездка с родителями в Петербург. Книги о кораблях и приключения на море и до этого эпохального путешествия занимали первые места как на книжных полках, так и в сердце подростка, но после того как Всеслав, побывал с оказией в Кронштадте, воочию увидел море и корабли, он заболел романтикой дальних странствий всерьез и надолго. А после посещения Петербургского морского музея, болезнь из латентной перешла в активную фазу и лечению уже не поддавалась.

Вернувшись в родной Оренбург, Всеслав накупил у букиниста книг по морской практике и судостроению и приступил к их изучению, а в гимназии, к вящей радости наставников и родителей, стал проявлять особое прилежание в изучении математики и иностранных языков.

Случись его увлечение чуть раньше, к зрелым годам он успел бы переболеть морской романтикой и, может статься, занялся бы собиранием колониальных диковин. Чуть позже - и страсть ко всему морскому не совладала бы с житейскими заботами. Однако увлечение пришло именно тогда, когда мальчик еще не успел  пресытиться мечтой, и сохранилось до того мгновения, когда настало время выбирать жизненную стезю.

Отец Всеслава мечтал увидеть сына офицером или на худой конец – инженером. И, едва семнадцатилетний отпрыск окончил гимназию как по настоянию отца поступил в первое военное Павловское училище. Единственное, что примиряло молодого Арсенина с казарменным бытом, - то, что училище находилось в Петербурге, и редкие увольнительные он посвящал поездкам в Кронштадт, где мог вдоволь любоваться морем и кораблями. И хотя со временем юноша втянулся в дисциплину, принял порядки своей Alma mater, и даже научился извлекать из них некоторое удовольствие, как в детстве изюм из сладкой булочки, мечтам отца не суждено было сбыться. На втором году обучения Всеслав дрался на дуэли,  и хотя сия эскапада обошлась без смертоубийства, ран и увечий, Арсенина отчислили из корпуса.

Ничуть не расстроившись по данному поводу, он подал документы в Петербургские морские классы, после чего его детская мечта стала приобретать вполне осязаемый вид.

Отец поначалу возражал против такого решения, но вспомнив, что сам пошел в обучение лишь по требованию своего отца, в то время как сам мечтал о геодезии, бразильской сельве и африканских саваннах, с выбором сына смирился.

Два года учебы пролетели почти незаметно. Преподавали в классах профессионалы своего дела, которые делились с учениками, как своими знаниями, так и беззаветной любовью к морю, отчего учились курсанты усердно. После перевода в третий, выпускной, класс Арсенин столкнулся с необходимостью устройства на летнюю практику.

Учебных судов для моряков торгового флота не существовало и в помине, и те курсанты, кто действительно желал получить что-то помимо полученных в училище знаний, нанимались на лето матросами или на пароходы местных линий, или на мелкие парусники, которыми тогда кишели Черное и Азовское моря. Не тратя много времени на раздумья, Всеслав устроился матросом на небольшой грузо-пассажирский пароход с парусным вооружением и реями на фок-мачте, носивший гордое, можно даже сказать - претенциозное название «Сокол» и все лето провел в плаванье: сначала из Керчи до Севастополя. После - из Севастополя в Таганрог.

По окончании практики Всеслав вернулся к учебе. Первые две недели он поглощал знания, как и прежде, но буквально в конце сентября к учению охладел: вид имел задумчивый и мечтательный, а по возвращении из классов, небрежно забросив учебники под  койку, тут же исчезал. Еще немного времени спустя, Арсенин, ранее отличавшийся рачительным отношением к деньгам, вдруг стал занимать значительные суммы у сокурсников, интересоваться вопросами моды и строчить по ночам скверного качества вирши. Диагноз, поставленный товарищами, оказался единодушным: Арсенин - влюбился! Придя к единому мнению, курсанты хлопали новоиспеченного Ромео по плечам, кто восторженно, а кто сочувственно и, пытаясь угадать, кто же эта таинственная незнакомка, заключали пари. В конце концов, ответ на загадку был получен: один из сокурсников, гуляя  по Невской перспективе, невзначай столкнулся с Арсениным. Тот буквально порхал вокруг миниатюрной блондинки, в коей курсант практически сразу узнал дочь Кузавлева, - тогдашнего начальника артиллерийских классов: девицу красивую, но избалованную и взбалмошную. До конца октября Всеслав пребывал в приподнятом расположении духа, но с наступлением ноябрьских холодов товарищи все чаще стали замечать, что от прежней его веселости не осталось и следа, а к декабрю Арсенин превратился в сосредоточие уныния и меланхолии.

В какой-то момент у Арсенина (признанного в училище мастера по стрельбе из револьвера) даже возникло желание добраться до оружейной лавки на Васильевском острове и купить себе револьвер. Упорный и целеустремленный Всеслав это стремление реализовал. Частично. До лавки Всеслав добрался, но увидев, что самый дешевый револьвер стоит тридцать семь рублей поразил приказчика брошенной в сердцах фразой: «Это чтоб из-за этой стервы с собой покончить, я должен такую уйму деньжищ на ветер выбросить? А вот хрен ей!», вышел из магазина, от мысли вооружиться отказался и больше, до поры, к ней не возвращался.

Надо сказать, что посещение оружейной лавки сказалось на Всеславе самым наилучшим образом: он с прежним усердием набросился на учебу, вновь стал общителен  и весел и перестал скрипеть зубами по ночам. Когда же друзья спрашивали о причинах разрыва с пассией, Арсенин, неизменно морщась от досадных воспоминаний, небрежно отмахивался: «Он был курсант, она была принцесса»  и переводил разговор на другую тему. Вот только всё равно окружающие замечали, что неудачный роман оставил на сердце юноши изрядный рубец.

Заключительный год обучения пролетел как пуля из револьвера «Смит и Вессон». За обучением премудростям морского дела, практическими стрельбами и редкими, но разгульными курсантскими вечеринками он и не заметил, как наступила весна 1885 года, а с ней пришла пора выпускных экзаменов. Почти два месяца экзаменационной нервотрепки и вот в июле этого же года Арсенин, закончив Морские классы, получил диплом штурмана.

Через несколько дней после выпуска он на всякий случай (а вдруг да повезет?) зашел в дом номер тридцать на набережной Мойки, где размещалось управление Доброфлота. И этот визит оказался счастливым, можно сказать -судьбоносным. В Одесский порт прибывал грузо-пассажирский пароход "Владивосток". На судне собирались установить новые котлы производства товарищества Беллино-Фендерих, и на этом же судне имелась вакансия второго штурмана.

Арсенин принял предложение не то, что бы не раздумывая, а даже не поинтересовавшись,  о размере жалования. А когда узнал, что отныне, ему как второму штурману положено девяносто шесть целковых в месяц, при том, что пошив формы шел за счет Доброфлота, а столоваться Всеслав мог на судне, радости не было предела.

Несколько дней ушло на улаживание формальностей, после чего получив аванс и подъемные, Арсенин отправился в Одессу.

Два последующих года Арсенин провел в море. Его судно поддерживало субсидируемое правительством регулярное сообщение между Владивостоком и портами Камчатки и Охотского моря. Служба шла ровно и без особых происшествий.

 Летом 1888 года из Лондона во Владивосток вернулся товаро-пассажирский пароход "Петербург" на котором фирма "Robert Napier" установила новые котлы и две дымовые трубы вместо одной.

К тому времени за Арсениным прочно закрепилась репутация хорошего, умелого штурмана и надежного товарища. Свое мнение по этому поводу Всеслав сформулировал достаточно точно: "Служба, она для того и служба, чтоб по ней ввысь расти" и перевелся с "Владивостока" на "Петербург" на должность старшего помощника капитана. Вот тут он и узнал, почем фунт лиха и долго еще вспоминал о трудностях службы штурмана, как о веселых и беззаботных деньках.

Мало того, что старпом на пароходе в ответе за все: и за команду, напившуюся и устроившую драку в иноземном порту, и за надежность судна в походе, так помимо этого старший помощник на судах Доброфлота еще и суперкарго. В общем – адская работенка. Кто знает – тот поймет.

Учет провизии и воды как в балластных, так и в питьевых цистернах это старпома обязанность. Ну и что, что баталёр есть? Вы, сударь, старпом? Вот и извольте соответствовать. Экипаж по жилым помещениям разместить снова старпом. Судовые работы контролировать - снова старший помощник добро пожаловать! И нечего на боцманов пенять ежели, что не так. За два часа до выхода доклад капитану о готовности службы к рейсу, а за пятнадцать минут - о готовности судна к отходу. Матросов по судовым службам распределить как тут без старпома обойтись? А уж если не дай Бог и практиканты вдруг на судне объявятся... Ну и, конечно же, ведение документации по всем и всяческим учетам от технического состояния своего заведования до местонахождения последней гайки на борту. А еще старший помощник (на то он и помощник капитана) составляет и корректирует судовые расписания, ведомости ремонтные готовит; планы проведения учений, осмотров, проверок не только готовит, а и их выполнение обеспечивает. Судовую книгу приказов старпом видит чаще, чем Библию, ну и, конечно же, тьфу-тьфу-тьфу чтоб не сглазить, непосредственно руководит действиями экипажа по борьбе за живучесть судна. Да! Еще не следует забывать, что старпом несет ходовые вахты с четырех до восьми часов и с шестнадцати до двадцати часов. И это далеко не все, что старпом на судне делать обязан…

Возникает закономерный вопрос: а спать-то ему, бедному, когда? Такой же закономерный ответ: учитесь, сударь, полномочия делегировать!

Но как бы трудно не приходилось, Арсенин справлялся. Почти два года он прослужил в должности старпома на "Петербурге" избороздив Дальний Восток вдоль и поперек. Его судно ходило в Китай, Малайзию, два раза навещали Японию.

Матросы экипажа достаточно быстро поняли, что с новым старпом не забалуешь. С офицерами на судне установились дружеские, но без панибратства отношения.

Капитан парохода - морской волк старой школы Рудольф Егорович Гутан, обошедший в своей время вокруг света на корвете «Баян», строгий, но вместе с тем веселый и заботливый, являлся несомненным авторитетом для Арсенина. На судне про Гутана шутили, мол, он единственный из моряков, которому постоянные плаванья не помешали породить аж трех сыновей и дочь. Рудольф Егорович более чем довольный прилежанием своего старшего помощника, собираясь через пару лет подавать в отставку, прочил Арсенина на свое, то есть капитанское, место.

По правде сказать, расположение капитана Арсенин заслужил еще в самом начале своей службы расторопностью, проявленной во время спасения французского военного транспорта «Коломбо» в Красном море, за которое Гутана правительства Французской республики наградило орденом Почетного легиона.

Скорее всего, так бы и встал Арсенин на капитанский мостик «Петербурга», но в 1890 году, во время рейса с Сахалина в Одессу, он подхватил малярию.

Малярия свалила его в Суэцком канале. Отправляя своего старшего помощника в Одесский морской госпиталь, Гутан даже прослезился, чего за умудренным опытом эстляндцем ранее никогда  не замечалось. Позднее, уже в девяносто четвертом Арсенин узнал, что Рудольф Егорович умер от туберкулеза в Каире. В память о капитане он, втайне от всех, по старому морскому обычаю пролил за борт корабля стакан водки, ибо мало кого уважал так, как Гутана.

Болезнь отобрала много сил, но это не помешало Арсенину вернуться во Владивосток сразу же, как только он встал на ноги. Поскольку свободных вакансий в пароходстве не имелось, Арсенин взял двухмесячный отпуск, во время которого навестил родителей. Однако, к моменту его возвращения во Владивосток ситуация не изменилась - на морских судах вакансий капитаны, старшие помощники или хотя бы штурмана не требовались, а уходить на речные суда Арсенину не хотелось.

В один из майских дней Арсенин сидел в открытом кафе на Китайской улице, когда случайно услышал разговор двух немецких матросов, пивших пиво за соседним столом. Матросы делились впечатлениями о русском городе и порте, высказывая сожаление, что такой хороший пароход, как "Аделаида" будет служить диким русским и ходить по варварским местам. Заинтересовавшись беседой матросов, Арсенин обратился к ним на немецком, чем сразу же расположил к себе собеседников. Через десять минут беседы, бокала вина для себя и пары кружек пива для матросов, Всеслав располагал информацией о том, что моряки служат в экипаже, который буквально день назад привел в порт Владивостока новое грузовое судно из Гамбурга. Ранее судно принадлежало компании Hamburg-Amerikanischen Packetfahrt AG, а теперь им будет владеть Морская Компания Жюля Бринера.

Резонно рассудив, что для нового судна нужен новый экипаж и, вновь надеясь только на удачу, Арсенин направился на Алеутскую, где располагалась контора компании Бринера.

К его удивлению, через несколько минут после того, как он изложил одному из клерков свое желание встретиться с владельцем компании, рассчитывая в лучшем случае лишь записаться на прием, тот же клерк проводил его на второй этаж здания, где находился кабинет Бринера. Услужливо отворив перед Арсениным двери, клерк моментально исчез из поля его зрения. Бринер оказался довольно таки высоким мужчиной лет сорока пяти. Из-за мясистого носа, окладистой бороды, пышных усов и круглого животика, под черным шелковым жилетом он чрезвычайно напоминал Александра Дюма-отца и Жюля Верна вместе взятых. Говорил он по-русски очень чисто и почти без акцента, разве что иной раз несколько непривычно ставил ударения в словах.

Бринер произвел на Арсенина впечатление человека, с одной стороны, в высшей степени делового, умного и обязательного до скрупулезности, с другой - авантюриста. Человек, бежавший за романтикой дальних странствий из родной Швейцарии, не имеющей выхода к морю, проведший юность юнгой на пиратском корабле и торговцем шелком в Йокогаме, без сомнений - заслуживал уважительного к себе отношения.

После часового разговора, прошедшем хоть и в насквозь деловом, но дружелюбном тоне, Арсенин и Бринер договорились о встрече через день, когда кандидат на должность должен принести свои рекомендации и дипломы. Вторая встреча заняла несколько больше времени и закончилась для Арсенина самым наилучшим образом. Ознакомившись с рекомендациями, выданными Доброфлотом, а так же основываясь на полученной им лично информации, Бринер утвердил Всеслава в должности капитана грузо-пассажирского парохода "Натали", переименованного из "Аделаиды", в честь жены Бринера Натальи Иосифовны Куркутовой.

Позднее, уже набравшись жизненного опыта, Арсенин понял, что Бринер, собиравшийся открывать совместное дело с купцом второй гильдии Кузнецовым, стремился иметь доход, независимый от успеха либо неуспеха нового предприятия.

Вплоть до середины июня 1891 года Арсенин занимался комплектованием экипажа, вопросами мелкого ремонта и полного оснащения своего нового судна. Если, служа в должности старпома, он считал, что основная часть работы падает на его плечи, то теперь он придерживался абсолютно иного мнения. И хотя офицера на должность старпома он нашел достаточно быстро, работы хватало обоим. К концу июня команда закончила все работы. Экипаж укомплектован, судно оснащено и готово к походу, и посему, затратив два дня на получение груза и коносаментов, 1891 года июня месяца двадцать второго числа «Натали» вышла в свой первый рейс в порт Суэттенхем, прошедший без каких-либо происшествий.

До закрытия навигации «Натали» успела выполнить два рейса: в японский порт Китакюсю и в Пусан, что на Корейском полуострове. Зиму пришлось провести во Владивостоке.

Порт замерзающий, ледоколов нет; поэтому зимние месяцы Арсенин посвятил большей частью чтению атласов и карт, уединившись в съемной квартире на Афанасьевской улице, что в Офицерской слободе.

Но уже с началом новой навигации Бринер перевел «Натали» на Индийскую линию, и практически весь  следующий  год Арсенин вновь бороздил морские просторы.

После месячного отпуска проведенного во французском Сиаме, Арсенин вновь вернулся к работе. И снова рейс следовал за рейсом: попутные ветра сменялись то штилем, а то и штормами, случались накладки с документацией на груз и недобросовестные поставщики, но большую часть составляли спокойные походы.

Так все продолжалось до мая 1893 года, когда Арсенин повел свой пароход из Сиама к родным берегам.

                                        ГЛАВА  ТРЕТЬЯ.

Май 1983 года. Южно-Китайское море, неподалеку от мыса Камо.

"Натали" отошла от мыса Камо, что в Южно-Китайском море уже дальше, чем на сотню миль, море радовало спокойствием, отсутствием малейшего волнения и признаков приближающейся непогоды. На утреннюю вахту сменив второго штурмана Копытова, заступил первый штурман Силантьев, опытный моряк и человек во всех отношениях надежный. Арсенин со спокойной совестью находился в своей каюте, развалившись на койке и читая новую книгу англичанина Киплинга – "Наулака: История о Западе и Востоке".

Через час такого благолепия под мерное покачивание идущего судна Арсенин стал подрёмывать, когда вдруг из раструба переговорной трубы донесся голос Силантьева: "Вахтенный штурман просит капитана подняться в ходовую рубку". Так как голос звучал  спокойно, Арсенин неспеша встал с койки, накинул на плечи белый тропический китель и вышел из каюты.

– И чем же вы хотите меня удивить, порадовать или вовсе, огорчить, любезный Алексей Степанович? – слегка ворчливо произнес Арсенин, входя в ходовую рубку.

– Может быть, я зря вас потревожил, Всеслав Романович, но очень уж странным кажется мне судно по левому борту, – Силантьев указал на бригантину, покачивающуюся на волнах на расстоянии примерно двух миль от борта "Натали". – Сдается мне, не все на этой посудине в порядке, вроде как бедствие терпят.

– Из чего вы сделали подобные выводы, Алексей Степанович? – Арсенин взял в руки бинокль, висевший до того момента на переборке и направил его в сторону бригантины.

– Я их уже минут пятнадцать наблюдаю. Судно лежит в дрейфе, паруса спущены. Якоря не отданы, оно и понятно, глубины здесь большие, штормовых якорей нет. Я распорядился поднять сигнальные флаги, ответа не последовало. Наблюдал за судном в бинокль, движения на палубе нет.

– Ну что ж, пойдем, посмотрим, что за кораблик и, что там стряслось, – Арсенин подошел к машинному телеграфу и отрепетовав рукоятями команду "Сбавить ход" наклонился к переговорной трубе. – Машине! Приготовиться к реверсу! – После чего повернулся к Силантьеву, – Алексей Степанович, измените курс, идем на сближение! Может, действительно, бригантине помощь нужна.

Проконтролировав действия штурмана, Арсенин довольно усмехнулся, вызвал старшего помощника на мостик и от вынужденного на ближайшую четверть часа безделья занялся решением головоломки: "Что ж это за судно и, что и с ним не так?". И хотя через некоторое время от мнимой тайны не останется и следа, все же приятно заключать пари... самому с собой. Выиграешь – здорово! Проиграешь – тоже не обидно.

Меньше чем через полчаса матросы палубной команды уже бросали концы с "Натали" на борт бригантины. Арсенин счел, что кораблик достаточно велик, чтобы к нему без лишнего риска мог пришвартоваться пароход.

На борту бригантины тускло зеленели медные буквы название судна - «Squaw» и данные порта приписки - Сан-Франциско. Вблизи стало заметно, что планширь судна испещрён выбоинами пулевых попаданий, а во многих местах и вовсе разбит в щепки. На верхней палубе среди многочисленных высохших бурых пятен, подозрительно напоминавших кровь, тускло поблескивали россыпи стреляных гильз. Из-за кабестана выглядывала чья-то скрюченная рука, а к противоположному борту привалился спиной мертвец в пробитой пулями голландке.

– Ну что, Всеслав Романович, – старший помощник Коротков подошел к Арсенину, курившему возле бакового бочонка. – Мне с досмотровой командой на бригантину идти прикажете или кого-то из штурманов пошлете?

– Пожалуй, что вас, Иван Федорович, – Арсенин развернулся лицом к первому помощнику. – ШтурманА у нас люди хорошие, надежные, но вы все ж, поопытней будете.

– Как скажете, Всеслав Романович, – с видимой неохотой Коротков развернулся в сторону кубриков. – Пойду револьвер на всякий случай возьму, да на лицо повязку хоть из шарфа сделаю. Уж больно сильно от бригантины разит. С наветренной стороны стоим, а все равно смрад доносится.

– Насчет маски, это вы, Иван Федорович, хорошо придумали, надо чтобы и досмотровая команда тоже лица прикрыла. Вахтенный! Боцмана сюда! Живо! – дожидаясь прибытия боцмана, Арсенин прикурил папиросу и вновь обратился к Короткову. – А чтоб вам, друг мой, не совсем обижать, пожалуй, и я с вами схожу, этот "летучий голландец" проведаю.

– А вам-то это зачем, Всеслав Романович? – удивился старпом, – я бы на вашем месте с "Натали" ни ногой.

– Понимаете, Иван Федорович, – усмехнулся Арсенин, выдыхая папиросный дым, – я еще в детстве про тайну "Марии Целесты" читал, да гипотезы строил, что ж там случилось-то на самом деле, а тут мы на такую вот "Целесту" наткнулись, а я в стороне останусь и тайну даже рукой не потрогаю? Да и вдвоем мы быстрей разберемся, что нам с этой посудиной делать.

– Воля ваша, вы капитан, вам и решать, – махнул рукой Коротков. – Пойду на двоих платки захвачу. Вы моим шарфом обойдетесь или... – Договорить он не успел, так как к Арсенину подбежал судовой боцман Ховрин Артемий Кузьмич, служака старый и опытный, к которому по имени-отчеству обращались не только матросы, но и офицеры.

– Слушаю, ваше благородие! – принял несколько вальяжное подобие строевой стойки коренастый и кривоногий боцман, тускло поблескивая на солнце золотом серьги в ухе  и наголо выбритым затылком под приплюснутой бескозыркой.

– Вот, что, Артемий Кузьмич, тут Иван Федорович дельную мысль высказал, – Арсенин затушил в бачке папиросу. – С бригантины смрадом трупным тянет, и чтобы наши матросы заразы всякой не нахватались, понаделайте на всю досмотровую команду масок на лица. Хоть из простыни их нарежьте, что ли.

– Есть! Разрешите сполнять?

– Выполняйте. Думаю, четверти час вам с лихвой хватит, а по истечении указанного срока строй досмотровую команду на баке, – отдав приказание, Арсенин развернулся к Короткову. – Пойдемте и мы, Иван Федорович, тоже масками озаботимся.

Тщательно проинструктировав команду, Арсенин распределил матросов на группы, указав каждой цели для осмотра и как можно серьезней наказал беречься, а при обнаружении чего-то опасного или просто непонятного сразу же звать офицеров. Закончив, он выдохнул: «С Богом!», перекрестился и, опершись левой рукой на планширь «Натали», упруго перепрыгнул на борт «Скво». Следом за ним по палубе бригантины застучали подошвы двинувшихся за капитаном матросов, надевших ради такого случая сапоги.

На палубе парусника, стараясь не обращать внимания на незамеченные ранее с борта "Натали" обезображенные птицами, трупы со следами пулевых ранений, матросы разбились на три группы. Две партии по четыре человека ушли осматривать нижние палубы и трюмы, а двое матросов, возглавляемых Арсениным и Коротковым, отправились на ют.

По-видимому, бригантину спустили со стапелей лет десять-пятнадцать назад, так как перед бизань-мачтой громоздилась ходовая рубка, оснащенная стеклами, а на юте топорщилась вторая надстройка жилых помещений. Правда, на момент досмотра вместо откидных стекол в рамах ходовой рубки торчали только многочисленные осколки. Мельком заглянув в сарайчик рубки, Арсенин увидел, что штурвал судна, буквально, заклинен телом мертвого рулевого. Рядом с ним, зажав в предсмертной агонии рану на груди, к переборке прислонился еще один труп. По палубе от ходовой до жилой надстройки тянулся широкий след засохшей крови, словно кто-то полз, изнемогая от ранений.

– Иван Федорович! Вы с Хворостиным здесь осмотритесь. Может карты, или какие другие документы найдете, – Арсенин махнул рукой в сторону бака, – а я Павлюка с собой возьму, да по каютам с ним пройдусь.

Оставив старпома и одного из матросов обыскивать верхнюю палубу, Арсенин скорым шагом дошел до надстройки на юте, безосновательно надеясь, что внутри жуткий запах будет осязаем чуть меньше. Павлюку приходилось еще хуже - маска из простыни спасала от запаха еще меньше, чем, свернутый вчетверо платок капитана, и матрос командира не обгонял только из субординации.

По правой стороне надстройки находился вход в матросский кубрик. Возле трехъярусных коек стояли рундуки, большей частью запертые на маленькие навесные замки. Озадачив Павлюка наказом собрать все возможные документы, ценности или что иное, необходимое в хозяйстве, Арсенин оставил Павлюка взламывать сундуки, а сам перешел на другой борт.

В левой стороне надстройки размещались две каюты. Одна на три места, скорее всего для судовых офицеров, вторая, ближняя к корме, наверняка принадлежала капитану.

Не собираясь мучиться выбором, Арсенин шагнул в капитанскую каюту.
Обстановка кубрика представлялась скудной, и в этом смысле он ничуть не отличался от каюты самого Всеслава Романовича. Узкая койка, застеленная серым шерстяным одеялом, прикрепленная к переборке левого борта, да этажерка на стенке. На полке вкривь и вкось стояли несколько книг с заглавьями на английском языке. Единственным украшением каюты с большой натяжкой мог считаться старенький, потрепанный индийский ковер, прибитый к переборке над койкой. Посреди каюты лежал труп мужчины с зажатыми в руке бинтами. Судя по кожаному реглану - капитана, и к украшениям каюты он не мог быть отнесен, даже с позиций самого что ни на есть черного морского юмора.

 Напротив переборки справа разместились стол и приколоченный к полу стул. На поверхности стола из кучи пепла виднелся край обгоревшей карты. Какой именно район  отображался  на ней, определить не представлялось возможным.

Арсенин тщательнейшим образом обыскал ящики стола. Результатом обыска стали: увесистая пачка банкнот примерно на двести фунтов стерлингов, кортик без ножен, в довольно приличном состоянии, три пачки вирджинского табака, пара трубок, горсть патронов, на вид сорок четвертого калибра, оловянная кружка и полупустая бутылка без этикетки, наполненная желтоватой жидкостью, отдающей спиртом плохой очистки. Ни судовых или личных документов, ни судового журнала Арсенин не обнаружил.

Он уже собрался выйти из каюты, захватив с собой деньги, табак и кортик, как вдруг краем глаза заметил, что из-под койки выглядывает уголок какого-то сундучка или несгораемого ящика. Арсенин извлек его наружу, поставил ящик на стол и удивленно присвистнул. Находка действительно оказалась сундуком. Вот только выглядел он очень старым и долгое время пролежавшим в воде. Дубовые стенки и крышка сундука стали мореными, железные полосы, оковывающие его поверхность, и железные же петли частью проржавели, а частью и вовсе превратились в труху. Замок отсутствовал. Кто-то взломал его, или, может быть, даже отстрелил в упор из чего-то крупнокалиберного.

Затаив дыхание Арсенин с трудом приподнял крышку и увидел, что внутри сундука лежат несколько кожаных мешочков. От пребывания в воде кожа в устьях мешков слиплась и, поэтому кто-то разрезал их боковины. Доставая мешки из сундука один за другим, Арсенин разглядывал находки. В одном из кошельков обнаружились золотые монеты. Некоторые из них удосужились очистить, но большая часть так и осталась покрыта темным налетом. Разглядывая монеты, Арсенин обнаружил среди них и английские гинеи, и испанские дублоны с реалами, и французские луидоры. Сортировать и пересчитывать их не хотелось, и капитан высыпал на стол содержимое следующего кошеля. В нем оказались драгоценные камни. Всеслав не слишком разбирался в драгоценностях, но ему показалось, что среди прочего в груде самоцветов блеснули бриллианты с красным и синим оттенками, несколько крупных изумрудов и необычайно синие сапфиры. В третьем по счету мешке находились не ограненные камни и, не надеясь на свои скудные познания в геммологии, капитан стал складывать найденный клад назад в сундук, решив разобраться с находкой уже на своем корабле. Не желая привлекать к находке преждевременное внимание, Арсенин сорвал с койки одеяло и уложил сундук с сокровищами в импровизированный мешок.

– Павлюк! – окликнул он матроса, который, судя по доносящимся из соседней каюты звукам, до сих пор занимался взломом матросских рундуков, – бери, что нашел и иди сюда.

– Тута я, вашбродь! – Павлюк вышел из матросского кубрика, прижимая одной рукой к груди сверток с какими-то предметами, а второй удерживая массивный корабельный топор.

– Возьми мешок, а я последний кубрик осмотрю! – Арсенин с видимым облегчением поставил одеяло с сундуком на палубу и шагнул в офицерскую каюту.

Каюта отличалась от матросской только обеденным столом, принайтованным посередине, да наличием всего двух двухъярусных коек. Бегло осмотрев рундуки, которые  никто не удосужился запереть, Арсенин обнаружил кучу различной одежды да необходимых в быту моряка вещей, но на какие-либо документы не было и намека. Закончив досмотр, так и не давший ответов на вопросы, Арсенин крикнул Павлюка и вышел на палубу.

Возле ходовой рубки его поджидали Коротков и двое матросов из двух других партий. Увидев Арсенина, Коротков явно обрадовался.

- Вот и капитан! Теперь давай, Самсонов, сам все капитану и расскажи!

– Так что, ваше благородие, в форпике нашли мы еще одного мертвяка с ружжом. Он, видать, пулю в горло получил, да не сразу померши. В форпик залез, да там Богу душу и отдал. На нижней палубе да в трюме ящики какие-то стоят. Чего в тех ящиках, что на палубе, мы ишо не смотрели, а в тех, что в трюме положеты, там ружья лежат. Сколь точно – врать не буду, однова – много их, таких ящиков-то.

– Благодарю за службу, – Арсенин кивком поблагодарил матроса. – Боцману скажи, что я распорядился на вечерней чарке всем, кто в досмотровые партии ходил, двойную порцию выдать. А сейчас собирай людей и на "Натали" возвращайтесь. Павлюк! Стой! Тебя эта команда не касается, ты со мной пойдешь. Ну а у вас какие успехи, Иван Федорович?

– Да ничем особенным похвалиться не могу, – Коротков скромно пожал плечами, – помимо тех мертвецов, что вы уже видели, мы еще двоих в шлюпке нашли, оттуда отстреливались... От кого – не ясно... Ни карт, ни коносаментов, ни каких иных бумаг мы не нашли, только в ящике флагов стран разных, поди, десятка с два. Чье судно, куда шло, с кем воевало и почему, один Господь ведает. Хотя, исходя из того, что сейчас во французском Сиаме вовсю война идет, можно сделать некоторые предположения. Только зачем? Мы ж не полиция, в конце-то концов. А с судном, грузом да с мертвым экипажем, что делать-то будем, а, Всеслав Романович?

– Мертвецов отпеть да по морскому обряду схоронить... – начал отвечать на вопросы старпома Арсенин, но закончить фразу не успел.

– А по какому обряду отпевать-то будем? Вдруг они католики или вовсе лютеране, не приведи Господи? – озабоченно произнес Коротков. – Мы-то все православные, не нехристи какие...

- Вот по православному обычаю и отпоем, - отмахнулся Арсенин. - Я сам молитву прочитаю. Вера у нас, быть может, и разная, но кровь одна - соленая. По добру или  по худу они жизнь прожили, того нам не ведомо, а без молитвы хоронить не хорошо будет. Теперь дальше. Груз весь перенести на «Натали», во Владивосток прибудем - продадим. По призовому праву груз наш, а винтовочки, они не копейки стоят, так что хороший приварок к жалованию для всего экипажа выйдет. Да и не только от винтовок.

Пресекая еще незаданный вопрос Короткова, Арсенин указал на одеяло в руках у Павлюка.

- В мешочке этом приварка как бы ни больше, чем от груза найденного будет, но об этом на родном борту поговорим. А сейчас возвращаемся. Как переберемся, вы, Иван Федорович, боцману распорядитесь, чтобы находки на наш борт живенько перенесли. Как мертвых схороним - отходить будем, домой пора.

- А с самим судном чего? С собой поведем или так оставим? Все ж за посудину сию неплохие деньги выручить можно, - озабоченно протянул Коротков.

- Нет, Иван Федорович, бригантину мы с собой не потащим. Палубной команды у нас маловато, да и потом, что с ней делать? До ближайшего порта тащить? Так потом на ней команду оставлять придется, пока все формальности соблюдут, хозяев отыскивая... Коли не найдут, забирать эту скорлупку надо. А там то ли домой вести, то ли на месте продавать, муторное это занятие, да и время на него сколь уйдет. Бросаем дамочку в море и точка. Не стоит она хлопот таких. Визгу много - шерсти мало.

Последующие несколько часов вся палубная команда и часть кочегаров из отдыхающей смены, перетаскивали ящики с бригантины на "Натали", обливаясь потом и задыхаясь от тлетворного запаха разлагающейся плоти. Несмотря на усталость и категорическую нехватку воздуха, а может и сугубо по этим двум причинам, мат сыпался в несколько раз чаще, чем при обычных погрузках или бункеровках. После того, как последний ящик оказался на борту парохода, быстро отшвартовались. Проведя несколько маневров машиной и отойдя на кабельтов от борта бригантины, вахтенный штурман дал в машинное отделение команду: "Полный ход". По пароходу волной пронесся солидарный выдох облегчения.

Весь день до вечера Арсенин провел в своей каюте, сортируя содержимое найденных в сундуке мешках, а вечером, пользуясь тем, что на торговых судах не прижилась военная традиция капитану трапезничать отдельно от остальных членов экипажа, он первым пришел в кают-компанию, спрятав под столом мешок с найденным кладом. В течение всего ужина главной темой застольных разговоров являлась бригантина с мертвым экипажем, с обязательным высказыванием предположений о судьбе команды и их последующим обсуждением.

 Коротков, чуть ли не приплясывая от возбуждения, доложил офицерскому собранию, что на "Натали" перегрузили чуть больше трех тысяч американских винтовок системы "Винчестер" и полторы сотни тысяч патронов к ним.

– А я по справочникам смотрел, господа, это на тридцать тысяч фунтов мы себе подарочек нашли! – восхищенно всплескивал руками старпом. – Три или четыре фрахта отработать надо, чтоб такие деньжищи огрести! А если их еще и на черном рынке продать... – Иван Федорович пододвинул к себе салфетку, вынул из кармана кителя карандаш и под добродушные усмешки офицерского состава погрузился в расчеты.

- Господа! Пока милейший Иван Федорович подсчитывает наши выгоды от оружейной торговли, я имею ко всем присутствующим дело весьма деликатного свойства, - сказал тем временем Арсенин, выкладывая на стол свои находки. - Даже с учетом моих более чем скудных познаний в области ювелирного дела и неизбывной ненависти к ростовщикам и ломбардам, полагаю, что вот эта оказия составляет сумму, значительно превышающую стоимость найденного нами оружия. И сверх того, как я потрачу свою долю от приза, меня беспокоит сейчас лишь один вопрос: можем ли мы в полной мере доверять команде?

- Матерь Божья, вседержительница-всезаступница! Это ж откеля такое богатейство-то взялось? – вестовой, пытаясь одновременно и перекреститься и удержать разнос с бутылками вина, озвучил витавший в воздухе общий вопрос.

- Сразу хочу пояснить уважаемому собранию и его вольнослушателям! Всё, что вы сейчас видите на столе, принадлежит не только нам, но и экипажу!

- Арсенин, вдоволь налюбовавшись на ошарашенную физиономию вестового, обратился к матросу напрямую.

 - Ты, голубчик, когда команде об увиденном рассказывать будешь, преувеличивай хотя бы не больше чем в два раза. А то дойдет дело до дележа, так скажут, что офицеры себе все загребли…

Матрос, совершенно ошалев от увиденного, закивал головой словно китайский болванчик, перекрестился и долго божился, что кроме как правду никто от него другого и не услышит.

- Считайте мой вопрос риторическим, - улыбнулся Арсенин, как только вестовой удалился. - Хотя некоторые меры предосторожности принять, безусловно, следует. Природу найденного нами клада я объяснить не могу, а потому ограничимся предположением, что оно попало к нам в наследство от контрабандистов, вероятнее всего американского происхождения. Посему предлагаю помянуть покойных, каким бы худыми людьми они не являлись, и, соответственно, выпить за наш успех, благо, что вино уже принесли.

Арсенин попытался вывести своих офицеров из ступора, но, не дождавшись более или менее вразумительной реакции, взял со стола серебряный колокольчик и несколько раз резко взмахнул рукой. Раздавшийся звон заставил людей прийти в себя и вот уже один за другим офицера стали отводить взгляд от усыпанной золотом и драгоценностями столешницы.

Утром следующего дня Арсенин вызвал к себе боцмана, поручил тому отобрать из экипажа дюжину наиболее благонадежных и рассудительных матросов и привести к нему. После прибытия старослужащих, по новому распоряжению капитана верных матросов вооружили. Двоих поставили на пост возле трюма с оружием, одного матроса с винтовкой Арсенин оставил охранять свою каюту. И лишь предприняв данные меры предосторожности, Всеслав отдал команду построить весь свободный экипаж.

- Господа матросы! Не далее как вчера, действуя сообразно международному призовому праву, мы сняли с брошенной в море бригантины груз оружия, который будет продан во Владивостоке. Далее вырученные за груз средства будут поделены между ВСЕМ экипажем, согласно все тому же закону!

Арсенин, прислушиваясь с радостному ропоту матросов, прошелся вдоль строя.

- Но это еще не все! На том же корабле, о чем вам, вероятно, уже исчерпывающе вестовой  Сенька Ожегов поведал, я нашел небольшой сундучок с золотыми монетами и самоцветными камнями. Выручка от продаж этой находки также будет поделена на весь экипаж.

Над строем моряков пронесся радостный гул.

- Чтобы вы там себе не напридумывали, сундучок и впрямь небольшой! - пытался остудить охватившую строй эйфорию капитан.  - Кто мне не верит, пусть у Павлюка спросит, он вчера этот сундук на своем горбу таскал. А чтоб не возникло ни у кого лишнего соблазна, до прихода во Владивосток сей сундук с кладом будет храниться в моей каюте, возле которой отныне и до родного порта выставлен вооруженный караул. Как домой придем я на борт оценщика приглашу, он при всей команде оценку сделает. До каждого желающего будет доведена сумма клада и выручки от продажи. Слово чести, что лично прослежу за тем, чтобы каждый свое получил сполна. А сейчас команде: разойтись по заведованиям!

Над палубой парохода разнеслось громогласное, наполненное нечаянной радостью троекратное "Ур-р-ра-а!!!", сменившийся слаженным топотом двух сотен матросских ног возвестившем о том, что авторитет капитана на судне непререкаем.

Оставшиеся две недели плавания Арсенин, опасаясь, что золотая лихорадка застит кому-нибудь разум, спал только урывками, держа под подушкой пару заряженных револьверов. Однако худшие его ожидания не сбылись. Большая часть экипажа состояла из уравновешенных взрослых людей, ходивших в море не первый год и прекрасно осознававших, что бунт до добра не доведет. Если и зарождались среди команды дурные мысли, то они на корню пресекались боцманом и самими матросами. И все же, когда на горизонте показался Владивостокский порт, Всеслав испытал нешуточное облегчение – половина дела сделана. И потому, когда Арсенин, отчитываясь о проделанном рейде, в разговоре с Бринером небрежно выложил на стол горсть золотых монет в россыпи драгоценных камней, никаких чувств к сокровищам, помимо скуки совмещенной с полным равнодушием, он не испытывал.

Бринер же, в свою очередь, приятно удивился находке. Нет, деньги его, одного из богатейших людей Владивостока, волновали мало. Скорее, в душе старого авантюриста шевельнулось нечто, напоминающее о бурной пиратской молодости… и еще пришло ясное осознание того факта, что стоящему перед ним молодому капитану можно доверять в полной мере. Впрочем, семь процентов, причитавшихся ему как владельцу судна, Бринер также дарить никому не собирался.

Утром следующего дня на борт "Натали" прибыл ювелир-оценщик. Перед сходнями выставили вооруженный караул, на палубе расстелили брезент, на который перед глазами восхищенной команды и высыпали найденные сокровища. Ювелир восхищался не менее простых матросов и, пока он ползал два часа кряду по брезенту, рассматривая то камни, то монеты, регулярно издавал восторженные возгласы.

Через неделю, с помощью Бринера и при его непосредственном участии, привезенные Арсениным винтовки продали купцам торгующим с Камчаткой. Еще через какое-то время по частям реализовали монеты и камни, и после дележа оказалось, что Арсенин стал обладателем шестнадцати тысяч фунтов стерлингов, моментально перейдя в полусвете Владивостока в категорию выгодных женихов. Что делать с такой кучей денег он не знал; жениться не хотел, устраивать загул не умел да и считал подобное прожигание средств и жизни безумным расточительством. Он уже стал всерьез задумываться над предложением Бринера приобрести небольшой пай в Морской Компании, как в газетах появилось сообщение, что судовладельческая компания "Бернгстрем" прекращает свое существование и распродает свое имущество, в том числе и свой флот.

 Арсенин помнил, что в дальнем углу Золотого Рога стоят несколько посудин, принадлежащих разорившемуся предприятию, причем пара из них – морские пароходы и решил из любопытства нанести визит на продаваемые суда.

Узнав о цели вояжа сопровождать капитана напросился штурман Силантьев, чему Арсенин, обрадовался.

Офицеры начали осмотр с речных пароходов, проведенный, впрочем, достаточно бегло. Придя к совместному выводу о том, что по реке судно иной раз бывает провести труднее, чем по морю, капитан и штурман, совпав во мнении о том, что горше участи речных моряков разве что судьба нерчинских каторжан, перешли к стоянке морских судов.

Арсенин остановился возле парусно-винтового трехтысячника с ржавыми бортами, надломленной стеньгой на фок-мачте и жутко закопченной трубой, но тем не менее носившее претенциозное название "Премиум". Первое впечатление от увиденного им судна оказалось не то чтобы отвратительным, но и от хорошего находилось очень далеко. Однако чем-то необъяснимым пароход все же привлек капитана. Так умудренный опытом конезаводчик способен разглядеть в неуклюжем еще жеребенке будущего фаворита.

Пока Арсенин и Силантьев рассматривали ржавое корыто, к ним подбежал торговый агент, который за несколько минут успел напесть столько дифирамбов осматриваемому моряками пароходу, что иному восточному акыну, воспевающему сатрапа, при разумной экономии хватило бы на полгода. Если верить словам агента, то "Премиум" являлся едва ли не лучшим произведением немецких верфей за последние десять лет. А цена в двадцать тысяч фунтов стерлингов просто смехотворна и, является, чуть ли не десятой частью настоящей стоимости.

Вполне закономерно не поверив агенту на слово, Арсенин и Силантьев решили полностью осмотреть пароход.

Опустевшее судно напоминало собой разоренное гнездо в старом заброшенном парке, уныло взирая на посетителей пустыми квадратными глазницами ходовой рубки. Тоскливо скрипели стеньги, мачта грустно покачивала реями с убранными парусами, звук шагов Арсенина и Силантьева гулким эхом разносился по внутренним помещениям парохода, отскакивая от переборок и теряясь в лабиринте переходов.

Осматривая машинное отделение, Арсенин отметил про себя, что, не смотря на запущенный вид и явно небрежную эксплуатацию в последнее время, паровая машина все же новая и установлена на пароходе совсем недавно.

Через несколько часов хождения по «Примиуму», Арсенин и его штурман вновь поднялись на палубу, где на складном стульчике мирно посапывал дожидающийся их агент. Не тревожа его сон, моряки перешли на бак, где закурили и начали обмен впечатлениями. По общему мнению, пароходик показался достаточно приличным и, если не лениться и вложить в его оснащение достаточные средства, то судно могло бы еще долгие годы верой и правдой служить владельцу.

Быть капитаном и одновременно арматором собственного судна! Кто из судоводителей не мечтал об этом? Наверное, многие, и Арсенин тоже, чего скрывать, относился к их числу. Он с радостью бы приобрел сей кораблик, но цена… Двадцати тысяч у него не имелось, и поэтому следовало, для начала, насколько возможно сбить цену. Наскоро распределив роли, моряки потушили папиросы, и пошли будить агента.

После почти что часового торга, в ходе которого Арсенин и Силантьев, меняя тон с унылого и безразличного, на делано-возмущенный перечисляли сугубые недостатки выставленного на продажу парохода, не приводя при этом ни одного достоинства, агент понемногу начал сбавлять цену. Но и сумма в восемнадцать тысяч фунтов стерлингов представлялась для покупателя запредельной, и всё началось сначала. К вечеру, измученные, но довольные друг другом, Арсенин и агент расстались, сойдясь на сумме в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов.

Тем же вечером свежеиспеченный судовладелец посетил Бринера, которому сообщил, что приобретает свой пароход и хотел бы продолжить совместную работу, но уже на несколько других условиях, как самостоятельный капитан.

Немного подумав, Бринер предложение Арсенина одобрил, поинтересовавшись при этом, как Всеславу удалось приобрести пароход за имевшуюся у него, прямо говоря, невеликую сумму и хватает ли ему средств для оснастки судна.

Обрадовавшись, что разговор свернул в нужное русло, Арсенин в лицах изобразил сцену торга с агентом и тут же попросил Бринера одолжить ему три тысячи фунтов стерлингов сроком на один год, для того, чтобы привести судно в порядок и подготовить пароход к походу. Подумав, Бринер согласился, но с условием займа в одиннадцать процентов годовых, что являлось очень неплохим предложением, так как в банке получить такую сумму меньше чем под пятнадцать процентов представлялось крайне затруднительной затеей.

Через полтора месяца Всеслав стал уже полноценным собственником парохода названного им "Одиссей". Следом за своим капитаном на новое судно перевелись штурман Силантьев и боцман Ховрин. К удивлению капитана Силантьев отказался от должности старшего помощника, пожелав остаться на должности первого штурмана. Свой отказ Силантьев мотивировал тем, что забот-хлопот у старпома не в пример больше, чем у штурмана, а вот вероятность стать когда-либо номером первым на этом судне равна нулю.

В один из дней, когда Арсенин в очередной навестил доки, контролируя ремонт "Одиссея" он обратил внимание на высокого, сутулого, но при этом довольно полного мужчину в потертой рабочей тужурке с нашивками старшего помощника. Мужчина пытался что-то доказать своему собеседнику в цивильном платье внешне похожему на вальяжного барчука с таким чувством, что его отвисшие "польские" усы приподнимались к пухлым щекам при особо энергичных выражениях. Остановившись и прислушавшись, Всеслав выяснил, что человек с нашивками старпома доказывает визави необходимость проведения ряда ремонтных работ. Причем усач вносит предложения дельные и правильно аргументированные, а "барчук", напирая на то, что если до сей поры его всё устраивало, значит, перемены не потребуются и впредь, на все доводы отвечает отказом. Дождавшись пока вальяжный господин удалится, старпом сплюнул ему вслед, расправил фуражку до этого зажатую в кулаке и, вынув папиросу, стал с силой хлопать по карману тужурки в поисках спичек. Арсенин, сделав несколько шагов, приблизился к старпому, поджег спичку  и аккуратно поднес ей мужчине.

- Я вижу, вы в затруднительном положении, сударь. Позвольте вам помочь.

«Поляк» удивленно посмотрел на неслышно подошедшего Арсенина, оценил его капитанские нашивки и, улыбнувшись в ответ, благодарно кивнул:

- Премного меня обяжете.  Рад буду составить знакомство с паном.

- В таком случае разрешите представиться: Арсенин Всеслав Романович, капитан трехтысячетонника «Одиссей» - Всеслав, дождавшись пока мужчина прикурит папиросу, склонил голову в коротком поклоне.

- Политковский Викентий Павлович, старший помощник капитана с речного парохода «Кострома», - в свою очередь поклонился «поляк».

- Вы меня извините, Викентий Павлович, я невольно оказался свидетелем вашей, так сказать, беседы и премного удивился. Не каждый день встретишь человека, дающего столь дельные советы; и уж, слава Богу, мне очень редко встречались люди, не желающие относиться к подобным советам серьезно.

-  Да вы просто счастливец, Всеслав Романович! - всплеснул руками Политковский, - а я вот вынужден регулярно общаться с этим… представителем директората. Нех ме ясны пёрун тшасьне!* (разрази его гром. Польск.) Да будь мне куда идти, давно бы ушел, чем вот так как дурень, перед ослом скакать!

- Если я не ошибаюсь, вы не только старпом, но и поляк? - улыбнулся собеседнику Арсенин.

- Как вы догадались? Неужели следили, матка боска? - широко улыбнулся в ответ Политковский. - Если же всерьез, то я действительно поляк и весьма этим горжусь! И не просто поляк, а шляхтич древнего рода, - гордо вскинул голову старпом, однако тут же снова улыбнулся. - Хотя, впрочем, если главным признаком шляхтича почитается спесь, то вот этим шляхетским достоинством я обделен начисто. Моего отца сослали в Сибирь за участие в восстании. Моя мама русская. Отец женился в Сибири, и, представьте себе, будучи поляком, умудрился воспитать меня как русского! Хотя… а вам, кстати, какое дело до того, что я поляк?! - вновь нахохлился Политковский.

- Конечно, если вы согласитесь на меня работать, я не смогу вам предложить компанию в соблюдении католического обряда, - Арсенин примирительно поднял ладони вверх. - То есть, чтобы вы меня правильно поняли, до того, что вы поляк, мне дело ровно такое же, как если вы родились бы якутом. А вот до того, что вы отличный знаток своего дела, которому новая работа необходима почти так же, как мне - старший помощник, очень даже есть.

Так на «Одиссее» появился старший помощник, и за последующие несколько лет Арсенин ни разу не пожалел о сделанном им в девяносто третьем году выборе.

Политковский не только взвалил на себя огромную часть работы, пока Арсенин и Силантьев рыскали по городу в поисках еще двух штурманов, старпом также привел на судно отличных специалистов Кожемякина Никиту Степановича, который занял должность старшего механика и судового врача Карпухина Петра Семеновича. И это не считая того, что на пару с Ховриным он занимался набором судовой команды, умудрившись при этом переманить на судно в должность кока повара-японца из уважаемой в порту ресторации. Какие посулы пустил в ход расторопный поляк осталось неизвестно, однако с известных пор кухня «Одиссея» стала не просто предметом зависти, но и диковиной, повидать которую стремились многие портовые начальники и члены городской управы.

Всеобщими усилиями к началу сентября 1893 года "Одиссей" ничуть не напоминал то унылое судно, купленное Арсениным за полцены. Заново выкрашенный, уверенно сияя обновлёнными рангоутом и такелажем, пароход, легонько попыхивая трубой, словно бездумный гуляка папиросой на бульваре, подошел к грузовому причалу морской компании Бринера, чтобы уйти в первый самостоятельный рейс к берегам Японии.

До наступления зимы Арсенин успел сделать еще два рейса в Нагасаки, после чего был вынужден поставить судно на якорную стоянку и распустить на зиму практически весь экипаж, кроме двух смен кочегаров. Однако к началу новой навигации команда собралась практически в том же составе, а нескольких недостающих матросов наняли в считанные дни. С Бринером Арсенин расплатился в срок, но еще почти два года работал в тесном сотрудничестве с его компанией, переходя на зиму на Индийскую линию.

Дальнейшее же их сотрудничество прервалось по воле владельца компании. Причиной тому послужило вовсе не недовольство действиями контрагента, как могло бы показаться, а склонность Бриннера к авантюрам, в том числе и политическим. Старый швейцарец принял участие в рискованной политической игре, связанной с корейским престолонаследником, и на фоне возникших дипломатических осложнений с Японией, сам посоветовал Арсенину на некоторое время воздержаться от сотрудничества, дабы не дискредитировать себя в глазах некоторых восточных партнеров.

А в 1896 году Арсенин получил ряд предложений от немецких торговых фирм и сменил Японское море на Средиземное и Чёрное.

Вот так в конце января 1899 года "Одиссей" под командой Арсенина принял фрахт от Стамбула до Мариуполя. Однако шторм на широте Ялты внес в судьбу капитана и его экипажа свои коррективы и вместо точки назначения пароход с хозяином и командой  попал в Одессу.

Кабы знать, к чему, в конце концов, это приведет, он наверняка постарался бы дотянуть своего "Одиссея" до Мариуполя... Но! Выбор был сделан и всем давно известно, что прежде чем попасть домой Одиссей, то самый, что у Гомера, пережил множество различных приключений, назвать которые веселыми и беззаботными вряд ли у кого язык повернется.

                                   Г Л А В А    Ч Е Т В Е Р Т А Я.    

Октябрь 20… года, Российская Федерация.

Если вы потеряли вещь, которая, вроде бы, нужна, но не так чтобы очень, тьма народу без нее вполне комфортно живет, будете ли вы ее искать с маниакальным упорством, тратя не дни, а годы без какой бы то ни было гарантии, что найдете? Угу, крайне сомнительно. Вот и я однажды поутру задумался: а оно мне надо? Надо искать этот самый смысл жизни? Солнце, вон, светит, люди на работу бегут… И многие ли из них, озадаченные ближайшими целями, думают о смысле жизни? Порой, честное слово, так и чешется язык спросить у первого встречного: приятель, в чем смысл твоего бытия на земле? Да, на этой вот самой земле, покрытой травкой, сквозь которую глядят в небо сигаретные бычки и горлышки пивных бутылок? Именно сегодня, в слякотный понедельник, а не в пятницу, когда жизнь приобретает некое подобие смысла, сверяясь с традициями поколений? Ибо другой земли и другого времени у тебя нет и не будет.

 Но я ни разу не спросил. И не спрошу. Потому как городишко у нас не то чтобы большой, и мысль проснуться назавтра в ранге городского юродивого ну совсем не греет.

 А вообще… черт с ним, со смыслом. Утро не хуже, чем вчера, если не считать, что это утро понедельника. Поэтому на то, что оно будет лучше, даже не надеюсь, да и на завтра не загадываю. Не это ли состояние называют волшебным словом «стабильность», ласкающим слух, как государственных мужей, так и заурядных домохозяек. Так что жаловаться грех. И в предсказуемости есть своя прелесть: каждому случайному событию радуешься как подарку судьбы.

Встреча в подъезде с бабой Валей из квартиры этажом ниже впервые за неделю обошлась без напоминаний о том, что в прошлый понедельник я ее залил. Алевтина Семеновна, завуч наш ненаглядный, пребывала в приподнятом настроении. Скорее всего благодаря новой прическе, знаменующей перемены в ее личной жизни, ставшей в коллективе притчей во языцех.

Тьфу ты, пропасть, проработав полтора года в сугубо дамском коллективе, я, кажется, уже начинаю мыслить, как они. Чур меня! Первый урок тоже прошел без эксцессов, то есть я и класс существовали в параллельных, не мешающих друг другу, но и практически не пересекающихся, реальностях.

 А вот начиная со второго урока, как в песне «Алисы», всё понеслось по наклонной, только успевай ловить… в буквальном смысле слова.

 Войдя в класс, я сразу же попал на импровизированный футбольный матч: четверо гоняли ногами чью-то мобилу, остальные азартно болели. Пока я соображал, что же предпринять (перекрикивать такой гвалт – дело бесперспективное, это я еще в первый месяц работы уяснил), примчалась Алевтина Семеновна. Класс настороженно притих (ну вот никак я не пойму, что за секрет таит от молодых коллег наша завучиха), и Алевтина, потрясая трофейной мобилкой, задвинула речь на четверть часа о том, что по половине здесь сидящих колония плачет, а по мне грешному – биржа труда. М-да-а, а наш институтский препод по педагогике, помнится, очень прочувствованно вещал насчет педагогической этики. Явно отстал от жизни. Пристукнув мобилкой по учительскому столу, Алевтина поставила точку в своих, бесспорно, важных для всех и каждого рассуждениях и уселась на заднюю парту. Бдить. Я уже знал, что за этим воспоследует: еще одна лекция, на этот раз с глазу на глаз, и далеко идущие выводы насчет моей профпригодности. А премия… было бы о чем говорить! Премия в школе – это красивая, но очень печальная легенда. Правда и каких-либо особо страшных санкций не последует,  ну где она найдет нового преподавателя когда учебный год уже начался?

 Вместо третьего урока было окно – Алевтина, составляя расписание, будто бы нарочно сделала для меня самый дурацки из всех мыслимых графиков. Только я пристроился на шатком стуле чайку попить, как в дверном проеме замаячила всклокоченная голова вахтерши:

 – Алик, там твои оглоеды такое творя-ать! Иди скорей, пока они бошки себе не посворачивали!

 Ну, я и пошел, подстраиваясь под ее семенящий шаг, со злостью думая: опять из мухи слона раздула! С нее станется. Конечно, правильнее было бы на себя злиться: пошел ведь, как бычок на веревочке, вместо того, чтобы сначала порасспросить. Потому-то я, наверное, до полтинника буду числиться Аликом. Если, конечно, не пересяду в директорское кресло. Но подозреваю, что и в таком вот карьерном росте, моей заслуги не будет. Логика проста, как сюжет мексиканского сериала: тетушки из гороно очень любят начальствовать над… гм… особями мужского пола. Однако ж, к бабке не ходи, я и тогда для всех, даже для учеников, буду Аликом… разве что – не в глаза, а за глаза. Буду привычно корчить из себя эдакого вещего Олега, но и сам в душе так и останусь Аликом… слава Богу, если не алкоголиком, что отнюдь не факт. А завуч (кто знает, может, по-прежнему Алевтина; такие, как она, имеют неограниченный срок эксплуатации) вместо разносов будет устраивать мне истерики по поводу того, как все паршиво в нашем учреждении, от кафеля в туалете до обрюзгшей рожи субъекта, занимающего директорское кресло.

 Интересно, почему никому не приходит в голову поискать ответ на классический вопрос «кто виноват?» в зеркале? Мне – тоже. Но изредка пробивается мыслишка: если бы не мое желание откосить от армии, в какой-то момент вообще обретшее форму маниакально-депрессивного психоза, оказался бы я сначала на литфаке местной педухи, а потом в этой вот замечательной школе в десяти минутах езды от окраины города? А ведь все казалось таким продуманным, таким рациональным, почти что мудрым! Не самый плохой диплом о высшем образовании, далее – место учителя, пусть не сулящее головокружительной карьеры, но снимающее последние вялые претензии военкомата к моей персоне… Если еще честнее, то каждый хоть изредка да видит себя в мечтах героем-подвижником, эдаким рупором и трибуном – ну и так далее, на что у кого фантазии хватит. В порядке самооправдания и самоутешения. Я – не исключение. Взяв за основу тривиальную до изжоги мысль о том, чтобы сеять разумное, доброе, вечное (а многие ли задумывались, каков будет урожай?), я понапридумывал себе живых картин о том, как я, весь такой замечательный, чуть ли не отмеченный печатью избранности, глаголю своим ученикам истину в последней инстанции. Допустим, я бы даже знал ее, эту истину. Только фиг бы кто  меня услышал…

 Да, за полтора года с момента столкновения – в самом прямом смысле слова – с реальностью иллюзий у меня поубавилось. И даже иногда казалось, что я готов к любым неожиданностям в рамках моей, как сказала бы Алевтина, профессиональной деятельности. Но к тому, что я увидел, я готов не был: мальчишки из восьмого «А», у которых я имел сомнительную честь состоять в классных руководителях, с разбегу сигали с крыши второго этажа (слава неведомому архитектору, который направил свою фантазию вширь, а не ввысь!) в кучу опавшей листвы (слава нашему завхозу, который за неделю так и не сподобился довести результаты субботника до логического завершения!).

 Я снова ничего не успел предпринять: мгновение спустя во дворе материализовались директриса, завучиха, завхоз и добрая половина учителей… с очень недобрыми, надо сказать, лицами. Кажется, вопрос о моей профпригодности из категории дискуссионных перешел в категорию решенных раз и навсегда…

 …Только вот по пути домой я почему-то размышлял не о сегодняшнем нагоняе и не о завтрашних оргвыводах, а о том, смог бы я в свои четырнадцать, наплевав на всевозможные последствия, вот так – с крыши? Пусть даже ради понтов, ради того, чтобы кому-то что-то доказать?

 Очень хотелось бы ответить «да», но себя-то не обманешь. Даже если бы я мог твердо ответить «нет», отлегло бы, наверное, от сердца. Так ведь ни да, ни нет. Прямые ответы – они не для рефлектирующих интеллигентов. Прямые ответы – для тех, кто меньше задумывается, но больше действует. Для тех, кто выбирает путь, а не ждет, пока тот сам постелется под ноги, как сказочная дорога из желтого кирпича. Для тех, в конце концов, кто идет по своему пути и смотрит вперед, а не норовит прошмыгнуть по обочинке, стыдливо пряча глаза от встречных. Это уже никакой не образ, а самая что ни на есть реальность: на порожках в подъезде вольготно расположилась смутно знакомая мне компания. Смутно – потому как одного я знал, соседского парнишку Егорку, двоих пару раз видел, прочих – ни разу. Ребята занимались тем, чем обычно занимается уважающая себя и еще пока что уважающая окружающих компания – пили и пели.

 Обычно я всегда прохожу мимо таких компашек, стараясь ни на кого не смотреть и уж точно ни с кем не заговаривать. Конечно, не потому, что боюсь, не гопота ж какая-нибудь. Просто от «гы-гы» в спину я и в школе устаю. А если еще честнее, то основательно устал давным-давно, когда сам был подростком. Все ж таки странно, почему это в любом дворе, в любом классе всегда находится объект для острот – как правило, глупых, иногда и вовсе идиотских, для травли которого порой объединяются даже заядлые враги. Еще более странно, что и во взрослой жизни одни – лидеры, а другие – вечные аутсайдеры, если не сказать изгои, причем это очень часто идет вразрез с реальными способностями и душевными силами человека. Мне вот иногда кажется, что я способен на большее, значительно большее. Или только кажется? Вроде как самоутешение такое? Не знаю. А вообще, на что на большее-то? Вот то-то и оно!

 А ведь сегодня и, правда – способен. Вместо того чтобы приветственно кивнуть Егорке и проскочить вверх по лестнице, остановился, прислушался. Ритм какой-то есть, но мелодия едва уловима.

 Как я в свои пятнадцать завидовал таким вот пацанам, бренчащим на гитарах в прокуренных подъездах! Особенно если среди слушателей были девчонки. Особенно одна девчонка. Но в эту компанию меня точно не приняли бы. И тогда я пошел в клуб бардовской песни, был у нас такой, действовал на общественных началах. Принимали в клуб кого угодно, лишь бы хоть какой-то слух имелся. Руководил нами дядька лет под полтинник, эдакий стареющий хиппи, миролюбивый, бестолковый и непробивной, но, однако же, ухитрившийся каким-то непостижимым образом договориться с городской администрацией – и помещение нам выделили бесплатно. На халяву, ясное дело, самый темный угол в хибаре на окраине. Ну, такие мелочи вдохновению не помеха. И мы собирались сначала два раза в неделю, потом три, со временем начали участвовать в конкурсах, правда, только местных, потому как выезд на популярные фестивали каких-никаких средств требовал. Капец подкрался, как водится, неожиданно – наша халупа со всеми ее углами вдруг перешла в собственность какой-то фирмы и превратилась в азиатского типа цеха… А ну и ладно, все равно еще год-другой, и рыхлый коллективчик наш распался бы. Доходили слухи о дальнейшей судьбе сотоварищей: один женился, детишками обзавелся, впахивает чуть не в три смены, другой в первопрестольную на заработки подался, третий спился…

 Я, бывает, бренчу – так, для себя, под настроение – плохое или хорошее. Но на люди с этим не лезу. А тут вдруг как переклинило:

 – Егор, дай-ка гитару.

Он посмотрел недоуменно, но спорить не стал. Если бы заспорил, у меня бы точно духу не хватило настаивать.

 Наверное, это мои фантазии, но по тому, как гитара отзывается, можно многое рассказать о ее хозяине. «Общественная» гитара в нашем клубе, старушка с новенькими струнами, то кокетничала, то вредничала, но все это – слегка, и была она, по большому счету, бесхарактерной дамочкой. Гитара нашего руководителя нрав имела весьма дружелюбный и как будто бы помогала… да что там помогала! вела! Моя гитара – существо меланхоличное, но с претензиями. А вообще, мы с ней неплохо понимаем друг друга. Егоркина гитара просто излучала безразличие, не агрессивное, просто… и слово-то не подберу. Может, все куда как тривиальнее – расстроена гитара, а про нрав я понапридумывал, чтобы жилось интереснее. Не дожидаясь, пока моя решимость окончательно растает, я взял аккорд.

Позабудьте про мелочи,

Рюкзаки бросьте в стороны,

Нам они не нужны.

Доскажите про главное,

Кто сказать не успел еще,

Нам дорогой оставлено

Полчаса тишины…

 Я всегда улавливал настроение слушателей – и в клубе, и на конкурсах, а тут… Легкое раздражение, что приперся какой-то чудик и поломал кайф – вот и все. Мне бы вернуть гитару Егорке да пойти по своим делам (включающим в себя ужин, просмотр любой подвернувшейся телепрограммы и переживания по поводу сегодняшних неприятностей и завтрашней взбучки), но накатило что-то такое, на идиотском упрямстве замешанное.

…Раскатилось и грохнуло

Над лесами горящими.

Только это, товарищи,

Не стрельба и не гром.

Над высокими травами

Встали в рост барабанщики.

Это значит – не все еще,

Это значит – пройдем.

 И я вдруг понял, что не для них пел. Для себя. Как будто каждое слово сдвигало какой-то камушек в завалах, давным-давно образовавшихся в моем внутреннем мире… «Это значит – не все еще… Это значит – пройдем…»

Неделя, не заладившаяся с понедельника, и дальше катилась по той же расхлябанной, разбитой колее. В довершение моих неприятностей вдруг оказалось, что в этом месяце я получу рекордную для меня зарплату. Понимаю, что большинство родителей моих учеников сочло бы цифру смехотворной, однако ж я, увидев ее в расчетке, слегка обалдел от счастья. Заслуженного, между прочим, счастья. Три недели кряду пахал и за Марь Ванну, ушедшую на больничный, и за пионервожатую, уволившуюся вообще из нашей бесперспективной конторы. Знал бы я, чем это, блин, счастье обернется! Родной коллектив отреагировал не поздравлениями и дружескими пожеланиями, а завистливыми взглядами в спину и молчаливым бойкотом. Вообще-то, мне к подобному отношению не привыкать (или в аутсайдерах ходить), но я наивно полагал, что бойкоты – это забава двенадцатилетних пацанов, эдаких нравственных максималистов, ан нет! Оказалось, что наши рано постаревшие и разочарованные во всем, кроме нового сериала, тетушки отнюдь не пренебрегают подобным развлечением.

Казалось бы, после шумных Алевтининых нотаций и клеймления это сущий пустяк. А чувство такое, как будто бы этим молчанием все нутро выжигается, хоть на луну вой, хоть на стенку лезь.

 Ну, я и полез. Только не на стенку, а в бутылку. Не просто так полез, между прочим, а чинно, с соблюдением традиций – вечером в пятницу под бубнеж теленовостей о том, как у нас все хреново. Слился, так сказать, в единодушном порыве с народными массами. И даже зеркало перед собою поставил, потому как моё отражение, искаженное экраном телевизора еще до употребления первой рюмки весьма смахивало на рожу удавленника. А вешаться я не собирался. На фига мучится подобным образом, если в аптечке полно колес.

Хотя так далеко мое саморазрушение пока еще не зашло. Поэтому вместо того, чтобы взять пластиковую коробку с лекарствами, я потянулся к рюмке. Заглотив три по тридцать  (ну истинный американец, блин! Настоящий ковбой…из Мухосранска…) и, не опошляя священный процесс банальной закуской, я, испытав потребность в собеседнике, ухватил пульт и начал лениво щелкать по каналам в поисках чего-то жизнеутверждающего. Видят Бог и Аллах, что в этот момент я даже Петросяну был бы рад. К счастью, обошлось без Ваганыча. Кликнув ...дцатый по счету раз, я наткнулся на канал про экстремальные виды спорта и следующие двести грамм выкушал, отдавая каждой новой рюмкой честь то ли героям, то ли безумцам. Отчаянно им завидуя. Когда количество выпитого зашкалило за триста грамм чистого продукта, пошел ролик про отчаянных школьников – последователей киношных  ямакаси. Еще пару рюмок я с удовольствием следил за их кульбитами, а потом вспомнил оторви-голов из восьмого «А». Тех самых, что со школьной крыши сигали. Эх! Сейчас бы их мне да под горячую руку! Ух, я бы им! Услышав бравурную реплику мое самосознание презрительно фыркнуло, язвительно ухмыльнулось и констатировало, что тогда бы восьмиклашки мне б и наваляли…  А фигли пьяному чудику люлей не навешать? Или просто – спрыгнули бы и смотались, А чего? Они ж прекрасно понимали, что я вдогон за ними ни за что не прыгну. Или спрыгну?

Эта мысль закусила меня настолько, что последующие полчаса я провел в душевных терзаниях и даже водки выпил всего пару рюмок. В конце концов, устав безрезультатно ломать голову, я встал из-за стола и поперся на улицу. Может, для того, чтобы уж точно сломать голову, в самом прямом смысле слова. Да, и бутылку с собой прихватил. А чего? Вечерок отнюдь не майский, до школы – полчаса пехом, всяко-разно чуток протрезвею, а в бутылочке, в родимой еще добрых сто грамм плещется. Как раз «наркомовская» доза для храбрости.

Сторож Василич не дремал. Он у нас старик сознательный. Все ж таки правильная была мысль – показаться ему в окошко, а не шариться по территории, аки тать в нощи. А то ведь Василич – дед мнительный, нажмет на тревожную кнопку, и тогда мне уж точно небо с овчинку покажется. Настолько далеко мой основательно подогретый спиртным героизм не простирается.

– Алик, чевой-то ты? – заботливо поинтересовался Василич, выглядывая из дверей. – Забыл чево?

– Гуляю, – ляпнул я первое, что пришло в голову. Да и правда, что ее по пустякам ломать-то буду, когда глобальное грядет?

– Соскучился, что ли, по работе? – хохотнул Василич. – Так заходи, гостем будешь, я тебя чаем напою.

Вот чего-чего, а чаю я точно не хотел.

– Нет, спасибо. Я еще погуляю.

– Ну, погуляй, – покладисто кивнул сторож. Прикрыл дверь, через мгновение выглянул снова: – Алик, у тебя точно все в порядке?

– В полном! – заверил я.

Все-таки правду говорят, что наш человек крепок задним умом. И предусмотрительность у него весьма специфическая. Уж не знаю, как и на чем завхоз спешно вывез кучу листьев, но от нее не осталось ни листочка. А вот убрать уныло подпирающие стенку списанные стулья никто так и не догадался. Так что взобраться на нижнюю ступеньку пожарной лестницы было несложно… Точнее, я думал, что несложно. Избранный мною для этой благородной цели стул был заэксплуатирован до состояния трухи, каким-то чудом сохраняющей форму стула. Пришлось испытывать на крепость второй, третий… И только четвертый любезно согласился меня поддержать – физически и морально.

На крыше хорошо: звезды чуток поближе, ветерок мою разгоряченную морду овевает. «Ну, за близость к звездам!» – я в несколько глотков допил все, что оставалось в бутылке. Где-то в стороне бывшей спортплощадки, а ныне излюбленного места стрелок стритрейсеров, тормознула какая-то тачка и звуки песни, рванувшиеся в стороны и вверх, многократным эхом отразились от каменного колодца безмолвных домов: «Я продолжаю простые движенья!» Чуть хрипловатый голосок Волковой завораживал и сводил с ума. Двигаясь, как робот и твердя немудреные слова вслед за безголосой певичкой, я поставил ногу на прутья стальной ограды, шатнувшиеся под тяжестью тела. Колыхнувшись в одной с оградкой амплитуде, я успел подумать: а действительно, что может быть проще, чем шаг вперед? Это ж так просто… и одновременно сложно. Словно боясь потерять своё влияние «татушки» взвыли уже вместе, и я продолжил…. Простые движенья…

                                   Г Л А В А   П Я Т А Я

Август 1899 года. Окрестности Тифлисско-коджорской дороги, горный участок между Цавкиси и Коджора.

Август в этом году выдался просто на зависть. Сухой, теплый, без невыносимого зноя, когда каждый день радует глаз бирюзовой синью неба, а ночь не забывает напоить землю дождем. Причем к утру и проезжие тракты, и горные тропки просыхали, не затрудняя усталому путнику дневного перехода.

Тем более странно и удивительно услышать среди этого Эдемского сада чьи-то горькие стенания.

– Боже! За что караешь меня грешного! – на пустынной горной тропе как будто из ниоткуда раздался вопль, переполненный болью и искренней обидой, и из-за поворота, скрытого от глаз развесистыми кустами появился человек, прыгающий на одной ноге. После пары прыжков мужчина остановился, огляделся и, выбрав среди каменной крошки отрезок тропы, покрытый мягкой травой с опаской, утвердил на нем подогнутую ногу. Некоторое время человек постоял, отдыхая, будто давая рассмотреть себя постороннему наблюдателю, если бы таковой нашелся в этой безлюдной местности.

Мужчина, примерно двадцати – двадцати пяти лет отроду, относился к тому типу людей, глядя на которых бывает весьма затруднительно определить, к какой же национальности они принадлежат. Вроде бы глянешь с одной стороны – да русский он! Вон и уши чуть оттопыриваются! Посмотришь с другой и возникают сомнения, а не еврей ли? Уж больно нос такой, характерный... Из-под соломенной шляпы-канотье выбивается непослушный смоляной чуб. Обычное, в общем-то, круглое лицо, ярко-синие, то ли миндалевидные, то ли просто прищуренные глаза, спрятавшиеся под тонкими, выгоревшими на солнце бровями. Под тем самым "характерным" носом - тонкие и длинные усы, задорно раскинувшиеся в стороны над пухлыми губами и круглым подбородком.

При росте примерно два аршина и четыре вершка мужчина обладал худощавым, но на редкость пропорциональным телосложением и, глядя на него можно было предположить, что под одеждой скрывается не изнеженное сытостью тщедушное тельце, а упругие мышцы, похожие на тонкие, но крепкие канаты из манильской пеньки.

Наряд незнакомца состоял из когда-то белой, а ныне серого цвета сорочки с воротником-стойкой, стянутым широким клетчатым галстуком. Поверх сорочки - светло-коричневый жилет с костяными пуговицами, из бокового кармашка которого тускло поблескивала золотая цепочка. Черные брюки-дудочки подвернутые до колен, открывали тонкие босые ноги. На плече покоилась деревянная, лакированная трость, с которой свисали пара замшевых штиблет, связанных между собой шнурками да небольшой узелок, сооруженный из женского головного платка. Белый, в крупную черную клетку, пиджак, зажатый подмышкой, довершали образ незнакомца.

Мужчина в двухсотый, наверное, раз тяжко вздохнул, в две сотни первый раз взглянул на свои штиблеты, перевел взгляд на босые ноги, отрицательно покачал головой и вновь отправился в путь.

- А жрать-то как хочется, – размышлял вслух мужчина, уныло вышагивая по тропинке. – А ведь сейчас тетя Галит уже, наверное, всякой всячины наготовила... Сейчас бы к ней домой попасть, а на столе уже и айерцвибеле* (салат из яиц и лука) в мисочки покрошен, и пракес* (голубцы мясные) паром исходят, тут же чолит* (суп фасолевый) в кастрюльке булькает... Благодать... А на десерт муфлета* (многослойные блинчики) или имберлах* (сладкое, пряное блюдо из мацы и пряностей). А уж после сытного обеда с дядей Бен-Ционом за чинной беседой рюмку-другую изюмной водки пропустить... Так нет же! Потянул же меня нечистый с этими анархистами связаться!

Путешественник остановился, шумно сглотнул слюну, тоскливо глядел окрестности и продолжил путь.

Попутчиков у предавшегося гастрономическим воспоминаниям путника не прибавилось, птицы на него внимания не обращали и поэтому мужчина продолжил вести беседу с самим собой, благо такой собеседник всегда рядышком:

 - И нашел же с кем! Ладно бы там довелось с князем Кропоткиным* знакомство составить, или там с Менделем Дайновым*, да пусть даже Георгием Гогелия* (*- видные деятели анархистского движения)! Ан нет! Они, поди, с приличными людьми встречаются, а не с Гулбаати Давиташвили да Бакури Джаваховым, как я, сирый! Нашел, понимаешь, гениев террора и светочей анархии! Тоже мне – р-р-рымантики революции! От добра добра не ищут, и свободы от свободы - тоже. А теперь, после этой литературы злосчастной, на удачу в игре помноженной, меня не только полицмейстер, но и жандармы искать будут. Хорошо хоть сбежать успел, жаль только, что в карманах одни медяки да немного ветра - и еды ни крошки. Ну, ничего, через десяток верст к Коджора выйду, там люди, авось разживусь чем-нибудь, а нет, так брегет продам. А уж коли совсем швах - тогда мужайтесь, горцы. Ежели до края доведете, за карты возьмусь…

Примерно через полверсты справа от дороги сквозь шуршание листвы в кронах деревьев послышалось примечательный шум падающей с небольшой высоты воды. Рассудив, что подобный звук может издавать маленький водопад, а в отсутствие еды на некоторое время голод можно слегка обмануть, наполнив желудок водой, мужчина, свернув с тропы, направился в сторону шума.

Через некоторое время путник добрался до склона, откуда уже виднелись блекло-синяя гладь небольшого озера и нити сочащейся по скалам воды. Он уже собирался начать спуск, когда резкий гортанный оклик, раздавшийся с той стороны, заставил его насторожиться.

 С места, где он находился, обзор практически отсутствовал, и молодой человек осторожно спустился на пару шагов. Уцепившись за ветку дерева, он чуть наклонился вперед и раздвинув рукой листву. Представшая перед взором картина заставила странника отпрянуть в сторону, но, осознав, что со стороны его заметить невозможно, через пару секунд он вновь осторожно выглянул из своего укрытия.

Ниже его укрытия, прямо перед озерцом, раскинулась небольшая поляна. На ней, спиной к ручью, стоял невысокий коренастый горец, одетый в чоху* (черкеска) черного цвета, в карманах которой блестели серебряные газыри. Из грудного разреза чохи выглядывала ахалухи* (сорочка с воротником-стойкой) из черного шелка. Талию перетягивал серебряный наборный пояс, на котором в отделанных серебром ножнах висел кинжал с богато украшенной рукоятью. Грудь незнакомца перекрещивал патронташ с винтовочными патронами, собранными в пачки. На правом бедре покоилась деревянная кобура маузера. Кожаные коричневые штаны, заправленные в кожаные же сапоги до колен, да черная кожаная шапочка поверх такой же черной полотняной накидки, завершали его наряд. Черная ткань, укрывая лицо мужчины, оставляла открытым для постороннего взгляда лишь аккуратно подстриженную черную бороду.

Спиной к тем деревьям, за которыми притаился незадачливый путешественник, направив оружие на горца в черной чохе, полукругом стояли трое людей весьма угрожающего вида.

Тот, что находился в центре, нарядился в красную атласную рубаху, поверх которой накинул кожаную безрукавку. Кожаные штаны он заправил в чувяки. Его голову венчала маленькая черная папаха, сдвинутая на затылок, а в руке он держал револьвер, направив оружие на мужчину в чохе.

Справа от него с винтовкой наперевес тоскливо переминался с ноги на ногу тощий грузин в старенькой чохе серого цвета. Видимо отсутствие достатка вынудило его вопреки обычаю, обойтись полотняными неопределенно-грязного цвета штанами, заправленными в русские солдатские сапоги. Но недостаток средств на одежду не делал его менее опасным противником, о чем свидетельствовал патронташ под одиночные патроны, переброшенный через плечо.

Воображаемый треугольник  замыкал мужчина, находившийся почти под тем самым местом, где прятался путник, и потому рассмотреть его он почти не мог. Притаившийся в зарослях мужчина видел лишь бурку и папаху - притом, что, как уже было отмечено, погода на улице стояла замечательно теплая.

Человек в алой рубахе что-то произнес по-грузински. Ни самих слов, ни, тем более, их значения, странник не разобрал. Но, судя по тону, в котором явственно сквозили издевательски-презрительные ноты, в эти слова ряд ли могли обрадовать того кому предназначались.

Мужчина в черной чохе, немедленно окрещенный путешественником, «князем», абсолютно спокойным тоном что-то произнес в ответ, чем разом развеселил своих оппонентов. Человек с винтовкой прыснул от смеха, колыхнулась папаха того, кто стоял слева, а владелец револьвера побагровел, некоторое время хватал ртом воздух, а после разразился гневной тирадой.

«Князь», ответив негромкой и короткой фразой, замер, скрестив руки на груди. Разбойник в алой рубахе с минуту что-то выкрикивал, затем взвел курок револьвера и, судя по повелительной интонации, отдал какое-то приказание. «Князь» медленно снял с себя кобуру с маузером и бросил ее на траву в трех шагах перед собой.  Его противник довольно рассмеялся и вновь что-то приказал.

Бородач в богатой одежде, не меняя позы, отрицательно мотнул головой. Прохожий, наблюдавший за всей этой сценой со стороны, отчетливо понял, что обезоруженный горец пристально следит за человеком в рубахе, шагнувшим вперед за его маузером.

Глядя на эту сцену, невольный свидетель в очередной раз вздохнул и тихо пробормотал:

- Абраги*(грузинский вариант слова абрек) сошлись да видно чего-то не поделили. Ничем хорошим это все не закончится, причем для меня - в любом случае. Поэтому позвольте-ка мне ретироваться, а не изображать из себя мушкетера.

Приняв решение, странник уцепился за  ветку и, намереваясь отпрыгнуть в сторону, качнулся вперед. Вот только замыслам его сбыться не довелось: не желая выступать в роли романтического героя, путник угодил в амплуа героя трагикомического.

Стоило владельцу канотье ухватиться рукою за прочную на вид ветку, как та самым предательским образом переломилась пополам. Путник рухнул на самый гребень склона и попытался балансировать на его краю, но вновь без толку. Не желая выпускать добычу из своих цепких когтей, неудача подсунула под ногу человека камень, обвалившийся под его весом. Падение свершилось по всем правилам дурной оперетты - с шумом, треском, клубами пыли и неразборчивыми ругательствами.

Рассадив о камни локти, путешественник скатился с обрыва, сбил с ног горца в бурке и придавил его своим весом.

Появление на сцене нового персонажа разом переписало весь сценарий творившегося там действа и «князь» немедля воспользовался ситуацией. Одним прыжком он настиг абрага в алой рубахе, одновременно вынув из ножен кинжал. Соединив эти два движения, он единственным взмахом располосовал горло противника. Тот выронил свое оружие, схватился обеими руками за горло, однако остановить кровь не смог и она продолжала хлестать неслабыми фонтанчиками сквозь пальцы.

Его товарищ с винтовкой что-то громко крикнул. Горец-одиночка тут же метнул в его сторону кинжал, пытаясь не столько попасть во врага, сколько заставить его отшатнуться, - и его расчет оказался верным. Едва бандит с винтовкой отшатнулся от летящего в его сторону клинка, как «князь» упав на одно колено, подобрал с земли чужой револьвер и, не поднимаясь на ноги, выстрелил. Одного выстрела оказалось достаточно: попавшая в грудь противника с расстояния в несколько метров револьверная пуля отбросила его прямо в ручей, и в воде вниз по течению протянулась красная полоса.

Горец в черной чохе стремительно кинулся в сторону последнего из своих противников. И хотя тот не выпустил из рук оружия, никакого вмешательства не потребовалось: разбойник в бурке не шевелился. Видимо, само по себе падение оказалось неудачным, и, в сочетании с массой упавшего на него тела, все эти напасти напрочь выбило из горемыки дух.

Тем временем путешественник, кряхтя и охая, пытаясь подняться с земли. Победитель, не сводя с него револьвера, присел на корточки, выдернул винтовку из рук покойного врага, после чего встал и, не спуская взгляда ни с неожиданного спасителя, ни с жертвы его падения, пошел к лежащей на земле кобуре.

Путник встал на ноги, проводил взглядом ловкого абрага, после чего, не в силах стоять на ногах, рухнул на колени. Так он наблюдал, как горец осматривает трупы и собирает свои вещи с земли. Бежать он не пытался, да и вообще, судя по его отсутствующему виду, он не до конца понимал, на каком свете находится.

Минут через десять абраг сложил на бурку убитого все свои трофеи, подошел к невольному спасителю и что-то сказал по-грузински. Тот, показывая, что не понимает, о чем идет речь, замотал головой. «Князь» понимающе кивнул, видимо, подбирая нужные слова, помолчал несколько секунд,  а потом протянул путешественнику руку.

- Спасибо тебе, добрый человек. Ты мне жизнь спас. Не только жизнь - честь мою спас. Нельзя мне умирать пока мой кровник живой. А если я живой - значит, кровник мой мертвый будет. Будь мне другом. Братом мне будь. Меня зовут Дато Туташхиа.

– А меня… – начал его невольный собеседник – и в замешательстве умолк. В его голове разом возникло несколько имен. Не понимая, какое же из них принадлежит ему, путник испуганно вздрогнул: он и в самом деле толком не помнил, кто он такой и как его зовут. Молодой человек инстинктивно попытался уцепиться за какое-нибудь воспоминание – но те рвались, как гнилые веревки. Странник зажмурился: перед глазами суматошной метелью неясных образов и видений мелькнула смутно знакомая картина: шаткая металлическая ограда под ногами, звезды над головой, какая-то странная музыка, которая бесит, просто до исступления доводит, но и зовет. Шаг – и падение… Нить оборвалась. Почти тотчас же удалось уцепиться за другую, но тоже очень зримую: на несколько мгновений перед глазами мелькнула виденье тюремной решетки и неправдоподобно яркого кусочка неба, а в голове отчетливо прозвучал грозный бас старшего тюремного надзирателя одесского тюремного замка. Уж эту-то фамилию нипочем не забыть!.. Вот только причем здесь надзиратель? Вопрос так и остался без ответа.

Недовольный затянувшимся молчанием, горец нахмурил брови и взглянул на собеседника с какой-то сострадательной подозрительностью, да так, что незадачливый путник, боясь потерять и то малое, что пока  ему доступно, поспешно выдохнул:

– Троцкий…

– А имя? – мягко улыбнулся Туташхиа, даже не подозревая, что невинным вопросом вновь поверг товарища в замешательство. – Не бывает мужчины без имени.

 – Знаете, Дато, я, наверное, когда падал, головой ударился, вот и забыл, как меня кличут…

– Кличут - собак, а джигита – зовут. Если ты не помнишь, как тебя нарекли твои родители, я сам дам тебе имя, – решительно проговорил Туташхиа и ненадолго задумался. – Ты с голыми руками бросился один на троих, как отважный лев. Я буду звать тебя Львом.

– Ну, Лев так Лев, – охотно согласился новонареченный. Ему было над чем поразмыслить кроме имени, и каждая последующая мысль была страшнее предыдущей. И все они сходились в одной точке: он никак не мог сообразить, кто он такой. Воспоминания превратились в клубки змей – жалили при каждой попытке вытащить на свет Божий хоть одну дельную мыслишку. Ясно было только одно: воспоминания эти не могут принадлежать одному человеку. И от этого стало по-настоящему страшно. А от понимания, что не знает как поступить, как сжиться с осознанием этого факта – вдвойне.

– Я смотрю на тебя, брат, и вижу, что у тебя и самого не все хорошо, – проницательно заметил абрек и продолжил свою речь, преисполненную горделивым – кстати, совершенно искренним – пафосом: – Если у тебя беда – скажи, какая, я помогу. Денег нет – я дам тебе денег. Скажешь: отдай винтовку – отдам винтовку! Скажешь: отдай коня! Я тебе коня…

- «Ха! Нехорошо у меня! Да хреново у меня в превосходной степени! Где абреку разобраться, если  я и сам понять не могу, что со мной творится!» – с тоской, перетекающей в черную меланхолию, подумал тот, кого теперь звали Львом.

Прерывая его внутренние стенания, вдруг настойчиво заурчал голодный желудок и парень неожиданно для самого себя, жалобно протянул:

– А пожрать, у тебя ничего нет? Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не держал.

Сначала сказал, а потом сообразил, что в этом оба сидящих в его сознании человека единодушны.

Понимающе кивнув головой, Туташхиа развернулся, сделал несколько быстрых, но в то же время на удивление плавных шагов и бесшумно исчез в зарослях. Через несколько минут он вернулся на поляну, ведя с собой коня. Остановившись, абрек отвязал от задней луки седла бурку и переметную суму, раскинул накидку на земле и, выложив на нее кожаную флягу и несколько лепешек, подозвал нового знакомого.

- Я, конечно, очень извиняюсь, - еле слышно пробормотал Троцкий, нервно оглядываясь на валяющиеся неподалеку трупы, - но не могли бы вы объяснить, что же здесь произошло?

 Однако пустой живот вновь громко напомнил о терзающем его голоде, и молодой человек, так и не дождавшись ответа, быстро схватил лепешку.

- Это люди Гогуа Чантурия, он хотел Нодари Цхададзе подарок на именины сделать, - равнодушно пожал плечами Туташхиа. - Я сюда на встречу с одним человеком приехал, а встретил этих шакалов.

- Я чего-то не понял, а причем здесь бандиты, подарки на именины и вы? - Троцкий от удивления  на время забыл собственные страхи и даже привстал с бурки. - Я так понял, они вас убить хотели.

Абрек уже с интересом взглянул на товарища, и пока тот сосредоточенно жевал, принялся объяснять:

- Цхададзе – мой кровник. Он с моим братом Николози, торговые дела вел, а как не поделили они что-то между собой, Нодари моего брата убил и теперь прячется где-то. Чантурия – кунак Цхададзе. Он этих шакалов нанял, чтобы они меня к нему, к Гогуа, доставили. А если живым не дамся, чтоб  убили и голову мою ему привезли. А уж мою голову Чантурия хотел Цхададзе на именины подарить, – все это Туташхиа рассказывал таким тоном, как если бы речь шла о простых и будничных делах, наподобие окота овец. – А ты, Лев, как тут оказался? Куда путь держишь?

Вопрос пришелся как нельзя некстати. А может, наоборот, потому как из туманного клубка воспоминаний удалось судорожно выхватить то, которое определенно относилось к этому моменту:

– Из Тифлиса иду. Я там… ну, с властями немного повздорил, пришлось, в чем одет был, в том и уходить. Так что сейчас до Батума, потом на пароход и в Одессу. У меня денег там немного в дело вложено, да и знакомые хорошие есть. На первую пору на помощь друзей полагаюсь, а там что-нибудь да придумаю. Только до Батума еще далеко, я устал да и есть хочется. Так что я пока до Коджора хочу дойти, там брегет свой продам, авось хватит денег, чтоб едой на дорогу разжиться.

- Я сейчас с тобой пойти не могу, дела закончить надо, - с некоторым сожалением протянул Туташхиа. - Но ты не бойся, я добро помню и тебя без помощи не оставлю. Как до Коджора доберешься, иди на улицу Гончарников, там Самсона Гогечиладзе спроси. Его дом тебе любой покажет. Самсону скажешь, что от меня и вот эту монету отдашь

 Абрек протянул Троцкому серебряную монету с затейливой арабской вязью на аверсе.

- Самсон кунак мой, он тебя приютит, накормит, если надо спрятать - спрячет.

- Зачем мне прятаться? Я не хочу, - Троцкий отрицательно помотал головой и замахал руками. Как и в вопросе с едой обе сущности солидарно воспротивились необходимости застрять в здешних местах на сколько-нибудь долгое время. И одному и второму внутреннему голосу казалось, что спасение только в движении и чем быстрее они уберутся из Картвели, тем будет лучше.

- Отдохнуть-поесть, с силами в дорогу собраться, это да, лишним не будет, - радуясь, что хотя бы ненадолго оба внутренних спорщика пришли к единому мнению, выдохнул Троцкий. -  Но прятаться в глухой деревеньке? Не-е-т. Так не пойдет, мне в Батум надо.

- Не переживай, мегобаро*(друг). Поедешь ты в свой Батум, Богом клянусь, поедешь, -  усмехнулся абрек. - День-другой у Самсона поживешь, отдохнешь, а там и я подъеду, до Батума тебя провожу. Прослежу, чтоб по дороге не обидел никто, да. Не спорь! Сам не пройдешь. От Коджора тебе по дороге дальше идти нельзя - там Манглис, в нем солдаты Эриванского полка квартируют, да. От Коджора надо на север сворачивать, по тропам идти. Ты хороший человек, но сразу видно - по горам ходить не умеешь. А я помогу.

            - Ну, если день-другой, тогда ладно, - неохотно, по-прежнему внутренне протестуя против вынужденной задержки да и, чего греха таить, побаиваясь своего спасителя, согласился молодой человек. Продолжая монотонно пережевывать лепешку, он вдруг встрепенулся и, даже внешне не желая оставаться безучастным к судьбе своего нежданного благодетеля, спросил.

 - А вы что делать будете? В полицию заявите?

- Я? В полицию? - рассмеялся Туташхиа, - Шеудзлебелиа!* (это невозможно) Ну, Лев! Ну, рассмешил! Первый абраг по эту сторону хребта идет заявлять в полицию, что его другие абраги чуть не пристрелили?! Нет, друг, я поеду, поговорю с тем адамиани (человеком), что возле водопада мне встречу назначил, да Гогуа Чантурия навещу. Давно я к нему в гости не ходил. - Абрек коротко усмехнулся, на треть вынул свой кинжал из ножен и жестким толчком ладони загнал его обратно.

От взгляда на исказившееся в гневной гримасе лицо Туташхиа, Троцкому стало не по себе, и он внутренне даже посочувствовал незнакомому ему Чантурия и вовсе уж незнакомому «адамиани». Однако, не желая вмешиваться в чужую ему жизнь, вслух ничего не сказал.

Туташхиа недолго помолчал, потом кинул Троцкому револьвер одного из убитых абреков и продолжил абсолютно спокойным и неизменно дружелюбным тоном:

- Лев! Я вижу, оружия у тебя нет. Так нехорошо. Возьми этот револьвер - и сам защититься сможешь, и другу в трудную минуту помочь.

- Да я с военным оружием никогда дела не имел, - сконфуженно пробормотал Троцкий, поймав брошенный ему револьвер возле самой земли двумя руками. - Вот из двустволки палить, это у меня славно получается, а наган я и в руках-то никогда не держал.

- Раз из ружья стрелять можешь, то из револьвера сумеешь, - не терпящим возражения тоном человека, хорошо знающего предмет разговора, произнес Туташхиа, приторачивая к седлу трофеи.

Закончив работу, он протянул Троцкому пару кожаных сапог, снятых с убитого абрека. -  Вот на еще, ичиги надень. Все лучше, чем босиком по камням бегать. Я с тобой до развилки доеду. От ее до Коджора по прямой и десяти верст десять не наберется, не заблудишься. Ну, и чтоб совсем на нищего не походить, вот тебе десять рублей ассигнацией, больше, извини, нет с собой.

Спустя несколько часов после этого разговора Троцкий, стоя на перевале, смотрел на раскинувшееся поперек маленькой долины село и тщетно пытался понять, как же он воспринимает увиденное – как привычный пейзаж или как экзотическую картинку. С одной стороны вроде бы привычная убогость: единственная прямая улица, разветвляющаяся на лабиринт бесконечных переулков, серые от пыли стены одноэтажных деревянных домов, чередующихся с такими же одноэтажными домиками, но сложенными из грубых булыжников. Над заборами, а точнее, завалами из скрепленных раствором булыжников, кое-где одиноко возвышаются стволы деревьев. Но как-будто чего-то не хватает. Из глубины подсознания всплыла удивленная мысль, вызванная тотальным отсутствием опор электропередач: «как же они здесь без света живут?», вызвавшая не менее удивленный ответ самому себе: «Какой без света-то, олух? Посмотри, солнце эвона где стоит!». Устав от непрекращающегося внутреннего противостояния, Лев с силой потер виски и пошел вниз, туда, где примерно в десяти аршинах от дорожного указателя, рядом со въездом в деревню, прилепился к обочине деревянный сруб духана.

Пройдя половину пути до духана, Троцкий, словно опасаясь, что Туташхиа, с которым он давно уже расстался, все еще оценивающе смотрит ему в спину, нервно оглянулся. Убедившись, что того рядом нет, он поспешно переобулся в штиблеты, спрятал ичиги в узелок, горестно вздохнул и неспешно направился к харчевне. В конце концов,  местный трактирщик если и не знает ответов на все мучающие Льва вопросы, то хотя бы дорогу к таинственному Самсону подскажет.        

Внутри духан представлял собой довольно большую комнату с четырьмя столами вдоль стен и маленькой стойкой духанщика в левом углу. Две двери в одном конце зала вели куда-то вглубь помещения. Дверей как таковых, собственно не имелось - одни проемы. В другом конце виднелся вход в круглую комнату, из которой ароматно пахнуло чем-то вкусным, и две, выложенные коврами, видимо, хозяйские,  комнаты.

Едва Троцкий переступил порог, как духанщик, пожилой мужчина с повязанной красным платком головой, вышел из-за стойки, подошел совсем близко к нему и с легким поклоном произнес:

- Сагамо мшвидобиса*! (добрый вечер) Добро пожаловать, уважаемый. Чего изволите: кушать, пить, ночевать или все сразу? Только скажите - сразу же угощение готовить станем.

- Я бы, пожалуй, попил бы чего-нибудь холодного, - утирая пот, выдохнул Троцкий. – Жарко тут у вас. Вечер уже, а солнце все печет и печет.

- Не извольте беспокоиться, уважаемый господин, есть белые вина: Кахетинское, Картлинское, Имертинское, Рачинское. Какое подать прикажете?

- А русского кваса нет? - спросил Троцкий, подозревая, что, при всем богатстве наименований, выбирать, в конечном итоге, придется между красным и белым вином,  чуть поморщился. Вина после вчерашнего не хотелось совсем. Вновь некстати прорезалось удивление, какое, мол, вчерашнее, если он последнюю неделю ничего крепче чая не пил, но тут же пропало. 

- Нет, уважаемый, не держим такого, - развел руками духанщик. - Не берет его никто. Вино - берут, квас - не хотят. А разрешите спросить, на каком дилижансе вы приехали? Я почему-то не слышал, чтобы карета останавливалась…

- Пешком пришел, - опасаясь вдаваться в подробности, решительно отрезал Троцкий и, меняя тему разговора, протянул духанщику свою единственную ассигнацию. - Вы, любезнейший, мне  Кахетинского  пока налейте и подскажите, где Самсон Гогечиладзе живет?

- Боюсь, я не смогу дать вам сдачу, уважаемый, - угрюмо пробормотал духанщик, с тоскою поглядывающий, как Троцкий убирает в карман его несостоявшуюся прибыль. Мгновением позже, что-то обдумав, он достал из-под стойки глиняный кувшин, налил в высокий резной бокал вино и, улыбаясь, протянул его Троцкому:

- Вы пейте вино, господин, а как выпьете, мой сынок - Дзоба, вас до дома Самсона отведет, а по дороге вы ассигнацию в лавке Анзора разменять сможете. И вам хорошо будет и мне.

Спустя полчаса Троцкий, сопровождаемый сыном духанщика, подошел к одному из деревянных домов, расположившихся на окраине села.

- Дядя Самсон! К вам гость пришел! - изо всех сил проорал мальчонка, перегибаясь через ограду из булыжников. Учитывая, что на звук голоса из-за дома серой тенью выскользнул громадный пес, совсем нелишняя предосторожность. Дождавшись, когда на крытой веранде скрипнет дверь, юный проводник убежал.

Из недр дома на крыльцо, придерживая одной рукой круглую войлочную шапку, выкатился невысокий круглый человечек средних лет, одетый в старый, но добротный кафтан. Оглядевшись по сторонам, человек выдохнул столб дыма из короткой вересковой трубки и вопросительно посмотрел на Троцкого.

- Мне нужен Самсон Гогечиладзе! - опасливо косясь на собаку, крикнул Троцкий.

- Самсон Гогечиладзе – это я, - буркнул мужчина, спускаясь с крыльца. – Чиво хател, э? Я тэбя нэ знаю.

Не желая надрывать горло и, в тоже время не испытывая желания самовольно заходить за ограду, Троцкий вынул из кармана монетку, полученную от Туташхиа. Зажав ее между указательным и большим пальцами, показал хозяину дома.

Близоруко прищурившись, мужчина подошел к ограде, внимательно рассмотрел монету, перевел взгляд на Троцкого и произнес ворчливым тоном:

-  Знак у тэбя ест - значыт ти свой, но я тэбя нэ знаю и раньше нэ видэл. Чего надо, скажи?

- Меня Львом зовут,  -  внутренне ожидая, что, несмотря на условный знак, хозяин вытурит его взашей, натянуто улыбнулся Троцкий. -  Меня Дато Туташхиа прислал, сказал, что я могу у вас денек-другой пожить.

Услышав имя абрека, Гогечиладзе расцвел в улыбке, быстро сменяя кривыми ножками, подбежал к собаке и утащил ее куда-то вглубь двора. Через пару минут он вернулся к ограде и с легким поклоном распахнул перед Троцким калитку в высоких воротах:

- Коль ти от Дато батоно, прахады, нэ стэсняйса, гостэм будишь. Друзья Датико - мои друзья. Давай, захады скорей. Сичас угощение гатовить начнём, а пока оно гатовится, ми с табой вина будем пить, с-а-а-всэм немножко пить будем. А ти мнэ расскажишь, как там Дато пажывает…

Самсон подхватил Троцкого под локоть и провел его на веранду. Усадив гостя на круглый табурет, хозяин приоткрыл дверь в дом, отдавая распоряжения домашним, произнес несколько гортанных фраз, а после и сам скрылся в доме. Через несколько минут, натужно пыхтя и что-то бормоча под нос, он вернулся на веранду, волоча низкий прямоугольный стол. Поставив его перед гостем, Гогечиладзе утер пот и снова скрылся в доме. Вскоре на столе, в окружении деревянных мисок с зеленью и бастурмой, уже стоял пузатый полуведерный* (6.1 литра) глиняный кувшин с вином. Сняв со стены веранды желто-молочный костяной рог, оправленный в почерневшее от времени серебро, Самсон с подозрением оглядел его, зачем-то несколько раз дунул внутрь, вернул на место и, недовольно покачав головой, в очередной раз ушел в дом. Вернувшись на крыльцо, он со стуком поставил на стол глиняный стаканы, окинул взглядом натюрморт, выясняя, достаточно ли закусок для того, чтобы скоротать время до ужина, а после устало плюхнулся на свободный табурет, словно удрученный тем фактом, что стол уже накрыт.

Через несколько секунд хозяин вышел из прострации, с досадой хлопнул себя по лбу,  разлил вино по стаканам и, скороговоркой произнеся по-грузински непонятную гостю здравицу, в два глотка выпил содержимое своего стакана. Благодушно крякнув, Самсон отломил половину лепешки и, водрузив на нее бастурму и зелень, протянул угощение Троцкому. Приняв лепешку, Лев благодарно кивнул, отпил из своего стакана и, стараясь не ляпнуть чего-нибудь лишнего,  начал неторопливый рассказ о событиях сегодняшнего утра.

Слушая гостя, хозяин восхищенно цокал языком, хлопал в ладоши, в общем, всячески выражал свое восхищение действиями и гостя, и своего старого друга.

- Ай, маладэц! Ти и в самом дэле Лэв! - Гогечиладзе всплеснул руками в очередном приступе восторга. - Одын, бэз оружья и на траих абрагов бросилса! И как нэ забаялса?!

Троцкий в свою очередь вежливо улыбнулся и развел руками, мол, вот я такой, по-прежнему скромно умолчав, что будь его воля, скрылся бы от водопада тихой сапой, а весь подвиг, по сути, досадная череда нелепых случайностей.

Спустя полкувшина и десяток тостов, две женщины в длинных серых домотканых платьях, по самые брови укутанные в черные, с блеклым орнаментом, платки, вынесли на веранду деревянные чашки с огненно-красным чанахи, кукурузной кашей и еще каким-то, незнакомым Троцкому, мясным блюдом. Не проронив ни слова, женщины расставили угощение на столе и скрылись в доме.

Ужин затянулся до позднего вечера. Гостеприимный хозяин еще дважды приносил кувшины с вином, правда, уже не такие огромные, как первый, открывавший застолье. Под вино и аппетитную домашнюю снедь тянулись неспешные разговоры о житье-бытье. Троцкий, осоловев от выпитого, неожиданно для себя поведал Гогечиладзе о своем знакомстве с анархистами, посетовав, что теперь из-за этого необдуманного приятельства он вынужден скрываться от властей. Вторая половинка сознания полупьяно удивилась таким подробностям о самом себе, но, придавленная страхом выболтать непонятно откуда взявшиеся размышления об учительских буднях, примолкла, залитая очередным глотком вина.

Самсон, в свою очередь, тоже выказал недовольство новомодным (слава Богу, что поглощенный своим рассказом хозяин не заметил, как при определении «новомодный» удивленно взмыли вверх брови гостя) политическим течением и рассказал историю о том, как Туташхиа с год назад тоже общался с анархистами. Поддавшись на уговоры «революционеров», абрек пошел грабить ростовщика Каxабери Зурабиани, что в селе Кикети живет, и какая из этого ограбления паршивая история вышла.

После того, как Туташхиа без стрельбы, на одном авторитете, получил от  Зурабиани деньги, анархисты, клятвенно заверив Датико, что все средства пойдут на святое дело борьбы за свободу, забрали всю добычу себе. Обещания своего они не сдержали и деньги впоследствии пропили и прогуляли, а главарь их Котэ Чинчариули еще и имел глупость в ресторации рассказывать собутыльникам о том, как ловко он провел Туташхиа. Впрочем, для главаря банды анархистов бравада закончилась плачевно. Через полгода после этих событий Котэ случайно повстречался с Дато подле села Тонети. Теперь у анархистов другой атаман, а с Туташхиа они больше не общаются. Не каждому понравится, как за какую-то мелочь в пять тысяч рублей тебя сначала прилюдно выпорют на площади нагайкой, а потом все равно пристрелят. Хотя с другой стороны оно и правильно - кому нужен опозоренный главарь?

Весь следующий день Троцкий провел, наслаждаясь бездельем. Самсон дал ему свою старую одежду, которая, не подходя Льву по росту, отличалась изрядным объемом, а платье гостя забрали и выстирали женщины. Проспав в гамаке на заднем дворе почти весь день, Троцкий, радуясь, что расспросы про его личную жизнь закончились, приговорил с хозяином за ужином небольшой кувшин вина и вновь завалился спать на широкий и длинный топчан в гостевой комнате.

Ночью он проснулся от неясного приглушенного шума: на дворе ржали чьи-то кони, кто-то, позвякивая железом, с кем-то разговаривал вполголоса. Троцкий вынул из-под подушки подаренный Туташхиа револьвер, и переполз в дальний от топчана угол. Найдя укрытие, Лев осторожно взвёл курок и, ловя каждый звук, доносившийся со двора, прижался спиной к стене и застыл.  Вздрагивая едва ли не от каждого шороха доносящегося со двора, Лев пытался понять, что заставило его поступить именно так, а не иначе, но ответа так и не находил.

Половицы веранды, прогибаясь под весом дородного хозяина, жалобно взвизгнули. Следом за половицами надсадно проскрипела входная дверь, и в жилую половину дома, сгибаясь под тяжестью мешка, вошел Гогечиладзе. Следом за ним, двигаясь по тем же половицам, но при этом абсолютно бесшумно, в комнату прошел Туташхиа. Выглядел он так же, как и два дня назад, и единственное, что дополняло его облик, это связка из четырех коротких винтовок, которые абрек без усилия удерживал за ремни одной рукой.

Понимая, что тревога напрасна, Троцкий облегченно вздохнул и спустил курок с боевого взвода. Он вышел из угла, по-прежнему сжимая в потной ладони револьвер и, намереваясь поздороваться, сделал пару шагов навстречу Туташхиа.

Разбойник окинул метнувшуюся навстречу ему тень беглым взглядом и расплылся в улыбке, переросшей в раскатистый смех. Да и было отчего: в широченной исподней рубашке и коротких кальсонах, растрепанный, с торчащими вразлет волосами и взлохмаченными усами, но с револьвером в руке, Троцкий выглядел крайне комично.

Самсон, настороженно выглянув из-под мешка, на пару мгновений остановил взгляд на Троцком, солидарно с Туташхиа фыркнул и посеменил дальше, унося тяжелый груз в недра домовых кладовых.

Отсмеявшись, Дато пожал приятелю руку, после чего подошел к столу, стоявшему возле окна и сел спиной к стене, положив коробку маузера себе на колени. Заметив, что крышка кобуры открыта, Троцкий подивился звериной осторожности абрека, который, даже находясь в доме друга, садится так, чтобы видеть вход в дом, и  держит оружие под рукой.

Через пару минут в комнате появился Самсон в компании женщин, споро заставивших стол едой. Проводив удаляющихся женщин задумчивым взглядом, хозяин разлил вино по стаканам, возвещая начало позднего ужина. За исключением нескольких  обязательных здравиц, ужин прошел в молчании. Туташхиа ничего не говорил, а Гогечиладзе и Троцкий не решались самостоятельно начать разговор о делах.

Насытившись, абрек вынул из-за пазухи чохи короткую трубку с тонким чубуком и кисет с табаком. Тщательно раскурив ее, он выдохнул струйку дыма, блаженно прикрыл глаза и расслабленно откинулся на стену. Сделав пару затяжек, он открыл глаза и сказал в никуда, как бы продолжая свой мысленный с кем-то разговор.

- На Саргиси Гонгадзе я зря грешил, убили его третьего дня. Да не просто убили - пытали перед смертью. Видно те шакалы это сделали, которых я вместе со Львом у водопада положил, они на встречу вместо Саргиси пришли, больше некому… А Гогуа Чантурия я навестил…навестил, да… Оплакивают теперь и его, и четверых его нукеров. Нукеры, те хоть как мужчины умерли, с оружием в руках, а этот… - Туташхиа презрительно фыркнул, подбирая оскорбительный эпитет, но не найдя подходящего сравнения, продолжил.

 - На коленях ползал, выл как баба, про кунака своего, почти что брата, всё, что знал, рассказал.  Кинжал об такого паскудника марать не стал. Жалко хорошую сталь пачкать. Застрелил я его. Одно хорошо – знаю теперь, где кровника искать.

- Так ведь у вас, грузин, вроде бы нет кровной мести? - судорожно сглатывая, выдавил Троцкий, впечатленный, спокойствием и бесстрастностью рассказа Туташхиа о убийстве пяти человек.

- У картвелов нет, - равнодушно пожал плечами абрек, - а я хевсур, мы мстим. Закон у нас такой. Да, Лев! В Одессу вместе теперь поедем. Чантурия сказал, что Цхададзе нынче там обретается. Дело свое держит.

- Дато батоно! Ти хоть расскажы, как там, в усадьбе Чантурия дэло прошло?  -  умоляюще протянул Самсон. - Завтра луды прыдут, расспрашывать станут, а я и не знаю ничего.

- Как прошло, говоришь? Спокойно прошло, как в городе говорят, без эмоций… От водопада я к Саргиси поехал, как раз на похороны успел. Мне его отец рассказал, как он сына растерзанного нашел. Ему пятки на костре поджаривали. Соболезнование я сделал, про смерть шакалов у водопада рассказал. Утешил старика немного. Старик Гонгадзе плакал и в ноги мне кланялся… - Туташхиа смущенно замолчал на мгновение, но, затянувшись табачным дымом, справился с собой и продолжил. - Как похороны закончились, я к дому Чантурия поехал.

Приезжаю, день еще вроде, а ворота в усадьбу закрыты. У ворот нукер стоит, оружием обвешанный, как на войну собрался. Я ему вежливо так говорю, проводи, мол, к хозяину, поговорить нужно. Тут Чантурия меня с балкона заметил, и визжит, как свинья: «Убейте его! Убейте!». Нукер за винтовку, я за маузер. Умер нукер. Захожу во двор, коня я у ворот оставил, вдруг убьют - жалко, смотрю, там еще двое. Один в меня из винтовки палит, второй из револьвера. Хорошо стреляли джигиты, даже чоху мне пулей порвали, но я лучше умею. Как умерли они, я маузер перезарядил и в дом пошел. Слугу поймал, спрашиваю - где хозяин? Он мне проблеял, как баран, что Чантурия на втором этаже с охранником в кабинете закрылся. Пришлось подниматься. Там дверь, белая с золотом, как в господском доме, ну, думаю, - кабинет. К двери подошел, стучу вежливо, правда, к стене прижался, а из-за двери из нагана стреляют. Я стою, выстрелы считаю. Как семь штук насчитал, дверь ногой выбил, а сам заходить не стал. Правильно сделал, нукер там умный стоял.  Как дверь открылась, он из второго револьвера выстрелил. А я не захожу. Дверь пну, она откроется - нукер выстрелит. А меня - не видит. Вот так стою, дверь пинаю, а как стрелка увидел - сам выстрелил. Упал нукер. Зашел я в кабинет, там он на полу лежит. Стонет, за живот держится. Жалко его стало - дострелил. А Чантурия, как только меня увидел, маузер свой на пол бросил, сам на колени упал, давай ползать и скулить, как собака побитая. Как он всё мне рассказал - убил я его. Руку правую ему резать не стал, не воин он - торгаш, да трус вдобавок. Как сдох он, я все деньги да все ценное в кабинете собрал, оружие все поднял. Коль и мне в Батум ехать нужно, я для Льва лошадь в конюшне прихватил, потом еще одну взял - вьючную. На нее хабар да оружие погрузил и к тебе поехал. Перед отъездом слугам сказал, кто их хозяина убил. Мне стыдиться-прятаться нечего.

Закончив рассказ, Туташхиа очередной раз пыхнул трубочкой и замолчал. Когда трубка погасла, он, решая, стоит ли раскурить еще одну, посмотрел на кисет. Видимо, усталость взяла своё и, абрек, убрав курительные принадлежности, повернулся к хозяину дома:

- Самсон! Принеси еще одно одеяло, я рядом со Львом лягу. Завтра все нужное в дорогу соберем, как-никак, а до Батума полтораста верст, а послезавтра, помолясь, в путь отправимся. А может, в Тифлис вернемся да на поезд сядем, а, Лев?

- Не выйдет ничего из этой затеи, Дато батоно, - вздрогнул Троцкий, уже не первый раз обдумывавший проблему легализации. Что было обидней всего, ни одна из двух сущностей решения данного вопроса так и не придумала.

- У меня документов нет, - брякнул он первое, что пришло в голову и ту же осознал, что говорит правду: паспорта не было даже у хозяина тела, а про гостя и говорить нечего. К счастью, правдивый ответ оказался верным. Не успел Лев толком порадоваться своей находчивости, как тут же сам себя удивил неожиданным познаниям в вопросе всеобщей паспортизации, но все же сказал то, что само собой вертелось на языке: - Это у вас, горцев, паспортов не водится, а у тех, кто не горец, какой-никакой, а документ спрашивают.

- Не выйдет, так не выйдет, - флегматично пожал плечами Туташхиа, пряча маузер под валик подушки. - Значит, по горным тропам на конях пойдем. Свернем к северу, там возле железной дороги троп много. Думаю, дней через восемь-девять в Батуме будем.

 Весь следующий день прошел в подготовке к походу. Утром, после обильного завтрака, Туташхиа отвел Троцкого в конюшню, где показал приведенных им лошадей и предложил выбрать, на какой из них Лев поедет сам, а какую они возьмут с собой, как вьючную.

- А может, бричку какую-нибудь в селе приобретем? - промямлил Троцкий после долгого раздумья. - А то я верхом-то и не ездил никогда, все больше  пешком или там на телегах… А тут столько верст, да по горам, да на коняшке, боюсь, не выдюжу.

- Там где мы пойдем, бричка не проедет, - ответил Туташхиа, с жалостью поглядывая на Троцкого, мол, чего от городского-то ожидать. - Ты не переживай, мы не быстро поедем. Успеешь научиться.

После чего всучил Троцкому ведро и щетку, решив за оставшееся время преподать неумехе азы обращения с лошадью. Провозившись в конюшне почти до обеда, Лев пошел забрать у женщин свои вещи да попытаться подобрать более удобную для поездки по горам одежду.

Выяснилось, что в доме Гогечиладзе подходящей по размеру одежды для Троцкого нет, и он, надев свой щегольский некогда пиджак и брюки-дудочки, с тоскою представлял, в какие лохмотья превратится его костюм к концу путешествия.

Отобедав, Туташхиа вынес на задний двор привезенные им из дома Чантурия винтовки и револьверы, разложил их на куске полотна и, запасшись большой бутылью с маслом, приступил к чистке. Иногда горец прерывал работу и бросал задумчивые взгляды на развалившегося на веранде Троцкого. Приведя в порядок пару стволов, абрек жестом подозвал к себе Льва. Усадив товарища напротив себя, Дато тяжко вздохнул и начал объяснять устройство оружия и правила обращения с ним. К вечеру Троцкий уже мог самостоятельно разобрать-собрать затвор винтовки и достаточно быстро снаряжал каморы револьверного барабана патронами. Туташхиа даже хотел немного потренировать его в стрельбе, но, решив, что выстрелы могут привлечь лишнее и ненужное внимание, до поры от этой затеи отказался.

Ужинать сели затемно. Неторопливо поглощая пищу, Троцкий и Туташхиа молчали, погруженные каждый в свои мысли, Самсон пытался было завести разговор, но увидев, что на его болтовню никто внимания не обращает, тоже замолк. Трапеза уже подходила к концу, когда Троцкий встрепенулся от пришедшей ему в голову мысли:

- Слушай, Дато батоно, вот мы с собой целый арсенал берем: винтовок пару, маузер твой, револьверы всякие. А как мы с такой грудой оружия по Батуму ходить будем? Нас ведь первый же встречный городовой остановит да в участок сведет. Лошадей, опять же, куда-то пристроить нужно будет… Да и нам с тобой, прежде чем на пароход садится, нужно будет цивильное платье купить.

- А одежду менять зачем? У меня чоха новенькая, а дыру от пули женщины Самсона заштопали так, что даже не видно. Да и у тебя одежка еще хорошая.

- Так мы пока по горам да по долам ехать будем, поистреплемся все, уж я так точно. А когда приплывем в Одессу, так сразу же слух по городу пойдет, что приехал какой-то грузин с ножом в пол-аршина на поясе. Вдруг до твоего кровника слух такой дойдет, он сразу же поопасется и спрячется. 

Туташхиа немного помолчал, обдумывая слова Троцкого, после чего повернулся к Гогечиладзе:

- Самсон! У тебя возле Батума знакомый кто живет ли?

- А как же, Дато батоно! - затараторил хозяин, обрадованный возможности прервать тягостное для него молчание. - Как ни быть! Ест, канечна, ест! Ти как к Батуму падъизжать будишь, тибе обязателно деревенька попадетса, Орта-Батум называетса. Там найди Сандро Ниношвили. У него все свое добро оставит можна, да за и лошадками он приглядыт.

- Что за человек? Надёжный или так же как ты, языком трепать любит? - Туташхиа раскурил трубку и, выпустив струю дыма, задумчиво посмотрел на хозяина.

- Обижаешь, Дато батоно! - Самсон огорченно всплеснул руками. - Разве я когда кому чего лишнее рассказал, э?! Толко о том, что ты сам сказать разрешишь. А Сандро - чилавек надёжный, да и молчун известный. Ти ему на бедност его подкинь рублевик-другой, а лучше пятерочку, а как тибе оружье и кони понадобятса, ты их у Сандро заберешь.

Туташхиа, удовлетворенный рекомендациями Самсона, благосклонно улыбнулся,  докурил трубку и, напомнив Троцкому, что завтра предстоит тяжелый день, отправился спать.

Из дневника Олега Строкина * (Лев Троцкий).

Август 1899 года. Село Коджора Тифлисской губернии.

У-у-у, как голова-то болит, просто невыносимо. Всегда вот воздерживался от глупых поступков! Даже слишком старательно. Настолько, что приударить за симпатичной девчонкой или просто так пойти погулять по ночному городу, было для меня сродни подвигу... Для меня – то есть для Алика Строкина, представителя самой благородной из профессий, самой гуманной и так далее, читай – беззащитного раздолбая. Помнится, где-то, когда-то слышал, что от настоящего грузинского вина, какое бы количество оного не было выпито накануне, похмелья не бывает. Угу, аж два раза. Сюда и сейчас бы этого умника, на моё место, вот бы я похохотал. Нет, я бы состроил сочувствующую физиономию и эдак сострадательно поинтересовался его самочувствием. Странные люди эти человеки, им почему-то зачастую становится легче, когда кому-то хуже, чем им самим. Оказывается, и я не исключение. Вот только гипотетического бедолаги, которому хуже, чем мне, в наличии нет и из крайне паскудной ситуации приходится выбираться самостоятельно. И в списке свалившихся на меня неприятностей, похмелье - наименьшая беда. Правда это еще вопрос, кто на кого свалился, проблемы на меня или я на них. Но как бы там ни было, фактическая ситуация такова, что меня здесь нет. Меня, Олега Строкина, двадцати трех лет от роду, гражданина Российской Федерации, преподавателя  литературы средней школы номер пять города Н-ска  et cetera, et cetera, здесь нет. И даже где и когда это «здесь» я пока толком не разобрался. Такая вот печальная действительность.

С одной стороны, я осознаю себя как личность, воспоминания сохранены в полном объеме, я все вижу, слышу, осязаю и чувствую, так же как и раньше (хотя без последствия интоксикации и общей энтропии организма именуемых попросту – похмелье, я предпочел бы обойтись), а с другой – всё, что вокруг меня, даже тело  - не моё. А что еще хуже, тело – одно, голова – одна, а  нас в ней двое. Да-да, я не оговорился. Я, любимый, неповторимый и единственный, делю власть над местом обитания с предыдущим его владельцем. Он  отзывается на имя Александр Лопатин. Слава Богу, что не на Шурочка Лопатина, только всё равно мне такое соседство ой, как не нравится. Помнится, бабушка рассказывала, что когда Россия еще называлась СССР, практиковалось  распределение жилья с подселением. Вот и тут та же картина, один в один. До прямых конфликтов, как на кухне в коммуналке, еще не дошло, но лиха беда начало. А самое обидное, что винить в таком соседстве, кроме себя самого, некого.

Потому что позавчера, в пятницу вечером, я прыгнул с крыши сам. И даже за то недолгое время пока парил в воздухе, успел слегка погордиться собой. Как же! Я – прыгнул! Сам! Придурок.

Вот только нескольких секунд полета от крыши до земли обернулись невыносимо долгим барахтаньем в каком-то беспросветно черном колодце без конца и края, а вместо ожидаемого (пусть даже и болезненного) столкновения с асфальтом школьного двора, вывалившись из «колодца» я воткнулся башкою во что-то теплое и мягкое. А там уже и на землю окончательно рухнул, как каскадер на воздушную подушку.

Приземлившись, я даже успел обрадоваться, что моя бездумная эскапада завершилась так благополучно и, не открывая глаз, радовался секунды три, пока где-то слева не раздался грохот. Помню, мысленно успел усмехнуться и по-саидовски небрежно бросить: «Стреляли…», вот только тут до меня вдруг дошло, что это действительно – стреляли, и в голове моей почему-то два голоса одномоментно и с одинаковой интонацией протянули: «ой, мамочка...» И тут начался кошмар.

Сначала в ноздри ударил прогорклый запах давно немытого тела пополам с прокисшей вонью грязной одежды. Я открыл глаза и обнаружил, что валяюсь поверх какого-то мужика, а перед моими глазами застыла скрюченная ладонь. Вся в мелких трещинках на грубой, обветренной коже, с неровными, обкусанными грязными ногтями на корявых пальцах. И почему-то именно эта рука мгновенно убедила меня, что всё - взаправду. В кино таких рук не бывает, в книжках тоже.  Мужик, послуживший мне демпфером, не шевелился и даже, по-моему, не  дышал, в общем, производил полное впечатление покойника. И хотя до этого мертвецов я видел только в кино, сразу так и подумалось, что дядька – мертвый, и это не самая лучшая лежанка. И тут же поспешил с него слезть, точнее, сползти, словно краб. И какого, спрашивается, черта меня на приключения потянуло-то? На сомнительные такие приключения. И добро, если бы дело окончилось вытрезвителем или койкой в травматологии, ну и постыдной оглаской, это само собой разумеется. Но очутиться в незнакомом месте черт знает где, понять, что рядом с тобой происходит форменное смертоубийство, и сообразить, что ты сам в это смертоубийство вовлечен – это вообще… ну полный… полный попандос, как говорят мои подопечные.

Пока я, пытаясь утвердиться на подгибающихся ногах, корячился над покойником, рядом из ниоткуда материализовался еще один мужик, одетый, словно танцор из  "Ханджурули" * (танец с кинжалами). И вот что странно: я абсолютно точно знал, что до этой минуты его ни разу не видел, как вдруг кто-то внутри меня удивленно присвистнул: «Господи! Никак князь всех абрагов порешил!» - и это точно говорил не я. Из живых на поляне были только я и князь. В результате я, едва встав на ноги, снова сполз на землю. Мне было так хреново, как, наверное, никогда в жизни. Говоря «мне», я имею в виду – обоим чувакам, уютно устроившимся в моей (правда я уже не совсем уверен, что это утверждение абсолютно верно) черепушке. Хорошо хоть оставшийся в живых горец настроен ко мне, вроде бы, дружелюбно. Вот, кстати, тоже еще одна загадка: прыгал я осенним вечером в городе, а приземлился летним днем на полянку перед водопадом.

Пока я с этими непонятками разобрался, князь протянул мне руку и что-то сказал. По-грузински, вроде бы. Да хоть бы и по-узбекски, один фиг, не понимаю. Тот, видимо, уяснив, что смысл его слов для меня недоступен, повторил, но уже по-русски, а напоследок огорошил: меня, говорит, Дато Туташхиа зовут. И в усы улыбается. Однако, здравствуйте… Я про этого Туташхию еще в детстве книжку читал. И в том романе он еще до революции на Кавказе бандитствовал, но благородно, вроде грузинского Робин Гуда. Это что, я в книжку попал?  И словно этого открытия мне было мало, второй голос вновь удивился: какие, мол, книжки, какое детство, если про подвиги знаменитого абрага газеты, почитай, каждую неделю пишут! А грузин по-прежнему лыбится, фамилию спрашивает! Толком не соображая, что происходит, я ляпнул, что паспортные данные свои не помню. Ляпнул и понял, что действительно не помню, кто я такой и как меня звать. А тут еще и второй голос, заявив, что он тоже ничего не помнит, паники добавил. И сразу после этого хлынули воспоминания. Волнами. Сначала мой сумасшедший прыжок с крыши, потом какая-то тюрьма… Вот тут меня проняло основательно, хлеще, чем раньше.

Я понимал, что во мне еще кто-то есть, потому что в голове крутились воспоминания  о вещах и событиях, которые не то, что никогда не видел, а даже и не подозревал о их существовании… Я помнил очень многое, гораздо больше, чем знал, вот только при этом осознавал, что это не только моя память, а чья-то еще. И этот, кто-то, сказал абреку, что фамилия моя – Троцкий. А я, смутно припоминая эту фамилию, точно знаю, что и меня и  моего «соседа» зовут не так, но ничего не могу сказать против. Словно язык отнялся. А Туташхиа не унимается, мало ему фамилии, еще и имя подавай. Правда, здесь он обломался не по-детски. Потому что я не помнил ни одного имени  ассоциирующегося со мной! Вот и получил имя – Лев. Это абрек меня так окрестил, и даже обоснование такому имени привел. Вполне, надо сказать, хорошее, греющее самолюбие. Моё нелепое кувыркание из двадцать первого века неизвестно куда, Туташхиа за вполне осознанный подвиг принял. А убеждать его  в обратном у меня, честно говоря, духу не хватило. Никогда прежде никто меня героем не считал. Даже в шутку. Да и сам я, учитывая, что даже с крыши сигануть решился, только водкой накачавшись, в своей способности на подвиг очень сомневаюсь. И «сосед» мой, то ли из солидарности, то ли по жизни правдолюб, поддакнул, что и он к подвигам не стремился и  вообще смыться хотел,  а не в бандитские разборки встревать. Ну, не герои мы оба-двое, не герои.

И Бог его ведает, до чего бы эти расспросы докатились, если бы мне вдруг жрать не захотелось. Не чинно так перекусить, а именно сожрать. Хоть что-нибудь. Моё второе «я», перебив абрека, обещающего мне (или ему, второму мне?) всяческую помощь, слезно стеная, что со вчерашнего дня голодное, попросило еды. Странно, с чего такой голод? Хорошо, вроде бы, закусывал, плотно… Хотя на фоне других странностей – эта еще не самая странная.

То, что со мной происходит, вообще вне всяких категорий, где-то в глубине подсознания теплится мыслишка, что такого быть просто не может, но глаза, нос и все остальные органы чувств упрямо твердят, что не только может, а есть! Потому что в самом реальном сне кровь на траве так не пахнет смертью! Я вообще до сегодняшнего дня не знал, как они пахнут, что кровь, что смерть. И предпочел бы и дальше не знать. Да черт со мной! И пусть второе «я» испуганно верещит, что нельзя поминать Врага Господня к ночи и всуе, все равно – черт с нами обоими! Я здесь, меня – двое и от этой реальности, данной нам в ощущениях никуда ни деться, ни ему, ни мне. Так что со всеми несуразностями разбираться будем позже, а сейчас я хочу есть! И хрен с тем, что на поляне валяются трое мертвецов! Хотя еще вчера я, наверное, так бы не думал. Только кто его знает, что бы я думал вчера? В той жизни вокруг меня трупы не валялись, если и были - только на экране телевизора. Но там – понарошку. А здесь – всё настоящее, а все равно – никаких эмоций. Наверное, мозг и душа, перегруженные одновременным двойным восприятием, просто не хотят и не могут расходовать эмоции еще и на что-то постороннее. 

Чтобы хоть немного обособиться от лезущих изо всех щелей тягостных мыслей, я уставился на абрека. Не помню, каким его описывали в книжке, но здесь он производит сильное впечатление. Спокойный, уверенный в себе, цельный такой, мужик. Раньше подобных ему я никогда не встречал. А еще глаза. Казалось бы, у человека, убивающего легко и непринужденно, глаза должны быть если не пустыми, то какими-то холодными, отстраненными, что ли.  Про то, что его голову какому-то Цхададзе подарок на именины преподнести хотели, он так равнодушно рассказал, словно не о нем речь шла. Хотя лично мне от этого равнодушия стало страшно. Но нет! Взгляд у абрека добрый и мягкий. И говорит как-то непривычно, даже с пафосом, но искренне. Когда он назвал меня другом и братом,  я ему сразу поверил. Безоговорочно. Может, потому что раньше у меня не было ни друзей, ни братьев? А так хотелось…

Когда мое второе «я» вдруг поведало, что направляется в Одессу через Батум (оно, оказывается, анархист и с властями у него проблемы! Вот если не везет, так во всем!) Туташхиа нам помощь обещал. И хотя «тот, который во мне сидит» почему-то напрягся, мне вдруг стало почти хорошо: в первый раз в моей сознательной, взрослой жизни кто-то обо мне заботится! В результате этой заботы я оказался в селе Коджор, в гостях у милого толстячка с крайне недоверчивым взглядом – Самсона Гогечиладзе.

От водопада, где я познакомился со знаменитым разбойником, до деревушки несколько километров, и пройти их пришлось пешком. Но это время я провел не зря и, наконец-то, выяснил, в каком месте и времени оказался. А главное – с кем вынужден соседствовать. Не скажу, чтоб результаты расследования меня обрадовали, но с другой стороны могло быть и хуже. Но обо всем по порядку.

Нравится мне это или нет, но занесло меня в век девятнадцатый, точнее, в предпоследний его год – 1899-й. И угодил в тело парня по имени Александр Лопатин. Странное дело: хотя мы дети разных эпох и судьба у нас разная, мы очень похожи, что внешне, что внутренне. Лопатин тоже никому не нужный одиночка. У него, как и у меня есть родители, но у нас обоих они сами по себе, а мы сами по себе. Выживаем в меру сил и способностей. Как и у меня у него это не очень хорошо получается. По крайней мере, за последний год он успел две недели провести в тюрьме, благо, хоть не уголовник. Официально - за политику, фактически – по глупости. Дважды сменил место жительства, а теперь снова в бегах. И вновь не от большого ума. Не самый плохой, надо сказать, вариант, вот только у меня, как всегда, всё не так, как положено.

Не являясь большим поклонником альтернативной фантастики, пару-тройку книг на тему провалов во времени я все же прочитал. И в них, если кто-то куда-то и попадал или вселялся в чьё-то тело, то такой «попаданец» сразу обретал кучу всяких «бонусов», начиная с круто тренированного тела, заканчивая почти что всезнанием. А я? Какие у меня появились плюсы кроме минусов? Посчитал, негусто вышло.

Физически Лопатин развит чуть лучше меня (однако ж, далеко не Геркулес), знает три или четыре иностранных языка (но не считает себя полиглотом), гениально играет в карты (в отличие от моего – гуманитарного, у него математический склад ума) и имеет некоторый опыт стрельбы из охотничьего дробовика. Прямо скажем, не Вильгельм Телль, но я и этого не умею. Точнее – не умел. Теперь-то я вместе с Лопатинским телом и воспоминаниями и умениями его обзавелся. Добытчи-и-к… В чем Саша имеет абсолютное превосходство – это в знании  местных реалий. Сей бонус - несомненный плюс. Потому как самостоятельно я не то, что с местным людом толком поговорить не смогу, а о том, сколько пресловутая французская булка стоит, даже не подозреваю.

То ли с перепоя, то ли от врожденной лени (а реципиент, при всех его достоинствах, все ж ленивее меня! Или он такой же неторопливый как и его век?) Лопатин, словно признав мою доминанту, в последнее время себя почти не проявляет. По крайней мере, пока его вмешательство реально не потребуется. Теперь бы еще разобраться, что мне со всем этим «счастьем» делать и куда применить.

Что я знаю об этом времени? Да ни фига. Помню только, что в четырнадцатом году Первая Мировая начнется, а в семнадцатом – революция. А-а! Еще русско-японская война была! Если покопаюсь в памяти, даже даты начала и конца оной вспомню. Только чего мне с этих знаний? В читанных мной аишках герои то к Сталину, то к царю (не важно, какой у того идентификационный номер) на прием попадали и те, моментально проникнувшись к «попаданцам» любовью и доверием, совместными усилиями, то есть Самый Главный + главгерой, разом всех плохишей побивали и устраивали если не рай на земле, то один из его филиалов. И чего? Мне теперь, следуя канонам и заветам, тоже пытаться прорваться к царю и поведать, чем для России эти вехи обернутся? Ага, щаз-з-з. Крайне сомнительно, что у меня это получится. Представил картинку: юноша бледный со взором горящим вещует царю… о чем? О новейших способах преподавания и превосходстве системы ЕГЭ над стандартными экзаменами? Большего-то я не знаю. А еще нельзя не учитывать вероятность, что по пути к их величеству я раз пять успею в местный дурдом загреметь. Так что пробиться в мессии даже пытаться не буду. Не мое.

Вывод прост, не имея возможностей спасти Россию в целом, буду спасать себя любимого. Этот путь представляется мне более простым, а главное, можно обойтись без самопожертвования. Может, такой образ мышления и не правильный, но желания класть живот на алтарь я за собой чегой-то не наблюдаю. Некомфортно это и больно. Так что, пойдем по пути наименьшего сопротивления: как хотел Лопатин, доберемся до Одессы, с помощью его компаньонов разживемся деньгою, а после устроимся где-нибудь, где его, (меня, нас?) никто не знает, и дело свое откроем. А году, эдак, в тринадцатом смоемся за границу. В ту же Аргентину, к примеру, там, вроде бы никаких войн и потрясений на ближайшие  полвека не ожидается. Решено, дожидаюсь абрека и с ним на пару отправляюсь в Батуми. Такой попутчик очень полезен. Вот только интересно, что он во мне нашел, что вызвался помочь? Ладно, не пропадем… но горя хватим.

Это я в полной мере понял, когда до меня дошло, что без документов мое путешествие в Одессу обещает обернуться еще одним приключением. Только не это! Не надо мне никаких приключений! Услышав о столь удручающей перспективе, мы оба (я и Лопатин) дружно взвыли, наперебой обещая не пить ничего крепче кофе, не связываться с темными личностями, не ругаться с Алевтиной, не читать запрещенной литературы… Только пусть все обойдется! Пусть хотя бы все снова станет так, как было до злосчастного падения… то есть – до падений.

Но что-то мне подсказывало – никакого «как прежде» уже не будет. И – не обойдется.

ГЛАВА  Ш Е С Т АЯ

Август 1899 года. Горный маршрут сообщением Коджора - Батум.

Утром следующего дня, еще до рассвета, маленький караван из двух людей и трех лошадей покинул приветливое подворье Гогечиладзе и выехал за пределы Коджора, начав свой путь к побережью.

Как и предсказывал Туташхиа, быстрой езды не получилось. Почти весь путь пролегал по горам и по горным долинам, густо заросшим труднопроходимыми буково-каштановыми лесами и такими же кустарниками. Не раз и не два товарищам приходилось пробираться по заболоченным руслам рек с ольховниками, перевитыми зарослями колючих лиан, где никогда до них, казалось, не ступала нога человека, а то, напротив, идти совсем рядом с полотном железной дороги, вдыхая паровозный дым с кислым запахом мазута, которым щедро делились пробегающие поезда.

Троцкий, непривычный к южной природе с её зарослями рододендрона и тарантулами в палец величиной, большую часть пути раздраженно вертелся в седле и, проклиная бездорожье, возмущался, что видит вокруг лес, более привычный для какой-нибудь Африки или Бразилии, чем для Российской империи. Хотя, скорее всего, причина раздражения крылась не столько в окружающей флоре, сколько в уставшем от седла афедроне неумелого наездника.

Несколько раз им встречались небольшие группы людей - крестьян и ремесленников, стремящихся добраться до Батума в поисках лучшей жизни. Каждый раз Туташхиа, к неудовольствию Льва, делился с людьми съестными припасами. Заметив, что и в первый, и во второй раз Дато оставлял людям по десять рублей, молодой человек ревниво подумал, что, расставаясь с ним, абрек оделил его такой же суммой…и не говорит ли это о том, что для горца Троцкий значит не больше, чем первые встречные случайные попутчики? Назойливая мысль, возникая после каждой новой встречи, тревожила и упорно не желала покидать  и без того измученный мозг.

И только вспомнив поведение абрека в последние дни, Лев, смирившись с его причудами - следствием личного кодекса чести разбойника и широты его натуры, - поставил на страхах жирный крест и больше подобной дурью не маялся. К тому же, какой смысл переживать попусту, если всё равно все деньги находились в распоряжении Туташхиа?

Ночевали, как правило, под открытым небом. И хотя перед отъездом из Коджора Лев взял у Самсона бурку, его собственные предчувствия на предмет сохранности собственной одежды понемногу сбывались - уже к середине пути пиджак сгодился бы разве только для не слишком привередливого пугала, потому что самый непритязательный бродяга мог посчитать такой подарок оскорблением. На каждом привале Туташхиа взял за привычку учить Льва стрельбе. И теперь прежде чем лечь спать Троцкому приходилось  выстрелить несколько раз из винтовки и револьвера по мишени, а потом, под монотонное ворчание абрека, чистить оружие. Как бы там ни было, регулярные тренировки принесли хоть какую-то пользу: хорошим стрелком молодой человек стать не успел, но хотя бы уже уверенно держал оружие в руках.

Проехав примерно половину пути, приятели попали под проливной дождь. Однако незавидная доля промокнуть насквозь и устраиваться  на ночлег на раскисшей земле их миновала: после пары часов путешествия под струями непрерывно моросящего дождя им попалась небольшая деревенька, названия которой товарищи так и не узнали. На счастье путешественников, в селенье находились аж два духана. Туташхиа, посчитав, что тамошние клопы все же менее вредны для здоровья, нежели ночевка под дождем и вероятная простуда, к вящей радости Троцкого, привел их отряд к стоящему на выезде из села трактиру. Ночь, проведенная на старом и пыльным ковре, в сравнении ночёвками под открытым небом показалась Льву просто сказочно-чудесной, и весь следующий день он предавался мечтаниям, желая, чтобы на пути им попалось еще какое-нибудь селенье.

Через неделю странствий, когда они  взобрались на очередной, неведомо какой по счету, холм, Туташхиа придержал лошадь Троцкого за уздцы и показал рукой куда-то вниз:

- Село видишь? Это - Чадрах, а значит, до Батума верст тридцать осталось. Отсюда до города тракт проходит. Ехать теперь легче будет, глядишь, день-другой - и до Батума доберемся.

- Может, заедем?! - радостно встрепенулся Лев, разглядывая спичечные коробки домов, раскинувшихся у подножия холма. - В духан зайдем, горяченького поедим да переночуем по-людски? А?

Дато поглядел на начинающее темнеть небо, потом перевел взгляд на пыльную дорогу, что-то решил про себя и, кивнув Троцкому, направил коня в сторону деревни.

Как водится в поселках, расположенных вблизи крупных трактов, духан обосновался на въезде в селение. Фасад его массивного одноэтажного здания, срубленного из потемневших от времени стволов, украшали два широких квадратных окна, а над полукруглой аркой двери  возвышалась вывеска с надписью по-грузински и по-русски, гласившей, впрочем, одно и то же: «Трактиръ». Оставив лошадей под присмотром слуги, товарищи прошли в дом.

За входной дверью располагался обширный зал, вмещавший около десятка больших столов из тесанных досок. Один из них, тот, что подле окна, занимала тихая компания из четырех мужчин, одетых скромно, но чисто, видимо, местных жителей, а вот за другим, тем, что стойки духанщика, вольготно расположилась троица из служащих конно-полицейской уездной стражи: два стражника и урядник. По всему видать, сидели они давно и на славу. Винтовки валялись на свободной скамье, поверх них лежали три шашки в ножнах да столько же темно-зеленых фуражек с оранжевым кантом. Воротнички белых коломенковых гимнастерок расстегнуты, красные лица блестят и лоснятся, голоса разносятся громко и задиристо. На столе громоздились тарелки с остатками еды, пара кувшинов - то ли пустых, то ли с вином - и несколько высоких глиняных стаканов.

Заметив стражников, Троцкий развернулся в сторону выхода, но Туташхиа, укоризненно взглянув на напарника, качнул головой и спокойно прошел к столу в углу зала. Заняв место на скамье, абрек, с  видом преисполненным собственного достоинства, стал поджидать духанщика. Лев же, нервно поглядывая на веселящихся стражников, примостился рядом и постарался забиться подальше в угол.

Духанщик, невысокий мужчина лет пятидесяти с болезненным одутловатым лицом, не заставил себя ждать. Еще не выслушав заказа, он поставил на стол перед гостями пару тарелок с закуской и два крошечных персидских стаканчика, похожих на медицинские банки, и застыл у стола. В городских духанах из таких стаканчиков всегда давали пробовать вино. Вот только Лев узнал об этом позже. Значительно позже.

Троцкий, настороженно покосившись на расшумевшихся стражников, взял стаканчик и долго с презрением его рассматривал. С самой недовольной миной он заглянул в стакан одним глазом и попытался принюхаться к его содержимому.

 - Хозяин, - оглядываясь на Туташхиа, словно проверяя на месте ли его защитник, наконец, буркнул Троцкий. - Дай-ка мне микроскоп, а то я рассмотреть не могу, стакан это или наперсток.

После этих слов лицо духанщика налилось кровью. Сверкая зловещим огнем в глазах, он медленно нагнулся к Троцкому и спросил вкрадчивым, но мрачным голосом.

- Как сказал? Микроскопий? Кто микроскопий?! Я микроскопий?!

Не дожидаясь ответа обидчика, духанщик вдруг заорал что-то вроде: «Нет для тебя вина! Нет, и не будет!», схватил за угол скатерть и сдернул ее широким жестом на пол.

Заглушая звон осколков, разлетевшихся по всему духану, за перегородкой вскрикнула испуганная женщина, а на улице заржали лошади. Посетители вскочили, зашумели, но, завидев, что Туташхиа поднялся из-за стола и смотрит на них, положив руку на кобуру маузера, тут же сели на место. Троцкий испугано прижался к стене и заплетающимся языком принялся объяснять хозяину, что же он имел в виду. Видимо, его слова показались духанщику убедительными, так как он улыбнулся и примирительно сказал, обращаясь ко Льву:

- Зачем ругаешься, да?  Еще ничего не пил, не кушал, уже слова обидные говоришь. И даже если ругаешься - скажи по-человечески, да! А то придумал тоже - микроскопий! Русской язык не знаешь, да?

Троцкий, сообразив, что инцидент исчерпан, успокоено вздохнул. Туташхиа, собираясь сделать заказ, сел на место, однако радоваться было рано: к их столу, спотыкаясь и покачиваясь из стороны в сторону, подошел урядник и навис над товарищами непоколебимой глыбой.

- Этта хто тут беспорядки наводить удумал?! - гневно выдохнул стражник, оперевшись о столешницу обеими руками. - Вы оба-двое не местные, а потому - докУменты покажьте!

- Нет у нас паспортов, уважаемый, - поморщившись от густого алкогольного запаха, флегматично пожал плечами  Туташхиа. - Наш царь знает, что горцы - вольные люди. Ты большой человек, ты должен об этом знать лучше, чем я. Мы мирные путешественники,  поужинаем и поедем себе дальше.

- Да хто тебя знает, мирный ты али вовсе себе абрек какой! - не пожелал успокаиваться урядник. - Это ты на словах мирный, а на самом деле может ты Буба Икринский, а то и вовсе Мамиа Саакашвили!

При последних словах урядника Туташхиа резко поднялся, и, горделиво подбоченясь, произнес четко и раздельно дрожащим от ярости голосом:

- Ес укве метисметиа! (это уж слишком) Ты зачем меня с этим иудой сравнил, а? Запомни сам и детям своим скажи: я не шакал Саакашвили, меня зовут Дато Туташхиа!

Услышав имя известного всей Грузии абрека, урядник, моментально протрезвев, испуганно икнул и, пытаясь нащупать клапан кобуры, попятился к своему столу. Внезапно раздался хлесткий звук револьверного выстрела, и служака, вскрикнув от боли, схватился за простреленное бедро и повалился на пол. Его сослуживцы метнулись было к лавке с винтовками, но, услышав щелчок взводимого курка, замерли на месте, не сводя взгляда с черного зрачка дула маузера, застывшего в руках Туташхиа, и дымящегося ствола нагана в руке Троцкого.

- Перевяжите его! - обращаясь к стражникам, абрек качнул стволом в сторону раненого урядника. - Не бойтесь. Мы никого не хотим убивать.

 Дождавшись, пока рядовые бросятся к своему командиру, он повернулся к Троцкому:

 - Ты и впрямь Лев! Не побоялся за друга вступиться. Молодец, - Туташхиа улыбнулся и убрал пистолет в кобуру. - Только стрелял зачем? Я бы ему пять рублей дал, и  он бы про нас и думать забыл.

- И-и-испугался, - простучал зубами Троцкий.

Переместив взгляд с урядника на Туташхиа, а с Туташхиа - на револьвер в своей руке, он тут же поспешил уточнить: - За тебя испугался. У него вон, оружие при себе есть… Было. Да и не думал я, что попасть смогу. Так, напугать хотел…

- Оружие у него! – абрек, словно сомневаясь в словах товарища, недовольно качнул головой. - А у меня скалка бабская что ли? Эй, хозяин, собери нам с собою поесть. Мы уезжаем. Ночевать оставаться не будем, неуютно здесь.

Через несколько минут, когда духанщик, руками, нетвердыми от страха, положил перед Туташхиа плотно набитую сумку, источающую ароматные запахи, Дато подтолкнул Троцкого к дверям.  Смерив трактирщика взглядом, абрек бросил на стол мятую рублевую ассигнацию, подхватил сумку и направился на улицу, не забывая, впрочем, посматривать в сторону стражников.

Отъехав подальше от села, Туташхиа свернул в сторону от дороги, проехал еще с полверсты и скомандовал привал.

- Так зачем ты в урядника стрелял, а, Лев? - стреноживая лошадей, вновь обратился абрек к Троцкому.

- Это у тебя паспорта нет и отродясь не водилось,  - угрюмо буркнул тот, не поднимая глаз. – Меня же, как ни старайся, за грузина не выдашь, и документов никаких не имеется. А полицейских трое и каждый с оружием. – Лев, словно собираясь с духом, немного помолчал, и наконец, решившись, неохотно добавил. - Ну, а по чести сказать - просто страшно вдруг стало.

- Значит, ты и вправду смелый человек, - задумчиво протянул Дато, выкладывая провизию из захваченной в духане сумки. - Только по-настоящему смелый мужчина может сказать, что он испугался. Это хорошо. Плохо только, что опять под открытым небом ночевать придется. Хотя и это не беда.

На следующее утро компаньоны выехали на тракт, и покуда светило солнце двигались по широкой и хорошо утрамбованной дороге. Несколько раз им навстречу попадались небольшие обозы, дважды их обгоняли одиночные всадники, но каких-либо признаков погони или иного беспокойства на тракте не замечалось.

Какое-то время Троцкий ломал голову, пытаясь представить, что же происходило в духане после их отбытия и почему их никто не ищет. Не найдя вразумительного ответа, он утешился мыслью, мол, рана у урядника нетяжелая и служивый, резонно опасаясь, что ему не поверят, рапорт о встрече со знаменитым разбойником подавать не стал. Так ли всё обстояло на самом деле, Лев не знал, а Туташхиа этот вопрос не волновал вовсе: нет погони и, слава Богу!

К исходу второго, после стычки в Чадрахе, дня путешественники въехали в Орта-Бутум. Деревенька настолько походила на оставленный приятелями неделю назад Коджора, что Троцкий, посчитав, что они сделали круг и вернулись к начальной точке маршрута, даже слегка испугался. Однако вывеска дорожного указателя, обилие садов и наличие иных примет цивилизации убедили Льва в бредовости своего предположения.

Не желая плутать в незнакомом селении, Туташхиа подозвал к себе босоного мальчишку, кувыркающегося в пыли в компании таких же чумазых и оборванных пострелят, и тот за медный пятак отвел путешественников к дому Сандро Ниношвили.

По сравнению с внушительной, пусть и одноэтажной усадьбой Гогечиладзе, дом Ниношвили казался более чем скромным: приземистый, сложенный из серых булыжников различной формы, с подслеповатыми глазницами маленьких окошек и крытой соломой крышей.

Хозяин выглядел под стать своему дому: невысокий, худой, он сильно сутулился и при ходьбе опирался на длинную палку. Короткая седая борода в сочетании с надвинутой на глаза папахой сильно старили его, и со стороны Сандро больше напоминал аксакала, чем пятидесятилетнего мужчину. Говорил он по-русски почти без акцента, манерой речи напомнив молодому путешественнику Туташхиа: Ниношвили так же четко выговаривал слова в редких, коротких фразах, не забывая при этом гордо поглаживать старенький солдатский Георгий, ярко блестевший на сером бешмете.

Узнав, что его дом выбран благодаря отзывам Гогечиладзе, Сандро без тени эмоций запустил друзей во двор, помог распрячь лошадей и пригласил в дом, где уже накрыли стол.

Бросив беглый взгляд на скудное угощение, Туташхиа, разразился непривычно длинной для него речью, рассказывая о том, как он счастлив  побывать в гостях у такого уважаемого человека, как Ниношвили, и как бы ему хотелось проявить ответное уважение и  самому угостить хозяина дома. С разрешения Сандро, он пригласил его дочь в обеденную комнату и, дав той пару рублей, попросил сходить в лавку, купить вина и еды.

Увидев немыслимые для нее деньги - подлинное богатство в краях, где крестьянин, зарабатывающий два рубля в месяц, считался зажиточным, девочка скромно пролепетала, что ей одной будет не под силу унести такую гору еды и питья. Сандро отрядил ей в помощь свою жену, и полчаса спустя стол в гостиной буквально ломился от всяческой снеди.

За ужином Туташхиа договорился с Сандро о том, что оставит  ему на сохранение лошадей и часть оружия и положил на край стола десятирублёвую ассигнацию. Увидев деньги, хозяин гордо встопорщил бороду и заявил, что в деньгах не нуждается, на что Троцкий лишь скептично, хотя и молча, улыбнулся.

Не желая спорить, Дато напомнил Ниношвили, что животным нужен овес, а хозяину нужны силы, чтобы ухаживать за лошадьми, одну из которых он, Сандро, может сдавать внаем. После этой фразы Ниношвили больше разговор о деньгах не заводил, однако время от времени, уставившись в угол комнаты и, видимо подсчитывая будущие прибыли, загибал пальцы и беззвучно шевелил губами.

На следующее утро Сандро отвел гостей к своему соседу, на чьей телеге те без происшествий доехали до Батума.

Всю дорогу до города Туташхиа напряженно молчал. То, что мысль о прощании, с любимым оружием, а так же дальнейшая перспектива остаться только с револьвером и кинжалом, абреку не нравится, Лев понимал и без слов. Представив, каково будет Дато, если он останется с голыми руками, Троцкий про себя хихикнул, но вслух свои мысли высказывать не стал. Человеку и без того хреново, зачем обострять ситуацию?

На пригорке, с которого открывалась панорама города, возница ненадолго остановил повозку, и молодой человек некоторое время мог рассматривать незнакомый, ранее не виданный им пейзаж.

На севере виднелась безграничная гладь моря, украшенная оживленным рейдом и пристанями с множеством судов всякого рода и под различными флагами. С востока гавань окаймлялась цепочкой гор, из-за которых от горизонта и до самого моря тянулся Кавказский хребет.

У подножия Аджарских гор раскинулась выделяющаяся своим восточным характером старая часть Батума: куда ни бросишь взор, повсюду были видны и множество зданий с плоскими крышами, и своеобразные куполовидные крыши бань, и шпили двух минаретов.

Взглянув левее, можно было увидеть и новую часть города со зданиями в европейском стиле. По сравнению со старинным центром новострой, словно сдерживаемый границами молодого сада, пока не разросся.

За этой вымышленной чертой находилась остальная часть Батума, тоже преимущественно европейского вида, в которую, однако, гармонично вписывались и белый минарет главной мечети, и откосы форта Бурун-Табия, и батумский маяк, и неширокие посадки различных деревьев, и местная достопримечательность – Николаевский бульвар, славящийся своими аллеями.

Расставшись с хозяином повозки возле рынка, Троцкий, предоставив личности Лопатина почти полную свободу действий, уверенно взял на себя руководство их маленькой командой. Внутренне содрогаясь от своего внешнего вида, он остановил извозчика на крытой двуколке и приказал следовать к магазину готового платья.

 Получасом позже он буквально втащил Туташхиа в двери магазина с вывеской: «Английский». Приказчик первоначально встретил их угрюмым молчанием, но после того, как Троцкий, вывернув карманы Туташхиа, высыпал на прилавок блёклую груду смятых купюр и звонкую кучку золотых десяток, разом изменил свое поведение, превратившись в саму любезность. Часа через полтора, задержавшись  у магазинного портного, моментально подогнавшего одежду по фигуре, путешественники, обзавелись костюмами, шляпами и ботинками, в общем, всем, что отличает буржуа от простонародья и, вышли на улицу. Туташхиа хотел облачиться в обновки тут же, в магазине, но Троцкий, заявив, что переоденутся они лишь после того, как он, Лев, устроит ему, Дато, маленький сюрприз, этого не позволил. 

Подозвав очередного извозчика, Лев распорядился отвезти их в старый город, к лучшей турецкой бане.

Выйдя из бани, Троцкий достал брегет и самодовольно улыбнулся. Последние четыре часа он считал лучшими за все время с тех пор, как он покинул Тифлис, а если брать во внимание и воспоминания второй сущности, то и того более. После парной, чередовавшейся с умелыми руками массажиста, тело, сбросив двухнедельную усталость и напряжение, наполнилось необычайной легкостью. Оглянувшись на абрека, он еще раз улыбнулся, уверенный, что теперь-то уж точно ни один служитель закона, а тем паче абрек (об Алевтине и «любимом» коллективе он даже и не вспомнил), не сможет опознать ни его самого, ни приятеля.

Обновки из «Английского» магазина и многочасовая помывка существенно изменили облик грузина. Облаченный в короткий черный пиджак, такого же цвета жилет и белоснежную сорочку, повязанную изящным галстуком, Туташхиа осторожно проводил по стрелкам отглаженных черных же брюк, ниспадающих на лакированные туфли. Цирюльник из бани подстриг его усы и бороду и даже сумел сделать из стандартной горской «под горшок» стрижки, нечто напоминающее прическу. Мягкая шляпа с круглыми полями, которую Дато надвинул на лоб, и вовсе делала его похожим на городского обывателя, а не на отважного разбойника. Вот только пиджак несколько портил облик: застегнутый на все пуговицы, он топорщился из-за оружия, спрятанного за поясом. Одежда самого Троцкого от вещей Туташхиа, отличалась только цветом: его костюм имел преимущественно коричневые оттенки. Сочтя внешний вид небольшой команды достаточно приличным, Лев шагнул на мостовую.

- Извозчик! - остановил он взмахом руки проезжавшую мимо коляску. - В порт вези, к билетным кассам.

В порту, подле белоснежного двухэтажного здания, где находились портовые службы и управления, на набережной приютился невысокий и невзрачный бело-зеленый домик билетной кассы на пароходы всех направлений.

Выяснив, что билеты на ближайший по времени отправки пароход есть, но только третьего класса, то есть «стоячие» или «лежачие», Туташхиа заупрямился:

- Я как баран не поеду! Стоя, лежа! Еще бы разрешили рядом с пароходом плыть и за это деньги брали! Я джигит, значит, и на пароходе поеду как господин, со всем почтением! На другой пароход билеты бери!

- Мало того, что в первом классе за билеты по тридцать два целковых берут, так и корабль другой, где билеты первого класса есть, только завтра вечером будет, - заартачился Троцкий. - Что ж нам, до завтра в Батуме торчать? А ну как про наши дела в Чадрахе полиция проведает?

- Ну, узнает полиция, и что? - пожал плечами Туташхиа. - Тебя теперь не только урядник, даже друзья–анархисты не узнают. В первый класс билеты бери, а сегодня в каком-нибудь гостином доме переночуем.

Троцкий горестно вздохнул, но от дальнейшего спора воздержался и понуро побрел за билетами. И хотя городовой, стоящий на улице неподалеку от входа в портовую гостиницу, лишь мельком скользнул по ним взглядом и равнодушно отвернулся, весь следующий день Лев провел как на иголках: оглядываясь без нужды, и завидуя спокойствию Туташхиа. Его наихудшие опасения в который раз не оправдались. Следующим утром на судно крымско-кавказской линии «Великий князь Алексей», они вошли без всяких препятствий и приключений.

                                      Г Л А В А   С Е Д Ь М А Я

2 сентября 1899 года. Одесский порт.

Приветствуя стоящие в гавани суда и возвещая о своем прибытии, «Великий князь Алексей», проходя по внутреннему рейду, произвел два громких, протяжных гудка.

Троцкий, устав за несколько дней от вынужденного безделья и однообразных морских пейзажей, стоял на верхней палубе парохода и наблюдал, как надвигается навстречу судну пассажирский причал. Путешествие из Грузии в Россию подходило к концу, и чего следовало ожидать от дня грядущего, он не знал. Надежды, что все злоключения остались позади, находились в противоречии с глубоким внутренним убеждением, что беды только начинаются.

- Ну что друг, скоро мы расстанемся? - раздался за спиной голос Туташхиа. - Ты пойдешь к друзьям, я пойду к врагам. Чем закончится моя встреча - я не знаю. Но даже если мы больше не встретимся, хочу, чтобы ты знал, - для меня ты хороший друг. Ты для меня - брат. Только, если меня убьют, ты не мсти за меня, не надо.

- Да ты чепуху-то не городи! – Лев, развернувшись к абреку, возмущенно всплеснул руками. – Это какой же Тер… богатырь нужен, чтоб убить тебя смог? Лично я про таких ухарей только в ки…книжках читал. В детстве, в сказках.

Чуть надувшись от невесть откуда накатившей злости (а больше от страха потерять друга), Троцкий ненадолго замолчал. Покопавшись в воспоминаниях обеих своих сущностей, он выудил нужную информацию и продолжил.

- Как со своими делами закончишь, приходи в ресторацию «Гамбринус» и спроси  Мишу Винницкого. Мы с ним вроде как приятели да дела общие есть, он тебя ко мне и отведет. Как обо мне спрашивать, я тебе уже говорил. А там уже решать будем, что нам дальше делать. Захочешь - в Грузию вернемся, не захочешь - еще чего придумаем. Привык я к тебе, не хочу расставаться.

- Коли так - приду, - Туташхиа усмехнулся в бороду. - Только, друг мой, Лев, не получится из тебя абрека. Я так думаю. И мне пора с разбоем заканчивать, губернские начальники озверели, чуть что, уже не полицию - войска отправляют абреков ловить. Буду жив, вместе о другой, мирной работе, подумаем. Но только после того, как дела закончу. Других имен мне не надо, про тебя спрашивать, как про Льва буду. Пусть твои кунаки об этом знают.

- А смелый капитан у этого кораблика, - не желая даже в мыслях оставаться в одиночестве, Троцкий, изменив тему разговора, указал рукой на покачивающийся у причала пароход, на борту которого золотом отливало звучное имя - «Одиссей».

- Почему так сказал? - вглядываясь в фигуры людей, стоящих на мостике соседнего судна,  прищурился Туташхиа. – Знаешь его, да?

- Жил в древности царь такой, Одиссеем его звали, - Троцкий, начав читать  лекцию менторским тоном, вдруг вспомнил уроки в восьмом «А», поперхнулся на полуслове и сменил тональность на менее занудную. – Он, значит, грек, враги – троянцы. Делать людям было нечего, и они, значит, десять лет друг дружку молотили почем зря. Воевали, так сказать.  Как греки ту войну выиграли, Одиссей домой собрался. Но, видно, по дому не сильно соскучился, потому, как до своей Итаки он еще десять лет добирался. А пути ему предстояло, ну чуток побольше, чем мы с тобой на пароходе проплыли. И носило его по свету белому, от Эллады до Колхиды и еще Бог весть где, там, где никто до него не бывал. Первопроходимец, блин. До того доплавался, что чуть собственного царства не лишился.  Вот и думаю, и у этого корабля судьба не простая, и у капитана, коль он судно свое так назвал, соответственно.

- Тогда и впрямь – смелый, - кивнул Туташхиа, направляясь к пассажирским каютам. - Ты пока на кораблики любуйся, а я оружие заберу, берег близко.

Абрек скрылся в надстройке и на палубу вышел только тогда, когда пароход мягко уткнулся в причал.

- Мир друзьям - смерть врагам! - сойдя на берег Дато протянул руку Троцкому. - Не будем долго прощаться, не нужно это. Как с делами покончу – найду тебя, а сейчас - прощай! Даст Бог - свидимся.

 Абрек развернулся и, не оглядываясь на Льва, скорым шагом пошел к извозчикам, стоявшим неподалеку от пристани.

- Даст Бог - свидимся… - еле слышно прошептал молодой человек, провожая грузина взглядом.

Избавляясь от внезапно набежавших слез, Лев помотал головой и, увлекшись царящей вокруг суетой, невольно замер: слева от него по сходням «Великого князя Алексея» неспешно передвигалась шумная колонна пассажиров третьего класса, справа, чуть поодаль от основной массы народа, стояли два офицера торгового флота в белых кителях.

Один из них что-то негромко говорил матросу в белой форменке и бескозырке с надписью «Одиссей». Троцкий еще раз окинул офицера взглядом и, слегка позавидовав радостной улыбке на лице моряка, негромко вздохнул и пошел прочь. Он даже не догадывался, что судьба только что свела его с человеком, который полностью изменит его жизнь.

 Арсенин (а это был он) тоже обратил внимание на одинокого молодого человека, потерянно, можно сказать обреченно, стоявшего посреди причала. Не являясь альтруистом и не понимая толком, откуда взялось подобное стремление, он хотел поинтересоваться, не нуждается ли незнакомец в помощи, но когда инструктаж вахтенного был закончен, человек уже исчез из поля зрения. Отмахнувшись от несуразностей бытия, капитан развернулся к старпому.

- Ну что, Викентий Павлович, вахты на стоянке мы распределили и сдается мне, что два старых морских волка вполне заслужили малую толику отдыха?

- Ваша правда, Всеслав Романович, еще как заслужили, - азартно потер ладони Политковский. - Фрахт исполнили, судно в родной порт привели без потерь. На вахте младшие штурмана остались. Силантьев в город подался, у него как выяснилось, амуры  завелись. Надо бы поскорее новый фрахт брать, да в море уходить, не то, ежели с походом затянем, к следующему рейсу нового старшего штурмана искать придется. Петр Семёнович с Никитой Степановичем в поход по местным бильярдным отправились. Механик наш по книжкам какой-то особый новый финт изучил, и теперь жаждет врачу показать, где мать Кузьмы ночевать изволила. К ночи на «Одиссей» вернутся, обещались даже не шибко подшофе быть. Команда, за исключением суточных вахт, на два дня на берег отпущена, как вернутся - нынешние вахтенные гулеванить пойдут. Так что и здесь все в порядке.  Осталось только нам с вами занятие по душе найти.

- Вы не женаты, да и я узами Гименея не связан. А посему, отчего бы нам, двум старым холостякам, не податься в ресторацию, благо, состояние кошелька сие вполне позволяет? - азартным от предвкушения голосом предложил Арсенин. - А ночевать в гостинице останемся. Не портить же нам реноме появлением на судне в не вполне трезвом виде с компанией граций в придачу? Только вот какому из дворцов Бахуса предпочтение отдадим? В прошлое наше пребывание в Одессе я все больше в недорогих заведениях обедал, без излишеств, так сказать.

 - Абсолютно с вами согласен, Всеслав Романович, - улыбнулся Политковский. - И по поводу ресторации, и тем паче граций. А на счет того, где удачное рейса окончание лучше спрыснуть… предлагаю в гостиницу «Лондонская» махнуть. И кухня там шикарная, и гостиница под боком.

- Оно бы неплохо, - задумчиво протянул  Арсенин, - да только в «Лондонской» наш добрый друг херре Халле проживать изволит. Мы, конечно, вазы с роялями крушить не намерены и личностью в салате отродясь не почивали, но, как по мне, лучше бы нам в каком другом месте отдохнуть.

- Тогда можно в Новую Биржу отправиться, - предложил старпом. - Там клуб-ресторан открылся, говорят вполне приличное место. А напротив, в пятнадцатом доме, и гостиница есть, «Бристоль» называется. Правда, в ней ночевать удовольствие не из дешевых. Ну да одну ночь оплатив, не разоримся, поди.

Следующее утро началось с негромкого, но настойчивого стука в дверь. Коридорный, настроенный на хорошие чаевые от щедрого клиента, четко отрабатывал вечерний наказ капитана  поднять его не позднее девяти часов утра.

Морщась от головной боли (несмотря на всё старание не переусердствовать в потреблении горячительных напитков за ужином, легкое похмелье все же присутствовало), Всеслав немедля и очень споро оделся. Услышав легкое посапывание, доносящееся с другого края кровати, безжалостно растолкал безмятежно спящую гетеру. Оставив женщине в полной мере отработанную плату, вышел из номера и спустился в холл гостиницы. Чуть позже к нему присоединился Политковский, с несколько помятым от недосыпа, но крайне довольным лицом.

После легкого завтрака в гостиной ресторации моряки вновь вернулись в холл и, испросив у портье телефонный аппарат, известили херре Гедссона как о своем возвращении в Одессу, так и о желании встретиться вновь. Намерения капитана и его контрагента совпадали, и потому рандеву назначили через час в кафе Либмана возле Соборной площади.

- Рат приветствовать вас, госпотин Арсенин! – Гедссон, завидев вошедших в кафе моряков, поднялся из-за стола. -  Я вишу вы секотня не отин?

- А уж я-то как рад, господин Гедссон! – капитан протянул руку представителю торговой компании. - Разрешите представить вам моего спутника - Викентий Павлович Политковский, очень хороший человек, а по совместительству мой старший помощник и суперкарго.

- Рат составить снакомство! - вежливо поклонившись новому знакомому Гедссон  вновь посмотрел на Арсенина. - Сутя по тому, что на встрече присутствует суперкарго, вы решили протолшить наше всаимное сотрутничество? Не стану скрывать, руковотство нашей компании, получив отчеты контрагентов в Мосамбике, нахотит вашу кантитатуру наилучшей. Вы очень правильно стелали, телеграфировав ис Алексантрии о тате своего прихота в Отессу, если вы тействительно не против тальше с нами работать,  имеется потхотящий для вас фрахт.

- Как и при первой нашей встрече, милейший херре Гедссон, прежде чем дать ответ, мне хотелось бы узнать, какую работу вы хотите мне предложить, - вежливо улыбнулся Арсенин. - За столь недолгое время нашей разлуки мои привычки совершенно не изменились. Что поделать, я - консерватор.

- Сначит, ваша привычка топросовестно выполнять всятые на себя обясательства тоше не исменилась, что не мошет не ратовать, - Гедссон собирался сделать глоток из своей чашки, но после слов Арсенина отставил ее в сторону. - Грус практически итентичен тому, что вы весли в прошлый рас.

- То есть вы вновь предлагаете мне перевезти очередной груз винтовок и локомотивов в Мозамбик? – хитро прищурился Арсенин.

- Nej* (нет по-шведски)! Не совсем, - помня, о том, сколько времени заняли переговоры в прошлый раз, Гедссон откинулся на спинку стула, принимая более удобное положение. - Орушия больше не бутет, характер груса насквось мирный. Необхотимо тоставить тва локомотива, грус рельс и тинамита в Турбан са тевять нетель.

- Это динамит-то мирный груз? - удивленно вскинул брови Политковский. - Странное, однако, у вас понятие о мирных грузах.

- Сутарь! Вы просто не снакомы со строительством шелесных торог, - швед развел руками в стороны. - Это совершенно мирный грус. Согласен - он опасен, поэтому компания увеличила срок тоставки то места насначения и сумму оплаты фрахта.

- Вот об этих моментах я бы хотел узнать более подробно, - начиная торг, произнес Арсенин. - Как говорят североамериканцы: время - деньги, вот и поведайте нам об этих двух составляющих нашего договора…

- Вот что я скажу, Всеслав  Романович, - выйдя из кафе по окончании переговоров, прикурил папиросу Политковский. - Не знаю, как вы, а я нынче же курить бросаю и вам советую. Ведь на пороховой бочке до Африки пойдем!

Старпом стряхнул пепел, и намеревался затянуться еще раз, как вдруг, сообразив, что его эмоциональная речь идет вразрез с его же поведением, выбросил папиросу в ближайшую урну.

- Да ладно вам, Викентий Павлович, панику раньше времени разводить, -  Арсенин парировал гневную эскападу помощника добродушной улыбкой. - Сколь там того динамита? Едва ли четвертая часть фрахта. Оно, конечно, ежели взорвемся, как раз до апостола Петра долететь хватит, ну да мы поопасемся. А сейчас пора в порт возвращаться: хочешь - не хочешь, а дней через восемь, максимум - девять, в поход выходить… Викентий Палыч, а вы жениться не думали?

- Имеется достойнейшая девушка из Львова… - мечтательно вздохнул Политковский. - Одна беда, - давненько я туда не наведывался, а морскому пароходу фрахт в те места организовать и вовсе затруднительно будет…

          Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)

Сентябрь 1899 года, Одесса.

Искренне полагая, что  мало какой недуг может превзойти похмелье, прошлую запись я начал с жалоб на головную боль. Какая наивность! И только теперь, оставшись один на один с тоской,  я в полной мере осознаю, что любая физическая боль по сравнению с душевной просто ерунда. Странно, что раньше подобные мысли меня не посещали. Это что, выходит, до переноса у меня и души-то не было?  Да нет, присутствовала. Только болеть ей было не о чем. И не о ком. А теперь есть.

Еще вчера рядом был друг, настоящий, верный, сильный, умный. Единственный. Один на все времена, точнее - на обе эпохи. Потому что раньше у меня таких друзей не было, да что там, вообще никаких не наблюдалось. Так, знакомые, приятели, сослуживцы, даже собутыльников толковых и тех не водилось. А Дато… он и сейчас есть,  только меня рядом с ним нет. Есть только глухая тоска и надежда, что мы еще встретимся.

Раньше я никак не мог взять в толк: для чего люди ведут дневник? Считал, что подобной глупостью могут заниматься лишь малолетние школьницы и инфантильные подростки. А теперь сам обзавелся толстенной амбарной тетрадью (когда гостил у Самсона, увидел и выклянчил) и регулярно пачкаю его страницы карандашным грифелем. Попробовал заполнить титульный лист пером и чернилами: в результате наставил клякс, сломал перо и, раздобыв карандаш, больше дурью не маялся.  А писать стал, потому что понял: дневник - отнюдь не глупость, а способ высказать, что на душе твориться, потому кроме как с тетрадкой, пооткровенничать больше не с кем. Хорошо аборигенам – у них исповедники имеются. По идее, и мне никто в церковь путь не заказывал, но, во-первых, я хоть и крещеный, но это больше дань моде, чем искренняя вера, а во-вторых, не уверен я, что смогу постороннему человеку сказать то, в чем и себе-то не сразу  признаюсь. Так что, лучше по-старинке, карандашиком бумаге исповедаюсь. Может, еще чего нового о себе узнаю. Пока не поздно.

Это стыдно и глупо, но в том, что Дато для меня не просто попутчик, а настоящий друг, я признался себе, только, когда мы расстались. После его ухода, я, панически испугавшись одиночества, попытался растормошить лопатинское сознание. Получилось. Только вот радости от его пробуждения вышло чуть. Да и то не моей.

Узнав, что гордый абрек нас покинул, Лопатин весьма и весьма обрадовался. После недолгой беседы (и это еще громко сказано! Суматошное мельтешение зачастую противоречащих друг другу  мыслей, а туда же – беседа…) с удивлением выяснил, что Саша горца просто боится. До дрожи. Хотя даже дрожать он уже не может, тело-то полностью под моим контролем. Из-за этого страха Лопатин и предпочитает жить, как страус: спрятался в уголке нашей общей черепушки и не высовывается, вроде как нет его. Ну и хрен с ним, мне так даже проще: воспоминаниями, знаниями и общей моделью поведения реципиента пользоваться я могу, телом владею, как говорится, в совершенстве. Чего еще надо человеку, чтобы достойно встретить старость? Самую малость - чтобы рядом был друг. Дато. А остальное  - приложится.

Чего я никак и не пойму, почему он со мной нянчится? Из одной благодарности за мое нелепое вмешательство? Вряд ли. Как по-моему, так абрек с его опытом почти сразу понял, что бандиту под ноги я случайно скатился, только вида не подает. А я до сих пор  голову ломаю - почему? А спросить напрямую не то что боюсь – стесняюсь. Хотя уверен, Дато ответит правду. Он вообще врать не любит и живет по кодексу чести. Пусть собственному и весьма своеобразному, но кодексу. У меня, например, и такого нет.

А невозмутимости его я так просто завидую. Правду говоря, я практически всем его способностям и характеру завидую, но хладнокровию – больше всего. Взять хотя бы его визит в усадьбу Чантурия! В доме куча народа с ружьями и все, как я понимаю, отнюдь не первый день с оружием знакомство водят. А он спокойно так: «Одного застрелил, другого убил», как будто там не реальная перестрелка шла, а дружеский матч в пейнтбол! А в деревне этой, как её… Чадрахе! В одной с нами забегаловке трое местных ментов пьянствуют, и у каждого рожа, какими американцы диких русских казаков в комиксах рисуют. А мы, если что, в розыске. Лопатин (ну как же его фейс на мою родную физиомордию похож! Даже даты рождения и те всего на несколько дней разнятся, подозреваю,  что, скорее всего, из-за смены календаря) до встречи со мной начудить успел,  а уж абрека, почитай, весь Кавказ  в лицо знает. Меня от страха так трясло, что я даже духанщику нахамил, лишь бы никто не подумал, что я боюсь. Старый, вычитанный где-то, принцип – нападение – лучшая защита… Только от такой обороны и результат, соответственно, вышел прямо противоположный ожидаемому. И поесть по-человечески не успели и внимание ментов к себе привлекли, то есть, я привлек. А со стражником вообще нехорошо получилось. Эта морда пьяная так Туташхиа довела, что он свое имя назвал. Мент пьяный-пьяный, а как фамилию абрека услышал, так сразу за кобуру схватился. И снова я, Клинт Иствуд доморощенный, накосячил. Дато еще при первой встрече мне револьвер подарил, так я, перепугавшись, что нас сейчас скрутят, из нагана и выпалил. Хотел в пол – попал менту в ногу. Хорошо хоть не в лоб. А абрек на меня смотрит удивленно, мол, зачем стрелять, коли вопрос деньгами решить можно? А я и не знал, что коррупция и тогда существовала... то есть, существует. Век живи – век учись. Если ты - бывший препод, тем более, учись жизни. Простые решения, как и простые движения, не всегда до добра доводят. Хотя чем дольше я в этом времени живу, тем больше убеждаюсь, что мне повезло и жаловаться грех. Потому как таких друзей как Дато, я в двадцать первом веке фиг бы где нашел. Тем злополучным вечером он меня еще раз удивил: сказал, что в страхе может признаться только по-настоящему смелый человек. И, вроде бы, никаких особенных интонаций он в эту фразу не вкладывал, а я поверил. И до сих пор в это верю и верить буду. Потому что когда от души говорят, это сразу видно.

И, наверное, благодаря этой вере, потом, уже в Батуми, я себя более или менее прилично вел. По крайней мере, в кустах от каждого встречного полицейского не прятался. Нет, в душе, я конечно, зубами лязгал, но внешне… Хотя, учитывая те ухмылочки,  с которыми Дато нет-нет, да и посматривал на меня, и с внешним видом не всё в порядке было.  Но я исправлюсь. Вот только снова встретимся, тут же и исправлюсь. Наверное.

Путешествие от Батуми до Одессы растянулось на четыре дня, а так как на пароходе даже для пассажиров первого класса с развлечениями не густо (ни аниматоров тебе, ни стриптиза, даже бара и того нет) коротали время в болтовне о  том о сём. Травмировать абрека признанием в своей иновременности я из сугубой скромности не решился. Это такое оправдание для страха – скромность. Хорошее оправдание, вполне себе толерантное. Не рискнув предстать сумасшедшим, ограничился пересказом биографии Лопатина, благо, она у моего реципиента отнюдь не скучная: и из дома он, что твой колобок, утёк, и топ-менеджером поработал, и с анархистами дружбу водил, и даже в тюрьме посидеть успел. Если здесь и сейчас он сам себя называет тихоней, как же мне тогда себя-то назвать? Потому что на фоне детства Дато, моё, с дворовыми обидами и редкими побоями, смотрится сказочно-безмятежным.  Я как-то читал, как ниндзя воспитывают, так вот и Дато примерно так же растили.

Пока дитё ножками ходить не может, «заботливые» воспитатели-родители колыбельку хрясь об стену! Пусть, мол, младенчик группироваться учится. А чуть дитятко подрастало,  тут детство и заканчивалось, даже не начавшись. Десятиверстные пробежки по горам каждый день - это у них за норму почиталось, а то, что за окном ливень или снег, то никого не волновало. Самого Дато, как ни странно, тоже.  И так над детьми измывались регулярно до тех пор, пока они не повзрослеют. То есть лет, примерно, до шести. Потом детишек к оружию приучать начинали. А чтоб дорогой порох зазря не тратить, ребятенок должен был научиться камнями дичь подбивать. Сначала птиц, потом добычу покрупнее. Дато говорил, что когда ему одиннадцать стукнуло, он камнем волка зашиб, равнодушно так рассказывал, как о вполне естественных вещах. Единственное, что его возмущало, это то, что в поисках волка ему аж в долину спускаться пришлось, тех хищников, что ближе к селенью рискнули жить, давно повыбили. Слава Богу, что в тех краях, где он рос, медведи и львы не водятся, а то была бы этакая локальная экологическая катастрофа. Кстати! Карате – отстой! Датико на досуге показал пару-тройку приемчиков из детского (детского!!!) арсенала, и мне реально поплохело. Представляю, насколько хреново было тем, на ком эти приемы отрабатывались, а уж про тех, к кому они применялись и говорить не хочу. Мир их праху. Как встретимся с Дато (а мы обязательно встретимся!), уговорю его меня хотя бы «детским» премудростям драки научить. А там глядишь, лет через… много, и до взрослых приемов дорасту.

Помимо драк и камнеметания лет с семи хевсуры детей к настоящему оружию приучают, ножам-саблям и прочим ружьям-револьверам. Послушав эти рассказы, я даже слегка порадовался, что хевсуров на свете мало и что нет среди них амбициозного вождя. А то были бы вокруг не Россия и сопредельные страны, а сплошная Хевсурия. Правда, род Туташхиа почему-то не с соплеменниками, а среди грузин-мингрелов жил, но отчего и почему, не знаю. Я не спрашиваю, а Дато не рассказывает. Про то, как оружием разжился, он тоже как-то скромно умалчивает, потому как в пятнадцать лет доказав, что он достоин называться мужчиной и воином (а это тот еще экзамен, морские котики – вешайтесь!), от отца в подарок получил только кинжал, тот с которым никогда не расстается. Так что про истории о добыче многоствольного арсенала, во избежание кровавых ночных кошмаров, я у Дато не выспрашивал. Меньше знаешь – крепче спишь!

Но что поразило меня больше всего, так это то, что до двадцати пяти лет Дато жил спокойно и работал… гуртовщиком! А в абреки подался после одного, тоже крайне примечательного, случая. В один недобрый день Дато впустил к себе в дом прохожего, а тот оказался в розыске. Через пару дней за тем прохожим явилась полиция и Дато, вместо того, чтобы оказать помощь властям, встал на защиту гостя! А тот ему не друг и не родственник – просто прохожий. Но он – гость и пока он под крышей твоего дома, обычай завещает его защищать. При таком раскладе полицейским ничего не светило. А Дато, отбив гостя, подался в абреки. А я понемногу начинаю понимать, почему хевсур со мной возится. Только очень хочется надеяться, что дело не только в обычае. Иногда Дато зовет меня братом, и мне кажется, что это не просто присловье, он действительно смотрит на меня, словно на неразумного мальчишку, правда по-доброму, смотрит, по-родственному.  И я смотрю на него, как на брата. Старшего. И отнюдь не из-за разницы в возрасте.

Завтра у меня встреча с каким-то Винницким. Лопатин им восторгается едва ли не больше, чем я – Туташхиа. Как же! Миша и делами большими ворочает и наган у него настоящий! И даже сам Король (правда, что это за королек я так и не понял) Мишу весьма и весьма уважает.  Переживаю лопатинские воспоминания, а где-то в самой глубине памяти (моей личной, из двадцать первого века) вертится что-то с этим Винницким связанное, и это что-то – очень нехорошее. Но вспомнить, как ни старался, так и не смог.  Из-за смутных нехороших предчувствий у меня неприятно посасывает под ложечкой, как перед очередной взбучкой от Алевтины. И очень мне жаль, что Дато завтра рядом не будет… Ладно! Как бы не прошла встреча, я постараюсь вести себя так, чтобы брату не было за меня стыдно.  А иначе… я даже не хочу думать, что стоит за этим «иначе», боюсь. Но чтобы не случилось – Дато не будет за меня стыдно и точка! Dixi. Я всё сказал.

               ГЛАВА  В О СЬ М А Я

   3 сентября 1899 года. Одесса. Александровский полицейский участок.

Снаружи здание Александровской полицейской части города Одесса выглядит, словно игрушечная крепость: стены высотою в пятнадцать аршин, четыре, включая цокольный, этажа, массивные ворота пожарного депо и высокая четырехугольная башня пожарной каланчи, на площадке которой круглосуточно гуляет дежурный в блестящей каске. Внутри просторно, чисто и гулко. Даже в арестантской камере.

В помещении присутственной комнаты, своими арочными сводами и зарешеченными, закругленными к верху окнами больше напоминающей старинный склад, нежели полицейское учреждение, перегораживая её пополам, разместился огромный, застеленный зеленым сукном, стол. На его поверхности тускло поблескивало «зерцало» - трехгранная, увенчанная орлом призма, с текстами указов Петра I нанесенными на грани. Справа скромно притулился стол секретаря, слева - протоколиста. Напротив входа висел парадный портрет императора Николая II в полный рост, сурово взиравшего с холста на каждого, кто имел несчастье шагнуть через порог комнаты.

Под портретом, опираясь подбородком на согнутую руку и рассматривая безучастным взором лежащие перед ним револьвер и портмоне, сидел помощник пристава Александровской полицейской части города Одесса коллежский регистратор Кузавлев. Сочтя, что сами по себе вещи чего-либо интересного поведать не смогут, чиновник тяжко вздохнул и взглянул в угол, где в летних мундирах из небеленого сукна терпеливо переминались с ноги на ногу околоточный надзиратель, городовой и незнакомый ему молодой человек в коричневой тройке английского покроя.

- Продолжай рассказ, Загоруйко, - уныло вздохнул офицер, обращаясь к околоточному надзирателю. - Только не от сотворения мира, как ты любишь, а строго по делу, то есть о том, по какой причине ты сего господина в участок доставил.

- Так я об чем и толкую, ваше благородие, - встрепенулся околоточный. - Стою я, значица, напротив вокзалу. Смотрю, субъект сей идет. Сам смурной, глаза потупил, при кажном шаге головой мотает. Одет-то он по-господски, ну я и решил, может плохо ему, помосчь нужна. Подошел, козырнул, как положено, и токмо я рот открыл, чтоб, значица, спросить, как они, – полицейский ткнул корявым пальцем в сторону задержанного, - на меня выпучились и в сторону, значица, отскочили. Я поперву, грешным делом, решил, что ён душевнобольной и остановить его хотел. А ён от меня бежать. Гляжу, а со спины, с-под пиджаку, значица, вроде как рукоять от левольверта торчит. Я за свисток. На сигнал мой Сенька, то есть городовой Круль, конечно, с подворотни выбежал. А ён, ну тот, шо субъект, прям на него. Я из опаски, значица, крикнул, мол, левольверт у его!  Сенька, потому как мы «Правила употребления полицейскими чинами оружия» назубок помним, ему, субъекту то есть, кулаком в ухо. День стоит светлый, гражданы вокруг, вот нам стрелять-то и нельзя! Как ён упал, мы левольверт-то забрали, а его, субъекта, значица, под белы ручки и в участок. По дороге мы, конечно, его расспрашивать стали, кто таков да откуда, а он только и сказал, что, мол, звать его Лев Троцкий и что он с Херсонской губернии. А паспортной книжки, у него, ваше благородие, не имелось, это мы сразу проверили. Вот вроде бы и всё.

- Фамилия и имя - это хорошо, но хотелось бы и ваше, господин Троцкий, отчество узнать, – коллежский регистратор пристально взглянул на задержанного.  – Буду отдельно вам признателен, если соблаговолите поведать также про год вашего явления на свет божий, сословие, вероисповедание, род занятий и места жительства адрес.

Не дождавшись не то что вразумительного, а вообще какого-либо ответа, полицейский  продолжил свою речь.

- Вот смотрю я на ваши вещи, господин Троцкий, если вы, конечно, Троцкий, а не Шильдман, Касторакис или там Скоропадский, и вижу, что оружие, у вас изъятое, в идеальном порядке содержится, как приличествует каждому прилежному служащему поступать. Однако ж осанка ваша сразу выдает, что служить вам и не доводилось вовсе. В таком случае, учитывая идеальное состояние вашего «нагана», я бы предположил, что вы отнюдь не законопослушный обыватель со странными привычками, а член боевки каких-нибудь эсдеков. Или, паче того, анархистов.

При упоминании анархистов, Троцкий невольно вздрогнул, что не укрылось от глаз проницательного собеседника. Предположения полицейского чина представлялись вполне опасным, а так как иллюзий по поводу своего освобождения Лев уже не испытывал, то волновали его сейчас другие вопросы.

Его встреча с Винницким прошла спокойно и деловито, но без ожидаемых тепла участия. Узнав что Троцкому нужны документы, укрытие, а главное - деньги, Миша душевного подъема не испытал, скорее напротив - враз сделался сух и озабочен. И бог весть, чем бы закончилась эта встреча, не упомяни Лев о своем спутнике - Туташхиа, чье имя и репутация, к немалому его удивлению, Винницкому были хорошо известны. Отделавшись от  нежелательного гостя пространными  обещаниями и адресом съемной квартиры, Миша выпроводил Троцкого из кафе Фанкони. И вот, когда Лев, раздумывая над свалившимися на него проблемами, брел по улице в сторону вокзала, судьба-злодейка вынесла его на городового. А он к подобной встрече оказался совсем не готов.

Полицейский чин, заметив смятение Троцкого, понимающе кивнул:

- Вижу, сомнения мои разрешить вы не можете, а вернее всего, не желаете. Посему я вынужден уведомить о вашем задержании прокурора окружного суда и задержать вас для начала в камере участка. Сам я с вами ранее знакомства не составлял, и личность ваша мне не известна, хотя и допускаю, что в архивах на вас если не дело, то учетная карточка есть. А может, не только у нас, а и у жандармов таковая карточка сыщется. Англичане и даже аргентинцы, говорят, по следам пальцев любого злодея опознать могут, но в Российской империи таковая наука имеет пока не прикладное, а сугубо научное хождение. Ну да мы, сирые, если какой компромат на вас имеется, и по старинке отыщем. А сейчас - позвольте откланяться. Я займусь направлением, а вас в арестантскую сведут…

Перешагнув порог камеры, Троцкий хлопнулся на койку и обхватил руками голову. Судьба раз за разом, словно тренированный спортсмен дворового хулигана, посылает его в нокаут, а он ни сном ни духом за что ему такая печаль.

- Таки  я имею слов за ваши несчастья! -  раздался вдруг веселый, уверенный голос. – Мы имеем проблем за полицию либо от пьянства, либо от блуда, либо от излишней учености!

- Будь я гонобобелем или блудодеем, я бы так и не причитал, -  понимая, что жаловался на судьбу вслух, грустно вздохнул Лев и с интересом посмотрел на соседа.

Им оказался человек лишь немногим старше двадцати лет, высокого роста, атлетического сложения, черноволосый, кудрявый и улыбчивый, с чеканным греческим профилем, в общем – красавец, сродни своим прародителям - олимпийским богам.

- Таки у вас нет причин грустить. Если человек не пил, не гулял и не делал ученых дел, то он не поц, а хороший человек, и даже не заметит, шо зашел по закону до Александровского участка! – авторитетно заявил сосед и перешел на доверительный шепот. – Эти портные уже сообщили вам, шо за лапсердак они шьют, или то будет по секрету?

- За политику со стрельбой, - удрученно вздохнул Троцкий. - А вас сюда за что упрятали?

- Про что может присесть Коля Корено, если не за состраданье к ближнему с доставкой увечий до нужного места? – хмыкнул парень, кинув быстрый взгляд на свой кулак, более похожий на цирковую гирю. – Да! Звиняюсь за невежество. Биндюжники в порту знают меня как Колю Корено. Если шо, спросите на Привозе, и каждая собака вам скажет за меня пару слов.

- Троцкий. Лев, – протянув соседу руку, молодой человек тут же вернулся к предыдущей теме. - А « увечья с доставкой по состраданию» -  это как?

- Ха! Это ж пара сплошных пустяков! Сходите с налетом до старика Тартаковского и возьмите у его на минутку мешок золота. Потом загляните на огонёк до Аарона Шихтмайстера и сведите со двора его дочку – Цилю. Бланка Фогель говорит шо она таки девственница, и я ей за то верю! После отправьте ту Цилю до ночного променаду по Молдаванке, и што б вам было похохотать, дайте ей тот мешок! Если …

- Простите, Коля, - чуть виновато буркнул Троцкий. – Но я ничего  не понял…

- Тогда скажу совсем просто, - пожал плечами сокамерник. Таки когда одна сволочь «шариков»* по суткам в котлы гоняет*, а сам про их деньги гуляет до «Астории», шо мальцам остается делать? Таки верно! Прийти до Коли Корено и сказать за этих вещей, которых не должно быть! Потому шо Коля добрый, и ему жалко за пацанов и их работу. А поверьте человеку с опытом, работенка у них такая шо геенна огненная похожа на Куяльник, как Фима Бляйшиц на своего брата-близнеца! Таки я пришел, и сказал мосье Коровину за сохранность его лица, и шо есть таких причин немного исправиться! Но вы же понимаете за то, шо если человек сильно жадный, то это же диагноз! Он позвал своих подкидных и эти два шлемазла хотели на минуточку сделать мне нехорошо…

Парень поглядел в зарешеченное окно и замолчал. Лев немного подождал, а потом спросил:

- И что с ними? Ну, с подкидными-то?

- Ну шо с ними может быть -  унесли их… Весь Привоз знает, за мои тяжелые руки, а эти как будто не с Одессы, - неохотно буркнул Коля и вновь умолк.

- Коля! Колька! - донесся с улицы детский голос. - Колька, ты тут?

- Во! То корешата мои! - улыбнулся Корено, направляясь к окну. – Я вам так скажу, Лева: правильные пацаны таки своим ни в коем разе не смастырят  козью морду. Пацаны – они люди!

Секретно

Министерство внутренних дел

Пристав Александровского полицейского участка г. Одессы

Июля 17 дня 1899 г. № 744

Господину Николаю Михайловичу Левченко, Прокурору Одесского Окружного суда

РАПОРТ

Днем сегодняшнего числа чинами вверенного мне участка, как то - околоточный надзиратель Загоруйко и городовой Круль,  произвели задержание лица, подозреваемого в участии в антиправительственных течениях анархистского толка.

Оное лицо обратило на себя внимание околоточного надзирателя Загоруйко противоестественным поведением в месте большого стечения людей, после чего подчиненные мне полицейские чины, действуя единственно во имя соблюдения общественного благоустройства и благочиния, осуществили задержание подозрительного лица.

При досмотре задержанный проявил беспокойство, ответов на поставленные вопросы не дал, а так как личность последнего не установлена, на основании Уложения о порядке оное лицо по окончании опроса препровождено в Александровскую полицейскую часть.

При личном досмотре у задержанного лица обнаружен револьвер системы «Наган» производства Тульского Императорского оружейного завода за нумером: 9704. Паспортная книжка либо иной документ при последнем отсутствуют. Сам он назвался жителем Херсонской губернии Львом Троцким. При опросе выказывал волнение, путался, не смог назвать своего отчества, сословия и точного места жительства.

Об изложенном доношу Вашему Высокородию

Пристав Александровской полицейской части города Одесса

Болеслав Карлович Рацишевский

Через день после того, как прокурор Одесского окружного суда распорядился об аресте и заключении под стражу в тюремный замок подозрительного субъекта, назвавшегося Львом Троцким, к электрическому кондуктору при Одесском градоначальстве Михаилу Вольфовичу Винницкому прямо посреди улицы подошел странный человек в хорошем английском костюме. Правда, даже в модной одежде, выглядел он, словно витязь в тигровой шкуре.

- Я Дато Туташхиа, - без предисловий отчеканил витязь. - Тебя знаю, ты - Михо, друг моего друга. Сейчас его Львом Троцким зовут, ты его как Сандро Лопатина знал. Где Льва найти? Видеть его хочу.

Услышав имя человека, стоящего у него на пути, Винницкий  невольно вздрогнул, а почувствовав на себе пронзительный, отдающий могильным холодом взгляд, вздрогнул вновь. Он многое знал о владельце звучного имени  и первое, что значилось в списке этих знаний, - визитер очень опасен. Гораздо опаснее любого из знакомых ему одесских налетчиков.  

Конечно, Тифлис - не Мадейра, и из далекой губернии регулярно доносились рассказы о лихом джигите, творившим справедливость в Кавказских горах.

Вот только помимо новостей из тех мест, городская молва разнесла слух, что днем ранее кто-то пришел в дом кавказского купца Нодари Цхададзе, человека с очень нехорошей, даже по меркам Винницкого, репутацией.  И застрелил его. Участь покойного разделили и трое его охранников.

При этом личность убийцы тайны не представляла: домочадцам Цхададзе он с исключительной вежливостью представился как Дато Туташхиа и объяснил, что смерть хозяина дома - месть за брата, убитого по приказу покойного.

Ну а тот факт, что Дато Туташхиа гуляет сейчас по центру Одессы, ничуть не опасаясь преследования полиции, сам по себе свидетельствовал о его редкой выдержке и самообладании.

- Я стесняюсь спросить, как мне вас называть? - с некоторой бравадой поинтересовался Винницкий. - Надеюсь, вы не обидитесь за «князя»? Сдается мне, что не всякий князь - грузин, но вот всякий грузин - князь!

- Женщина болтает, мужчина дело делает! - отрезал грузин. – Мы не про прозванье моё говорим, а где Льва искать. Я уже второй раз спросил, третьего не будет.  Говори, ну!

 Винницкий исподлобья взглянул на собеседника и решил, что игра в незнание может обойтись слишком дорого. Подсознание упорно подсказывало начинающему бандиту, что если этот грузин когда-нибудь вдруг узнает об обмане, то непременно вернется. И тогда враля ждет совсем незавидная участь.

Помятуя об обычае обезглавливать гонца, принесшего дурную весть, Винницкий, раздумывая, как бы помягче сообщить  об аресте  Троцкого прикурил папиросу.

- Ай, шени деда! - взъярился абрек, раздосадованный затянувшимся молчанием. - Зачем молчишь? Про хорошее не спрашиваю, а если плохое знаешь - скажи!

Что бы ни думал в этот момент Миша Винницкий, он рассказал опасному визитеру и о решении прокурора, и о тюремном замке, и о расписании движения конвойных команд. В общем, поведал всё что знал, лишь бы поскорее расстаться с неприветливым собеседником.

Правда, тут же решил посоветоваться о ситуации со старшими и более опытными, чем он сам, людьми.

В одном из маленьких двориков Молдаванки, где-то возле Госпитальной улицы неподалеку от Еврейской больницы, стояли друг напротив друга два человека.

Они были очень похожи. Одеты почти одинаково - в парусиновые светлые пары, шляпы-канотье и лаковые башмаки. У обоих имелись трости с литыми набалдашниками, кружевные носовые платки в нагрудных карманах и шелковые галстуки. Разнились они лишь тем, что на более молодом собеседнике, шатене с аккуратно подстриженными усиками и скуластым, немного восточным лицом, костюм прекрасно сидел. А его собеседник, молодой человек с такими же аккуратными, но более тонко подстриженными усиками и простым, даже грубоватым лицом, к костюму относился наплевательски: тот висел на литых плечах хозяина, словно тряпка  - без всякого шика и задора.

Двор, где расположились молодые люди, отдельного слова не заслуживал; - хозяйки, не обращая внимания на мужчин, развешивали белье, ругались и спорили, дети, ничуть не пугаясь и не удивляясь оружию, которое распирало пиджаки разговаривавших людей и их спутников, беспечно носились мимо. По земле же, в компании с черно-белыми тонкохвостыми кошками и маленьким белым щенком, сосредоточенно ползал самый настоящий еж - и не просто себе ползал, а всем своим видом давал понять, что он в этом дворике фигура если и не главная, то весьма и весьма значительная…

- Рад вас приветствовать! - приподнял шляпу более молодой собеседник. Он казался старше своих неполных девятнадцати лет и выглядел весьма внушительно. Электрический кондуктор при Одесском градоначальстве Михаил Вольфович Винницкий был известен всей  Одессе рассудительностью, хладнокровием и любовью к чтению.

- Старик Тартаковский говорит «Живу от налета до налета», и, скажи мне, Миша, чему я не должен его слушать? – вопросительно искривил бровь второй молодой человек по имени Бенцион Менделевич Крик.  - Закурим?

- Только вместо вас.

- Извольте! Шо у вас про огонь?

- Будьте любезны, полфунта пламени! Так, шобы я вас правильно понял, Беня, ви окончательно довольны жизнью?

- Чего вам до моей жизни, юноша? Вам станет уютно за мой порядок?

- Таки выходит, Беня, что ви ничто не знаете за наши проблемы?

- Если ви за облаву, юноша, то я все за её знаю и совсем за её спокоен.

- Нет, Беня, мимо облавы у нас есть полно всяких других проблем. Ви знаете за Колю Корено?

- Коля Корено юноша из хорошей босяцкой семьи. Чему я должен от его переживать?

- А потому, Беня, что Коля Корено отдыхает за Александровским участком.

- Чем же, Миша, он так расстроил Болеслава Карловича? 

- Если вы, Беня, знаете, до чего Коля слаб на жалость к портовым пацанам, и если вы видели, какие у него кулаки, зачем мне вам говорить, шо он чуть-чуть убил рвача Коровина? Нет-нет, Беня, не спешите с соболезнованиями - покойник был редкой гнидой.

- Сдается мне, Миша, что полицию сейчас больше волнует то, шо «убил», а не то, шо «чуть-чуть»…

Неожиданно во двор вбежал мальчишка лет от силы пяти. Ничуть не убавляя скорости, он с разбега налетел на Беню, обхватив его ноги, тряся вихрастой головой и поблескивая задорными бесстрашными глазами.

- Дядя Беня! - завопил он звонко. - Дядя Беня! Тетя Песя велела передать, шо дядька Мотл, сто чертей ему в требуху, видал дядьку Сципиона, а дядька Сципион, шо торгует от моря на Привозе, когда у его сбежал голубой рак, а он за им погнался, видал Бланку Фогель, шо стоит с цветами на Екатерининской, а той Севка Портнихин рассказал, шо Кольку Корено фараоны замели! Колька в порядке и говорит, шо совсем устал от мыслей по Сахалину!

- Ша, юноша, таки не надо писать мне роман, чтобы я все понял за Кольку. Миша, поглядите на Изю - у его всегда столько слов, шо, сдается мне, он еще вырастет и напишет нам таких книг, от которых будут рыдать биндюжники! Я вам уверяю, юноша, шо специально для вас улицу Гоголя отменят и сделают вместо ее улицу Бабеля! Вот тебе твой первый честный гешефт в гривенник. Таки кто у нас поблизости знает за все суда в порту?

- Дядя Беня, тут рядом живут Вайсбейны, так дядька Осип работает экспедитором в порту! Я его сына Лазаря знаю!

- И шо вы себе окаменели, юноша? Бегом к дядьку Осипу и скажи ему, шо Беня Крик просит его узнать за дела в порту! Живо, юноша!

Когда мальчишка умчался, Беня повернулся к Мише Винницкому.

- Шо я могу тебе сказать, Миша? Как известно, даже тогда, когда нынешняя Вокзальная площадь называлась Тюремной, она никогда не пересекалась, шоб ты знал, с Полицейской улицей - во всяком случае, в Одессе. Мне не надо тебе объяснять, шо не каждая тюрьма заканчивается Сахалином?

- Беня, вы же знаете, шо я не доктор Цандер, шоб переживать только за пользу людям. Когда вы станете хлопотать за Колю, похлопочите заодно и за моего человека.

- И за шо твой человек имеет проблемы с полицией?

- Кажется, за политику, Беня. Но только чуть-чуть и исключительно по глупости!

- Миша, я честный налетчик - чему мне сдалась политика?

- За нашу дружбу, Беня, и за наши общие гешефты!

В этот момент во двор вбежал плечистый малый в котелке и клетчатом пиджаке.

- Бенцион Менделевич, у нас тут какой-то странный шухер! Прям сюда идет Колька Корено, а при нем - какой-то неместный фраер и неместный юрок с шпалером и с шабером размером с твою мандолину!

- Чему ты вопишь, Сэмен, будто попал на хипесницу? Это очень хорошо, шо они уже идут. Это значит, шо они сэкономили нам забот!

Во двор, широко шагая и размахивая на ходу руками, вошел сначала Коля Корено, следом - Троцкий, у которого до сих пор тряслись руки, а последним - невозмутимый Дато Туташхиа.

- Шо-то мне подсказывает, Беня, шо скоро у пауков*(прозвище полицейских) случится большое несварение! Мсье, вы, по крайней мере, не зарезали там весь участок?..

- Много говоришь, бичо!*(парень, грузинский) Шакалов режу, врагов – стреляю. Мои дела тебе не интересны. Друга отняли – пошел и забрал, зачем резать? Лишнюю кровь только шакалы льют.

- Послушайте, князь, в хорошем настроении вы просто Монте-Кристо! В предыдущую нашу встречу, шоб мне никогда не пережить такого снова, вы ругались хуже, чем мачеха Шолом-Алейхема!

- Ай, Миша, за чего я совсем забыл сказать! - оживился верзила в клетчатом пиджаке, прислонившийся к абрикосовому дереву. - Когда мы делали вчера налет на Тартаковского, мимо как раз шел дядя Шолом! Он тебе кланялся, а потом пугал, шо напишет об тебя в своей газете!

- Сэмен, шоб наша полиция была такой же расторопной, как и ты! Шо я могу сказать за этим писателев? Кто знает, шо бы стало со мной, если бы моя мама ругала меня так же, как тетка Хана ругала дядю Шолома? Какой приличный человек может стать с ребенка после того, как ему обзовут «пипернотером» или, шо еще хуже, «сыном дятла»?

Во двор вновь вбежал запыхавшийся Изя Бабель.

- Дядя Беня! Я сейчас бегу от дяди Оси, а дядя Оси велел тебе передать, шо ты шлемазл и с твоих дел ему одна изжога, гори огнем место, где ступает нога хасида, но с уважения к твоему батьке он записал тебе все суда, которые отходят из порта сегодня и завтра!

- Миша, кто может сказать капитану за наших плеточников?* (от блатного выражения «купить плеть» - бежать из тюрьмы).

- Беня, шоб все меня верно поняли, - с этой канцелярией нам дорога только в одно место во всей Одессе, где флот могут попросить за нас. Моня, останешься с нашими гостями, шо бы им не было грустно! - велел Беня громиле в багровой жилетке. - И дай себе памяти, шо Артиллеристом ты стал не от того, шо твой папа носил такой страшный шпалер, шо у тебя за поясом, а от того, шо он честно спер из порта сигнальную пушку! Лева, распорядись по фаэтону!

А дело обстояло так.

После трех дней в участке охранник арестантских камер, пожилой полицейский, переведенный на это место из городовых по возрасту и немощи, шепотом рассказал Коле, что назавтра его вместе с Троцким отправят в Одесский тюремный замок для пребывания под стражей до окончания расследования.

Коля принял новость с невозмутимым выражением лица, с каким он, собственно, и прожил большую часть своей жизни. Троцкий же от полученного известия испытал даже некоторое облегчение – тюрьма, хоть и не лучшее на земле пристанище, но для Лопатинской сущности мест уже знакомое и более привычное, чем все перипетии последнего месяца его жизни, включая странствия в горах Кавказа в компании с грузинским Натти Бампо. Что с ним произойдет в узилище, Троцкого не особо волновало, потому как теплилась надежда, что Дато  узнает о его неприятностях и из беды выручит. Где-то в глубине лопатинского подсознания  вяло шевельнулась мыслишка о помощи от Винницкого, но тут же угасла и более не беспокоила.

Поэтому когда после обеда следующего дня им приказали собираться на выход с вещами, и Троцкий, и Корено выполнили команду незамедлительно. Тем более, что из вещей и у того, и у другого наличествовали только одежда да головные уборы.

Во дворе арестантов ждала прибывшая из Одесского тюремного замка закрытая карета под конвоем команды из двух нижних чинов и одного унтер-офицера. Унтер, серьезный, немолодой и многоопытный мужик, внимательно изучив сопроводительные документы, запер подконвойных в карете и уселся на козлы рядом с кучером. Его подчиненные, вряд ли состоявшие на службе более одного-двух месяцев, придерживая однозарядные винтовки Бердана, с трудом взгромоздились на лошадей, и процессия тронулась в путь.

Карета неспешно проследовала по Новорыбной улице. Маршрут следования Троцкому пересказывал Коля Корено, который даже выглядывал в окно, чтобы знать, где они в данный момент находятся.

- Вокзал проехали. Ришильевская справа осталась. Мимо Щепки тянемся. За город выехали. – Николай, уподобясь экскурсоводу, говорил чуть растягивая слова. - Сейчас справа Чумная гора будет, а слева - Сахалинчик…

Уловив вопросительный взгляд Троцкого, Корено рассказал ему, что Сахалинчик - трущобное поселение распоследней бедноты, которых зовут отчего-то «кадетами», а Чумная горка (ударение Коля ставил на первом слоге) - стародавняя насыпь на месте чумного могильника – последнего пристанища нескольких тысяч жертв морового поветрия начала века.

- Тут кругом кладбища… - флегматично буркнул Коля, низко нагибаясь, чтобы взглянуть в окно. - Дальше будет сначала православное, потом - еврейское.

- Чего это мы совсем шагом поехали? - поинтересовался Троцкий.

- Да им по инструкции перед кладбищами осторожничать положено…

Вдруг позади кареты кто-то вскрикнул, словно от внезапной и сильной боли. Мгновением позже испуганно заржала лошадь, и послышался шум падения на землю массивного тела. Лев услышал, как урядник ошалело проорал: «Гони!» и сразу же за его воплем что-то гулко ударилось о крышу кареты, как будто кто-то прыгнул на нее с разбега. Чей-то гортанный голос, смутно напоминающий голос Туташхиа, приказал остановиться. Ответ урядника заглушил храп лошадей и скрип колес остановившейся кареты - и наступила тишина.

А потом широко распахнулась дверца кареты, и в проеме Троцкий увидел улыбающееся бородатое лицо своего кавказского друга.

- Хорошо спрятался, брат, - невозмутимо произнес Туташхиа. – Насилу нашел.  Жизнь короткая, дел много, зачем тебе тюрьма? Давай лучше я тебя на дочке Сандро женю. Тоже тюрьма, но кормят лучше.

Выйдя из кареты, Лев, словно не веря в неожиданное избавление, плюхнулся в дорожную пыль и молча наблюдал, как урядник и кучер затаскивают в кареты тела конвойных, а после  и сами в неё садятся. Заперев замок на двери, Туташхиа сильно размахнувшись, забросил ключ в бурьян и подошел к Троцкому.

- Не переживай, друг, я никого не убил, - абрек рывком поставил Льва на ноги и продолжил: - Одного солдата я камнем с коня сбил, на второго прыгнул - вместе с лошадью свалил, уряднику с кучером я и вовсе только револьвером пригрозил. Все живые, никто не умер.

- Вот и славно, что без трупов обошлось, - с явным облегчением вздохнул молодой человек. – Все ж не аб…бандиты какие, люди государевы. – Немного помолчав, он кивнул в сторону настороженно поглядывающего на них Корено. – Дато – это Коля, Коля – это Дато. А теперь, когда все знакомы, может, уже уберемся отсюда куда подальше?

Миша Винницкий, Бенцион Крик и несколько их помощников до перекрестка Преображенской и Дерибасовской добрались уже поздним вечером.

Нужный им дом по адресу: Преображенская тридцать два, даже если искать специально, найти непросто. Во-первых, Преображенская улица - единственная во всей Одессе, где нумерация домов ведется в обратном порядке. Во-вторых, трактир «Гамбринус» расположен в полуподвальном помещении и не имеет вывески.

Однако зал трактира никогда не пустовал. Люди шли сюда тропами, протоптанные уже целыми поколениями моряков, портовых служащих и иного люда, чей заработок - труден, отдых - скуден, а кулак - тяжел. В зале, заставленном вместо столов большими бочками, а вместо стульев - малыми анкерками, где пол всегда усыпан свежими опилками, а каменные стены всегда блестят от влаги, собирались люди всех национальностей - от филиппинцев и китайцев до голландцев и шведов. Временами в толчее могучих спин, затянутых в матросские фуфайки, закипала скоротечная ссора, временами кто-то с криком «Плаваем далеко, гуляем глубоко!» бросал на столы перед собой пачки денег и сыпал пригоршни монет, бывало, сверкал в тусклом свете газовых рожков  кривой малайский кинжал.

Но сердцем всего «Гамбринуса» являлась не буфетная стойка, ни огромная пивная бочка возле нее, и не компания морских волков, стучащих кружками по столам, а неудобный круглый табурет напротив места тапера, где сидел из вечера в вечер кабацкий музыкант Александр Яковлевич Певзнер.

Среди людей тридцати национальностей, всегда ухитрявшихся иметь веский повод не любить друг друга, признавался лишь один язык, понятный всем - музыка. И что бы ни начинали петь гости «Гамбринуса» - английский гимн, веселую еврейскую песенку или заунывный йодль, Саша Певзнер тотчас же безошибочно ловил мелодию и начинал  подыгрывать на скрипке; следом подключался и его пианист Миша Хомицер. Сашке было около тридцати лет, он не имел жены и жил с мамой на Садиковской. Внешне нескладный: курнос, лысоват, с приподнятым подбородком, пухлыми щечками и маленькими усиками он производил впечатление недалекого простачка. Притом, что все знали: доверять ему можно безоговорочно, потому что Сашку не сломить ни облавой, ни ведром пива. И его не просто знали и любили - он стал одним из топонимов Одессы, подобных Дюку или Фонтану. Бывалые моряки, зазывая друзей в кабак, говорили не «пойдем в «Гамбринус», а «заглянем к Сашку-музыканту!»

Оставив свою свиту на улице, Крик и Винницкий спустились по двадцати истертым ступенькам в длинное помещение кабака. Налетчик дружески похлопал по плечу статую фламандского короля, стоявшую сбоку от входа.

- Бе-е-еня! - радостно поприветствовала Крика буфетчица. - Надеюсь, ты к нам без  налета?

- Мадам, ну шо вы говорите! Грабить «Гамбринус» будет все равно, как сиротский приют - жалко и дети плачут!

- Вы по пиву или по мамзель, Беня?

- Никаких Мопассанов, мадам! Я до Сашки, причем исключительно по серьезной заботе!

Отыграв «Славное море, священный Байкал», Саша спустился со своего помоста.

- Саша, я всегда рад за твое искусство, но сегодня я исключительно по прозе жизни. Взгляни и скажи, есть ли здесь моряков с кораблей на этой бумаги?

Певзнер взял список, быстро пробежал его глазами и, повернувшись в зал, стал высматривать кого-то между столиками.

- О, Беня, вон поглядите туда - добрейшей души человек, Ховрин Артемий Кузьмич! Сильно меня уважает за «Боже, царя храни!» сыгранный под мотив фрейлехс. Пароход «Одиссей», и никак иначе. Артемий Кузьмич! Можно до вас со срочным делом?!

                                   Г Л А В А   Д Е В Я Т АЯ

10 сентября 1899 года. Одесса.

Когда Ховрин, вежливо поддерживаемый Певзнером за локоток, слегка покачиваясь от выпитого в процессе беседы алкоголя, вошел в невзрачную мазанку, одну из тех, что роились вокруг гавани, словно чайки вокруг телеги с рыбой, на берег уже опустился поздний вечер. Встав на пороге комнаты и упершись руками в бока, он обвел жилище мрачным взглядом. Узрев Троцкого, Туташхиа и Корено, молча сидевших за столом, Ховрин повернулся к Певзнеру:

- Это этих варнаков, что ль, надо из городу тишком вывезти?

- Артемий! Ну к чему сразу высокие слова и громкий пафос? -  делано возмущаясь, развел руками музыкант. - Милейшие, интелехентные люди, а ты сразу – варнаки!

- Это хто из них тилегент-то, прости Господи? – удивленно буркнул моряк. - Разве что этот, на яврея похожий, да и то не уверен. Кольку Корено я уж давненько знаю, да и кто его в Одессе не знает, ни разу он ни тилегент. Биндюжник добрый, матрос недурственный - что есть, то есть, а за все остальное я так скажу, матрос  – он и в Африке  матрос. И за все остальное я так скажу - хто мне тилигента среди нашего брата покажет, тому сразу целковый даю! Тут уж так - либо матрос, либо тилигент. Мыкался тут один года два тому назад, Сашка Гриневский, так сколь матросом не прикидывался - один бес тилигентом остался. Так шо Корено – матрос и с ним все ясно, а вот грузин на меня волком из угла зыркает, того и гляди глотку порвет. Он ежели какие гимназии с институтами и кончал, то только те, где бошки резать учат. Ладно, слово мною дадено, возьму их на борт, тока ежли они чего вздорного учинят, али супротив команды да капитана бучу поднимут, я тя, Сашка, сразу предупреждаю, в море таких смутьянов лично повыкидываю.

- Ну, что страдальцы,  - после того, как за Певзнером закрылась дверь, боцман  повернулся к товарищам по несчастью, - переодевайтесь в робу, вещички свои берите, да на пароход пойдем.

Наблюдая за недоумением друзей, вызванным его последней фразой, Ховрин озадачено потеребил серьгу в ухе:

- Я так понимаю, что у вас, босота, окромя того, что на себя вздето и нет нечего? Да как же вы в море-то собрались? С этими двумя понятно, море только с берегу и видели, а ты, Николай, вроде, как не первый день на свете живешь?

- Шо я имею сказать за робу, дядя Артемий... - начал было Корено, но замолчал, прерванный гневным взмахом Ховрина:

- Я тебе, селедка тухлая, не дядя, а господин боцман – Ховрин Артемий Кузьмич! Ежели не по службе разговор, то можешь и проще – Арсений Кузьмич, ко мне даже капитан так обращается. Сам запомни и дружков своих научи! И неча на меня волком смотреть, - прикрикнул Ховрин, обращаясь к Туташхиа, - не нравится, что я молвлю? Так возьми пистоль да и стрели меня! А тока на пароходе моё слово главное, и коль не по нраву што, так иди себе сам, с Богом и ветерком попутным! Ежели б  не мой должок перед Сашкой, стал бы я когда с кандальниками дело иметь!

Не говоря ни слова, Туташхиа резко встал, коротко и зло мотнул головой и собрался к выходу, но Троцкий, уцепившись за рукав его пиджака, остановил абрека, стал что-то быстро и убедительно шептать. Через несколько минут Туташхиа, все еще оставаясь крайне недовольным, бросил: «Будь, по-твоему», и вновь сел за стол.

Видя, что дело принимает нежелательный оборот и, пытаясь хоть как-то успокоить боцмана, Николай приподнялся со своего места:

- Запомнил, Артемий Кузьмич, как есть запомнил! – примиряющее поднял ладони Корено. - Только в том, что пустые мы, нашей вины нет. День только прошел, как мы с-под стражи утекли, а до дому соваться не  с руки. Да и не знали мы,  как с Одессы уходить будем. То Беня Крик с Мишей Винницким за нас решали. А робой, да с чем другим к утру порешаем: шекелей вдосталь, так шо - щас мальков кликну, они нам мигом всё, шо нужно, спроворят…

- Коль так, то до утра не надо, - чуть успокоившись, фыркнул боцман. – Один чёрт в поход только через неделю пойдем, так шо вы еще пяток деньков тут пересидите тишком, а за день до отхода я вас на «Одиссея» и сведу. Барахлишком каким-никаким, опять же, разживетесь. Только, ежли вас тут словят, я вас знать не знаю и ведать про вас не ведаю.

Последующие несколько дней прошли для друзей в томительном ожидании. Троцкий то изводил приятелей предположениями о том, насколько надежен может быть боцман, то неестественно веселился, то чаще, чем нужно,  выглядывал в окно, не выходя, впрочем, на улицу. Корено, не обращая внимания на нервное возбуждение товарища, днями напролет либо плел сеть, либо болтал о чем-то с регулярно прибегавшими сорванцами. Вездесущие портовые мальчишки, получив от Туташхиа деньги, обеспечили компанию всем необходимым, от исподнего до матросских рундуков,  и теперь Коля считал, что заботиться больше и не о чем. Миша и Беня не выдадут, а полицмейстер не съест. Туташхиа же практически все время молчал, думая о чем-то своем. Лев, не сумев добиться от приятеля ответа на свои вопросы, даже предполагал, что абрек хочет выпроводить его из города, после чего уйти из Одессы самостоятельно. Прав он был или нет, так и осталось неизвестным, но, скорее всего, Троцкий был не прав, так как Колины советы и рекомендации об укладе судовой жизни Дато слушал внимательно.

Вечером одиннадцатого сентября ожидание закончилось. Едва лишь стемнело, во дворе мазанки появился Ховрин. После беглого осмотра внешнего вида беглецов и содержимого их сундуков, боцман остался доволен. Безжалостно вытряхнув на  стол револьверы и горсть патронов, Арсений Кузьмич вынул из кармана три матросских договора и карандаш. Туташхиа и Троцкий без разговоров расписались в тех местах, куда боцман ткнул желтым от табака пальцем, а вот Корено, повертев лист договора перед глазами, буркнул сомневающимся голосом:

- Стесняюсь спросить, Артемий Кузьмич, а шо ви имеете сказать за подпись с нотариату али агента?

- Ты зенки-то протри, - хмыкнул Ховрин, - на месте все подписи. Беня Крик лично до нотариуса за ними ходил.

Проверив, все ли бумаги подписаны надлежащим образом, боцман  тщательно упрятал документы под форменку, взмахом руки позвал друзей за собой и вышел на улицу.

Скорым шагом молчаливая компания добралась до гавани, так же молча, разместилась в разгонном ялике и, после нескольких минут слаженной гребли вахтенных матросов, оказалась на борту «Одиссея». Вопреки ожиданиям Троцкого засада не ждала их ни по пути в порт, ни на самом пароходе. На борту судна Ховрин коротко доложил вахтенному офицеру о своем прибытии с пополнением и провел  беглецов в матросский кубрик. Пропустив друзей в тесную конуру форпика, Ховрин, буркнув что-то вроде: «это те самые…» и оставив приятелей на попечение пожилого матроса с багровым пятном ожога на левой щеке, удалился по своей надобности. К удивлению Троцкого, команда приняла их достаточно тепло. Корено  знал если не всех, то с каждого третьего обязательно, а уж слышал про него каждый второй, не считая каждого первого. Ни Лев, ни Туташхиа известностью среди народа не пользовались, однако же их нахождение в компании  с «самим Колькой Кореной» расставило все по своим местам. После завершения церемонии знакомства, пожилой матрос, представившийся дядькой Гнатом, повел Троцкого и Туташхиа в машинное отделение, показать им место несения вахт во время плавания.

15 сентября 1899 года. Гавань порта Одесса

Покидающие порт корабли всегда выглядят радостно.

Как можно не радоваться, уходя в моря из гавани, где на воде всегда качается мусор, а стенка причала опоясана каймой из угольной крошки, арбузных корок и иного хлама?

Корабли преображаются, выходя на морской простор. И хотя, прибывая в родной порт, в гавань они входят радостные, но счастье от возвращения домой смазано усталостью от долгого перехода и тяжелой работы, тогда как выход в море проходит во всем блеске морской романтической натуры - даже если это и не корабль вовсе, а древняя рыбацкая фелюга.

И, наверное, именно поэтому на набережной любого портового города всегда хватает людей, наблюдающих за выходом кораблей в море.

Выход в море «Одиссея» также не остался незамеченным.

Долговязый нескладный юноша по имени Николай стоит на Приморском бульваре и, ласково поглаживая новенький шевиотовый костюм из магазина Ландесмана, наблюдает за отходящим от пристани пароходом. Молодому человеку пока всего семнадцать лет, он коротко стрижен и, вероятно, еще ни разу в жизни не брился. Парнишка ест сливочное мороженное, смотрит из-под руки в сторону порта и не замечает, как капли подтаявшего лакомства пачкают обложку потрепанной сверх всякой меры книжки - «Самоучителя английского языка» профессора Майендорфа. Жутко завидуя уходящим в море, юноша, в меру сил и способностей, готовится к карьере покорителя волн. Вот только пока даже не подозревает, что судьба распорядится иначе и его имя прославят отнюдь не морские путешествия.

- Жаль, без парусов уходит, – Николай, обернувшись к своим приятелям – ровеснику Борису Житкову и более взрослому Саше Гриневскому, указал на «Одиссея», - представляете, какими бы его паруса сейчас виделись? Розовыми. Или алыми...

- Под алыми парусами хорошо возвращаться, – мягко улыбнулся Гриневский. – Особенно, когда твоего возвращения ждут…

А в десяти шагах от будущего писателя Корнея Чуковского стоят два человека весьма характерного для Одессы вида. И нет нужды описывать их читателю, потому что это Беня Крик и Миша Винницкий.

- Будем считать, Миша, шо наши проблемы пока закончились?

- И я таки поздравляю вас с удачным гешефтом, Беня. Или таки с добрым делом?

- Шо? С чего мне больше делать добрых дел, если их не желают отличать от гешефтов?

- Беня, ну шо вы пылите? Колю так уважали в порту, шо я ни разу не поверю, шо вы совершенно бескорыстно сплавили нашего приятеля за бугор? Останься Корено здесь, через год-другой его дружки могли стать вполне себе сплоченной командой и составить вам конкуренцию! А оно вам надо? Зато теперь Коли в Одессе нет и вы стали тут хозяин!

- Миша, поищи по карманам вежливости! И заодно придумай, когда мне ждать с тебя доли?

- С какого гешефта, Беня?

- Я никак не припомню, Миша, шобы ты отдал тому фуксу его доли с мехов и с масла. Я за того шлемазла, с которым ты коммерцию вёл.  Ты его еще Троцким зовешь. Шо бы ты делал, если бы я не организовал его в путешествие? А общие гешефты, Миша, надо делить пополам, пока они не стали комом в горле, если ты понимаешь, шо я имею в виду.

- Беня, таки вы так мне удачно напомнили, шо ваша мотя со всего этого слама будет при вас завтра. О, Беня, глядите, - это же сам Сергей Уточкин, и я не знаю такого спорта, в котором он не чемпион! Мсье! Мсье Уточкин! Позвольте у вас узнать на два слова!

- В-в-вы к-ко м-мне о-обращаетесь, су-сударь? - повернулся к Винницкому спортсмен. Уточкин сильно заикался после того, как в возрасте восьми лет живым вышел из жуткой резни в пансионе Краузе.

- Мсье, все вам скажут, шо Миша Винницкий снимает шляпу только перед вами и перед Дюком! - Винницкий кивнул в сторону памятника Ришелье. - Рад приветствовать! Позвольте поинтересоваться, какой такой японской борьбой вы ломаете людям руки? Ю-ютцу?

- Миша, ну почему тебе есть дело до всего японского? При твоем восточном лице это подозрительно! Шо ты думаешь за куклим «Япончик»?

18 сентября 1899 года. Борт парохода «Одиссей»

- Не помешаю, Всеслав Романович? – из-за приоткрытой двери капитанской каюты раздался голос старпома, а следом появился и его обладатель.  - О пополнении нашем поговорить бы хотелось.

- Отчего ж не поговорить, коль нужда в том имеется, - Арсенин, радуясь возможности устроить небольшую передышку, отложил в сторону карандаш со штурманской линейкой и устало отодвинулся от карты, над которой он колдовал уже больше трех часов без перерыва. - Что и где у нас не так?

- За день до отхода Артемий наш Кузьмич, да прольется дождь ему под ноги, шоб он поскользнулся, привел на борт трех новеньких матросов, - угрюмо фыркнул Политковский. -  Одного из них, Николая Корено, определили в палубную команду и претензий к нему считай что и нет. Видно, что матрос опытный. Давненько, правда, в море не ходил, заметно, что сноровка уже не та, но то дело поправимое.  А вот двое других - то дело не здраво, шистко не здраво.

- Если мой старпом стал розмовлять по-польску, видать, и в самом деле не здраво, - усмехнулся Арсенин. - В чем дело-то, Викентий Павлович?

- Парочку эту, Туташхиа с Троцким, боцман  направил в машинное, вроде как опыт имеют. И хоть матросики молчат, не жалуются, а Никита Степанович примечать стал, что грузин уголёк кидает исправно, хотя и не всегда точно, но вахту стоит хорошо, а к прочим машинам и вовсе не суется. Но вот с Троцким всё гораздо хуже. Ни вахту полностью отстоять сил не хватает, ни уголь толком кинуть, а к чему из машинерии руку приложит, так прибор или показания меняет иль вообще – ломается. Решать, конечно, вам, Всеслав Романович, но моё мнение такое – в ближайшем порту списывать этих проходимцев к чертовой матери!

- Ваше мнение, Викентий Павлович, я бесконечно ценю и уважаю,  но и боцман, видать, свои резоны имел таких людей на борт взять. Так что, с вашего позволения, я наперво с боцманом побеседую, – видя, как недовольно вытягивается лицо Политковского,  Арсенин широко улыбнулся обескураженному помощнику. -  Не почтите за труд, друг мой, пригласите сюда Ховрина.

- По вашему приказанию прибыл, вашбродь! – спустя десяток минут боцман вытянулся на пороге капитанской каюты.

- Да ты проходи, Артемий Кузьмич,  - ободряюще улыбнулся Арсенин. - Давай без чинов поговорим, чай, не на верхней палубе при стечении народа. Мы с тобой почитай без года десять лет по одной палубе ходим, почти что родственники.

- Благодарствую на добром слове, Всеслав Романович, - боцман, перешагнув комингс, размашисто перекрестился на иконку в красном углу каюты. -  И впрямь, как родной вы мне. По какой надобности звали?

- А расскажи-ка мне Кузьмич,  что за людей ты к нам в Одессе в пополнение привел? Никита Степанович на них жалуется, Викентий Павлович волком смотрит, не моряки они, говорит, не моряки. Ты, братец, поболе меня в море ходишь, так как же вышло, что ты мне двух никудышных матросов сосватал, чего за тобой отродясь не водилось?

 - Ваша правда, Всеслав Романович, крупа они сухопутная, а не матросы, - покаянно качнул  бородой Ховрин. - Только за них Сашка-музыкант попросил, а у меня перед им должок имеется, да такой шо отказать я не мог. Только, они, сидельцы эти, не на полный рейс с нами. Как до Истамбулу дойдем, так их на берег и спишем…

- Сидельцы? – нахмурил брови Арсенин. - Они что, каторжники, что ли?

- Бог с вами, Всеслав Романович,  - замахал руками старый боцман. - Колька Корено за мальцов портовых вступился, да кости живоглоту одному в порту переломал. Троцкий - тот вообще по недоразумению какому-то в острог угодил, а грузин ентот, Туташхиа который, их из кутузки вызволил. Но без душегубства всё, я узнавал…

- Мда… История, однако, что и не в каждом романе прочтешь. Еще и Корено из той же оперы, - Арсенин, задумавшись над создавшимся  положением, машинально  выбил сигнал «Алярм» кончиками пальцами по краю стола. - Что же ты мне теперь делать прикажешь, дружище? Коль ты так поступил, значит, не мог иначе. Да только и на пароходе мне острожники без надобности.

- Дык, оно и так ясно, - пожал плечами Ховрин. - Как дойдём до Стамбулу, так спишем их от греха подальше.  Им ведь только из Рассеи смыться надо было, а Туретчина уж никак не Рассея.

- Ладно. Так и поступим, - вздохнул капитан, прикуривая  папиросу. - Не за борт же теперь их бросать. Только, вот что, Кузьмич, пришли-ка ты их ко мне, пообщаюсь я этими узниками замка Иф. С детства загадки да тайны всякие люблю.

- Будет исполнено, Всеслав Романович! – поднялся с табурета боцман. - Вам которого первым прислать?

- Да оно, в общем-то без разницы, выдохнул дым капитан. - Кто первый на глаза попадется, того и зови.

Докурив папиросу, Арсенин, разминаясь, сделал пару шагов по каюте и, столкнувшись в дверях  нос к носу с Туташхиа, слегка растерялся, но сразу взял себя в руки, приняв грозный и задумчивый вид.

- Гамарджоба* (здравствуйте), батоно капитан. Рогор харт* ( как поживаете)? – абрек склонил голову в коротком вежливом поклоне. - Мне боцман сказал, вы поговорить со мной хотели.

- Проходи, голубчик, проходи, - приглашающе махнул рукой Арсенин. - Знакомиться будем. А то я всех матросов на пароходе знаю, а тебя и твоих друзей - нет.  Как величать прикажешь?

- Мое имя – Дато Туташхиа, - гость,  утвердившись на размеренно покачивающейся палубе, гордо блеснул глазами. - Мой род…

- Княжеский небось? – озорно улыбнулся Арсенин. - И сам ты князь, наверное?

- Странный народ, вы, русские, - слегка обиженно прищурился Туташхиа.  - Михо из Одессы, тот, что друг моего друга Льва, меня князем называл, вы, батоно капитан, тоже князем зовёте. Как будто среди грузин только князья  водятся. Вот если вы капитан, тоже, наверное, князь, или другой титул имеете?

- Куда ж мне сирому, - рассмеялся Арсенин, - из разночинцев я. Батюшка мой, дед да прадед мои - те вот дворяне, правда, только личное дворянство выслуживали, до потомственного как-то не дотягивали. Хотя и княжеская кровь во мне есть: бабушка моя – Надежда Вахтанговна, в девичестве Надией звалась, Надия  из рода князей Нижарадия. А потом, в дедушку моего влюбилась и из дома сбежала, но княжьего достоинства ее никто не лишал. И что ж теперь, меня после этого грузинским князем считать?

- Ес мартлац асеа* (это действительно так).  Для каждого мингрела вы - князь, батоно капитан, пусть я – хевсур, но род мой всегда жил на земле князей Нижарадия и воевал плечом к плечу с ними. Даже фамилию – Туташхиа моему деду князь подарил. Другой такой фамилии во всей Грузии нет! Так что теперь и для меня вы – мой князь, -  заметив, как от удивления поползли верх брови изумленного Арсенина, Туташхиа продолжил. - Бабушка ваша, Надия Нижарадия, родная сестра деда моего родового князя  - Давида Нижарадия, и по нашим законам, вы - мой князь и я буду вам верен, как верен своим родовым князьям. Если у вас есть враги - я убью их, если у вас есть друзья – я буду верным им другом.

- Вот не думал, не гадал, а в князья попал! – все еще с некоторым изумлением, но уже с несколько хулиганским  азартом улыбнулся Арсенин. - А и пускай буду я князем! Вот будет меня Политковский своим шляхетством шпынять, я ему нос-то утру! Ладно! О хорошем поговорили, теперь, Дато, давай поговорим о грустном. Как получилось, что вы острог попали и из тюремного замка бежали?

- Я не сидел в тюрьме, батоно капитан. Я воин, а воины в тюрьме не сидят, - покачал головой абрек. - Друг мой, Лев Троцкий, за решетку по глупости попал. А он мне жизнь спас, я его младшим братом называл. Как я брата в беде оставлю? А Нико Корено с Львом в одной карете стражники везли, вот и освободил я двух, вместо одного. Не бросать же его в беде? Да и Нико в тюрьму неправильно попал. Он детишек от чатлах*(непереводимое ругательство)  защищал, да перестарался немного.

- И тот по глупости, и второй не за дело, - насупив брови, резюмировал Арсенин. - И не верить тебе я не могу, говорят, у грузинских воинов врать не в чести. Боцман сказал, что вы с нами только до Константинополя, а там, в Турции останетесь. Что ж,  будь, по-вашему. На берег я вашу компанию по чести спишу, жалование, какое заработали, выплачу и властям выдавать не буду.

- Батоно капитан! Я долго думал, как нам поступить, - пересиливая свое нежелание просить, произнес Туташхиа. - Турки всегда нам врагами были, не найти от них добра. Я с матросами говорил, они мне поведали, что рейс ваш долгим будет. Пока в страну далекую – Аф-ри-ку, пока обратно, много времени пройдет, про наши грехи и на родине забудут.  Можно, мы с тобой поплывём, батоно капитан, умелый кинжал никогда лишним не бывает, а я не только кинжалом владею. Надо будет, одним кнутом кого угодно с ног собью,  а надо будет на том же кнуте и повешу…

- Моряки не плавают, а ходят, - Арсенин, задумавшись над просьбой Туташхиа автоматически поправил абрека. – С собой взять, говоришь… - продолжая размышлять, Всеслав потер подбородок указательным пальцем, - не знаю, не знаю… Хотя, тут можно у дедов опыт позаимствовать: «Не забывай меня, Иван-царевич, я тебе еще пригожусь, -лязгнул зубами серый волк» - процитировал он детскую сказку. – И хоть и я не царевич, да и ты не волк, тут, правда, как посмотреть, полезным наше знакомство может быть. Только, не обессудь, на пароходе моём, бездельников нет, как поставил тебя боцман в кочегары, так и будешь там работать, да морскому делу в пути учится. А иначе, извини, оставлять тебя на борту у меня резона нет.

- Надо стать кочегаром, стану кочегаром, - согласно кивнул Туташхиа. - Об одном только прошу, батоно капитан, оставь вместе со мной Льва. Слово даю - он тоже будет учиться. А если его без меня оставить – пропадет.

- Прежде, чем обещания пустые давать, надо бы мне самому с твоим другом  побеседовать. Так что ты сейчас найди его, да пошли его ко мне. Объясни только, что бояться ему нечего, а, следовательно, и врать незачем.

- Хорошо, батоно капитан, - Туташхиа поднялся с табурета. - Как вы сказали, так и сделаю.

Проводив взглядом выходящего из каюты абрека, Арсенин откинулся на спинку стула и, решая, что же ему делать, потер виски пальцами. Возможных неприятностей с власть предержащими, он не опасался. Грузин прав, до возвращения к родным берегам почти полгода, и что случится за это время, один лишь Всевышний ведает. Но сами люди – Троцкий, Корено, Туташхиа… Чего ждать от них?

 С одной стороны, бывший абрек прав и надежный человек (а в том, что Туташхиа будет ему верен, Арсенин не усомнился ни на минуту), владеющий ножом и пистолетом  может пригодиться. Пока что встречи с пиратами на море относились к разряду приключенческих романов да жутких рассказов в портовых управлениях, но где гарантия, что ему будет везти всегда? Море есть море и неизбежные на нём случайности - случаются. Недаром на пароходе хранятся полсотни американских винтовок да десяток револьверов. С другой стороны, мысль о том, что Туташхиа станет со временем умелым и прилежным матросом ничего кроме горькой усмешки не вызывала, да еще и приятель его – Троцкий. Что за птица? На первый взгляд – неумёха-белоручка, но должно, же быть в нём что-то такое, отличное от других, что накрепко привязало к нему не склонного к сентиментальности абрека.

 Размышляя над этими вопросами, Арсенин мерил шагами свою неширокую каюту, крутя в руках пачку папирос, так и не достав ни одной. Робкий стук в дверь отвлек его от размышлений. Обернувшись, капитан увидел Троцкого, несмело переминающегося с ноги на ногу на пороге каюты.

- Дато сказал, что вы меня видеть хотели, вот я и явился, – несколько сумбурно пробормотал Лев, и тут же, спеша сделать свою речь хотя бы отдаленно похожей на рапорт, поправился:

 - То есть, матрос Троцкий прибыл, значит, по вашему приказанию… - он на секунду замер, что-то судорожно вспоминая, после чего, окончательно растерявшись, промямлил. – Прибыл я, ваше высокоблагородие, вот…

- То, что все-таки прибыли, радует. А то мне еще в Павловском училище раз и навсегда разъяснили, что являются только привидения, – ухмыльнулся Арсенин, глядя на смущенную физиономию гостя. - Да вы не тушуйтесь, Троцкий, проходите смелее, я не дерусь и не кусаюсь.

Под пристальным и в тоже время слегка насмешливым взглядом капитана Троцкий сделал два несмелых шага, после чего замер в нерешительности посреди каюты, не зная, что ему делать дальше. Заметив приглашающий жест Арсенина, он все же присел на табурет и замер, нахохлившись, словно воробей под февральским пронизывающим ветром.

Видя, что самостоятельных действий от матроса не дождешься, капитан изменил прищур глаз с насмешливого на приветливый и произнес участливым тоном:

- Как вы уже знаете, с нашим общим другом – Туташхиа я пообщаться уже успел и о  перипетиях вашей нелегкой судьбы некое понятие имею. Вкратце. Дато попросил вашу компанию на берег в Константинополе и оставить на пароходе на весь период плавания. Но окончательного решения, как мне в данной ситуации поступить, я пока не принял. Прежде я хотел бы узнать историю ваших приключений из первоисточника. Надеюсь, вы понимаете, что утаивать что-то, а тем паче врать, в вашем случае не рекомендуется.

- Да всё я понимаю, господин капитан, - не поднимая глаз, пробормотал Троцкий. - Только вот с чего начать, не знаю.

- Хотя многие из современных шелкоперов сочтут меня литературным ретроградом, лично я всегда придерживался скучной традиции начинать с начала, - ободряюще улыбнулся Арсенин. - И очень рекомендовал бы начать свое повествование в духе одной весьма  уважаемой книги. Ну, помните - «В начале сотворил Бог небо и землю…»

Троцкий, прекрасно понимая, что настоящей его истории капитан ни за что не поверит, попытался настроиться на воспоминания Лопатина. Поерзав на табурете, он, наконец, уловил нужный настрой и, зажав руки между колен, начал рассказ:

- Фамилия моя вовсе и не Троцкий, и звать меня не Львом.  Настоящее имя моё  - Лопатин Александр, сын Федоров. Родился я июля месяца двадцать третьего числа семьдесят шестого года в городе Мелитополе. Братьев-сестёр не имею, потому, как матушка моя скончалась, когда мне три года исполнилось. Вероисповедания – православного. Батюшка мой – Федор Аристархович, хлебной торговлей занимался, две лавки держал.

Поначалу пересказ биографии давался с большим трудом. Боясь сбиться и ляпнуть что-то не то, никак не совместимое с нынешним временем,  Лев буквально выдавливал слово за словом. Но со временем лопатинские воспоминания поглотили его целиком и о ссоре с отцом, подбившей его на бегство из дома он рассказал уже без особого труда.

 - В девяносто седьмом со мной беда приключилась. Товарищи мои - Рокотов с Шуляевым семь сотен деловым из Ростова проиграли. Бандюганы Васе с Костей разъяснили, что коли через неделю денег не будет, они их в ножи возьмут. Те пару сотен собрали, а где еще пять набрать? Вот они и ко мне на поклон - в долг просить. Долго ли коротко, упросили из отцовской  кассы пятьсот рублей взять, пообещав расплатиться в скором времени.

Да только потом я не их, ни денег больше не увидел. Расплатившись с ростовчанами, Рокотов и Шуляев тут же из Мелитополя уехали. Как на грех через неделю отцу деньги понадобились, а касса пустая. Ох! И устроил же мне тогда папенька! Думал, убьет. Хотя, лучше, наверное, если б убил. В первый раз в жизни отец мне тогда пощечину дал и вором обозвал. Он и вовсе хотел меня из дома выгнать, но пожалел. Мне тогда казалось, что только из-за маминого вмешательства папенька меня дома оставил, только потом уже понял, что и без её участия всё так же случилось бы.

А тогда я от обиды света Божьего не взвидел, думалось мне – не жить больше в отцовском дому. И кроме как из дома сбежать ничего лучше я не придумал. Казалось, что жизнь я знаю, работы не боюсь, на кусок хлеба, в крайний случай, игрой на картах заработаю. Хотелось денег две, а лучше три  тысячи заработать и к отцу вернуться, чтоб показать, что и сам всего могу достичь. Тех денег, что у меня имелись, на билет в купейном вагоне хватило, а билет от Мелитополя до Одессы  двадцать один целковый стоит. Я до той поры никогда на поезде не ездил, вот и захотелось попробовать сразу по-господски прокатиться. А то, что на новом месте денег в обрез будет, про то не думал. Молод еще был.

Арсенин, услышав последнюю фразу, окинул рассказчика скептичным взглядом,  и, видимо, сочтя Троцкого ничуть не похожим на убеленного сединами аксакала, улыбнулся. Лев, не заметив улыбки капитана, а может, не придав ей значения, продолжил свой рассказ:

 - В купе со мной попутчики ехали, Петр и Николай, из купеческой семьи Парамоновых, да и сами торговцы не из последних. Слово за слово, решили мы в карты перекинуться на мелкий интерес, как Петр сказал, «по десюнчику за вист». Долго играли, а выигрыш за мной остался. Тут партнеры по игре мне две «катьки» да еще пару сотенных сверху отдают. Я до того таких денег не то, что в руках не держал, а даже у папеньки не видел! На мое удивление, с чего такой большой выигрыш, купцы мне и отвечают, что мол, по ставкам и выигрыш, а ставка у нас по десять рублей шла. Вот тут-то я и удивился! - рассказчик, вспоминая о своём ошеломлении, раскрыл рот и почесал затылок. - Когда мы про ставки договаривались, я «десюнчик» за гривенник посчитал. Попытался я от этих денег отказываться, а братья смеются да удивляются, откуда я такой честный выискался. Деньги они мне всё же отдали, да наказали, впредь, играя, ставку точно узнавать.

Я, когда такую уйму денег в своих руках почуял, подумал к батюшке вернуться, но хотел ведь две тысячи сразу отцу отдать, а если повезет, то и больше. В общем, так до Одессы и доехал.

 По дороге, правда, один казус вышел. В вагоне-ресторации ко мне человек подсел, Павлом Касталадисом представился.  С ним я тоже в карты сыграл, только уже не на деньги - на азарт. И вновь я почти все партии выиграл. Как игра закончилась, Павел предложил вместе с ним по городам ездить,  с состоятельными людьми в карты играть, обещал приемам разным научить, чтобы с гарантией всегда в выигрыше оставаться. Я оказался. Пусть  лучше по маленькой, но честно выиграю, да и вообще, венцом жизни карты делать - не по мне это.

Уже в Одессе занесло меня как-то в кафе на Дерибасовской. Там два зала, в одном посетителям кофе со сладостями подают, а во втором игра идет. Ради интереса я во второй зал сунулся. Смотрю, а за одним из столов Касталадис с каким-то парнем играет и по всему вижу – жульничает! Когда Касталадис из-за стола отлучился и парню про то, что он с шулером играет, рассказал. Тот меня поблагодарил и рядом с ним присесть пригласил. Через несколько минут Касталадис вернулся, а как меня увидел, так с лица и опал. Парень, которому я помог, Мишей Винницким назвался, Павлушу деньги вернуть заставил, да приказал, чтоб тот из города убирался. Касталадис или до того Мишу знал, или, пока отлучался историй про него наслушался, но Винницкий говорил, что он в тот же день из Одессы уехал.

Винницкий, когда узнал, что я работу ищу и мечтаю отца большими деньгами удивить, предложил меня с биндюжниками свести, с теми, что с налетов живут, но я отказался, сказал, что честных денег ищу. Тогда Миша предложил мне свои деньги в пай в торговом деле вложить, и быть в том деле с ним компаньоном. И не просто компаньоном, а управляющим его одесском магазине.

Мы тогда испанское деревянное масло на сибирские меха меняли, оплаты через векселя вели. Доброхоты мне рассказывали, что Винницкий, мол, с бандитами одесскими якшается, но я тому не верил; слишком многое от Миши зависело, чтоб вспять поворачивать.

А  весной я в острог попал, да ладно бы за дело, а то по недоумию, - Троцкий, вспоминая очередную неприятность из своей недолгой жизни, в очередной раз вздохнул. - Тогда в Одессу партия мехов пришла, и дело оставалось за малым - получить оставшиеся деньги и передать товар купцу. За несколько дней до встречи с контрагентом, занесла меня нелегкая в кафе Либмана. Там народу полно, все что-то кричат, руками размахивают, дискутируют, в общем. Я у официанта спросил, что, мол, за сборище и о чём толкуют. Тот только отмахнулся, анархисты, мол, спорят. Я  уже собрался идти восвояси, как тут ко мне девушка подошла. Такая, такая, такая … - Троцкий, полностью погрузившись в приятные воспоминания, закатил глаза, но увидев вместо предмета юношеских грёз потолок  каюты, покраснел и продолжил.

- Воздушная она такая была, - барышня в общем… Подошла ко мне и две брошюры в руки всунула…вложила то есть. И так мне ей понравиться захотелось, спасу нет, подвиг какой-нибудь совершить,  - Троцкий кинул быстрый взгляд на Арсенина и сбился с патетики. – Ну, если уж не подвиг то…  ну, более взрослым показаться что ли. Да чего там говорить! Понесло меня. Забрался на табурет, на коем прежние ораторы выступали, да  высказал пару одобрительных реплик относительно идеи всеобщей свободы. Смотрю, все вокруг мне аплодируют словно Шаляпину или там Собинову. Я ещё больше разошелся, про всеобщее устройство Российское высказываться стал. Городовой в кафе зашел, чтобы говорунов урезонить, так я полицейского по матушке послал. Да я море ложкой тогда расплескать мог, лишь бы эта барышня мне еще раз улыбнулась.

- Разрешите полюбопытствовать, - прервал его на полуслове Арсенин, - имела ли успех ваша эскапада, или все труды напрасны оказались?

- Напрасны… - качнул головой Троцкий. - Пока я с городовым ругался, ушла она. Даже имени её спросить не успел… Как девушка ушла, так и у меня весь задор сразу прошел.  Пока другие посетители с городовым друг на друга орали, я бочком-бочком и из кафе на улицу. А брошюрки те в карман сунул и даже не читал их потом. А на следующий день за мной жандармы пришли. Как поздней оказалось, от кафе за мной филёр шел. В общем, через то выступление попал я в Одесский тюремный замок, тот, что напротив вокзала разместился.  Там, в принципе, не так уж и страшно оказалось: уголовников и политических (а меня за последнего посчитали) по отдельности содержат. Камеры светлые, даже с паровым отоплением, жить можно. Есть, конечно, местное пугало – однофамилец мой теперешний, - Лев, вспомнив о ком идет речь чуть смущенно хмыкнул, - старший тюремный надзиратель Николай Троцкий, его даже начальник тюремного замка Исидор Конвентский, по слухам, побаивался. Но если вести себя примерно, так и он никого попусту не трогал.  Через две недели меня освободили «за недоказанностью». Тут меня Винницкий немного удивил. Только я за ворота замка вышел, как ко мне фаэтон подкатил. Кучер  мне и говорит, мол, Миша Винницкий ему поручил отвезти меня куда я захочу, только не на Сахалин.

Я тогда даже не столько фаэтону, сколько факту дружеского участия, порадовался. Раньше у меня таких друзей не было.

Воспоминания о друге заставили рассказчика ненадолго замолчать, и рассказ он продолжил только после того, как Арсенин слегка потрепал его по плечу.

- С Винницким мы только на следующий день встретились, в кафе у Фанкони. Я ему о  своих тюремный мытарствах рассказал, но вижу – не интересно ему. Я - про  меха, которые мы перед моим арестом продавать собрались. Михаил почему-то нахмурился, но по делам дал подробный отчет, а напоследок огорошил. Говорил, что даже при всеобщем либеральном отношении к политическим, у меня, после пребывания в остроге, репутация подмочена и работать в Одессе будет затруднительно. Чтоб я духом не пал окончательно, Винницкий мне должность управляющего в торговом доме в Тифлисе предложил. И хоть уезжать из Одессы мне не хотелось, согласие на смену места работы и жительства я дал.

То ли переводя дух, то ли вновь с головой погрузившись в воспоминания, Троцкий вновь замолчал и из странного ступора вышел лишь, когда Арсенин протянул ему стакан с водой. Лев благодарно кивнул и, пропустив рассказ о сборах и дороге, в наглую эксплуатируя  воспоминания Лопатина, продолжил сразу о жизни в Тифлисе.

Приехав в Тифлис, по рекомендации Винницкого, остановился на улице Мухранской, у еврейской семьи Пурисман, где фактически главенствовала тетя Галит, а о номинальном главе семьи, дяде Бен-Цион, пол-улицы могло сказать, что он - подкаблучник. Александру выделили чисто побеленную комнату с большим окованным железом сундуком, стоявшим в изголовье деревянной кровати с не каждому доступной роскошью -  пружинной сеткой.  Пол в комнате устилал красиво вышитый домотканый половичок, а на стене над кроватью висела литография с изображением ярмарки. 

Освоившись с помощью дяди Бен-Циона в околотке, Лопатин стал делать самостоятельные вылазки по окрестным улицам. В одну из таких прогулок он наткнулся на зауряднейшее кафе с претенциозным названием "Гордость Кавказа". Кофе, подаваемый в заведении, тем не менее, на удивление Александра, оказался превосходным, да и выпечка ничуть не хуже.

Как и во многих других кафетериях, второй зал «Гордости» отвели под бильярдную. Лопатин, абсолютно не зная правил игры и не умея держать в руках кий, взял за правило на выходных навещать игровой зал, находя особое наслаждение в собственных расчетах углов, траекторий и рикошетов движения шаров.

 В один из таких вечеров, зайдя в кафе, он расположился за столиком, стоящим чуть поодаль от игорных столов и застыл в созерцании мельтешения шаров и киев, как вдруг мимо его лица по высокой дуге пролетел кусочек мела, приземлившийся точно в его чашку. Вытерев брызги с лица, Саша посмотрел в сторону, откуда ему прилетел нежданный подарок.

 У противоположной стены, мелко крестясь щеткой, стоял маркер, а на полу, закрывая лицо руками, скрючился какой-то человек. Вокруг него стояли еще трое. Натужно сипя, трио  усердно пинало лежащего на полу человека. Со стороны дерущихся доносились азартные восклики: "Вот тебе за пропих! А это, чтоб вдоль борта не играл! А вот за финты тебе! За финты!"

 В пяти шагах от них, в дверном проеме, соединяющем залы кафе, прикрывая лицо руками в непритворном ужасе, замерла белокурая девушка в темно-зеленом платье. Заметив, что Лопатин со своего места безучастно взирает на драку, незнакомка окинула его таким умоляющим взглядом, что он, до того не желавший вмешиваться в чужую ссору, решительно встал со своего места.

– Прошу прощения, господа! – произнес Александр, в то время как  обломки высокого стула рассыпались вокруг одного из нападавших. – Мне кажется, что трое на одного, – это не по чести, – продолжил он под аккомпанемент падающего на пол тела.

 Двое оставшихся на ногах резво отпрыгнули в стороны и развернулись к нему лицом.

 – Я считаю, что подобные выяснения отношений правильней проводить один на один, – отчетливо произнес Лопатин, взвешивая в руке еще один стул. – А то что же получается, забьете человека до смерти и знать не будете, на ком смертный грех лежит. Так что трое на одного как-то не по-божески. Ну а коль  вы моих слов не поймёте, так я сейчас городового кликну, благо он на улице подле кафе стоит.

 Его оппоненты, то ли сочтя аргументы достойными внимания, то ли опасаясь осуществления угрозы,  связываться с ним не пожелали. Предварительно вывернув карманы у лежащего на полу человека, незадачливые бойцы покинули бильярдную, волоча под руки оглушенного товарища.

 Увидев, что девушка, послужившая поводом для его вмешательства, покинула кафе, Саша проводил отступивших неприятелей взглядом и, подошел к их жертве, протянул ему руку:

 – Вставайте, сударь. Ваши враги уже ушли. Вам врача пригласить или сами оклемаетесь?

- Спасибо тебе, добрый человек, - небрежно, можно сказать, свысока, бросил ему парень, безуспешно пытаясь пристроить на место полуоторванный рукав некогда белой, а ныне очень пыльной чохи. – Ты этих несчастных от смерти спас!

- Простите, уважаемый, - очень неуверенно пробормотал Лопатин.- Но, насколько я видел, это вас убивали до смерти?

- Э-э-э… дарагой! – усмехнулся парень, расшатывая, вышедшую из сустава челюсть. - Это пока я на полу лэжал, они жывые были! А как бы я встал, тут же бы их зарэзал! 

Не зная, что сказать, Александр на некоторое время ошеломленно замер. Его собеседник, сочтя, что состояние подобно внешнему виду, а внешний вид вполне приемлем, если не для визита к царю, то, как минимум, к губернатору, с видом человека, оказывающего величайшую милость, протянул Саше руку:

- Представыться хачу! Бакури Джавахов меня зовут! Так что тэпэрь никого не бойса, мэня тут каждый собака знаэт!

Лопатин, немного сомневаясь, что помимо собак  его нового знакомца знает кто-то еще, назвав свою фамилию, на рукопожатие ответил и уточнил. - Коммерсант. Меха и масло. Надеюсь, с вами всё в порядке?

- Канэчна! Со мной всэгда всё в парадке!  - молодой человек, закончив отряхивать чоху от пыли, принял чрезвычайно горделивую позу.

- Прошу меня простить, если я невольно вмешиваюсь в тонкие материи, - слегка усмехнувшись, продолжил Саша. - Надеюсь, я не обижу вас, если поинтересуюсь, что послужило причиной конфликта?

- Эты опрычники мэня за мои убеждэния убит пыталис! – гордо вскинул голову Джавахов. - Я – анархыст и горжус этым!

- Тогда, я счастлив, что помог вам, - Лопатин, сдерживая смех от подобного объяснения, отвесил легкой поклон. - Но, к сожалению, мы не можем составить знакомство. Я, конечно, всецело далёк от анархизма, но две недели за него в Одесском тюремном замке отсидел…

-  Падажды, дарагой! – хватая собеседника за локоть, воскликнул Бакури. - Ты нэ знаэшь, какое чудо анархызм! Ты, как вы русскые гаварыте, нэ рубы сгаряча! Прыхады на наш кружок, там такое вино… м-м-м… То ест, там луди такие.. умные луди… Посыдышь, паслушаешь, вина попьешь, патом сам решышь, па пути тэбэ с нами или нэт…

Так Саша оказался в Арчиховом переулке в кружке анархистов. Нельзя сказать, чтобы он стал приверженцем данного учения, но, как и обещал Джавахов, люди там собирались интересные. Правда, как правило, большей частью из абреков, то ли временно отошедших от дел, то ли просто скрывающихся от суровой длани закона. А уж вина и впрямь оказались выше всяких похвал.   

 С анархистами Лопатин общался около полугода. Раз в месяц он передавал в партийную кассу пятьдесят рублей ассигнациями, иногда оказывал однопартийцам разные мелкие услуги: пристроил племянника главы секции Гулбаати Давиташвили посыльным в одну из лавок своей фирмы да выделил десяток аршин шелка его тетушке для пошивки транспарантов. Правда, позднее он видел женщин из семьи Гулбаати в платьях из той ткани, но расспрашивать  Давиташвили по этому вопросу не стал.

Несколько раз товарищи по кружку приносили в его дом пыльные стопки каких-то книг, но он никогда не рассматривал, что за литературу оставляли ему на хранение. Как-то раз Давиташвили приехал в его лавку, и после краткого  разговора совместно с Александром сопроводил к складу неприметную старую арбу, груженную чем-то тяжелым. Отперев ворота склада, Лопатин наблюдал за тем, как возница и еще один незнакомый ему парень сгрузили с телеги и перенесли в склад десяток длинных прямоугольных ящиков казенного вида. Когда же Саша сказал Гулбаати, что видел, как подобные ящики солдаты грузили в вагон на вокзале, Давиташвили хмыкнул что, мол, у них добро и взяли.

Опасаясь возможных неприятностей, Лопатин на всякий случай скромно поинтересовался, насколько и чем может быть чревато хранение данных ящиков. Анархист, еще раз хмыкнув,  снисходительно потрепал его по плечу, заверил, что всё будет в полном порядке, и больше к данному вопросу не возвращался.

 До конца августа ничто не предвещало бури: казенные ящики мирно пылились на складе, стопки с книгами - в квартире, когда ближе к вечеру во двор дома Александра вбежал племянник Давиташвили. Задыхаясь от бега, он поведал, что утром жандармы взяли Гулбаати, а час назад арестовали Джавахова и еще семь человек из их кружка, а теперь идут к нему, Лопатину, и что он, племянник, опережает их буквально на десяток-другой минут.

Понимая, что за хранение подозрительных ящиков на складе и не менее подозрительных книг на дому его по головке не погладят и теперь в случае ареста он двумя неделями в тюремном замке не отделается, Саша выпрыгнул в окно на задний двор, перемахнул дувал и понесся к оврагу в конце улицы. И только покинув окраину Тифлиса, он понял, что не взял с собой ни денег, ни сменной одежды, вообще ничего, что могло бы пригодиться ему в дальнейшей кочевой жизни.

Опасаясь возможной засады, возвращаться в съёмную квартиру он не стал, и наудачу, по Коджорской дороге отправился в сторону Батума, рассчитывая добраться до Одессы, где жил Винницкий и где у него имелись приличные деньги, вложенные совместное дело.

По пути к Коджору он встретил  Туташхиа и в очередной раз всё пошло совсем не так, как он мечтал и планировал.

Закончив  почти трехчасовой рассказ, молодой человек облегченно распрямил спину и взглянул на Арсенина.

- Мда… Не прошло еще время великих чудес, - задумчиво протянул  Всеслав. – И как же прикажете теперь к вам обращаться, как ко Льву Троцкому или все же как Александру  Лопатину?

- Зовите меня уж всё же Троцким, - тяжко вздохнул Лев, - привык я уже к этой фамилии, да и нет уже более того Саши Лопатина,  кончился он без остатка…

- Ладно, Троцкий, - в тон ему вздохнул капитан. - Оставлю я вашу компанию на пароходе, хотя может потом, оно мне и боком выйдет. Ваш друг и мой вассал, -  на этом слове Арсенин странно хохотнул,  - поручился за вас и я ему, как ни странно, верю. Идите.

Матрос встал с табурета и, стараясь удержать равновесие на шаткой от качки палубе, сделал два шага по направлению к выходу, но не удержался и врезался плечом в переборку.

Вы когда-нибудь видели, как падает барометр? Арсенину, в отличие от многих это доводилось видеть не раз, и он искренне считал, что под данным выражением скрывается обыденное, вроде бы, действо: ранее ровно стоявшая стрелка, предвещавшая погодные ненастья, вдруг резкими рывками сползает вниз. Но не в этот раз. От столкновения с плечом Лопатина, барометр сорвался с крюка и противнейшим бздын-н-нь разлетелся на множество осколков,  колёсиков, различных винтиков-шпунтиков и прочего хлама…

От звука разбившегося прибора, прозвучавшего в замкнутом пространстве каюты, как  ружейный выстрел, Троцкий замер, втянув голову в плечи. Арсенин несколько минут молча переводил взгляд с блестящих останков барометра на виновника происшествия и обратно, потом коротко выдохнул сквозь сжатые зубы:

- Правду говорил Туташхиа, и в самом деле один пропадет, - после чего помолчал еще немного, успокаивая кипевшую внутри него злость, и, не в силах до конца побороть сконцентрированное в нём возмущение, коротко бросил.

- Идите уж, Троцкий. Как вахту отстоите  - передайте старпому, что я определил вас на камбуз, коку помогать. До конца рейса!  - И, видя, что Троцкий так и не сдвинулся с места, заорал. - Да уйдёте вы уже, наконец?! Бегом отсюда, олух! Отставить! Сначала к вахтенному за шваброй, а потом сюда! Это, – Арсенин ткнул пальцем в направлении кучи осколков, - убрать! Но аккуратно!

И только после того, как за убегающим матросом захлопнулась дверь, судорожно вздохнул, предчувствуя, что одним разбитым барометром не обойдется, и всё самое плохое, как уж повелось исстари, впереди.

Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)

18 сентября 1899 года. Борт парохода «Одиссей»

Как я и предполагал, встреча с Винницким не принесла ничего хорошего. Поначалу Лопатин (на время судьбоносного рандеву я дал Сашиной сущности максимум свободы) старинному приятелю обрадовался. А вот тот что-то не очень. Нет, лицо у него было крайне приветливое, добрейшая и сострадательная улыбка, сочувствующие нотки в голосе... всё, как полагается. Но глаза! Взгляд жесткий, колючий, без тени тепла и участия. А через несколько минут разговора, стоило Лопатину поинтересоваться продвижением дел в их совместном бизнесе, Мишины глаза и вовсе ледяными стали. Отчитался он до копеечки, но сразу после окончания деловой части раута предложил предоставить убежище где-то в порту. Биндюжники, мол, укроют. И взглянул на меня так, словно уже подписал приговор. Окончательный и без права на обжалование. Мне кажется, Лопатин тоже понял, что укрытие в порту – билет в один конец. На дно морское или в безымянную могилку, не важно куда, но с концами. Пока Саша в панике хлопал глазами, я перехватил инициативу (благо, для постороннего взгляда эти пертурбации не заметны) и выложил последний козырь, упомянув о Дато. Небрежно так. Мол, за время странствий подружился с абреком, вплоть до побратимства и вскоре он меня искать начнет. И тут же весьма позабавился, наблюдая за реакцией Винницкого.

Едва крутой Уокер, тьфу ты, Миша, услышал про Туташхиа, как его взгляд тут же плеснул страхом. Ужасом. Так смотрит человек, дошедший до края пропасти и открывший глаза на самом её краю, так и не успев сделать роковой шаг.  Винницкий тут же дал адрес конспиративной, тьфу ты (что-то я сегодня сбиваюсь чаще обычного), съемной квартиры, туманно пообещал помочь деньгами и документами и, сославшись на очень срочные дела, распрощался. А я подбрел на вокзал разузнать, когда и куда поезда ходят. Желательно, чтобы ходили они как можно дальше.  Возле вокзала я и попался полиции. Абсолютно по-глупому. Впрочем, иного я сам от себя и не ожидал. Ну какого лешего, спрашивается, я от городового сквозануть попытался? Полиции  моё лицо не знакомо, а что документов при себе нет, так Лопатин говорит, что здесь и сейчас паспортную книжку постоянно при себе носить не обязательно. В общем, все мы сильны задним умом. Итог вполне закономерен, сначала я попал в полицейский участок, оттуда – в тюрьму. Странное дело, едва Лопатин узнал, что на ближайшее время мне (и ему, соответственно) предстоит куковать в Одесском тюремном замке, как он сам успокоился и меня увещевать принялся: мол, вполне приличное место, кормят-поят, гулять выводят и не обижают. Только мне от этого легче не стало. Одно хорошо, в тюремной камере я с Колей Корено, познакомился, что тоже закономерно – должно же мне хоть в чём-то везти?

Николай – занятный парень. Старше меня на пару лет, а  весь из себя пробивной, уверенный, но спокойный. Хотя чего б при таких данных не быть пробивным - каждый его кулак как два моих, но уверен, доведись ему с Дато на узкой тропке пересечься, братишка его на счет раз сделает!  Пообщались мы полдня, а Корено уже и меня готов под опеку взять, так что даже если в замке к уголовным определят, Коля меня в обиду не даст. Одного не пойму, у меня что, красным маркером аршинными буквами на лбу написано: «нуждается в защите и опеке»? Сначала Дато (но тогда хотя бы формальный повод имелся), теперь Корено, и все готовы меня оберегать, как будто я сам ничего не могу!

Написал и задумался, а чего я могу? По большому счету – ничего. Если лопатинскими навыками воспользоваться – торговать, если собственными – и  того меньше. Кому и зачем здесь могут пригодиться мои познания в русской-советской литературе или громадный репертуар всяческих песен? Никому. Так что надо засунуть гордость поглубже (вот ведь не вовремя буянить стала!) и радоваться, что есть на кого положиться. Да только в тюрьме париться у меня желания нет, даже на пару с Корено. Вот с  Дато я бы посидел, хотя, будь он рядом, я бы за решетку не попал.

Что же такое Одесский тюремный замок, я так и не узнал. Когда нас из участка в тюрьму перевозили, конвой повстречался с Дато Туташхиа… и роли моментально поменялись. Я и Корено обрели свободу, а конвоиры и кучер смогли оценить комфорт тюремной кареты. Можете мне не верить, но я знал, я был уверен, что Дато меня вытащит.

Чуть позже я в очередной раз ехидно похихикал (про себя), когда абрек, Корено  и моя скромная персона нарисовались перед Винницким и его приятелем Беней. Колька мне потом рассказал, что Мишин дружок и есть Король. Крик Бенцион Менделевич. А я, когда  у Бабеля про него читал, решил, что знаменитый Беня -  образ собирательный, а он вон какой… Странно. Может, я не в наше прошлое, а в какой-то параллельный мир попал? Не знаю. И не просишь ведь ни у кого. Крик и Винницкий определили нас на постой  куда-то в порт, как бы не в тут же самую хибару, куда меня Винницкий законопатить хотел. Только если это так и есть, мне уже не страшно. Рядом Дато, рядом Корено, а при таком раскладе кто рискнет встать против нас? Я бы не рискнул. Я вообще риск не люблю. Хватит, один раз попробовал адреналина полной пастью хапнуть, до сих пор расхлебываю. А с другой стороны, останься я в своем мире и чего? Вдалбливал бы в головы восьмиклассников абсолютно ненужные им знания и робел пред Алевтиной? А здесь хоть временами и страшно до жути, зато есть люди, которым я нужен. И не за что-то и почему-то, а просто так – только за то, что я есть. И это стоит гораздо дороже, чем моё комфортно-безопасное болото прежней жизни. 

Не успели мы толком осмотреться на новом месте, как пожаловали гости: местный знаменитый музыкант и боцман с «Одиссея». Того самого, что мы в порту видели. Местные криминальные боссы договорились, что нас на этом пароходе вывезут. Вот и говори теперь, что судьбы нет. А может, я вообще в книжках заблудился, а добрые врачи-психиатры меня из книжного запоя вывести не могут? Вряд ли, уж больно вокруг всё живое и настоящее. Настолько, что порой мне начинает казаться, что это мой прежний мир – выдуманный. Психодилический такой кошмар.

Ховрин (тот самый боцман) с нами особо церемониться не пожелал и сразу расставил все точки над «ё», да так, что даже Корено хвост поджал. Дато, правда, вспылил, но я его  уговорил на боцманскую ругань внимания не обращать. И вот уже неделю наша троица не просто перекати-поле, а матросы. Причем я и Датико – кочегары. Машинное отделение - место жуткое. Все гремит, кряхтит, дышит паром и воняет углём. А кидать уголь в топку - то еще развлечение. Причем еще и сложное. Надо же не просто уголек кинуть, а так, чтоб он ровным слоем лёг на решетку. А у меня это никак не получается, вообще! Лично меня такая забава валит с ног, что вызывает регулярное недовольство судового начальства. Ну а когда босс, будь то завуч, стармех или старпом, регулярно кого-то критикует, итог конфликта вполне предсказуем - виновник отправляется на ковер к бигбоссу. В данном случае эту роль исполнял наш капитан – Арсенин Всеслав Романович.

Честно говоря, когда Дато передал мне капитанское распоряжение явиться к нему в каюту, я порядком струхнул, хотя Туташхиа мне и сказал, что он уже с капитаном пообщался и бояться нечего. Уверенно так заявил, а всё равно  страшно.

Хотел как на свидании с Винницким, Лопатина  на волю выпустить, но тот (редиска!) забился в уголок и вылезать не пожелал. От безысходности  я спер его биографию и, честно глядя в глаза, точнее, в пол, добросовестно её пересказал. Капитан впечатлился и решил оставить нашу странную компашку на пароходе. Правда, меня из машинного отделения в помощники к коку определил, за что ему отдельное спасибо.

Пока я с Арсениным общался, особого внимания на его поведение не обращал, а потом, оставшись один на один с собой, принялся вспоминать и анализировать. И вот что меня поразило – это глаза! Я почему-то в последнее время все больше на них ориентируюсь. Стал копаться дальше и обалдел еще больше: Арсенин и Туташхиа смотрят одинаково! По крайней мере, на меня. В отличие от холодного, рыбьего взгляда Винницкого капитанский взгляд… даже не знаю, как и сказать, ну, не такой и всё!  Во взгляде Арсенина нет фальши, он если сочувствует, так в полной мере,  если злится (уходя, я в капитанской каюте барометр в хлам разнес) - тоже от души. И давая обещание стать полноценным матросом, как-то вдруг понимаешь, что ты так и поступишь, потому что этого человека подвести нельзя. Не потому что так положено по закону или обычаю, а из-за внутренней своей убежденности. Хочется оправдать его доверие. И вновь на душе скребутся кошки: а не много ли народа вокруг меня собралось, чье доверие я должен оправдать?  Дато, Корено, капитан… и все в меня верят. Мне бы еще самому в себя поверить, было бы славно.  Стоп! А кто мне мешает поверить, кроме меня самого? Получается - никто. Тем более, жизнь и судьба подкидывают ситуации одна хлеще другой. Так может, пора уже перестать скулить и затравлено озираться по сторонам, а сделать, пусть маленький, но шаг вперед? Ведь верят в меня не мальчишки-первоклассники, а люди с опытом. Хотя это и несравнимо: доверие детей заслужить гораздо труднее, и стоит оно как бы и больше, чем вера степенных мужей. Ну и какой из всего этого вывод? Очень простой: отныне нет ни Олега Строкина, ни Александра Лопатина, есть абсолютно новый человек – Лев Троцкий. И у этого человека своя судьба, которую я должен сделать сам.

                                      Г Л А В А   Д Е С Я ТА Я

Сентябрь 1899 года, бухта Золотой Рог, Константинополь.

Черное море совсем не так благостно, как думают про него многочисленные посетители летних курортов. Да, на нём почти нет приливов, да, летом здесь редки бури и шторма, однако в зимние месяцы ветра и волны грызут черноморское побережье, словно разъяренный пес кость, а порою случаются и ураганы, которое даже бывалые моряки сравнивают с «ревущими сороковыми». И если кто-то вообразит, что Понт Эвксинский похож  на ласкового щенка, которого можно в любое время погладить или почесать за ухом, пусть вспомнит ноябрьский ураган 1854 года. Тогда природа сурово взыскала с британского флота проценты за услугу, оказанную триста лет назад в час сражения с испанской Непобедимой Армадой. Или же бору – кошмарную снежную бурю, что спускается с гор и врезается в море, словно огромный камень, вызывая волнение до самых Черноморских проливов. И потому, особенно с началом осени, даже опытный моряк ходит по Славянскому морю с известной осторожностью.

«Одиссей», прорываясь сквозь шквал западного ветра и гряды пологих волн, вкусил «прелестей» осеннего моря в полной мере и, затратив на путь от Одессы до Стамбула шесть дней, поздним сентябрьским вечером бросил якорь в бухте Золотой Рог.

Утро следующего дня Арсенин посвятил посещению портового управления. Визит прошел не так гладко, чем предполагалось и потому, покидая учреждение, капитан  был вне себя от злости из-за впустую потерянного времени.

 Прежнего чиновника, отвечавшего за регистрацию судов, то ли уволили, то ли посадили, а может, и вообще – казнили. Хоть за бортом заканчивается вполне цивилизованный девятнадцатый век, с турков станется. Новый регистратор - тучный мужчина в синем мундире, покачивая потной лысой головой с непременной феской на затылке, на плохом английском пытался доказать капитану необходимость дополнительных портовых сборов. Арсенин в Константинополе бывал не раз, и понимал, что прохиндей, не надеясь на свое длительное пребывание на столь хлебном месте, просто вымогает бакшиш сверх давно установленной мзды. Не желая выкидывать деньги на ветер, Всеслав скучным голосом затянул песню о том, что его ожидает друг - начальник портового управления раис Кемал-бей и что если по вине регистратора Арсенин на встречу опоздает, то он не периминёт уведомить Кемала, кто послужил причиной его задержки.  Похоже, что турок знал английский гораздо лучше, чем демонстрировал до этого момента, потому как буквально в десять минут все вопросы оказались решены и Всеслав, получив необходимые документы,  смог покинуть надоевшее до колик управление.

Спалив папиросу в три затяжки, он немного успокоился и направился в представительство русского пароходного общества чтобы узнать свежие новости. Проходя через Галату, Всеслав, не обращая внимания ни на стены древних строений, ни на изматывающую душу и тело жару, ускорил шаг. Какие там чудеса архитектуры! Какое там солнце! Стоит хоть чуть-чуть замедлить ход, как из сотен магазинов, киосков, лавчонок  или из-за открытых прилавков к тебе тут же потянутся жадные руки, и ты сразу попадешь в щупальца спрута профессиональных зазывателей. И песнями сирен станут слова "Купи-купи!" И это еще не считая нищих: как профессиональных попрошаек, стремящихся сунуться прямо под ноги, так и обыкновенных бедолаг, выброшенных жизнью даже не на обочину, а где-то на уровень древней, еще византийской постройки, канализации.

Пробираясь сквозь толпу, Арсенин вполголоса сетовал, что наслаждаться видами древнего города всего лучше из портшеза, окруженного плотным строем преданных аскеров. Но полагаться приходилось лишь на свои ноги, и капитан, ни разу не остановившись дабы, сравнить деревянный мост Махмудов с железным мостом султанши Валиде или же полюбоваться на постройки Топ-Хане, скорым шагом прошел до европейского квартала.

Миновав здание Австрийского Ллойда, он обогнул громаду Оттоманского банка, чей вид и впрямь, больше напоминал готовый к бою бастион, чем заводь золотых запасов и русло денежных потоков. Радуясь, что хотя бы здесь нет вездесущих нищих, Всеслав вышел на квадратную площадь, на другом конце которой возвышался трехэтажный дом из красного кирпича, увенчанный  тремя флагами.

Вздохнув с облегчением (про обратную дорогу в порт он предпочел до времени не вспоминать),  Арсенин решил отметить окончание пути глотком холодной воды. Подозвав мальчишку-торговца, он протянул водоносу монету в пять курушей *(куруш - мелкая монета 1\100 лиры или пара) и принял от сорванца белую с голубеньким цветочком фаянсовую пиалу с отколотым краем, полную живительной влаги из ручья Али-бей-су.

Утолив жажду и немного освежившись, капитан уже собрался перейти площадь, когда откуда-то сбоку донесся удивленно-радостный возглас:

- Всеслав Романович! Вы ли это? Глазам своим не верю…

Обернувшись, Арсенин увидел как от французского банка, направляясь к нему, переходит дорогу смутно знакомый мужчина лет пятидесяти, может, немного моложе. Крепко сложенный, ростом не менее двух аршинов семи вершков, в щегольском светло-коричневом, в крупную клетку партикулярном платье с орденской ленточкой на лацкане пиджака.

Всмотревшись в загорелое и обветренное лицо, капитан вспомнил, где и когда ему доводилось видеть эти прищуренные в вечной усмешке карие глаза над коротким, с легкой горбинкой носом.

- Конечно же! Кочетков! Владимир Станиславович! Простите, Бога ради, не признал! Эх! Голова моя ранетка! - Всеслав шутливо хлопнул себя ладонью по лбу. - Да, к слову сказать, тогда в девяностом, на Цейлоне, вы и моложе казались. Авантажный такой: с усами, с баками! А ныне, гляжу, выбрились по аглицкой моде!

- Видите ли, батенька, весь последний год мне в основном с британцами да галлами общаться приходилось. А англичанка моду эту ввела и ее сурово придерживается. Пришлось и усы, и бакенбарды того-с. Одним словом, сбрил я их, чтоб сильно не выделяться, - собеседник Арсенина, вздохнув с преувеличенной тоской, развел руками. - Хотя, скажу честно, есть в этом свой резон, ибо растительность на лице в таком вот климате - мука почище казней египетских. Не слезы же теперь по ним лить? Ежли плакать, так и до конъюнктивита недалеко, а он мне нужен, как вам пьяный лоцман на трудном фарватере. Хотя в таком климате и рыдать затруднительно - слеза еще с ресниц не упала, а уже испарилась. Да и привык я уже бритым, словно актер, ходить… А что это мы всё обо мне да обо мне? Вы-то каким судьбами здесь? Все на Доброфлоте мореманствуете? Смотрю, карьеру сделали? - Владимир Станиславович указал на капитанские шевроны Арсенина.

- Берите выше! - засмеялся Арсенин, крайне довольный произведенным на соотечественника впечатлением. - Целым пароходством владею, милейший Владимир Станиславович! Правда, всё предприятие  всего из одного судна состоит, но зато я  един и в лице капитана, и судовладельца. Ладья моя  «Одиссеем» именуется, и болтается она на пароходной стоянке, той, что ближе к Босфору будет. Царьград мы покидаем лишь послезавтра, а потому приходите вечером в гости, чайку попьем, поболтаем обо всем на свете! Вы всё так же Отчизне по геодезии служите?

- По ней, родимой, с картографией повенчанной, будь она неладна! – преувеличенно тяжко вздохнул Кочетков. - Мундир вот только по такой жаре не ношу, благо статус командированного такую вольность позволяет.

- А я вот без мундира, словно без кожи, - усмехнулся Арсенин. - Привык, знаете, за столько-то лет. А про приглашение - не забудьте.

- Всенепременно буду! - церемонно поклонился Владимир Станиславович, и тут же озорно подмигнул Арсенину. - Тем более у меня в нумере бутылка французского коньяку завалялась. Маленькая, всего-то в четверть (3.1 литра) будет. Оно, конечно, не шустовский нектар, но для… чаю очень к месту придётся. Метко сказано, что на чужбине и мытарь за родню идет, а уж встреча с вами, Всеслав Романович, приятнейший для меня подарок! Только б с той четверти да на радостях не загулять нам да не пойти к вратам Царьграда щит приколачивать, а то этак и до войны недалеко… Обратили внимание, сколько немцев в Стамбуле? Привечает их нынешняя власть.

Кочетков недовольно дернул щекой и о чем-то задумался. Мгновением позже он, стряхнув мимолетное оцепенение, склонил голову в коротком поклоне.

- А сейчас разрешите откланяться.  Вы так стремительно и целенаправленно неслись по улице под всеми парами, что не составляет труда догадаться о вашей занятости. Эдуарду Рудольфовичу привет!

- Передам обязательно! - Арсенин пожал протянутую ему на прощание руку и на секунду задумался. - А что, барон фон Штейгер все еще в главных агентах ходит? Поговаривали ведь, что его еще по лету на пенсион проводить собирались?

- Здесь он, здесь, - доверительно кивнул Кочетков. - Этот могучий старик, всей нашей империи подобен, непоколебим и неистребим. Не смею вас больше задерживать, а вечером крепите ванты и шкоты - обязательно в гости нагряну!

Как и было обещано, Кочетков навестил кают-компанию «Одиссея», произведя  на господ офицеров самое благоприятное впечатление. Весь вечер он озорно и весело шутил, долго и со знанием дела обсуждал с механиком Никитой Степановичем достоинства и недостатки новых котлов Беллино-Фендерих, умудряясь в то же время дискутировать с доктором Карпухиным и штурманом Силантьевым о культуре Индии и причинах восстания сипаев. К слову сказать, принесенная Кочетковым бутыль с коньяком так и осталась едва початой, потому как чрезмерное винопитие во время похода на борту «Одиссея» мягко говоря, не поощрялось. Так что щит к воротам Царьграда так и остался не прибитым. До  следующего раза.

За веселым и познавательным общением время пролетело незаметно, и только когда Силантьев, собираясь на вахту, стал прощаться, собрание в кают-компании заметило, что четыре часа пролетели незаметно. Следом за Силантьевым распрощался и Кочетков. Позвав вестового, он попросил разлить коньяк по бокалам, после чего, завершая встречу, гость произнес длинный и красивый, слегка вычурный, но от этого не менее приятный тост.

Уже стоя напротив сходней, Арсенин несколько озадачено взглянул на Кочеткова и спросил:

- Владимир Станиславович! Простите Бога ради, ежели не в свое дело лезу, но ни днём, ни нынче вы так и не обмолвились, каким ветром вас в сии палестины занесло, упомянули, что вам пароход еще дней десять ждать и только.

- Господь с вами, Всеслав Романович! Какие могут быть обиды? Никаких, ровно как и тайн, - передумав спускаться, Кочетков повернулся к капитану. - Служба меня сюда занесла, по её делам и далее направляюсь. А через десять дней, если беды какой не случится,  Константинополь навестит «Espadarte», пароход португальский. Вот на нём я в Лоренсу-Маркиш проследую, если ранее от жары и скуки ноги не протяну.

- А зачем вам столько времени терять? - обрадовался возможности оказать любезность Арсенин. - Чем с инородцами два месяца по волнам болтаться, не лучше ли делать это с земляками? Если вы не против нашего общества, могу предложить вам вторую койку в своей каюте и стол в кают-компании.

- Спасибо за предложение, - пытаясь разгадать, есть ли в неожиданном предложении подвох, чуть настороженно прищурился Кочетков. – Только одного не пойму: вы, конечно, капитан, и сам себе голова, но вот так, ни с того ни с сего, ради случайного знакомца отправлять своё судно за тридевять земель? Позвольте полюбопытствовать, с какой это корысти?

- Да нет же, нет! -  рассмеялся Арсенин. - Нет никакой корысти. Точнее, корысть присутствует, но к вам никакого отношения не имеет. У меня фрахт до Дурбана, а в Лоренсу-Маркиш мы так и так заходить будем, бункероваться, да свежую воду в анкера брать. Так почему бы мне не помочь хорошему человеку? Тем более такому приятному и интересному собеседнику.

- Если так, то вы, Всеслав Романович, меня премного обяжете, - в порыве благодарности геодезист крепко пожал Арсенину руку. - Предложение ваше для меня как нельзя кстати, ибо никто еще не опроверг романского измышления - tempori parce! Только теперь я даже не знаю, что более для вас обидно - что в корыстолюбии вас заподозрил или же что в недостатке прагматизма уличил.

- За такие подозрения я б и на мытаря не обиделся, а на вас и подавно, - вновь улыбнулся Арсенин. - Вы сейчас портье записочку черкните, а я вестового в гостиницу за вашими вещами отправлю. Незачем вам по ночному Стамбулу ноги бить да местных разбойников в искушение вводить. Пока матрос до гостиницы добираться будет - прошу в мою, а теперь и вашу, каюту.

Перешагнув через комингс капитанских апартаментов, Кочетков бегло, но в то же время внимательно, осмотрел помещение, а затем, подойдя к книжной полке, взял с нее один том.

- Вы, смотрю, тоже Киплинга почитываете? И как он вам?

- Изрядный, по моему мнению, писатель, - Арсенин расстегнул китель и присел на край койки. - Да и поэт отменный. Жаль только, на язык родных осин пока не перевели, приходится на его родном языке читать. Судя по вашему «тоже», вы и сами весьма его цените?

- Ваша правда, ценю, - неторопливо перелистнул страницы Кочетков.- Особенно мне у него «Mowgli's Brothers» нравятся. Он… один приятель, ведая о моём увлечении сим писателем, то ли за внешнее, то ли за внутреннее сходство меня как-то Акелой окрестил…

Арсенин, привстав с койки, принял позу древнегреческого декламатора, и, демонстрируя отличную память, процитировал:

   - Закон Джунглей суров: промахнулся - уходи! Дело ведь не в том, что Стая осталась без добычи, в конце концов, в джунглях полно живности, дело в том, что Вожак не может ошибиться. Никогда, ни разу!

- Вижу, вижу, читали, - хитро прищурившись, сдержанно поаплодировал Кочетков.  - Значит, одна тема для бесед в дороге уже имеется, что радует. Но я, в отличие от книжного волка, не промахиваюсь. Не в прямом, ни в фигуральном смысле. И когда я на тропе, никакой Шерхан помешать не сможет…

Арсенин взглянул на спутника и даже сквозь сумрак каюты сумел рассмотреть, насколько тот похож на волка - огромного серого вожака, уверенно ведущего стаю сквозь лес, чутко вдыхает воздух и знает обо всем, что твориться окрест. Не боится никого и ничего и сливается с ночной тьмой так, что лишь желтые его глаза сияют во тьме.

- Послушайте, Всеслав Романович, а ведь, пожалуй, не переведут у нас Киплинга! – с деланным сожалением вздохнул Кочетков. - Непременно цензоры фразу про «промахнулся - уходи» вычеркнут. Скажут - что за фривольные намеки на внутреннюю политику Российского Правительства?

- А вы, Владимир Станиславович, вольнодумец, однако! - притворно ужаснулся капитан.

- Берите выше, Всеслав Романович - чистый карбонарий…

ГЛАВА    О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я

Урал, 1871-1894

На пути к Тихому океану Россия, воздвигая силами первопроходцев заставы и крепости, создала не просто подвластные царевой деснице области, а целые государства. Потому как Уральскую горнозаводскую империю, раскинувшуюся по обе стороны  Каменного пояса,  вряд ли  кто бы осмелился назвать по-иному.

На Урале всё отличалось от Центральной России. Здесь царил не губернатор, а Главный Начальник горных заводов хребта Уральского; здесь не знали полиции, а закон олицетворяли офицеры Корпуса горных инженеров, носившие зеленые мундиры и величавшиеся непривычные русскому слуху чудными званиями. А венцом справедливости являлся один лишь суд - военно-полевой.  Он часто и беспощадно карал и изредка миловал.

Этот порядок, как и сам Урал, казался незыблемым, но во второй половине века девятнадцатого реформы, словно землетрясение, поколебали основу веками налаженного горнозаводского быта. Заводы и рудники из казны перешли в частные руки, знаменитые изумрудные россыпи отдали на откуп частным владельцам. Одна за другой гасли доменные печи предприятий, усилились гонения на староверов, а «черный» люд, оставшись без работы, подался за скорым счастьем в золотую долину близ Миасса, в самоцветные угодья Ильменя, поблескивающие алмазами берега Полуденной и в платиновые разработки на Орулихе…

Наступили смутные времена. Ушла военная администрация. Горные инженеры, переведясь в гражданское ведомство, сменили военные мундиры на черное цивильное платье. А на фоне смуты и безвластья маячил призрак легкой наживы, манящий  тысячи бывших работных людей в горные ущелья и бескрайние снежные просторы.

Государство, нуждающееся в золоте, лишь поощряло начинающуюся эпидемию «золотой лихорадки». Уже в 1870 году любой и каждый, кто удосужился купить лицензию,  мог мыть драгоценный металл без всяких оговорок, а в семьдесят седьмом правительство и  вовсе передало всю золотодобычу в частные руки.

Одними из бесконечной вереницы искателей счастья сгинувшими где-то в лесах за Нижним Тагилом были родители Леши Пелевина. Шестилетний мальчонка их почти  не помнил – в памяти остались лишь ласковый материнский голос да смеющийся отец, положивший перед восторженным сыном крохотного серого щенка: «Будет тебе, Алешка, другом, пока мы по делам упалимся!»

Больше он их не видел. Родители уехали на промысел и пропали, не оставив ни малейшего намека о своей судьбе. Для Урала, где любой старатель знал, что  упокоиться под крестом -  удача и немалая, подобная история была знакомой и привычной.

Зато Леша хорошо помнил, что произошло потом. Как спустя какое-то время после ухода родителей в их доме собрались чужие люди: они часто кивали на Алексея и невнятно толковали о его судьбе. Как он сам, перепугавшись от непонимания происходящего, забился в угол и крепко обнял серого друга по кличке Бирюш - единственное существо, нуждавшееся в тот момент в сочувствии больше него самого.

А потом в сенях гулко грохнула дверь, все разговоры враз умолкли, а дверной проем заслонил человек, показавшийся Леше огромным, словно гора. Нежданный гость какое-то время смотрел на мальчика сверху вниз, а потом присел и сорванец смог рассмотреть визитера: крепкого, неопределенного возраста, мужчину с густой темной бородой, косматыми бровями и зелеными шальными глазами.

- Ты, малой, меня не бойся, - негромко, но внушительно бросил незнакомец. - Брат я мамке твоей. Меня дедом Колываном зовут, будешь со мной жить?

- Без Бирюши не пойду никуда… - тихо, но непреклонно буркнул Леша.

- Верно, - кивнул дед Колыван. – Друга бросать – последнее дело.

Мужчина протянул руку и погладил щенка. Тот радостно взвизгнул и ласково лизнул ладонь гостя. Моментальное единение человека и собаки наполнило Лешину душу безграничным доверием к родственнику и он, более не задумываясь над странностями бытия, встал и начал собираться в дорогу.

В последствии он никогда не жалел о решении пойти за дедом Колываном. А последующие двадцать лет неразрывно связали двух столь непохожих, но безгранично близких друг другу людей.

Дед – если можно назвать дедом мужчину, разменявшего пятый десяток - был человеком странным и, наверное, даже удивительным.

О своем прошлом он почти не рассказывал. Всегда мрачноватый, суровый и немногословный он ведал обо всем, что было и есть на Урале. Знал и об охоте, и о старательском деле, и об обычаях и законах; хаживал по Уралу от вогульских стойбищ вверх по Оби до киргизских степей за Оренбургом, от села Абатского на Тобольском тракте до самого Соликамска. На равных говорил и с начальством, и с голытьбой, и с каторжанами. Святое писание помнил так, что священники его сторонились, в доме держал великое множество книг на разные темы. Жил охотой и рудным промыслом, а в доме - маленькой заимке близь села Никито-Ивдельское, только зимовал, да и то не всегда. Деньги у старика водились: однажды Леша видел, как дед Колыван расплатился за новое ружье старинным, тяжелым золотым червонцем.

Пока Леша не вошел в возраст, дед оставлял его на заимке под присмотром древнего старика-мансийца, верного Колывану, словно раскольник - двоеперстию. Однако едва мальчишке  минуло восемь лет, дед стал брать его с собой в путешествия. Поначалу ходили недалеко, но с годами обошли весь Урал. Видали и долины горных рек, ведущих в Пермскую землю, и бесконечные заснеженные леса на севере, и шумный Екатеринбург, а после и юг, где отступали прочь леса и начинались бескрайние, дикие башкирские степи.

Урал не зря называли краем странным и удивительным. Он словно являлся границей всего: русских земель, обитаемого мира, христианского бога. Здесь заканчивались сказки о сером волке и Иване-дураке и начинались легенды о мастерах-камнерезах и подземном змее- полозе. В этих краях богатством считали не горсти отчеканенных монет с ликом правителя на орле, а в россыпи самоцветных камней и струящийся сквозь пальцы золотой песок. Эти места меняли саму людскую суть: пришедшие сюда люди либо принимали суровые первобытные законы, либо растворялись в просторах лесов и гор без следа. Разделяя пространство, эта граница отделяла и исконные русские ценности - землю и волю, от ценностей уральских - мастерства и терпения.

Очень быстро Леша усвоил первый урок деда Колывана - люди уважают тех, кто сам помощи не просит, но сам всегда может её оказать. Фарт вообще считался на Урале  ресурсом более важным, чем золото.

Многоснежные зимы старик и юноша просиживали на далекой ивдельской заимке, глядя, как переливается в небе, словно дивная восточная ткань, северное сияние. Коротая долгие вечера, дед Колыван рассказывал Леше о том, как велик мир за пределами Урала: о том, что он видел за прожитые годы,  что слышал от умных людей и прочел в книгах. Школы Пелевин не знал, грамоту выучил по Новому Завету, арифметику - пересчитывая патроны, а остальные науки пришли к нему с рассказами Колывана о повадках зверья, о том, как ориентироваться по положению звезд на небе, и о том, по каким признакам искать в земле железо, медь или золото.

- Только надобно ли тебе это? – рассудительно произнес дед, поглаживая Бирюша, вымахавшего в трехпудового желтоглазого, похожего на крупного волка, пса. - Золотом человек не счастлив, а болен. Взять хотя бы Сюткина Никифора - отрыл он в сорок втором годе на Царево-Александровском прииске, что возле Миасса, золотой самородок больше чем в два пуда весом. Смотрителя прииска тогда орденом Святого Станислава пожаловали, управляющего промыслом - премией в размере годового жалованья. Сюткину же сообразно Своду Законов выплатили награду  больше чем в тыщу целковых, да еще и вольной пожаловали. Ему б тот капитал к делу пристроить, а он пошел себе в разнос, запил, закуролесил, порот был прилюдно… Когда видал его последний раз, он пьянющий по улицам шлялся да что-то про дорогу в облака распевал. Помер молодым - вот и все его счастье. А возьми Якова Коковина. Мастер из наипервейших, столица его уважала, а как попал ему в руки тот изумруд, что по весу «фунтовым» прозвали, - и кончился человек, лишь только богатства коснулся. В тюремной камере руки на себя наложил, а изумруд сгинул куда неведомо…

Иногда они ходили на лыжах к вогульским стойбищам - менять меха на порох и на капканы. Насмотревшись на их жизненный уклад, в рассказы Колывана, что манси некогда славились как могучие воины, наводившие ужас на русских поселенцев, Леша уже почти не верил, но старику не перечил. Несколько раз останавливались ночевать в вогульских чумах, где правая сторона жилища - мужская, левая - женская. Спали на лежаке из еловых веток, укрывшись оленьими шкурами и греясь от чувала, стоящего на женской половине.

- Главного шеста не касайся, - учил Колыван Лешу. - Кутоп-юх они его называют. Священным у них считается. Вроде как центр мира у древних эллинов.

Прочитав наставление, дед отвернулся и спокойно уснул, а Лешка, опасаясь даже невзначай зацепить треклятый шест, проворочался полночи без сна и впредь всеми правдами и неправдами ночевок в стойбищах пытался избегать. Хотя после того, как однажды Колыван с Лешей спасли пять мансийских семей в отрогах Чистопского хребта, отказываться от подобной чести стало затруднительно.

По неведомой Леше причине Колыван избегал посещать города. Первый визит в человеческий муравейник совпал с днём рождения подростка: летом 1876-го, своё  двенадцатилетние Пелевин отметил в Екатеринбурге. Город, насчитывавший тридцать тысяч населения, поразил его неимоверно. Вот только Колыван, постаравшись как можно скорее закончить свои дела, задерживаться в городе не пожелал. Их обоих вновь ждали нехоженые тропы и почти недоступная в городе свобода.

Со временем Колыван ослабил вожжи и дал возможность Леше жить самому по себе. Тому не исполнилось и шестнадцати, когда дед почти на полгода оставил его при механиках на заводе, а после отправил к вашгердам на золотодобычу. Дав парню, возможность своими руками потрогать дело да погулять себе в удовольствие, спросил серьезно:

 - Может, жениться хочешь? Семью завести?

Но Леша только улыбнулся и ответил:

 - Какая семья, дед, Урал, поди, не весь еще исходили?

И снова началась кочевая, вольная жизнь. Старый и малый мерили Урал вдоль и поперек, и однажды, пробираясь через таёжный бурелом, Алексей вдруг замер от непривычного, холодящего душу взгляда, идущего откуда-то из глубины леса. Бирюш, не боявшийся ни человека, ни чёрта, вдруг заскулил и забился под ноги. Не понимая, что происходит, парнишка замер на месте, затравлено озираясь по сторонам. Видит Бог, если бы не размеренное дыхание Колывана за спиной, Лешка задал бы стрекача. Где-то в стороне, подобно выстрелу, хрустнула  ветка. Мальчишка развернулся на шум и обмер. Саженях в пяти от него стоял человек. То есть кто-то напоминавший фигурой огромного человека, с головы до ног заросшего бурой, свалявшейся в комья, шерстью. Сильно ссутулившись, незнакомец ожег Пелевина ненавидящим взглядом маленьких, глубоко посаженных глаз. Не зная, что предпринять, и будучи не в силах пошевелиться, Лешка собрав воедино все силы, вложил во встречный взгляд немой призыв: «Убирайся! Я тебя не боюсь!». Безмолвная дуэль продолжалась несколько минут. Пелевин взмок от напряжения, у него дрожали руки и подгибались ноги, но он, не желая сдаваться, стиснул зубы и по-прежнему давил и давил взглядом чужака: «Убирайся!». По-видимому, и тому приходилось не сладко, и через несколько минут то ли зверь, то ли человек, потихоньку зарычал, попятился и скрылся в глубине чащи. Дождавшись, когда противник скроется из виду, Лешка обессилено рухнул на землю. Бирюш тут же принялся слизывать холодную испарину с его лба, а дед, по-прежнему держа ружье наизготовку, присел на корточки и ласково погладил по голове. Размышляя о чем-то своем,  Колыван долго молчал, а потом попросил посмотреть ему прямо в глаза. Лешка, еще не отошедший от борьбы с чудовищем, уставился на деда. Тот быстро отвел взгляд, и раздумчиво произнес:

- Ишь ты. Силен, малец…Этому не научишь, это врожденное.

Годом позже Леша с дедом наведались в рабочий поселок Сысерть - тот самый, где в 1870 году случилось самое настоящее землетрясение. Там Пелевин имел возможность убедиться, насколько небезобиден его воспитатель.

В Сысерти они объявились вскоре после Рождества. Большая часть поселковых обывателей была пьяна, потому как удовольствий дешевле водки найти было затруднительно: три главных уральских винокура Суслин, Злоказов и Беленьков активно конкурировали меж собой, и на каждой улице рабочего поселка стояло по кабаку, а цена за полштофа «в стекле» составляла всего восемнадцать копеек. 

У порога Зимовского кабака на пути Колывана встал зверского вида мужик - худощавый, но при этом большого роста, широкоплечий, с такими громадными кулаками, что они выглядели почти неестественными.

Этого человека все запросто звали Агапычем, изредка величали по фамилии - Громов, а вот имени его не могла упомнить ни одна живая душа. В молодости Агапыч по пьянке ударил ножом  невеликого заводского начальника и попал на каторгу. Ныне он числился в беглых, дружил с рабочими, участвовал в мелких заводских конфликтах и слыл непревзойденным кулачным бойцом, дравшимся с редким остервенением. Словосочетание «Агапыч урезал» означало, что Громов вновь кого-то искалечил.

Столкнувшись нос к носу с Колываном, Агапыч схватил того за тулуп и что-то крикнул прямо в лицо. Несомненно, когда-то ранее они уже встречались, но Колыван, не желая продолжать знакомство, стряхнул руку задиры со своего плеча. Громов немедля замахнулся, однако Колыван оказался быстрее: без привычного сельским широкого замаха дед, словно в английском боксе, врезал коротким боковым в голову противника.  Записной драчун, как-то разом растеряв свой задор, покачнулся, выплюнул себе на грудь сгусток зубов и крови и с ошалевшим видом рухнул на ступени кабацкого крыльца. С тех пор на жизненном пути Агапыч ни Пелевину, ни Коловану не встречался.

- Слышь, дед, - задумчиво протянул Леша, когда местный «первый боец» скрылся из вида, - я так и не понял, как ты его ринул-то. Да и никто, поди, не понял. Научи?

- Наука сия, с одной стороны, вроде совсем простая, - усмехнулся в бороду Колыван. - Однако ж прилежания требует как бы не больше, чем все, чему я тебя прежде учил. Коль начнешь, так отступать уже нельзя. Сдюжишь?

- А то! – гордо подбоченился Лешка. -  Чем я тебя хужей буду?

-Тогда смотри, - пожал плечами дед, - не скули, коль тяжко придется. Сегодня обычными делами займемся, а завтра с утра обученье и начнем.

Половину следующего года Алексей каждый день давал себе зарок утром обратиться к деду с просьбой закончить больше похожее на нескончаемую пытку обученье новой науке и каждый вечер решал отложить капитуляцию на день следующий.

Утро нового дня начиналось с гимнастики; в любую погоду Алексей с голым торсом выбегал на улицу, а если доводилось ночевать вне дома, то просто раздевался, и наступало время мучений. Дед учил его, словно младенца, стоять, дышать, двигаться, падать. Вроде бы, всё это человек умеет от рождения, да только оказалось, что не так, как надо умеет. Во время переходов Колыван взваливал юноше на плечи столько груза, что паренька шатало под тяжестью мешков. На редких привалах вместо короткого отдыха заставлял бегать, отжиматься, держать полные воды вёдра на вытянутых руках. Показав одно движение, заставлял повторять его сотни раз и всё время говорил, говорил, говорил, не делая скидок на усталость, а шатающий от изнеможения Леша должен был запоминать. Потому как дед в любой момент мог спросить и о том, что было сказано пять минут назад, и том, про что говорено месяц тому. Спустя три месяца Колыван вырезал длинный, увесистый посох и Пелевина постигла новая напасть – в любой момент дед мог ткнуть палкой в брюшину или хлестнуть посохом наотмашь, куда попадет. И попадал. Поначалу часто, потом все реже и реже – Лешка быстро постигал вбиваемую в него науку и понемногу втянулся. Спустя восемь месяцев Колыван как-то предложил прекратить учебу, и Лешка удивленно взглянул на наставника, мол, дед, ты чего? Мы ж только начали… А еще через полгода, когда дед и внук навестили рабочий поселок, юноша с удивительной легкостью раскидал по сторонам четверых дюжих купеческих приказчиков, вознамерившихся по пьянке показать свою удаль на пришлых чужаках. Колыван, устранившись от драки, которую тут же и окрестил «избиением младенцев», довольно хмыкал в бороду, а со следующего утра принялся за обучение всерьёз и учил так, что через год, случись Лешке встретиться с Громовым один на один, последнему кроме нового посрамления репутации ничего не светило.

Года через два после истории с Агапычем в деревне Бутка близ Талицы местный житель Иоаким Ельцин с сыновьями Игнатом и Феоктистом вздумал упоить и обобрать Колывана с Лешей. Когда план по части упоить не сработал, троица попыталась отнять добро путников силой, так Колывану даже кулаки пускать в ход не пришлось: Леша, от души поваляв по полу худосочного Игнатия,  вбил дородного Феоктиста в стену кабака, а когда  мгновением позже в драку встрял еще и Бирюш, враг, теряя здоровье и достоинство, бежал без оглядки.

Большую часть времени в своих странствиях Колыван и Пелевин проводили за поиском месторождений камней и золота. Сами не копали, продавали находки артелям и заводчикам. Имелись у деда и свои тайные раскопы, откуда он понемногу поднимал самоцветы и золотой песок, не брезговал и перепродажей купленного у вогулов меха. Кроме того,  водились у Колывана и золотые екатерининские червонцы, но где дед их брал, Леша не ведал.

Многих дедовых дел Пелевин не понимал - Колывана знали многие и, по большей части, относились к нему не то что с уважением - с почтением. Однажды повзрослевший Леша спросил  прямо - в чем смысл их бесконечных путешествий? Дед ответил мудрено:

- Я тебя учу золотом жизнь не мерить.

О  своем прошлом дед ничего не рассказывал. До Алексея доходили слухи, что в середине века его дед промышлял на большой дороге, но в его отношениях с дедом это ничего не меняло. Колывана он почитал куда более, чем учителя или, паче того, кормильца – для него дед навек остался спасителем от глухого ужаса, захлестнувшего Лешу после исчезновения родителей. К слову сказать, Бирюш испытывал к деду что-то похожее, потому что не просто слушался старика, а, казалось, читал его мысли.

К двадцати годам Леша из невзрачного мальчишки превратился в среднего роста щуплого, но жилистого мужчину, назвать которого малым не у всякого бы язык повернулся. Неразговорчивый, под стать Колывану, всегда имел наготове нужное слово. Наученный дедом, умел немного говорить по-английски, при необходимости мог объясниться и с немцем.  Метко стрелял из охотничьего ружья и никогда не пасовал в драке. К слову сказать, после пары, получивших широкую огласку стычек желающих померится силой и удалью с Пелевиным не находилось. Мог выследить зверя по следу на камне, а выследив, добыть, не повредив шкуры. Уральские земли знал так, что прошел бы их из конца в конец хоть в надвинутой на глаза шапке. Да и его внимательности, трудолюбию и старанию завидовали многие, жаль, что зачастую только завистью и ограничивались.

А через пару месяцев после своего дня Ангела Алексей впервые отнял чужую жизнь.

В тот день он неторопливо брел с Колываном по старому тракту, предвкушая, что к вечеру они доберутся до деревеньки, где найдут и стол и кров, как вдруг из-за поворота послышался сиплый лай убежавшего вперёд Бирюша.

Увиденная картина хоть и являлась достаточно привычной для тех времен и мест, глаза не радовала.

У обочины колесами вверх валялась пустая телега, из-под задка которой виднелись чьи-то, обутые в изрядно стоптанные сапоги, ноги. Лицо у владельца сапог отсутствовало. Выстрел чуть не в упор, превратил его в жуткую маску. Колыван и Лешка, не испытывая пустых иллюзий, разбрелись по кустам, авось всё же повезет и найдется кто-нибудь живой. Надежды, как и предвиделось, не оправдались. Посреди маленькой полянки, раскинувшейся в саженях трех от дороги, на траве лежали две женщины - одна постарше, удавленная собственным платком, вторая помладше, видимо, дочь – неизвестные варнаки располосовали ей горло одним ударом. Чуть поодаль, опершись спиной на дерево, кулем обвис парнишка чуток помладше Пелевина. Вилы, вогнанные  ему в живот, уперлись черенком в землю и не давали телу упасть. 

- Не просто так баб-то убили, ироды, - проворчал Колыван, одергивая книзу испачканные кровью подолы простеньких сарафанов. - Наизгалялись  прежде вдоволь… Ты, Леха, на ляжки бабские не пялься, не постыдь добрых женщин после смерти, а бери Бирюша и следы тех варнаков сыщи. Как найдешь, мне скажешь, схожу за ними.

Пелевин молча кивнул, свистнул пса и бесшумно растворился в кустах. Вернулся к Колывану уже затемно. Пока Алексей бродил по тайге, дед где-то нашел лопату с обломанным черенком и успел выкопать большую, одну на всех, могилу.

- А ничего, молодец парнишка-то оказался, - Алексей перетянул обрывком веревки две палки, превратив их крест. - Одного татя он теми вилами, что его кончили, считай до смерти пропорол, тот во-о-о-н в тех кустах дохлый валяется, и еще одного покоцал. На траве капли кровавые до сей поры видны…

- Устал по тайге взад-вперед носиться? – участливо спросил Колыван, втыкая самодельный крест в навершие могильного холмика. - Или еще чуток сил найдется?

- Ты ж за душегубами собрался? – вопросом на вопрос ответил Пелевин, поднимая с земли ружье.

Колыван кивнул, не сводя с внука внимательного взгляда.

- Ну, так и я с тобой, - пожал плечами парень. - Куда ж мы друг без друга. Да и дорогу показать надо.

Разбойничью стоянку они заметили еще издали. Сначала Бирюш, почуяв дым,  сдавлено заворчал, а чуть позже сквозь заросли стали заметны всполохи высокого костра. Дед что-то шепнул собаке, и пес, припав к земле, наравне с людьми тихо пополз к окружавшим костер кустам. Вокруг огня сидели трое угрюмых мужиков и, передавая по кругу флягу, обменивались скупыми репликами. У одного на коленях лежал кинжал с длинным, чуть изогнутым клинком, у второго по правую руку, валялась солдатская винтовка, у третьего из-за пояса торчала рукоять револьвера.

Дед ткнул пальцем в сторону одного из варнаков, указывая Алексею цель, и взвел курок своего ружья. Внезапно Бирюш безмолвной тенью метнулся влево от костра. Через мгновение из кустов с той стороны послышался жуткий, панический рев, сменившийся предсмертным хрипом. Бандиты, напуганные воплем, вскочили на ноги, но два выстрела, прозвучавшие слитно, как один, уложили двоих из троицы наповал. Третий, даже не думая сопротивляться, кинулся бежать, что-то неразборчиво крича на бегу. Пелевин хладнокровно навел ствол ружья между лопаток беглеца и плавно выбрал люфт спускового крючка. Громыхнувший выстрел оборвал истеричные вопли, над поляной воцарилась тишина, и только  костер, разбрасывая искры, безучастно потрескивал сучьями.

- Ты как? – озабоченно нахмурил брови Колыван, внимательно поглядывая на внука.

- Да нормально всё, - нехотя бросил парень, и через мгновение понял, что всё действительно нормально, и убийство двух человек, пусть никуда  и негодных, но людей, не затронуло никаких струнок в его душе. Вот только одновременно с этим пришло понимание того, что юность закончилась.

Старик еще раз внимательно посмотрел на внука, но ничего не сказал. Ни в тот день, ни после они на эту тему больше не говорили, в жизни хватало иных забот.

Бродя по Уралу, они ходили по Тобольскому тракту от Тюмени до Тобольска и выше. В пятничный день второго февраля восемьдесят восьмого года в селе Покровском попали на крестьянскую свадьбу Григория Ефимовича Распутина и Прасковьи Федоровны Дубровской. Жених поражал своей молодостью, худобой, болезненной бледностью и пронзительным взглядом. За столом он пил мало, гостей рассматривал внимательно, а когда Колыван и Леша раскланялись и вышли со двора, Григорий неожиданно догнал их, схватил Пелевина за одежду, сунул ему за пазуху пригоршню снега и произнес очень быстро:

- Ты, милай, коли снег-то любишь морей-океанов стерегись. Не остерегешься - не будет тебе снега никогда боле, а если и будет – то чужой…

А между тем, время шло неумолимо. На девятнадцатом году жизни, прожив отпущенный природой срок, сошел в могилу Бирюш. Медленно, но неотвратимо превращался в старика дед Колыван, но до вида не показывал, только нет-нет, да поинтересуется, не собирается ли Пелевин осчастливить его детишками. Подобные речи деда вызывали у Пелевина неизменную улыбку, и он раз за разом он убеждал старика, что за отведенные тому годы тот успеет навозиться с малышней, а пока торопиться не след.

А еще через год Лешу угораздило влюбиться.

Девушку звали Варвара, и насчитывалось ей от роду девятнадцать лет. Жила она в поселке Реж верстах в семидесяти к северо-востоку от Екатеринбурга, куда дед Колыван наведывался время от времени к своему знакомцу - именитому камнерезу Даниле Звереву.  Мастер, на зависть всем, выискивал в мелководье речушки Положихи такие камни, о которых на Урале ранее только слышали - алмазы, рубины и сапфиры.

В том самом Реже Леша и повстречал дочь известного местного артельщика.

Невысокая девушка ничуть не походила на статных и румяных деревенских молодок. С виду хрупкая, с темной косой ниже пояса и дивными зелеными очами, за которые кто-то за глаза звал ее ведьмой, а кто-то - племянницей самой Хозяйки Медной Горы. Впрочем, поселковые больше величали её по прозвищу -  Кошкина Княжна, подаренному ей за то, что привечала всех хвостатых обормотов в округе.

Увидев Варю впервые, Леша стал посреди дороги, словно врытая в землю свая, и провожал девушку взглядом до самого поворота. А после три дня ходил, точно по мелководью - волоча ноги и тяжко вздыхая.

От многомудрого деда Лешины страдания, естественно, не укрылись. Довольно хмыкая в седую бороду, старик подсказал, где искать прелестницу и, отправив краснеющего и смущающегося парня со двора, долго смотрел ему вслед, еле слышно шепча молитвы себе под нос.

Дом Вариных родителей окружал высокий забор, на котором, словно резные фигурки, греясь на солнышке, восседали питомцы молодой хозяйки. На потревожившего их покой Пелевина кошки смотрели недовольно и шипели, точно змей-полоз. Впрочем, на любого другого, рискнувшего войти во двор, они шипели не тише. Не решившись войти в ворота, Алексей, намереваясь заглянуть через ограду, подошел к забору. Право слово, лучше бы он прошел внутрь.  Матерый полосатый котище в полпуда весом, главарь всей ватаги, огрел гостя когтистой лапой так, что тот свалился в крапиву. Досадное для визитера происшествие  не укрылось от глаз девушки, как на зло вышедшей  из калитки. Глядя на распростершегося в траве Алексея,  девушка весело, но необидно рассмеялась:

- Ты не пугайся и обиды не строй! Это Басурман, его собаки - и те сторонятся! А ты кто таков, что по заборам моим карабкаешься, словно обезьян какой?

Так и познакомились. Леша уговорил Колывана остаться в Реже на лето и до самых осенних туманов, лишь выдавалась свободная минута, гулял с Варей вдоль реки и по лесным тропинкам. Перед ними расступались сосны и ели, а поляны, густо застеленные земляничным ковром, хоть сей час предлагали отведать угощения. Ничего похожего не случалось ранее в Лешиной жизни, и от запаха Вариной кожи, от аромата трав от странного и незнакомого доселе счастья, туманилось в глазах. Если тем летом он и прикасался к Варе - то разве что ненароком. О чем-либо ином Лешка и подумать не мог - страшно и неловко. Темы же для бесконечных бесед рождались самые странные и неожиданные.

- У меня деда Семеном Африкановичем звать, - рассказывала Варя. - Вот мне и интересно - откуда имя такое чудное? У батюшки нашего спросила, он в святцах глянул - латинское имя, означает - африканский. В книжке показали, где эта Африка-то находится. А я так и не поняла, почему имя от части света происходит. Ведь нет же имен не от Америки, не от Европы, не от Австралии - только от Африки. Отчего так?

- Не знаю, - пожал плечами Лешка. - От того, может, что поэт Пушкин из арапов произошел?

- Нет, латиняне раньше жили, - рассудительно заметила Варя. - Ведь не Пушкин же святцы придумывал?

Тем же вечером Пелевин до глубокой ночи выведывал у Колывана все, что знал старик про Африку, а после подробно пересказал услышанное Варе. Девушка, подперев ладонью голову, слушала Лешу так чутко, что тот, лишь бы не упускать ее внимания, пустился в фантазии.

Осенью дела позвали в дорогу. Колыван всячески норовил оставить Лешу в Реже, да только груз прожитых лет, настолько изрядно подкосил старика, что Алексей никак не мог отпустить его в путь в одиночку. Попрощались с Варей у околицы и расстались, не понимая, что же случилось с ними в то знойное засушливое лето. Когда Леша повернулся, чтобы идти, Варя вдруг догнала его, схватила за руку и спросила, глядя в глаза:

- Леша… А если ты в Африку поедешь, возьми меня с собой, ладно?

Кот Басурман, точно пес, провожал Лешу с Колываном версты полторы.

Поначалу Пелевин думал - пройдет морок, отпустит, и забудет он про Варю. Не прошло. Воспоминание о девушке прочно поселились в Лешиной душе. Он жил так, будто она всегда где-то рядом.

Зима девяносто первого года выдалась малоснежной и суровой. Леша жил как в тумане - и, случалось, просыпался среди ночи потому, что слышал во сне Варин голос. Одевался, выходил на улицу, долго сидел на крыльце, вслушиваясь в ночную тьму. Говорил мало и невпопад, запинался на ходу хуже пьяного, и толку от него было - чуть. Колыван, впрочем, посмеивался только да приговаривал: хотя бы тебя кому в добрые руки сдать, прежде чем помру.

После Рождества девяносто второго, продираясь, сквозь морозы за минус тридцать и ветра, ломавшие вековые деревья, словно через колючие заросли, пришли в Реж. Басурман, неведомо как прознав про их прибытие, встретил путников на окраине и, оглушительно мурлыча, полез на руки.

Колыван, не спросив Лешу, явился к родителям Вари сватом. Ударили рука об руку на август месяц - обычное время деревенских свадеб.

Вот только год девяносто второй стал неурожайным и неспокойным. Хлеба собрали вполовину меньше, чем в прежние времена. По границе Екатеринбургского уезда,  собирая многочисленные жертвы, прокатилась эпидемия холеры - в одних только Каслях скончалось более тысячи человек. Одновременно болезнь, унеся в могилу сотни и сотни, бесчинствовала и в Тюмени.

А четырнадцатого июля над Уралом, от Ревды на северо-запад, пронесся страшный ураган, поваливший великое множество деревьев и оставивший после себя целую полосу разрушений. Переждав непогоду, дед Колыван сказал Леше:

- Сама природа мне напоминает, что сочтены мои года… Пора, видно, Леша, передавать тебе все мои секреты.

Колывану было уже под семьдесят, Леше – двадцать пять.

Многочисленные заботы и скудные доходы заставили отложить свадьбу. Колыван желал принять все расходы на себя, но Варины родители от своего не отступали - хотели дать за дочерью приданное, чтобы никакой дурной молвы вокруг свадьбы не ходило.

А Леша и Варя от переполнявшего их счастья не замечали, что твориться кругом - и клеверные поля стали их брачным ложем, и речные утесы стали их венчальным алтарем, и шум ветра в соснах стал им благословением.

К осени снова накопились дела. Расставаться Леше и Варе - как резать живую плоть. Но Колыван торопил:

- Дожить бы… А то подведу тебя по немощи своей стариковской.

Двинулись домой. Дед отчего-то ждал первых больших морозов. Пока не наступили холода, дед наставлял Лешу:

- Вот здесь документы, по которым ты числишься моим наследником. Унаследуешь ты от меня счет в банке, но лежит там рублей пятьсот, на самый крайний случай. Вот карта, тут означены участки золотоносные, которые мы с тобой нашли, но не продали. А вот тут - копи, изумрудами богатые. Где камни попроще найти, турмалины либо хризолиты, к примеру, ты и сам знаешь. А главную свою тайну я тебе открою, лишь только холода настанут.

Морозы пришли в конце ноября - сухие, суровые, трескучие. Надев лыжи, двинулись в путь. Сугробы лежали человеку по пояс, еловые лапы провисли под грузом снега до самой земли, скрип лыж в морозном воздухе слышался за версту. Дед Колыван совсем сдал, двигался медленно, часто отдыхал. По ночам у костра не спал, ворочался, скрипел зубами.

До небольшого  пруда, позабытого-позаброшенного в лесах, добрались за неделю. Развалины поблизости говорили, что когда-то, давно, лет, эдак, полтораста тому назад, здесь стоял завод.

Колыван указав Леше на скрытый под снегом створ водозабора, велел его закрыть, а после открыть водосброс с другой стороны. Лед на пруду был толстым и прозрачным и, когда из-под него стала уходить вода, даже не треснул.

- Жги прорубь! - велел Колыван.

Леша развел костер и взялся за топор. Работа растянулась почти на всю ночь - лед оказался толщиной в сажень. Через пробитую полынью виднелось дно, на котором после спуска через водосток осталось едва с пол-аршина воды, в которой сонно трепыхалась рыба.

Соорудив факелы и перевязав ноги кошмой,  спустились по веревке на дно. Сколь всего удивительного не видел на своем веку Леша, от подледного мира ошалел. Огромный зал с ледяным сводом, в котором дробился, словно в линзе, блеклый солнечный свет, длинные ледяные капли, застывшие сталактитами, хлюпающая под ногами вода с павшими на самое дно водорослями, рыба, бьющаяся под самыми ногами, всё казалось не настоящим -сказочным.

Посреди пруда виднелись темные, покрытые тиной груды. Подошли; Колыван копнул их посохом - и в полутьме тускло блеснуло золото.

Нагребли сколько могли в заплечный мешок, выбрались наружу. Колыван велел Леше открыть водозабор и затворить водосброс. Когда под лед пошла вода, он потемнел, кое-где покрылся трещинами.

Сидя на мешках и тяжело дыша, Колыван рассказал Леше:

- Что Демидовы чеканили царские монеты из серебра в Невьянской башне, нынче любая шавка знает. Но, видать, серебром не обошлись - чеканили еще и екатерининский червонец, а тех монет и цари меньше сорока тыщ изготовили. Что во времена оны стряслось – не знаю. Может, инспекции, какой испугались, может, еще чего, но что наготовили - а начеканили немало, - в этот пруд-то и сбросили, ну а потом и завод здешний похерили. Я как  узнал, говоришь? Ходил здесь давно, еще до твоего рождения. Приметил ружье богатое у местного охотника - откуда у него такое? Знакомство завел и дознался со временем, что в какую-то зиму придумал он рыбу так собирать, да и наткнулся на клад. Охотник тот помер, детей-друзей у него не было, так что про золотишко это, только ты да я знаем.

Ночевали там же, возле пруда. Жгли костер, грелись, варили пельмени. Места глухие и дикие - танцевали меж сосен зеленые огоньки волчьих глаз. Колыван выглядел вялым и понурым, говорил с большим трудом:

- Леша, не серчай на старого дурака. Может, я и не прав, что всю твою жизнь за тебя придумал… Я ведь, неспроста тебя за собой таскал. Хотел тому выучить, что сам знаю - рудничать да охотиться, с людьми нужными познакомил. Только жизнь вся за то время из лесов ближе к городам да к железной дороге убежала. Ладно, хоть, если от дури тебе оберег, когда золото и камни глаза застят. Запомни главное - дело без денег человеку нужнее, чем деньги без дела. А вот чего я за тебя сделать не могу, так это дело тебе по душе выбрать… - Колыван приподнялся на локте и поглядел в небо. - Я себе дело только здесь и нашел. Смолоду дерзко я жил. Самосовершенствованием одержим, в воспитании характера, идее всеобщего счастья и свободы, правды искал... Потом назад глянул - как я весь мир осчастливлю, какое от меня всеобщее счастье, если за спиной только полоса выжженная остается? Ты ведь, Леша, понимаешь, что мамке твоей никакой я не брат. Но выходила она меня во времена лютые и с тех пор ближе сестры для меня стала. Ты, Леша, на заимку не возвращайся. Иди прям отсюда, куда глаза глядят и в какую сторону сердце лежит. Не надо тебе глядеть, как я свое доживаю. Стыдно это. Не послушаешь меня - с места шага не сделаю, тут и померзну. Спасибо тебе, Леша - если бы не ты, так и не придумать, для чего я свою жизнь прожил. Вареньке поклонись от меня. Прощай. Как рассветет, иди, не оборачивайся. В жизни не пропадешь, а меня помни, и пусть уроки мои тебе подспорьем будут…

Оставшись один, Леша немедля двинулся в Реж.

Хоть и тосковал Пелевин без Колывана, однако понимал - пора начинать жить одному. Да и предвкушение от встречи с Варей заглушали тоску. Молодой охотник шел, улыбаясь словно блаженный и, закрыв хотя бы на мгновенье глаза, тут же ощущал запах Вариных волос. Прикидывал, где начнет строить свой дом, шел почти без отдыха.  Мечтал, как поедут они с Варей в уездный город, и какие подарки он там купит невесте. Придумывал, каким именем назовут они своего первенца.

Верстах в двух от Режа, утопая в снегу по брюхо, Лешу встретил Басурман. Кот, прижав уши, плакал, точно ребенок. И повел он Лешу не домой, а на деревенский погост.

В годы неурожая правительство стало выдавать желающим билеты, разрешавшие заниматься промывкой старых копей и отвалов. Вместе с этим новым для Урала промыслом появились хитники - те, кто копал отвалы, старые и новые, без всяких разрешений - а их в окрестностях Режа имелось множество. Ватаги хитников бывали такими отпетыми, что упаси боже попасться им на пути в недобрый час. Некому неведомо, когда и как встала на их пути Варя, - но тело ее с ножевой раной в шею обнаружили месяц тому назад неподалеку от скалистого обрыва над рекой, прозванного «Пять братьев». Селяне быстро нашли злодеев и, в итоге, загнали варнаков на болото, где те и сгинули в стылых черных пучинах. Только и свершившаяся месть не могла заглушить Лешиной душевной боли.

Сутки просидел Алексей над Вариной могилой и, не утащи его греться Варины братья, - скорее всего, так бы и замерз насмерть. Мало что помнил Алексей в тот момент, но кошки, все так же сидевшие на заборе, сверкая во тьме глазами-изумрудами, странным образом утешили его душевную боль.

Надо сказать, что кошки не забыли свою Княжну и с наступлением тепла приходили на Варину могилу, рассаживались подле креста, и тихо сидели там целыми днями, недовольно фыркая на любого, кто приближался. Кошки любили тепло и тишину, в которой упокоилась Варя.

Но Пелевин этого не знал. После расставания с Колываном и Вариной смерти возвращаться в такие знакомые леса и горы ему не хотелось; они словно бы предали его, и Леша не мог и не хотел их прощать. Он уходил прочь от изменников - в мир людей, городов и железных дорог.

Прибыл в Екатеринбург и сразу понял, до чего прав Колыван. Только искусы,  переполнявшие уральскую столицу, Алексея не привлекали: ни веселые дома вокруг Малаховской площади, ни лихие рысаки, запряженные в лаковые пролетки, ни рекламы одеколонов и верхнего платья, ни даже цветные трубочки с маком и сахаром, которые за алтын продавали уличные торговцы.

Сначала он хотел остановиться в гостинице, благо пространство меж Покровским и Сибирским проспектом сплошь заполнено постоялыми дворами, вот только славой они пользовались худой. Имелись и другие гостиницы - «Вена», «Рим», «Берлин», самая лучшая - «Американская» но и с ними Алексей решил не связываться, причем главным образом - из соображений экономии. Хоть в средствах он и не нуждался, деньги имеют свойство заканчиваться в самый неподходящий момент. Придя к такому выводу, Пелевин снял комнату в домике неподалеку от Хлебного рынка. Район считался торговым, но Лешу шум и суета не трогали. Пытаясь поскорее разобраться в новой для него жизни, он две недели читал все доступные газеты и журналы - публичную библиотеку в городе еще не построили. Купил городскую одежду и, привыкая к ней, подолгу гулял по Главному проспекту - широченной улицей с пешеходной аллеей посредине, мимо торговцев щами и квасом, мимо аккуратных лавочек, мимо рослых городовых.

По здравому размышлению Пелевин решил попробовать себя в коммерции. В собственные прожекты пускаться не собирался, и для начала, хотел просто поглядеть на то, как можно заработать на жизнь торговлей. Начать же свои штудии посчитал разумным с Тюмени.

По приезду в Тюмень Алексей, помня дедовские наставления,  немедля направился к Игнатову, тот был на пристани. Купец его не просто узнал - немедля принял, позвал обедать в салоне своего корабля. За столом рассказывал про незначительные мелочи и курьёзы, много смеялся, потом, как-то вдруг став серьёзным, сказал:

- Колыван, царство ему небесное, просил тебе помочь, ежели случай представиться. Ты не смущайся, говори, чего хочешь.

Молодой человек не торопясь и почему-то смущаясь, рассказал о своих соображениях относительно коммерции. Добавил к тому, что какими-никакими, а собственными  средствами располагает.

Игнатов задумался и вдруг спросил:

- На меня поработать не желаешь? – и, видя, что парень находится в  замешательстве, добавил. - Походи по нашим дорожкам, посуетись, дело пощупай, а коли средства есть, так пай купи, да в дело его вложи.

Леша предложение Игнатова принял и с головой окунулся в незнакомую прежде жизнь: бесконечные торги да ярмарки; спрос и предложение; кожаные нарукавники и перемазанные чернилами руки. С одной стороны, уроки деда Колывана выковали Лешин характер, с другой - навек обрекли его на одиночество. Враз выпав из привычной среды, Леша тратил свои немалые силы, смекалку и жизненный опыт не на то, чтобы преуспевать или состояться в жизни, а на постижение глупых и незначительных, а порою - просто дурных, ухваток. Мыслил ли он еще пару лет тому назад, что ему придется рядиться да сквалыжничать?

Поначалу Лешу подмывало махнуть рукой на коммерческие экзистерции и уйти обратно - в леса и горы. Но он еще не забыл их равнодушного предательства.

Его торговые дела шли не шатко и не валко - Игнатов полагал, что он выгоду свою берет едва ли в половину возможного, самому же Леше хватало на все его потребности и чудачества.

Жизнь как-то незаметно превратилась в подсчеты невеликих выручек и проверки пудовых бухгалтерских книг, свершавшихся под стук перебрасываемых на счетах костяшек. Прошлое тонуло в обыденности и насущных заботах, словно в зыбучих песках далекого юга.

Но не повседневная суета и скучный купеческий труд оказались самыми неприятными. Самым противным стало то, что вместе со своим прошлым Леша терял тот азарт, ради которого люди проматывают миллионы, пускаются пешком в дальние странствия и пишут поэмы о неразделенной любви. Жизнь подобна питью, которое для каждого человека имеет свой вкус: кому сладка, кому горька, кому терпка, кому кисла до оскомины; жизнь же Пелевина вкуса просто не имела.

Иногда ему снились оленьи стада в снежных полях, танец шаровых молний над высокими башкирскими травами или августовские зарницы в полгоризонта. Но, проснувшись, он искренне не мог сказать, то ли это его воспоминания, то ли просто сон. И даже заводской пруд, на дне которого ждали его сокровища, казался ему теперь скорее грезами, нежели явью.

Леша пытался вписаться в круг своего общения. Он пытался искать себе увлечений - и не нашел их. Даже к азартным играм не смог приохотиться, хотя они составляли едва ли не главный вечерний досуг сибиряков: играли ночи напролет, распечатывая под каждую новую игру свежую колоду, так что наутро весь пол в игорной комнате усыпали картами в несколько слоев. Частенько, садясь за игру, даже соглашения заключали, заверив их у нотариуса, - когда и как будет возвращать долг проигравший. Но, ни игры, ни доступные женщины, его не радовали, он потерял вкус к жизни. И потому в тот вечер, когда он четко и ясно сформулировал для себя сию истину,  Алексей пришел домой с твердым намереньем застрелиться.

Однако еще до того, как он взял револьвер, Лешу скосила вдруг странная усталость, какая случается с людьми накануне тяжелой болезни.

Во сне ему явилась Варя. Даже более прекрасная, чем воспоминаниях  о ней.

- Чего же ты удумал, Лешенька? - ласково сказала она. - Разве ж такого я тебя полюбила? Уходи отсюда поскорее, коли слаб. Наша земля суровая, перед ней слабость показывать нельзя.

Из-за Вариной спины, соглашаясь с ее словами, кивал дед Колыван. Скулил, просясь с хозяином в долгую дорогу, пес Бирюш. Грозно урчал ни разу ни перед какой опасностью не отступивший кот Басурман.

Пелевин вскочил со стула, на котором он задремал. Точно змею, отбросил прочь револьвер. Бросился к сундуку и, расшвыривая в разные стороны вещи, отыскал на дне свою старую походную одежду.

Собирался быстро, более всего страшась собственной нерешительности. Игнатову оставил записку с извинениями. И еще до рассвета вышел из дома.

Первые два десятка верст думал - свалиться прямо посреди снежных полей и встать уже не сможет.

Потом стало легче. С каждой пройденной верстой сердечный ритм становился ровнее, дыхание  глубже, а шаг - увереннее. Словно моряк, уходящий в плаванье после долгого и нудного отдыха на берегу, Алексей Пелевин погружался в знакомый и привычный ему мир. Он не оглядывался, хотя там, за спиной, оставались могилы самых родных ему людей. Горизонт затянуло густыми низкими облаками, предвещавшими метель и снежную бурю, но Леша уверенно шагал в самый центр шторма, навстречу буре и жизни. И не было на свете никого и ничего, кто мог бы его остановить.  

                               Г Л А В А   Д В Е Н А Д Ц А Т А Я

-

Осень 1899 года. Порт-Саид. Борт парохода «Одиссей».

Подгоняемый попутным северо-западным ветром, «Одиссей» достиг берегов Африканского континента.

Заход в гавань, даже после непродолжительного похода, для любого моряка неординарное, сулящее отдохновение от тягот и монотонности флотской жизни, событие.

Как правило, при входе в новый порт на баке судна собирается вся свободная от вахты команда: на бережок поглядеть, окинуть пренебрежительным взглядом чужие суда, отвесить пару-тройку ехидных замечаний в адрес их экипажей, да и просто потравить баланду. Однако в этот раз всё случилось не так.

Порт-Саид - едва ли не самый молодой город Египта, созданный исключительно для удовлетворения нужд и потребностей Суэцкого канала. Город невелик, архитектура в нем, по большей части, совершенно европейская. Улицы прямые, широкие и имеющие, как правило, по три названия - на английском, французском и арабском языках. Здесь нет примет африканской экзотической фауны - ни пальм, ни тропических растений, только песок и солнце. Город живет только нуждами порта, кораблей и моряков, лавки и магазины работают круглосуточно, по ночам город ярко иллюминирован. С берега видны маяк у входа в канал, статуя Фердинанда Лессепса на высоком пьедестале, указывающая рукой направление движения кораблей, и здание компании Суэцкого канала с тремя куполами зеленого цвета.

Порт-Саид - крупнейшая угольная станция в мире, и он печально знаменит среди моряков крайне дурным запахом и постоянной завесой угольной пыли на улицах.

«Одиссей» только вошел на внешний рейд и встал на якорь, как ветер, разогнав по внутренним помещениям всех, кто имел неосторожность высунуться на верхнюю палубу и нагнав неимоверную тоску на тех, кто по долгу службы покидать её права  не имел, вместо долгожданной свежести, принес зловоние.

В начале второго часа к борту парохода пристала разгонная лайба – паровой катер, доставивший на судно лоцмана в компании с таможенным инспектором и представителем Всеобщей компании Суэцкого канала. После очень непродолжительного общения с Политковским и ознакомления с коносаментами, представитель компании резво перебрался на катер. А таможенный инспектор буквально за десяток минут, чуть не рысью, пробежался по верхнему трюму, оба нижних внимание не удостоил и, даже не заикнувшись о возможной мзде, сбежал с "Одиссея", поминутно утирая нервный пот и бурча под нос проклятия своей службе. Как только инспектора коснулся палубы, разгонный катер шустро сдал назад и, возмущенно выплевывая облака черного дыма из закопченной трубы, резво побежал к пристани.

Лоцман, проводив удаляющийся катер унылым взглядом, понуро поплелся в ходовую рубку, судорожно отхлебывая из плоской фляжки. За то время, пока он преодолевал расстояние от кабестана до трапа, ведущего наверх, настроение его несколько поправилось. По крайней мере, комингс рубки он перешагнул уже с кривоватой, но улыбкой, правда, более присущей гладиатору, отправляющемся на арену к десятку львов, чем морскому волку, пропахшему солью и ромом.

Представившись капитану и вахтенному штурману на сносном французском, лоцман плюхнулся в принесенное специально для него плетеное кресло, сунул в рот трубку с изрядно закопченным чубуком, однако, достав огниво, почему-то передумал и, горестно вздохнув, начал отдавать распоряжения по следованию на стоянку.

Как только «Одиссей» закончил маневр и стал на якорь на своём месте, к вящей радости экипажа, находившемуся с подветренной от порта стороны, лоцман, выяснив дату и время отхода парохода, запросил шлюпку и, не желая задерживаться на борту, сдержанно попрощался и ссыпался со штормтрапа.

- Всё яду смертельного принимаете, Всеслав Романович? - насмешливо бросил Кочетков, поднимаясь по трапу. - Мало того, что свой организм губите, так еще и старпому нервы терзаете. Он, бедный, как вас с горящей папиросой видит, аж с лица спадает.

- Что ж тут поделаешь, Владимир Станиславович, - улыбнулся Арсенин, выпустив несколько табачных колец, - ежели наш любезный мсье Политковский человек тонкой душевной организации. Мы, русские, заветами Салтыкова-Щедрина живем, который помнится говаривал, что суровость российских законов несколько смягчается их поголовным неисполнением. Так что такое деликатное дело, как перевозка динамита, куда как безопаснее доверить поляку - у него отношение к законопослушию совершенно иное… Не считая иные положительные моменты: матросики теперь только на баке курят, даже машинная команда. Даже я, на его старания глядючи, иной раз переживаю, что он и меня на бак курить выгонит, уж больно ему наш груз не по душе. Хотя нельзя не заметить, что благодаря взрывчатке в трюмах, нас всюду в первую голову обслуживают. Вот и здесь и стоянка отдельная, и лоцман вне очереди, и снабдят всем необходимым в ближайшие сроки, лишь бы поскорее сплавить.

- День добжий, шановны паны! – из глубины ходовой рубки послышался веселый голос Политковского. - Вы тут видами наслаждаетесь или косточки мои обмываете?

- И вам доброе утро, Викентий Павлович! – при виде старпома Арсенин потушил папиросу. – Большей частью мы о преимуществах, кои нам груз даёт, говорили. Хотя и вас добрым словом помянуть не  забыли. Может вы и правы, что курить бросать надо, да никак не выходит. Ночью да в шторм только табачок и спасает. А уж если еще и бокальчик коньячку да с папироской…м-м-м… Хотя, как только окончательно бросить надумаю, по проторенной вами тропке пойду. Сдается мне, что лучший способ проститься с курением - возить от фрахта к фрахту одни только динамиты.

- Вы, Всеслав Романович, можете сколь угодно иронизировать над  моим нежеланием  взлететь на воздух оттого, что какой-нибудь олух папиросы в неположенном месте курить вздумает… – с вызовом начал свою тираду старпом, но взглянув на капитана, всё еще удерживающего в руке потушенную папиросу, осекся на полуслове. Сменив тон на более ровный, он продолжил.

- Ей-же-ей, если бы какой-нибудь умник придумал менее опасную для транспортировки взрывчатку, я ему если не памятник поставил, то в коньяке, его, благодетеля, утопил точно!

- Что ж вы кровожадный-то такой, Викентий Павлович!  - расхохотался Арсенин. – Благодетеля - и утопил! Прознает ученый люд про такую вот благодарность, вовек вам новшеств не дождаться! Право слово, ваши опасения всё же напрасны! Ну, взорвался «Европеец» в Аспинвальском порту, и что с того? Это ж когда было? Дай Бог памяти, в шестьдесят шестом! Да и не динамит они везли, а нитроглицерин. Вот ежели б и мы эту адскую водицу перевозили, тогда б и я с вами за компанию переживал, вот ей-богу!

- И всё же я считаю, что нынешний наш фрахт чересчур опасен, - упрямо буркнул Политковский. - И что по возвращении в родные пенаты, надо бы с нанимателя дополнительную сумму истребовать. Так сказать: «За испуг!»

- Да будет вам спорить, господа! – Кочетков, вступив в разговор, примиряюще развел руки. - Вполне возможно, что в скором времени наш мир познакомится с новой взрывчаткой, о которой так мечтает Викентий Павлович!

 Заметив вопросительный взгляд старпома, он пояснил:

Если помните, в шестьдесят третьем у нелюбимого вами Нобеля завод по производству нитроглицерина в  Геленборге взорвался….

- Уж лучше бы он сам вместо того завода взорвался… - непримиримо проворчал Политковский, невольно прерывая собеседника. Осознав свой просчет, он вновь осекся и виновато склонив голову перед Кочетковым, попросил его продолжить рассказ.

- Так вот, - Кочетков ответным кивком принял извинения. - В том самом году немецкий химик Йозеф Вильбрандт, изучавший свойства толуола* (побочный продукт коксования угля), обработал его азотной кислотой. И хотя способность нового вещества взрываться не вызывала сомнений, на данное изобретение никто не обратил внимания. Однако ж не далее как полгода назад Генрих Каст, да-да, тот самый химик из Германии и специалист в области взрывчаток, занялся исследованиями именно тринитролоуола. И у меня есть все основания полагать, что вскоре сумрачный тевтонский гений явит миру новое ужасное оружие.

- Да разве ж от этих немцев чего доброго дождешься, - недоверчиво пожал плечами Политковский, пристально вглядываясь в копошение на верхней палубе, где череда матросов принимала мешки с углём с баржи. После недолго наблюдения он, заметив что-то, на его взгляд, не ладное, перегнулся через поручень и прислушался к происходящему внизу.

– Хоменко! Три якоря тебе в глотку! Ты какого чёрта мешки на палубу кидаешь! Ты же не Черная Маска и не в цирке! Их не кидать, их класть надо! Ак-ку-ра-тно! Нежно, как ты зазнобу укладываешь! Ты теперь у меня эту палубу от угольной пыли языком вылизывать будешь! – орал возмущённый боцман.

– Пся крев! - повернувшись к собеседникам, возмутился старпом. - Ну опытный же матрос, не первоходок, а такой дурью мается! Вот всыплет ему боцман по первое число, а я ещё и без берега оставлю, будет знать, как барствовать!  Кстати об увольнениях. Всеслав Романович! Я тут список набросал, вы его гляньте, может, какие пожелания будут.

Арсенин взял протянутый ему старпомом лист, пробежался по нему взглядом и удивленно приподнял брови, зацепившись за одну из фамилий:

- Я смотрю, вы и Троцкого на берег отпустить решили? А ведь, помнится, всё списать его порывались. Если не секрет, чем он ваше расположение заслужить умудрился?

- Да как вы его из машинной команды на камбуз перевели, так он себя только с хорошей стороны и показывает. Я, признаться, поначалу от него какой-нибудь выходки и там ожидал, чего-нибудь вроде соли в чай вместо сахара, или чего похуже, ан нет! Кок на него не нахвалится, мало того, что расторопный парень, говорит, так еще и пару рецептов новых подсказал… Уж на что его, Артемий свет Кузьмич поначалу невзлюбил, так и тот в его сторону если и ворчит, то редко и только по делу.

- Никак наш боцман любителем гастрономии заделался? – ехидно хмыкнул Арсенин. - Так сказать, проникся высоким искусством кулинарии?

- Проникся. Искусством. Но не кулинарии. – Политковский, выдерживая достойную иных театральных подмостков паузу, озорно блеснул глазами. – Вы не поверите, господа! Намедни, после второй склянки, выхожу на верхнюю палубу и слышу, как с бака «Гори, гори моя звезда…» доносится, да так чисто и красиво… Я, естественно, прямиком на бак , а там от матросов не протолкнуться. Но все, дыханье затая, тишком сидят, а Троцкий со всевозможной аффектацией романсы выводит, да так, что даже Ховрин слезу украдкой смахивает. Чего скрывать, я и сам заслушался. Настоящий русский соловей – вылитый  Саша Давыдов! Мне в Москве на его представлении в опереточном театре довелось побывать, так слово чести даю - Троцкий ничуть не хуже!

- Саша Давыдов – русский соловей, говорите? – вопросительно шевельнул бровью  Кочетков. - Как же, как же, припоминаю такого. Только, любезный Викентий Павлович, абсолютной точности ради замечу, что соловей он отнюдь не русский и даже не цыганский. Это ежели по национальности судить. Да будет вам известно, что Давыдов – это только сценическое имя, псевдоним, а на самом деле эта звезда русского романса является армянином, и звать его по рождению: Арсен Давидович Карапетян, родом из Вагаршапате.

- Матка боска Ченстоховска! – вспылил Политковский со всей присущей польскому шляхтичу горячностью. - Я бы попросил не порочить славу нашего русского искусства! Ежели человек с таким чувством способен русские романсы петь, к чему к нему в родословную-то заглядывать? Или, по вашему мнению, мне, как поляку, тоже русские пословицы произносить заказано?

- Прошу меня простить, господа, - неожиданно серьезно заметил Кочетков. - Викентий Павлович, по сути, совершенно прав. Меня же извиняет только то, что все мною сказанное вовсе не от особого отношения к искусству, а от склада ума, который многие люди называют энциклопедическим. Еще раз прошу прощения, Викентий Павлович, что дал повод превратно меня понять…

- Полноте, Викентий Павлович, успокойтесь! – Арсенин примиряющее положил руку на плечо старпома. - Не стоит так волноваться из-за пустяков. Давайте лучше к делам вернемся. Вы говорите, Троцкий себя с хорошей стороны показать успел?

Политковский, подтверждая слова капитана, молча кивнул и перевел дух.

- Однако не ожидал! – удивленно, и в то же время с некоторым сомнением качнул головой Арсенин. – Ну, коли так, пусть по-вашему будет и он на берегу отдохнет. Кстати, если не секрет, а где его друг Туташхиа? Что-то я его имени в списке не вижу…

- Никаких секретов, Всеслав Романович,  -  пожал плечами старпом. – Он в дежурной вахте остался, его черед нынче. Как в следующий раз на бункеровку остановимся, так и он на берег пойдет, в Джибути, к примеру. Будет пальмовое вино с кахетинским сравнивать, а чернокожих красавиц с картлийскими…

- Всеслав Романович, а вам в Нью-Йорке бывать не случалось? – как бы невпопад спросил Кочетков. - Знаете ли вы, что статуя Свободы, которая на островке Бедлоу при входе в гавань красуется, первоначально для Порт-Саида предназначалась? И лишь скудность государственной казны отвратила хедива египетского от этого намеренья? О! Поглядите-ка, - Кочетков указал на приближающийся к «Одиссею» ялик. - Андрей Петрович к нам в гости! Скучает по соплеменникам, обычное дело. Я вас познакомлю, милейший юноша.

Секретарь русского консульства в Порт-Саиде и уполномоченный Императорского Православного Палестинского Общества Андрей Петрович Пчелинцев, действительно оказался очень молод и очень вежлив.

- Как обстановка в городе? - спросил его Арсенин сразу же после знакомства. - Это я к тому, можно ли моряков на берег отпустить?

- Все как обычно, Всеслав Романович! - ответил Пчелинцев серьезно. - В городе спокойно, местные жители чтят не флаги, а единственно лишь златого тельца, ну а с болезнями все спокойно - летом была вспышка чумы в Александрии, но у нас, слава Богу, не единого заболевшего. 

- Вот и славно, - улыбнулся капитан. – Пусть команда отдохнет, истосковались люди по берегу. А если русскому матросу официально не дать пар выпустить, он по простоте душевной такое отчебучить может, что только держись…

Вечер того же дня. Набережная гавани Порт-Саида

- И вот шо я ишо вам скажу напоследок, селедки тухлые, - прорычал боцман, глядя  на две короткие шеренги матросов «Одиссея», сдержанно перешептывающихся и пересмеивающихся в ожидании волшебного слова «Свободны!». - Викентий Палыч вам своё напутственное слово перед сходом на берег сказал, а я добавлю и, если надобно будет - прям в рыло!  До исподнего не пропиваться! А то знаю я вас, оглоедов, щас же по кабакам пойдете…

- А сам-то ты, Артемий Кузьмич, куды направишси? – прервал ворчание боцмана озорной выкрик из второй шеренги.  - Ой, не в кабак ли?

- А ён в енту, как яё, в дисгармонь, да нет, в фи-лар-монью, мать яё яти, пойдёть, - поддержал кто-то вопрошавшего. -  Или в оту, шоб ей пусто было, в бябляотеку! Во!

Дружный хохот из трех десятков глоток, заглушивший продолжение речи двух весельчаков смолк так же мгновенно, как и возник, когда  боцман обвел строй мрачным взглядом.

- Филька! Энто ты никак сумничать решил? – Ховрин безошибочно ткнул прокуренным пальцем в сторону насмешника. - Так вот шо я тебе скажу, паря! Даже если, упаси Хосспыдя, сам архангел Гавриил спустится к тебе из своей душегубки и скажет: «Сёдни последний день и ты, матрос, пей-гуляй, как твоя душа пожелает!», а ты, шанглот на мудах, всё своё добро в кабаке спустишь, я тя даже в чистилище найду и так твою рожу паскудную отрихтую, шо мы потом твою бошку сильно вумную заместо кнехта пользовать будем!

- Да ты не серчай, Артемий Кузьмич, - раздался испуганный голос. - Я ж не со зла, я так, обчество повеселить…

- Тож мне, обчественный старатель нашелся, - буркнул боцман чуть более благодушным тоном. - Так вот, обчество! Один раз скажу - больше повторять не буду! Форменки да сапоги не пропивать! В остальном - как знаете, не дети малые я чай… И вот ишо шо! В драки не встревать! -  довольно ухмыльнулся боцман, глядя на оторопевших матросов.

- Эта чё, мне в моську кулаком сувать будут, а я, как в Писании сказано, стой, молчи да другу щёку подставляй!? – озвучил Филька, повисший в воздухе общий вопрос.

- Эта шоб если кто в морду тебе сунет, шоб потом ты на ногах остался, а не обидчик твой, - Ховрин звучно впечатал кулак в ладонь, внося успокаивающие коррективы. - Шоб потом и ён, и дружки яво внукам своим заповедали, шо неча трогать расейского матроса! А теперича, коли всё поняли… Свободны!

Услышав долгожданную команду, строй моментально рассыпался на несколько стаек. То тут, то там звучали шлепки ладонями по плечам, раскатистый смех и зычные голоса, вносившие свои предложения о проведении свободного времени. Впрочем, весь нехитрый репертуар сводился к перечислению достоинств и недостатков портовых кабаков и борделей.

Не зная, как распорядиться выпавшей на сегодняшнюю ночь свободой, Троцкий молча стоял чуть в отдалении от общей толпы и наблюдал, как группы матросов, одна за другой, растворяются в вечернем портовом сумраке.

- Лёва! И шо ты застыл, как Дюк Ришелье перед своим же памятником? – звучно хлопнул его по плечу Корено. - Если у тебя есть мыслей за артистов и их представление, так я тебе без второго слова расстрою. Цирк Бенелли таки остался до Одессы и не имеет себе изжоги за гастроли! Таки здесь никто кроме как мы не мыслей за наш досуг. Так шо снимайся с якоря, и следуй за мной в кильватере. Сеня отсемафорил, шо тут за углом есть одна приличная кантина, и мы тудой себе пригласили. Еще тудой себе пригласили Сеня, Василий и Петро.

Понятие «за углом» в данном случае оказалось почти буквальным - через десять минут ходьбы по переулкам, похожими один на другой, словно китайцы в глазах белого человека, компания подошла к одноэтажному каменному домику с фасадом украшенным   потрескавшейся деревянной вывеской, размалеванной в цвет итальянского флага.

 Внутри кантину переполняли люди в коротких белых рубахах с отложными ворониками, повязанными широкими синими шейными галстуками, по-видимому, матросы с итальянского крейсера, пришедшего в порт накануне. С трудом найдя свободное место за узким квадратным столом, притулившимся к стене около от входа, русские матросы прождали местный аналог полового почти четверть часа и уже собрались уйти, как к столику подбежал запыхавшийся мальчишка в залитом чем-то липким фартуке.

Спустя еще какое-то время, когда моряки, глядя на окружающее их чужое веселье, уже начали звереть от долго ожидания, тот же мальчишка с грохотом опустил на стол пару бутылок с граппой и стопку оловянных стаканчиков. Осознавая, что если заказать что-нибудь из еды, то будет отменный шанс в ожидании оной загнуться от голода, Корено сунул мальчишке несколько серебряных лир и отпустил его с Богом.

 Василёк, парень с лицом украинского парубка и сложением циркового атлета, какому позавидовал бы и гоголевский Вакула, двумя пальцами раскрошил в мелкую крошку сургучные печати, закупоривавшие бутылки и, угрюмо поглядывая на итальянских моряков, разлил водку по стаканам.

- Слышь, Никола, а можа, повыкидывем отсель эту шоблу, тогда хоть поедим нормально, а? – Семен Котов, по прозвищу Сеня-волнолом с точностью хорошего дальномера одним взглядом измерил расстояние от своего кулака до челюсти ближайшего к нему итальянца. - А то пока они здеся гулеванить будут, мы какой-никакой еды вовек не дождёмся.

Услышав Сенькины слова, Петро Ракитин, внешне маленький и щуплый, но в драке опасный, как гремучая змея привстал из-за стола, взвешивая в своей руке табурет, а  Василёк, закинув единым махом содержимое стакана в глотку, азартно крякнул и смачно хрустнул пальцами, разминая кулаки.

- Шо я имею вам за это сказать, мой юный друг, - хмуро буркнул Корено, небрежно прихлебывая крепкую водку, словно лимонад жарким днём в парке. - Мне эти макаронники дороги не больше, чем ухарю цынтовка, но Кузьмич просил за такой мордобой, так шоб как мы шведу под Полтавой дали, а тут собралось столько босяков, шо, боюсь, в роли шведа окажемся мы.

- Так может, ну её к черту, эту кантину? - тоскливо протянул Троцкий, в тайне надеявшийся, что вечер пройдет мирно. - Не одна же она на весь Порт-Саид, другую найдём?

- Не могу сказать, шо люблю эту идею как Айос-Димитриос*(осенний праздник в Греции), - проворчал Корено, допивая водку. - Но тут мы высохнем, как бычки на пляже, раньше, чем дождёмся подмоги этим бутылкам, не говоря уже за покушать. И это притом, шо питья и осталось-то на пару глотков. Так шо допиваем эти капли и ложимся на новый курс.

Выхлебав свою порцию одним глотком, Коля смял в кулаке оловянный стаканчик, словно бумажную салфетку, и направился к выходу.

Несмотря на вечернее время, улицы бурлили самой разной публикой. Бродячие цирюльники. Мороженщики. Торговцы подсахаренным мелким льдом, лимонадом, гранатовым соком, коржами и лепешками. Кальянщики, предлагающие за мелкую монету покурить или просто затянуться из дымящихся кальянов. Фруктовщики с ломтями сочных арбузов и дынь, грудами винограда, бананов, апельсинов, персиков. Цветочники с букетищами и букетиками. Продавцы натасканных на охоту соколов и кречетов. Знахари с афродизиками и снадобьями от всех на свете недугов. Уличные писцы с медными калямданами за поясом. Факиры и дервиши, увешанные амулетами, с длинными посохами и тыквенными баклагами. Астрологи и гадальщики с билетиками, предсказывающими будущее. Нищие с дрессированными обезьянами, калеки, фокусники и заклинатели змей. А также великое множество иных людей самых разнообразных национальностей, вероисповеданий и профессий, слишком многочисленных и разнообразных, чтобы пытаться их перечислить.

Около получаса компания блуждала по закоулкам в поисках подходящей «якорной стоянки» по выражению Корено. Трижды они натыкались на различные портовые забегаловки, но каждая из них буквально трещала по швам от народа, а так как повторять опыт ожидания в кантине не хотелось, товарищи двигались дальше. Несколько раз им попадались встречные ватаги из пьяных моряков, бредущих в обнимку и орущих что-то разгульное, один раз повстречался военный патруль. И если чужая матросня при встрече с Корено и его товарищами окидывала друзей оценивающими взглядами, решая, подходящий ли они для победоносной драки противник, то патруль, увидев мрачные физиономии русских моряков, счел за благо скрыться в ближайшем переулке.

Неизвестно, сколько бы еще продолжалось это путешествие, если бы внимание  матросов  привлекла понурая фигура, прислонившаяся к стене очередного кабака.

Подойдя вплотную к тоскующему незнакомцу, Троцкий с удивлением узнал Фильку Потапова, так озорно посмеявшегося над боцманом каких-то полтора часа назад. Причина Филькиного уныния оказалась ясна без слов: из одежды на нем имелись только парусиновые штаны да нательный крестик.

- А ить Кузьмич гутарил,  чоботы та волынячку не пропиваты, а ён в единых портах стоить?! – удивленным тоном возмутился Василёк при виде сослуживца - Хотя ни, подивитися хлопци, мабуть ён и не п'яний. Гей, Филиппка, лиха притуга с тобой  зробылась, чи шо?

- Не пил я, - чуть не плача пробормотал Потапов. - Пару глотков ежли только. Я от Кольши Сумятина отстал, да заблудився. Гленько - трактир, зашел оглядеться, можа и Кольша тут. Тока-тока пару стопок горькой опрокинул, ко мне бравец походит, сам на турчанина похож, но по-нашески балакает. Тот мужик мне в картишки предложил перекинуться, я, дурень, согласился взаболь сыграть. Нараз мне карта шла, я даже пару рублевиков местных выиграл, а опосле как оприкосил меня кто, глянуться не успел, как и без денег, и без обувки с одежкой остался.  Как теперь на пароход идти - не знаю, Кузьмич меня точно укатошит.

- Коль узнает - прибьёт, это точно, - пробасил Котов, утирая лицо бескозыркой. - Может тебя тайком на пароход протащить, а там по сусекам поскребем, да найдем тебе одёжу. Вот только где сапоги на тебя взять, не знаю. У нас в деревне говорили - сапоги как, голова, один раз да на всю жизнь…

Потапов, жалобно всхлипнув, пробормотал что-то невнятное. Василёк, утешая его, загудел про покаянную голову, и даже Троцкий высказал предположение, что можно б скинуться и найти сапожника, чтоб тот до утра стачал сапоги. Ракитин буркнул в ответ, что, в таком случае, только материал купить надо, да чекушку, а сапожничать он и сам мастер. Да  только где найдешь посреди ночи все необходимое?

- А ну, ша! - отчеканил Корено, прерывая дискуссию. - Разорались тут, как та тетя Хая на Привозе. Есть одно соображение ума, - повернулся он к Троцкому. - Миша Винницкий говорил, шо ты режешь в карты так, как Леня Собинов поёт. Шо ты скажешь за идэю устроить этому турецкому цудрейтору Синоп на крупных ставках, шобы у него кончились мысли обижать русских матросов? А мы без второго слова постоим рядом. Пусть он тебя уважает, а нас просто боится.

Попади Троцкий в подобную ситуацию полгода тому назад - он нашел бы тысячу причин отказаться от предложения Николая. Но сейчас, когда он ощутил на вкус тяжкую романтику морской жизни, дружбу Туташхиа и Корено, уважение матросов, осознание своей нужности и полезности в деятельности того организма, которым является, по сути, любое судно, отказаться от предложения он уже не мог. И как бы ни боялся  Лев сесть за стол с каким-то местным разбойником, перспектива предстать слабаком перед своими товарищами пугала его гораздо больше. А потому он помолчал минутку, собираясь с духом, потом улыбнулся и махнул рукой.

 – А-а-а,  один раз живём! Тут и думать нечего – выручать надо! Пошли, братцы! А ну, Филя, показывай, где тут тебя обесчестили?

Внутренне убранство таверны мало чем отличалось от сотен таких же таверн, харчевен, кабаков и прочих забегаловок, коих тысячи во всех портах мира.

В полукруглом зале, скудно освещаемом чадящими масляными лампами, на засыпанном опилками полу столпились полтора десятка грубо сколоченных столов, окруженных длинными скамьями или же бочонками, поставленными «на попа», стойка трактирщика в противоположном от входа углу зала была заставлена разномастными бутылками с яркими этикетками снаружи и подозрительным содержимым внутри. Закопченные круглые окна и кучки сомнительных личностей, восседающих битый час за полупустой кружкой дрянного пива или рома. Всё как всегда и как везде. Единственным отличием от других подобных заведений являлось чучело крокодила, болтающееся под черным от копоти сводом.

Перешагнув порог таверны, Троцкий, сморщившись от тошнотворной смеси запахов прогорклого масла, пота, немытого тела и прокисшего вина, прищурился, пытаясь разглядеть, где засела, по выражению Коли, "козлина турецкая". В дальнем от входа углу, справа от барной стойки, то есть точно там, где «козлину» следовало искать, - за столом восседала небритая личность, щеголяющая алой феской на голове и кожаной жилеткой на голом, волосатом, как у обезьяны, торсе. Личность с треском тасовала новенькую колоду карт.

Лев посмотрел на приятелей, расположившихся за одним из столов, и решительно зашагал к столику турка.

Как и указал Филька, турок вполне сносно говорил по-русски и на предложение Троцкого сыграть отреагировал с довольной, чуть надменной улыбкой. В таком благостном настроении он пребывал минут тридцать, после чего благодушие стало уменьшаться пропорционально содержимому его кошелька. Пару раз турок пытался передернуть карты, но всякий раз натыкался на насмешливый взгляд Троцкого, укоризненного покачивающего перед его носом пальцем, и откровенную усмешку помахивавшего кулаком Корено. После очередного проигрыша турок попытался отказаться от игры, но толпа посетителей, сгрудившихся к тому моменту вокруг их стола, грозным ревом отвратила его от этой мысли. 

Через час игры турок, бросив на стол феску, жилетку и туфли с загнутыми носами на трех языках прокричал, что больше ему играть не на что. Удовлетворенно усмехнувшись, Троцкий подозвал к себе Потапова и, церемонно раскланявшись, вручил невезучему товарищу его вещи, а после отнес груду выигранного барахла трактирщику, заказав лучшей еды и выпивки для друзей. Корено, добравшись до стойки бара в два размашистых шага, радостно обнял Троцкого за плечи.

Впрочем, у турка тоже нашлись свои сторонники - его окружили с десяток английских и французских матросов, о чем-то говорившие турку и указывающие руками на Троцкого.

- Лева, если случится заваруха, постарайся уйти отсюда на своих ногах! - весело подмигнул Троцкому Корено. - А все остальное оставь за нами.

Судя по тому, как повышал голос турок, он явно стремился пересмотреть итоги игры.

Троцкий хихикнул:

- Коля, погляди - точно как в Крымскую войну! Русские против турок, англичан и французов!

- Лева, мне никогда не нравилась, чему окончилась та война! Эй, братишки, у нас тут полная мобилизация!

Тем временем турок простер руку в направлении Троцкого:

- Клянусь аллахом, за спиной этого неверного стоит иблис*( черт, дьявол. – турец.)! Я слышал, как он шептал заклинания во время игры!

- Аллах кезани версин* (Бог тебя накажет. - турец.)! Разве Аллах не запрещает правоверным азартные игры? – немедля откликнулся Корено. - И хто виноват, шо перед Богом ты подлец, а перед людьми - дурак?

- Эзек оглу эзек* (ишачий выродок - турец.)! - завопил турок, потрясая в воздухе кулаками. - Все русские - свиньи, а греки - помет этих свиней!

- Так и на ж тебе от дружбы русских с греками! – без тени эмоций произнес Коля и,  быстро шагнув вперед,  двинул турка в челюсть.

Турок взлетел в воздух. Пролетел пару саженей, теряя в полете зубы и чертя по полу строчку крови. Упал на пол и проехал на спине еще сажень, прежде чем исчезнуть со страниц этого романа.

- Let’s tear off Russian of a head!* (Оторвем этому русскому голову!) - Завопил кто-то из англичан и запустил в Троцкого бутылкой.

Обернувшись на крик, Троцкий машинально шагнул в сторону. Емкость, просвистев мимо его уха, врезалась в нестройные ряды бутылок, расставленные на полках за спиной трактирщика. Звон бьющейся посуды и плеск льющейся из неё сивухи, заставил хозяина забегаловки отпрыгнуть.  Итог прыжка был поразителен: кабатчик прямо-таки впечатался в стену и выбил деревянный шток, обмотанный канатом, удерживавшим под потолком чучело крокодила.

Несколько секунд крокодил продолжал болтаться под потолком. Потом, словно обрадовавшись нечаянной свободе, с шумом рухнул на стоящий под ним стол, разметав  полупустые бутылки, стаканы и забрызгав соусом перекошенные от удивления и испуга рожи сидевших за ним британцев. Не успели сыны Альбиона опомниться, как Филька Потапов, бурливший от радости и долго сдерживаемого боевого азарта, завопил «А ты не выголяйся, нерусь!» и метко приложил англичанина пивной кружкой по уху.

Троцкий, не зная, что ему делать во время всеобщей драки, охватившей кабак подобно лесному пожару, приклеился спиной к трактирной стойке, став на некоторое время сторонним наблюдателем. А тем временем потасовка, набирая обороты и втягивая в себя всё новых участников, жила своей жизнью.

Вокруг него с жутким хрустом ломались предметы немудреной кабацкой мебели и трещали ребра, сыпались на пол монеты из разорванных карманов и прилипали к столам выбитые зубы, щедро лилось спиртное из разбитых бутылок и кровь из рваных ран. Многоголосую чужеродную брань перекрывали рёв Василька: «У пятачыну!» и разбойничий свист Ракитина вкупе с разбойничьим же кличем: «Сарынь на кичку!».

В толчее синих французских кепи, осадивших Корено, языками пламени мелькали алые фески турок, временами почти сливаясь с костром красных британских мундиров.

Николай, не обращая внимания на численное превосходство противника, ломился сквозь ряды супостатов, во всю применяя кулаки, колена и локти, и со стороны казалось, что не толпа пытается бить Колю, а Коля в одиночку лупит целую толпу.

Теснина тел исторгла из себя высокого и тощего мужика в бело-черной нательной рубахе и белых парусиновых штанах, с ярко выраженной галльской внешностью и раздалась в стороны. Француз, демонстрируя свое мастерство савата, выставил перед собой ногу и, не подпуская Колю на дистанцию удара рукой саблировал ею в воздухе.

- А вот те привет от жиганского спорту! – не обращая внимания на финты противника, азартно выкрикнул Коля.

Француз вздрогнул от неожиданности, а одессит чуть пригнулся и подсечкой рубанул опорную ногу противника. Саватёр грохнулся на пол, вскочил и тут же схлопотал короткий, душевный, от плеча и на выдохе удар в лоб, сопровождаемый криком одессита «Эт тебе за Черноморский флот, лягушкина кровь!» После такой неприятности задиристый галл стёк на пол и больше не шевелился.

Сеня-волнолом, вдохновленный Колиным воплем: «Семэн! Глуши хозяина, пока он драконов не высвистал!» перемахнул через высокую стойку, как через деревенский плетень, и уложил трактирщика на пол, вбив кулаком голову в плечи так, как хороший плотник загоняет гвоздь в доску. Одним ударом.

Не желая оставаться на вторых ролях, Петро Ракитин, пробежав несколько шагов, вдруг оттолкнулся пола, как каучуковый мячик, и подобно пушечному ядру врезался плечом в парочку шотландцев, неразборчиво вступивших в чужую потасовку. Не ожидавшие подобного подвоха шотландцы зацепились друг за друга и дружно грохнулись на пол. Петро, топчась по упавшей волынке, принялся колотить подхваченной с пола ножкой стола по кельтским головам. Волынка жалобно стенала в унисон воплям хозяев.

Убедившись, что хайлендеры выбыли из драки, Ракитин сдернул с одного из поверженных противников килт и, размахивая им, как боевым знаменем, рванул в угол, где Корено и Василёк оборонялись от полудюжины то ли пиратов, то ли ночных парикмахеров.

Троцкий, чей опыт участия в драках ограничивался единственным случаем применения бильярдного табурета, в замешательстве зашарил взглядом по залу. Увидев, что Потапов и Сеня с трудом отбиваются от пятерки крепких арабов, он подхватил обломок скамьи и размаху врезал по затылку одного из противников. Услышав жуткое «ХРЯСССЬЬЬ!», Лев испугался, что проломил ворогу голову, но когда тот повернулся с перекошенной злобной гримасой рожей, перепугался гораздо сильнее. Троцкий вновь замахнулся доской, но ударить не успел: визави закатил глаза, сделал два шага и оглушительным шумом рухнул на пол.

Свалив араба, Лев, размахивая перед собой половиной скамьи и, крепко зажмурив глаза, вновь бросился в атаку. По этой причине он не видел, как один из противников, отшатнувшись от его удара, угодил точнехонько под Сенин замах, после чего присоединился к изрядной компании, отдыхавшей к тому времени на полу среди осколков посуды и руин мебели. Оставшийся в одиночестве араб - прочие пали либо сбежали - попытался скрыться, но не успел: Потапов впечатал свою ногу ему в живот, а Сеня добавил кулаком в скулу.

Волна адреналина захлестнула Троцкого с головой, и он с древним, как сама Русь, воплем: «Наших бьют!» кинулся на помощь Корено. И очень удивился, увидев, что его вмешательство уже не требуется: пол таверны устилали тела поверженных врагов, где шевелившихся, где лежащих неподвижно. Николай, облизывая кровь с рассеченного кулака, подошел к барной стойке, взял с полки чудом уцелевшую бутылку, и, отхлебнув из горла, расхохотался, глядя на учиненный ими погром.

- Таки я не имею памяти за столько добрых дел и за раз! - хохотал он, вытирая слезы. – Боцману - угодили, за брата-моряка – заступились, честь России отстояли так, шо Кутузов будет нам должен! Если кто имеет сказать нам за трофэйные шекели, то это добыча и она таки сверху кассы. Как у меня сейчас кипит кровь, от нас есть польза только в одном месте, и я имею мыслей сходить до баб. И не в вертеп какой-нибудь, а в бордель с традицией!

- А здорово, ты, Коля, того саватёра уделал! - восхитился Троцкий, принимая бутылку из рук приятеля.

- А-а-а! - отмахнулся от восторгов Корено. - Разве то саватёр? Так, танцор балету с позорной репутацией, а никак не саватёр. Гостил я как-то в Марселе, вот там я настоящего саватёра встретил… Тот - боец так боец!

- И кто кого, а, Коля?

- Шо значит «кто кого», Лёва? Я да он вдвоем сделали восемнадцать немецких матросов. Французик имел на них обид за Седан, а я с ним заодно!

Прежде чем выйти из разгромленного кабака, Петро Ракитин оглядел бессознательных шотландцев и грустно вздохнул:

- А я-то и не верил! А ить говорили мне  люди знающие - у этих шотландцев мужика от бабы только в сильный ветер отличишь…

Пресловутый «кошкин», сиречь публичный дом на первый взгляд производил вполне благоприятное впечатление. Более того – набреди Лев на этот дом без компании, он вряд ли догадался о его сомнительной сущности.

Снаружи - скромный двухэтажный домик из желто-серого кирпича с черепичной двускатной крышей. Перед двустворчатыми резными дверями верзила неопределенной национальности с рваным шрамом, пересекающим  мрачную, небритую физиономию, по-видимому, исполнявший роль швейцара, мажордома и вышибалы одновременно.

В силу того, что ранее в подобных заведениях ему бывать не приходилось, Троцкий не смог сказать, было ли место, куда его привел Корено, чем-то лучше или хуже других.

На первом этаже не наблюдалось каких-либо признаков вертепа, напротив, всё достаточно прилично и аккуратно. В небольшом зале вольготно разместились три или четыре круглых столика, застеленные разноцветными сатиновыми скатертями. На двух из них даже стояли дешевые вазочки, украшенные букетами из бумажных цветов. На стенах, обитых порядком выцветшей тканью розового цвета, висело несколько картин с пейзажами и натюрмортами.

У дальней стены возвышалась полукруглая барная стойка, украшенная десятком небольших флагов различных держав. За стойкой хозяйничала сухопарая дама, затянутая в платье моды середины  века, деланная улыбка которой не могла скрыть цепкого взгляда, оценивающего каждого посетителя. В дальнем от входа углу на небольшом помосте возвышался рояль. Загорелый европеец средних лет, облаченный в изрядно потёртый костюм, на вид то ли обнищавший рантье, то ли местный тапер, то ли ностальгирующий проходимец, печально наигрывал сентиментальную мелодию, периодически прихлебывая из высокого стакана.

Чуть поодаль от помоста с роялем вдоль стены разместился огромный плюшевый диван, служивший насестом для скучающих в ожидании клиентов девиц различных национальностей и столь же различных внешних данных. Слева от дивана простиралась широкая лестница с массивными перилами, ведущая на второй этаж.

Появление матросов внесло некоторое оживление в размеренную скуку рабочего вечера. Пианист, безошибочно определив национальность гостей, принялся наигрывать бравурный русский  марш, костлявая хозяйка выудила из запаса своих личин самую приветливую, часть девиц, покинув диван, принялась дефилировать перед столиками, выпячивая свои прелести и зазывно улыбаясь.

Войдя в зал, Корено, потянув Троцкого за собой, сразу направился к стойке.  Удивляя друзей, мадам поприветствовала их пусть и на ломаном, но русском языке, и тут же стала расписывать насколько хороши её девочки и насколько  дешева и прилична выпивка в её заведении.

Коля, жестом остановив водопад словоизлияний, ткнул пальцем в направлении наиболее симпатичной девицы, после чего опять же молча указал на Троцкого и, достав из кармана старомодный кожаный кошель, высыпал на стойку несколько монет. Девица, выбранная Николаем, подбежала к мадам, получила от неё ключ, подхватила Троцкого под локоть и, что-то радостно щебеча на жуткой смеси английского и французского, потащила его на второй этаж.

Втащив Льва наверх, девица втолкнула его в комнату и резво застучала каблучками, спускаясь вниз, чтобы через несколько минут вернуться в комнату с парой бутылок игристого вина и маленькой корзинкой фруктов.

Увидев, что его временная подруга вернулась, Троцкий отвесил девушке церемонный поклон, после вдруг встал на одно колено и, поцеловав ей руку, произнес по-французски: «Мадемуазель! Вы прекрасны и обворожительны!» Девушка, раскрыв от удивления рот, рухнула на банкетку. 

Через пару часов Лев вышел из комнаты, и устало, но очень довольно улыбаясь, неторопливо спустился в зал. Слегка заплетающейся походкой подошел к столику, где его уже ждал Корено, плюхнулся на стул и плеснул в стакан вина из стоящей на столе бутылки.

          - Ну и как? – азартно спросил Николай, еле дождавшись, пока Троцкий допьет вино.        Лев самодовольно улыбнулся и молча поднял большой палец вверх в одобрительном жесте.

- От тож! – улыбнулся Корено. - Я сразу понял, что она тебе по нраву придется. Ты допивай, а как остальные подтянутся, на пароход возвращаться будем.

А утром того же дня, когда моряки уже вернулись на своё судно, девицы из борделя, закончив свою ночную смену, собрались в зале немного посплетничать за бутылкой-другой вина. Темой дня стал рассказ девушки, на краткое время скрасившей досуг Троцкого. Поминутно всплескивая руками и иногда заикаясь от волнения, та рассказывала подругам, как Лев целовал ей руки и осыпал комплиментами. Апофеозом послужила новость, что молоденький клиент, не тратя сил на пошлости, всё оплаченное время читал девушке стихи. По большей части совершенно непонятные, но ужасно красивые. Товарки ахали, охали и возмущались, что в приличных заведениях проходу не стало от клиентов с подозрительными привычками, ведущими свою историю не иначе как от Содома с Гоморрой. При этом всем было ясно, что каждой из них до смерти хотелось оказаться на месте подруги Троцкого, чтобы хотя бы ненадолго, ощутив себя женщиной и леди, позабыть о своем ремесле.

Потягивая утренний кофе, старпом заметил  как боцман Кузьмич, рискуя вывалиться за борт, вцепился руками в леер и рассматривает что-то на пирсе. Подойдя к ограждению мостика, он и сам чуть не выронил чашку: по пирсу в сторону "Одиссея" маршировала группа матросов, возвращающихся из увольнения. Шли они строем, хотя и не в ногу, а первым, размахивая клетчатой тряпкой ядовитой расцветки, надетой на швабру, вышагивал Петро Ракитин.

Десятком минут позже, Лев, на пару с Корено и Ракитиным вытянулся перед Ховриным, подозрительно рассматривающим их синяки и ссадины:

- Эта што вы за тряпку притащили? - почти довольным тоном проворчал боцман, радуясь, что у него нет причин для наказания матросов.

- Это не тряпка, Артемий Кузьмич, - самодовольно хмыкнул Николай. - Это трофей, почти что флаг. Мы под этим штандартом такую викторию одержали,  шо просто ой!

- Молодцы, коли так, - усмехнулся Ховрин.  - Ладно, знаменосцы, валите в кубрик, отоспитесь и по вахтам. Коль отдохнули на славу, так теперь и потрудитесь так же, шоб морская слава не хужей сухопутной была.

Утром следующего дня «Одиссей», не надеясь на изменчивый ветер, развел пары и под руководством лоцмана, направился в суточный поход по Суэцкому каналу.

Все офицеры экипажа, включая Кочеткова, прощаясь с краткосрочной стоянкой, собрались на мостике.

- Есть ли еще место на свете, где океанские корабли и верблюды идут каждый своим путем в десятке саженей друг от друга? – подозрительно поглядывая на идущий следом за ними английский пароход, сказал вдруг Силантьев.

- Вряд ли. Этот канал будто борозда, что Азию от Африки отделяет, - заметил второй штурман Никитин. - А пароход наш будто лемех по этой борозде движется.

- Р-романтики… - ухмыльнулся капитан. – Канала, прежде всего, выгоднейшее коммерческое предприятие. Один тариф - по девять с половиной франков за тонну груза. Мы-то еще по-божески, примерно в тысячу фунтов уложились, а иные суда по десяти тысяч американских долларов платят.

- Э-эх! - тяжко вздохнул доктор Карпухин, разглядывая заставленный лодками берег. – Мы здесь почти двое суток простояли, а какой-никакой гарем повидать так и не сподобились…

- Вот по данному поводу, Петр Семенович, тужить абсолютно не стоит, - дружелюбно улыбнулся  Кочетков. - Потому как в наше время гаремы восточные больше по ведомству восточных же сказок проходят, да и вообще, они к данной местности большого отношения не имеют…

- А вы, Владимир Станиславович, по данному поводу экскурс и проведите, - хитро прищурился Политковский. - Уверен, что эта тема интересна не только мне…

- Как вам будет угодно, Викентий Павлович, как вам будет угодно, - отвесил короткий поклон Кочетков. - Сразу же поясню, что гаремы на Востоке возникли вовсе не от какой-то особой распущенности нравов или же от исключительного сладострастия местных жителей. Поскольку Восток всегда воевал больше и отчаяннее, чем Европа, магометанская практика многобрачия возникла как следствие диспропорции между мужчинами и женщинами. Чтобы наверстать людские потери в войнах, женщины должны были рожать как можно чаще. Мы, европейцы, воображаем, что гарем - нечто экзотическое и густо замешанное на похоти и тайных желаниях, в то время, как гарем прежде всего - просто мусульманская семья. Мы считаем, что гарем - сад наслаждений, а на самом же деле это скучное и весьма целомудренное место, где более от монастыря и писчей конторы, чем от марокканского вертепа. Мы проливаем слезы над участью девушек, попавших в сераль, а для многих это счастье и цель жизни. Мы стыдливо прикрываем глаза, воображая, какой утонченный разврат творится в гаремных покоях, а на самом деле многие султанские наложницы годами пребывают там и сохраняют невинность. И, наконец, хочу вас заверить, что ныне гарем явление крайне редкое, и позволить его содержать может, дай Бог, разве что один турок либо араб из тысячи. Так что местные жители о гаремах позабыли, и, подобно христианам, обходятся единственной благоверной.

- Не пойму я вас, Владимир Станиславович, - с улыбкой, но несколько настороженно заметил Политковский по окончании короткой лекции. - Турки нам вроде бы и не друзья вовсе, а вы про них этак сострадательно рассказываете…

- Все просто, Викентий Павлович, - понимание идет рука об руку со знанием. А чужеземца, паче того - противника, надобно именно понимать. Вот и весь секрет моего к Востоку отношения.

- Тогда у меня и более сложный вопрос имеется, - безмятежно улыбнулся старпом. - А есть ли на свете какой-нибудь предмет, о котором вы понятия не имеете?

- Есть Викентий Павлович, как ни быть! - рассмеялся Кочетков. - Мне о сих пор неведомо, какая сволочь назвала рыбу стерлядью, соединив при этом два ругательных слова.

Медленно-медленно двигался «Одиссей» по Суэцкому каналу в длинной веренице судов, направлявшихся из Средиземного моря в Индийский океан.

Берега, слишком высокие, чтобы увидеть хоть что-то, кроме кромки воды, в некоторых местах становились ниже, открывая обзор до самого горизонта – причем, справа по ходу движения виднелись пальмовые рощи, а слева, со стороны Аравийского полуострова, только пески, казавшиеся когда белыми, а когда - медно-красными.

Далее контраст становился еще более разительным - азиатская сторона канала оставалась все такой же пустынной - пески с рубцами редких караванов на них, а с африканской стороны появлялись озера, где в невероятном изобилии гнездились журавли, пеликаны и розовые фламинго.

Потом на самом горизонте азиатского берега проступила зубчатая линия Синайских гор, которые словно бы парили в струящемся раскаленном воздухе.

Закат в пустыне напоминал огромную тень, пришедшую из-за далекой горной гряды и стремительно зачерневший небо слева направо - так, что когда Синай уже полностью утонул во тьме, африканский берег еще заливало солнце.

Наступившая ночь поражала ясным небом и обилием звезд. Форштевень «Одиссея» подминал под себя отражавшиеся в воде созвездия, иногда казалось, что береговая линия очерчена ниткой флюоресцирующих растений.

А позади корабля стояла тьма настолько плотная и густая, что, казалось, пробиться сквозь нее невозможно. Оглядываться назад совсем не хотелось, ибо давно известно, что как бы ни трепали напасти людские жизни и судьбы, каждый человек свято верит, что всё лучшее у него впереди.

Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)

           Осень 1899 года. Борт парохода «Одиссей»

Человеку свойственно заблуждаться. Особенно когда он изначально относится к себе любимому крайне негативно. Вот и я, полагая себя никчемной, ничего толком не умеющей личностью, ошибался. Слегка. Нашлось применение и моим «талантам», по крайней мере, одному.

По странной прихоти судьбы востребованными оказались не коммерческие способности Лопатина и уж точно не мои «глубокие» познания в сфере просвещения. Свято уверен, что вызубрив институтский курс литературы девятнадцатого века, знаком, дай Бог, чтоб с третьей частью современного книжного раздолья, потому как об иных популярных нынче авторах не слышал вовсе. А вот умение петь из личной отдушины превратилось в «достояние республики», то есть команды «Одиссея».

Всё началось крайне банально: кок – дородный дядька со странным именем Галактион, должным образом проинструктированный старпомом,  поначалу ничего более серьезного, чем мытьё посуды и чистка картошки мне не поручал. Опасался. Кого и чего – не знаю, ведь как каждый нормальный холостяк, не имеющий перспективы обзавестись второй половинкой, я достаточно сносно умею готовить. По крайней мере, не хуже кока. Наш многомудрый жрец кастрюли и половника, пару лет как сменивший на этом посту японца (сочувствую я прежнему экипажу, ох, как сочувствую), даже рецепт винегрета не знал, про всякие там греческие салаты и прочие оливье даже не заикаюсь. Теперь, когда я его просветил, он всё это готовит, но так то ж – теперь… А тогда он меня в основном как чернорабочего использовал. А что делать человеку перед громадной бадьей картошки и прочих овощей, чтоб от тоски не загнуться? Правильно – петь. Я и запел. В тот день команда питалась подгоревшей кашей, потому как Галактион заслушался и про свои обязанности позабыл. Начисто. А на следующий день Егорка Летов, капитанский вестовой, получил выговор, так как, пробегая мимо камбуза во время очередной моей арии застыл, как вкопанный и торчал, как пришитый пока я не замолк,  а это как бы не полчаса. В результате стармех явился к капитану  с очень большим опозданием.  Тем же вечером Летов на пару с Галактионом затащили меня на бак, где по ночам свободная смена на посиделки собиралась. Поначалу на меня никто внимания не обратил, ну пришел и пришел, сиди и не мешай. И тут меня закусило.

 Да, я не такой сильный, как большинство матросов, да, я почти ничего не умею и меня вполне обоснованно считают белоручкой, но все это не значит, что я совсем пустое место! Опыт выступлений перед какой-никакой аудиторией у меня есть, и я запел лермонтовский «Воздушный Корабль».  Так я не старался даже на предпоследнем нашем бардовском конкурсе, когда выиграл чуть ли не единственный в своей жизни приз. Потому что я нутром чувствовал: здесь на кону стоит гораздо больше, чем право обладать хрустальной фиговиной, здесь я до душ людских пытаюсь достучаться, пусть и с корыстным зусмыслом. Достучался.

 Гомон, перепалка и беззлобные подначки стихли уже на втором куплете, и «Очи черные» я пел уже в благожелательной тишине, а после «Не для меня придет весна» вообще отпускать не хотели. Да я и сам уже уходить не хотел, расчувствовался от внимания. До тех пор, пока на бак, в сопровождении судового балагура Фильки Потапова, не пожаловал Ховрин. Тут у меня голосок-то и перехватило. Пока господин боцман устраивался поудобней да выяснял, что происходит, я с горем пополам совладал с собой и выдал «Гори, гори моя звезда». Примерно на середине песни Потапов начал высказываться в своей язвительной манере, что барские рОмансы рассейскому матросу без надобности, но вдруг схлопотал от Ховрина в ухо и замолк. А Кузьмич обратился ко мне по имени (первый раз за все время!) и попросил продолжать. Очень вежливо попросил. Просьбу боцмана я уважил и пел, покуда сил хватило, то есть до второй склянки.  А когда я поплелся в кубрик, Ховрин (опять же вежливо!) попросил, чтобы я и завтра ночью на баке спел.

Той ночью я так и не смог уснуть, всё думал и думал: а может, мой провал то ли в прошлое, то ли в параллельный мир нужен не кому-то и для чего-то, а в первую очередь для меня самого? Ведь сегодня я едва ли не в первый раз за последние годы почувствовал себя нужным не только самому себе, но и еще кому-то? И что физическая сила отнюдь не самая важная в мире вещь. Пресловутая сила духа куда как важнее будет. Есть. Вот только есть ли она у меня эта сила? Наверное да, только я пока сам еще не нашел, где лежат ее истоки и как ими пользоваться, но разберусь обязательно.

Видимо, всенощные размышления пошли на пользу, и когда через неделю во время очередного моего «концерта» черти принесли на бак Политковского, я даже глазом не моргнул. И вот закономерный итог: моё имя в списке увольняемых на берег в Порт-Саиде. Дато в списке нет, а я есть. Занятно. Ну что ж, надеюсь, «заграничное турне» будет познавательно. Хотя чего гадать, завтра посмотрим.

Книжки и фильмы не врут. По крайней мере, те, где визит в таверну в чужом порту заканчивается для моряков дракой. Проверено на личном опыте.

 А начиналось всё вполне пристойно. Когда я скучал в одиночестве на пирсе, Корено предложил составить компанию в посещении местного питейного заведения. С ним и еще тремя ребятами с нашего парохода. Я согласился.

Та забегаловка, что мы посетили первой, оказалась переполнена итальянцами. Ну и сервис, соответственно, никакой. Ушли мы оттуда и, слава Богу, без драки. Всё же авторитет Корено среди матросов «Одиссея» достаточно  высок. Не сказать, чтоб как у Ховрина, но если и меньше, то не намного. Покинув кантину, наша компашка шлялась по Порт-Саиду в поисках нового пристанища. Из-за всеобщего столпотворения мы браковали один кабак за другим, и я понемногу начал надеяться, что первый мой сход на берег закончится мирно. Размечтался.

Возле очередной забегаловки мы наткнулись на небезызвестного Потапова в крайне плачевном (и в фигуральном, и буквальном смысле) состоянии. Его какой-то местный кидала в карты раздел, причем в буквальном смысле слова – до исподнего. Пока мы с ребятами прикидывали, как помочь несчастному Филиппке, Коля, как всегда, принял ответственное решение. Точнее, он, вспомнив о присущей Лопатину способности гениально играть в карты, предложил мне обставить каталу. Пришлось соглашаться, ну не мог же я сказать Корено, что лопатинское сознание давным-давно спокойно спит на задворках сознания! Даже если бы он мне поверил - и чего? Сдрейфить, отказаться и подвести людей, которые смотрят на меня с надеждой? Пусть тот же Потапов каждый день то так, то эдак подкалывает меня на пароходе и что теперь? В беде его бросать? Не уверен, что смог бы равнодушно пройти мимо даже там, в двадцать первом, а теперь, когда я становлюсь не просто частичкой команды, а вызывающим доверие человеком, тем более не могу. Слишком долго и трудно я шел к осознанию этих, простых на первый взгляд, вещей.

Закончилось всё вполне предсказуемо. Лопатин не подвел, и с его помощью турецкого картежника я сделал на раз, поступив с ним так же, как он с Филькой, то есть выудив всё до последнего пиастра и старых туфель. Катала подобным с ним обращением остался недоволен и спровоцировал всеобщую драку. А зря. Мог бы жить и радоваться. А так и барахло свое потерял, и уважение, еще и морду набили, причем не только ему, а всем не русским, кто имел несчастье оказаться на тот момент в кабаке. Включая трактирщика. И хотя участия в драке не избежал и я,  к чести моей будет сказано, я никого и пальцем не тронул! Скамейкой по кумполу – да, было, а пальцем ни-ни. Правда не могу сказать, когда я больше боялся: когда только-только в драку встрял или когда той самой скамейкой какого-то араба на пол свалил. Не знаю, не помню и вспоминать не хочу, потому что самое главное даже не в размахивании скамейкой  -  я не сбежал, не спрятался, я дрался! И пусть толку от меня было мало, но встал в строй. В первый раз в жизни. А потом неугомонный Колька кинул клич: «По бабам!»  

Когда Корено предложил продолжить наш вояж по злачным местам посещением борделя, я, честно говоря, немножко растерялся. Как любой человек эпохи видеокассет, быстро сменившейся эпохой DVD-дисков, я мог смело заявить: «И чего я там не видел?» Но на этом и моя информированность, и моя смелость заканчивались. Лопатин же – вот удивительно! – во многом оказался еще наивнее меня.

Впрочем, к моей растерянности примешивалась изрядная доля любопытства, да и адреналин после драки еще зашкаливал. Так что сказать, что я колебался, означало бы соврать самым наглым образом. А тут еще и толстовщина полезла, причем из обоих. "Воскресение" небезызвестное. И "Яма" вспомнилась, кому именно, я уже и не понял.  Мне то легче, "дас ис фантастиш" легко перебивало русских классиков, а Лопатин вообще размяк в стенаниях по поводу несчастных падших женщин. А вечный бес любопытства так и толкал нас обоих сравнить литературных героинь с живыми прототипами.

Приют разврата оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Никаких бедовых девиц, караулящих у входа и хваткой бультерьера цепляющихся за «рашентуристо»… вообще ничего, что выставлялось бы напоказ. Всё, если так можно выразиться, вполне пристойно, больше похоже на средней руки провинциальную кафешку. Что же до самих девочек – восьмиклассницы из моего прошлого (оно же, по нелепому стечению обстоятельств – будущее) и одевались, и вели себя куда раскованнее.

Не успел я толком оглядеться, как Колька – вот электровеник! – мне уже барышню организовал. Краси-ивую! Вполне в моем вкусе… то есть такую, к каким я всегда близко подходить боялся, зная, что на их фоне буду выглядеть вообще как пентюх распоследний. Лопатин где-то на периферии моего сознания слабо вякнул, что предпочитает поблондинистее и попухлее, но я быстро поставил этого ценителя истинно арийской красоты на место, он обиженно умолк и больше не высовывался.

Барышня с нежданной энергией взяла меня в оборот – втащила на второй этаж, втолкнула в комнату, и… И пока она бегала за традиционными «выпить-закусить», я – тоже как-то вдруг – понял, что все будет иначе. Почему? Ну, в этом я и сам себе толком отчета не давал. Наверное, у меня приключился день непредсказуемых поступков, которые немножко сродни подростковому стремлению сделать наперекор. М-да, странное оно, мое взросление в это мире!

И я огорошил барышню тем, что, приняв позу влюбленного пажа, выдал ей по-французски совершеннейшую банальность, а потом, не давая опомниться ни ей, ни себе, начал декламировать Шекспира, сонет, не помню, не то сто двадцатый, не то сто тридцатый:

My mistress' eyes are nothing like the sun;

Coral is far more red than her lips' red;

If snow be white, why then her breasts are dun;

If hairs be wires, black wires grow on her head.

I have seen roses damask'd, red and white,

But no such roses see I in her cheeks;

And in some perfumes is there more delight

Than in the breath that from my mistress reeks.

Помнится, в прошлой моей жизни институтская «англичанка» Римма Владиленовна буквально пытала нас Шекспиром и Бернсом, заставляя зубрить бессчетное количество текстов. То, что мы понимали лишь отдельные слова, неистовую Римму ничуть не заботило. Она любила само звучание, погружаясь в него с головой, а мы… мы просто тонули. Но Лопатин-то английским овладевал не в провинциальном вузе начала XXI столетия, и, объединив усилия, мы цитировали бессмертные строки на языке оригинала так, что старине Вильяму за нас стыдно не было бы. Однако же после второй строфы я не удержался – и продолжал на языке родных осин:

Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

И все ж она уступит тем едва ли,

Кого в сравненьях пышных оболгали.

Дамочка моя совсем разомлела, глазки горят, щечки пылают. А я, не собираясь останавливаться на достигнутом, плеснул ей и себе в бокалы (во сервис! барышня, хоть и слушала во все уши, успела бутылочку откупорить) и принялся за Бернса:

Comin thro' the rye, poor body,

Comin thro' the rye,

She draigl't a' her petticoatie

Comin thro' the rye…

И, дабы не изменять только что возникшей традиции, закончил по-русски:

И какая нам забота,

Если у межи

Целовался с кем-то кто-то

Вечером во ржи!..

И, благодаря сидящим во мне знаниям Лопатина, а может, еще и двум бокалам красного, с каким-то испугавшим меня самого восторгом подумал: а ведь крут, реально крут был Самуил Яковлевич, и Шекспира, и Бернса так переложил, что ничуть не хуже оригинала вышло!

Эта мысль, к счастью, сгинула под натиском другой: вспомнилось мне, что я где-то слышал песню на эти стихи. Мелодия смутно припоминалась. Да ладно, и совру – никто не заметит! И я запел. По-русски, все ж таки мне так удобнее оказалось. Была б гитара – еще душевнее получилось бы. Но хоть и без музыки, и по-русски, барышня моя, гляжу, слезу пустила.

Ну, тут я и вовсе разошелся… то есть, не сразу, а после еще парочки бокалов. Нет, пьяным я не был, у меня было опьянение иного рода, когда я взахлеб читал родного нашего Заболоцкого:

…Я склонюсь над твоими коленями,

Обниму их с неистовой силою,

И слезами и стихотвореньями

Обожгу тебя, горькую, милую…

Барышня в исступлении прижимала руки к пухлой груди и вздыхала так чувственно, что, услышь ее товарищ Заболоцкий, наверняка был бы так счастлив, как только может быть счастлив творец.

А я уже выводил, слегка стыдясь, что все ж таки чуть-чуть фальшивлю:

Ах, какая женщина, какая женщина,

Мне б такую!..

И когда через пару часов я спустился со своих персональных небес на землю и Колька начал допытываться «ну и как?» (тоже мне, гурман-любитель клубнички!), я, уже не находя слов, просто показал ему большой палец – дескать, зашибись как круто. Самое смешное, что я ну ни капельки не врал.

ГЛАВА    Т Р И Н А Д Ц А Т А Я

Июль 1897 года. Кимберли.

Ласковое утреннее солнце, пробуждая ото сна шахтерский городок, неторопливо пробежалось по кривым улочкам, как попало заставленным одноэтажными домиками, среди которых, то там, то сям возвышались здания трехэтажных отелей и двухэтажных, в  колониальном стиле, коттеджей, произведенных местными жителями в разряд достопримечательностей. Отразившись веселым блеском в стальных полосах трамвайных рельсов, озорные лучи с разбега уткнулись в серо-голубые кимберлитовые стены небольшого двухэтажного особнячка и недоуменно замерли.

Солнце осторожно уткнулось жалюзи и, словно испугавшись ледяного блеска штыков часовых, застывших каменными изваяниями на пороге дома, побежало дальше, более не настаивая на побудке хозяев. Хотя надо сказать, обитатели особняка нынче еще и не ложились. По крайней мере, двое из них. 

Предоставив Морфею право властвовать над другими жильцами, хозяин дома Сесил Родс вместе со своим секретарем Патриком Хэйли заперся в кабинете на втором этаже и проработал почти всю ночь. По давно заведенной традиции проблемы обсуждали, переходя от малозначительных к наиболее важным, оставляя самое трудное, как лакомка – десерт, напоследок.

- …Кроме этого, подтверждая уже изложенные мною сведения, доктор Леандр Стар сообщает о том, что Матонга, собрав около десяти тысяч воинов, послал военным вождям матабелов приглашения на совет. Резюмирую: если мы в ближайшее время не предпримем мер по… э-э-э …нейтрализации Матонги, он, объединившись со служителями культа Ндбеле, в самые короткие сроки превратится для нас в головную боль, не меньшую, чем в своё время Лобенгула и Млимо… - среднего роста мужчина в изрядно запыленном френче, закончив доклад, устало захлопнул кожаный бювар и потер красные от недосыпа глаза.

- Это ты хорошо сказал, Патрик, – нейтрализации, - усмехнулся хозяин кабинета. Поднявшись из-за массивного стола, он подошел к  журнальному столику и, не глядя, плеснул в стакан из тяжелой бутылки. - Как я понимаю, твоя интерпретация данного выражения исключает возможность полюбовного договора… - расплескав часть жидкости на жилет и сорочку, Родс резким жестом поднял полный до краев бокал.

Не обращая внимания на расплывшиеся по одежде пятна, хозяин алмазной империи отхлебнул хороший глоток, прищурился и задумчиво бросил:

 - Хотя, может оно и к лучшему. Разрази гром этих дикарей! Им ручья Бронко мало показалось? Если эти чернозадые отродья вновь хотят захлебнуться своей кровью, как под Бомбези, так это легко повторить!

- Осмелюсь заметить, мистер Родс, -  поморщился Хэйли, - но в настоящее время ситуация складывается таким образом, что если мы соберем сколько-нибудь значимые силы, Крюгер может решить, что намечается повторение рейда Джеймсона. И среагировать соответственно. А обострение отношений с бурами сейчас, когда мы приобрели золотые  рудники в Трансваале, нам совсем ни к чему. Если мы все же будем решать данную проблему… э-э-э… силовыми методами, я бы предложил пригласить… -э-э-э… независимых специалистов по разрешению подобных ситуаций…

- Буры, буры, - скривился Родс. - Те же дикари, только белые… Но ты прав, Патрик, ссориться с ними сейчас не с руки… Твоя мысль о наёмниках совсем неплоха. Мне нравится. Только необходимо, чтобы во главе наёмного отряда стоял наш человек. И будет лучше всего, если подобный отряд соберет он сам.

- Простите, сэр, - недоуменно поднял брови секретарь, - но я даже не представляю, кому мы можем поручить такую задачу? Борроу, Свифт и Тиндейл-Биско - они, конечно, ваши верные сподвижники и единомышленники, но в то же время – офицеры Её Величества, и вряд ли согласятся на роль… э-э-э… кондотьера.

-  Скажи прямо, Патрик – наёмного убийцы, - хмыкнул Родс. - В этом кабинете ты можешь называть вещи своими именами. По крайней мере, в разговоре со мной. В этот раз мы не будем прибегать к помощи этих достойных джентльменов. Хотя я не нахожу ничего позорного в том, чтобы тишком пристрелить чернокожую обезьяну. Всевышний свидетель, будь я моложе или хоть чуточку здоровее, то справился бы с этим делом сам. А если я не могу решить проблему самостоятельно, для этой работы у меня есть не менее достойная кандидатура.  Он не только лучший из всех разведчиков, что я знаю, он - мой личный друг!

- Бёрнхем! – Хэйли звучно хлопнул себя ладонью по лбу. - Ну, конечно же! Человек…э-э-э…устранивший Млимо, кто может быть лучше! – Взглянув на закатившегося от хохота Родса, секретарь осекся и чуть смутившись, поправился. - То есть, убийца Млимо… Отменная кандидатура сэр! Вот только справится ли он с данной…э-э-э… миссией? Очень уж зубастая дичь намечается…

- Справится! – отрезал Родс. - В восемьдесят седьмом пещеру, где скрывался Млимо, окружали пятьдесят тысяч головорезов из племен матабеле, но Бёрнхем на пару с молодым Бонаром Армстронгом нашел путь через Матобо, незаметно просочился сквозь все преграды и прикончил ублюдка. А  нынче этих размалёванных тварей всего-то десять тысяч. Так что, как только наступит утро, пошли боя с запиской к нашему другу.

- Осмелюсь заметить, сэр, - раздвинув рывком портьеры, поднял жалюзи Хэйли, - утро уже наступило!

- Тогда отправляй посыльного немедленно. А пока Фредерик будет добираться  сюда, мы с тобой прикинем наши действия на тот случай, если он всё же не справится…

И вновь расчеты, расчеты, расчеты… Любая, даже маленькая война, прежде чем начать поглощать людские жизни, питается деньгами, и даже получив своё любимое лакомство - человеческую кровь, она про деньги не забывает. Финансы нужны в первую, вторую и все последующие очереди. Нанять бойцов – нужны деньги, необходимо закупить лошадей и боеприпасы – и вновь без них не обойтись. А фураж? А продовольствие? И помимо этого есть еще куча иных вопросов, решение которых без денег невозможно.

Напольные куранты невозмутимо отбивали час за часом, на столе давно остыл так и не съеденный завтрак, а Родс и его помощник, превратившись в живые арифмометры, считали, считали, считали…

Когда раздался вежливый стук в дверь Родс, недовольный тем, что кто-то смеет отрывать его от работы, возмущенно дёрнул острым подбородком, но увидев человека, застывшего в дверном проеме, улыбнулся. 

На пороге кабинета стоял невысокий, не более пяти футов трех дюймов, белый мужчина, одетый неброско, скорее, даже скромно. Короткая оливкового цвета куртка. Широкий оружейный пояс с тяжелой даже на вид кобурой. Оливковые, в тон куртке, брюки заправлены в высокие кожаные сапоги. На голове стетсон с высокой тульей.

Из-за худощавого телосложения, человека можно было бы принять за подростка, если бы не его светлые, с небольшой рыжиной усы на обветренном, загорелом лице, да цепкий взгляд серо-голубых глаз, привыкших смотреть в узкую прорезь винтовочного прицела. Взгляд человека, отнявшего не одну жизнь.

- Фредерик! Мальчик мой! Ты как никогда вовремя! – встав из-за стола, Родс, раскинув руки в приветственном жесте, шагнул  навстречу визитеру. - Прости, что прервал твой отдых, но Капской колонии и мне лично нужна твоя помощь.

- Какие могут быть обиды между старых друзей! – улыбнулся Бёрнхем. – Вы ведь знаете, Сесил, что и в радости, и в беде можете на меня рассчитывать. Однако глядя на ваш, - Бёрнхем отвесил короткий поклон секретарю, -  и ваш усталый вид, я прихожу к выводу, что радостью сегодня и не пахнет.

- К сожалению, ты прав, Фредерик, -  Родс в очередной раз наполнил свой стакан из уже изрядно опустевшей бутылки. Оглянувшись на Бёрнхема, он чуть  виновато улыбнулся, - помятуя о твоей нелюбви к алкоголю, тебе бренди не предлагаю.

Собираясь с мыслями, хозяин Капской колонии неторопливо цедил крепкое спиртное, словно воду. Отставив пустой стакан, Родс внимательно взглянул на разведчика.

- Не буду вдаваться в долгие рассуждения о том, что приличествует джентльмену, а что нет и скажу тебе прямо - мне нужна жизнь одного человека, если эту раскрашенную гориллу можно назвать человеком.

-  Я так понимаю, сэр, речь идет о каком-то племенном вожде, возомнившем о себе невесть что, - понимающе кивнул Бёрнхем. - Осталось только сказать, кто же этот недоумок и почему вам необходима именно моя  помощь.

- Это Матонга, - поморщившись, словно речь шла о конском помете, выплюнул Родс. - Он уже собрал столько воинов, что в силах устроить резню, почище чем гугеноты Варфоломеевской ночью и сейчас пытается заключить союз с матабеле. А стоит нам собрать более-менее подходящее для его разгрома ополчение, так буры начнут вопить, как резаные. После рейда Джеймсона они на любой лязг затвора с нашей стороны готовы ответить полноценным залпом. Так что выход только один -  ты должен добраться до Матонги и прикончить мерзавца прежде, чем он развяжет войну. На мой взгляд, жизнь одного, а пусть даже и сотни дикарей, невеликая цена за возможность спокойно жить и работать. Вот только сделать это будет непросто - за Матонгой стоят десять тысяч не самых плохих в Африке бойцов, и больше трети из них вооружена винтовками. Я понимаю - это тяжелая задача, да и сама работёнка дурно пахнет, но пойми. Фредерик, это тоже – Бремя Белого Человека…

-  Здорово сказано, - одобрительно кивнул скаут. - Надо будет запомнить  - Бремя Белого Человека. Умеете вы, мистер Родс, красиво говорить… А насчет Матонги – не сомневайтесь, если вопрос стоит таким образом – его не станет. Это хорошее дело можно сделать для любого человека, а подлость – только для друга. Ну а мои взгляды на дикарей по-прежнему  ничем от ваших не отличаются.

- Вот и славно! – обрадовано улыбнулся Родс. - Я рад, что мы понимаем друг друга, как встарь. Честно говоря, я все же не был до конца уверен, что ты возьмешься за это дело: все же убийство на войне и убийство в мирное время это, как ни крути, два несколько различных убийства. А про великое Бремя Белых, это вовсе не я придумал, а Киплинг. Вот, послушай:

Неси это гордое Бремя -

Родных сыновей пошли

На службу тебе подвластным

Народам на край земли -

На каторгу ради угрюмых,

Мятущихся дикарей,

Наполовину бесов,

Наполовину людей…

- Хорошие стишата, вернусь - обязательно почитаю, - мягко улыбнулся Бёрнхем. - Но о высоком искусстве и попозже можно поболтать, а нынче лучше о деле. Как вы себе представляете данное предприятие? Это я сейчас о Матонге.

-  Я предполагал - ты соберешь отряд из тех, кого посчитаешь нужным, найдешь Матонгу и прикончишь,  - Родс задумчиво постучал пальцами по столешнице. – А вот каким образом справиться с этой проблемой – это я оставляю на твое усмотрение. Получишь всё, что посчитаешь необходимым, даже пушку, если захочешь.

- Как-нибудь без артиллерии обойдусь, - усмехнулся разведчик. - А вот связка-другая динамита мне не помешает. За пару дней соберу людей Кимберли, кого смогу, еще пару дней на оснащение положим, а после выдвинусь на Солсбери. Если здесь кого нужного не найму, то в Солсбери Рыжий Мак-Дональд с волонтёрами поможет.

Несколькими днями позже. Форт Солсбери.

Семеро всадников, покрытых красноватой пылью с головы до ног, неторопливо втянулись в ворота Форта Солсбери.

Бёрнхем не был здесь больше года, но за прошедшее время поселок практически не изменился, по-прежнему представляя собой неряшливую россыпь похожих на ящики лачуг, крытых листами железа, некогда гофрированного, а ныне большей частью – ржавого, в окружении грязных, потрепанных непогодой парусиновых палаток. Часть хижин, образуя подобие улиц, выстроились в условно ровные ряды, остальные же были раскиданы по территории форта, как Бог на душу положит. Прямо посередине поселка раскинулся прямоугольник вытоптанной сухой земли, исполнявший роль городской площади. На одном её краю разместился добротно сколоченный одноэтажный барак, увенчанный шестом с британским флагом, – здание местной администрации. На противоположном – две относительно приличных лачуги. Одну из них украшала вывеска с претенциозным названием: «Отель «Звезда Лондона», над входом во вторую, чуть меньшую размером, болталась доска с широкой корявой надписью: «Трактир «Адмирал Нельсон» и припиской мелкими буквами: «Мак-Дональд». 

Остановив отряд на краю площади, Бёрнхем, отдал необходимые распоряжения и отправил людей на отдых в отель, а сам прошел в здание администрации.

К его неудовольствию, из двух офицеров гарнизона первый с небольшим отрядом ушел на патрулирование, второй спал после ночного дежурства, а местный градоправитель больше интересовался пополнением своего кошелька, чем благосостоянием вверенного ему поселения. В итоге получасовая беседа, кроме местных цен на припасы и жалоб на дороговизну привозных товаров, сколько-нибудь стоящей информации разведчику не принесла.

Выйдя из барака, Бёрнхем с чувством пнул валявшуюся под ногой консервную банку и, поминутно запинаясь о мусор, разбросанный на пыльной красной земле, направился к трактиру. К слову сказать, ржавые жестянки из-под солонины, перемешиваясь с осколками бутылок и кухонных помоев, валялись здесь повсюду. Цивилизованный человек потому и цивилизованный, что оставляет за собой особенно отвратительные отбросы.

Внутри трактир выглядел ничем не лучше, чем  снаружи. Солнце, с трудом пробиваясь сквозь мутное стекло маленького окошка, еле-еле освещало пяток дощатых столов, липких от пролитого пива, земляной пол, вытоптанный до каменной твердости и стекольной гладкости, да покосившуюся стойку бара, на которой возвышался пивной бочонок объёмом не менее трех имперских галлонов.

Бёрнхем с презрением покосился на компанию из трех забулдыг, один из которых преспокойно почивал в глиняной тарелке с остатками еды, и направился к стойке. Из темного провала, ведущего куда-то в глубину лачуги, поглаживая кучерявые бакенбарды, ему навстречу выполз массивный шотландец с лицом красным, как почва вельда. Завидев нового посетителя, он подслеповато прищурил глаза и, после секундного размышления, ринулся навстречу, сотрясая стены трактира радостным воплем:

- Бёрнхем, старый бродяга! Сто чертей тебе в печенку!  Ты всё кочуешь, стреляешь?

- Мак-Дональд, старый пьянчуга! – в тон ему рассмеялся скаут. - А ты всё так же безбожно разбавляешь свою бурду ослиной мочой? Или чего похуже удумал?

- Тоже мне радость – думками голову ломать! – фыркнул Мак-Дональд. - Местным, чтоб им пусто было, и мочи хватает, ну уж ради тебя я расстараюсь… - трактирщик  хитро прищурился и, выдерживая паузу, замолчал, - а стакан молока раздобуду! А сейчас дай-ка я тебя обниму, душегуб, чтоб ты со  всей этой Африкой в преисподнюю провалился!

- Тебя каким проклятым ветром в эти проклятые Всевышним края занесло? -  проворчал Мак-Дональд, расставляя тарелки с едой на наскоро протертом столе. - Сесил послал или по какой другой надобности?

- Поохотиться собрался, - выразительно покосившись на продолжающую пьянствовать компанию, буркнул в ответ Бёрнхем.

Трактирщик понимающе кивнул и направился к столику забулдыг, бася на ходу, что трактир закрывается и всем пора домой. Пропойцы, продолжая наливаться сивухой, на его увещевания ни словом, ни жестом не отреагировали. На что они рассчитывали, Бёрнхем так и не понял, но, опасаясь обидеть приятеля, вмешиваться в беседу хозяина и его гостей не стал. И правильно сделал. Через минуту, вышвырнув последнего из оборванцев за дверь лачуги, Мак-Дональд подошел к скауту и, вытерев руки клетчатым, цветов своего клана передником, плюхнулся на скамью напротив.

- Так ты, прах тебя побери, скажешь мне или нет, чего в эту забытую людьми и Богом дыру притащился? - устало отдуваясь, выдохнул трактирщик. - Ни в жисть не поверю, что ты по моим прекрасным  глазам соскучился.

Не дожидаясь ответа, он извлек из-под передника плоскую фляжку, сделал смачный глоток и вопросительно уставился на разведчика.

- Я уже сказал – на охоту приехал, - усмехнулся Бёрнхем. - На о-хо-ту.

- Ты эти сказки щелкопёрам расскажи, - язвительно оскалился Мак-Дональд, - если, конечно, найдешь здесь хоть одного. - Скажешь тоже - на охоту! Шестерых головорезов, по уши оружьем увешанных, с собой приволок, а всё туда же – «на о-хо-ту»! Это что ж за зверь в наших краях завёлся? Никак двуногий, с зубами тридцатого калибру?

- Именно. – кивнул Бёрнхем, соглашаясь с приятелем. - Матонга  этого зверя зовут. Слыхал про такого?

- Тысяча чертей и три преисподних, - ошалело присвистнул Мак-Дональд. - Да ты, приятель, никак смерти ищешь? Готтентоты болтали, что за Матонгой воинов тьма несметная идет и сам он колдун, и  с нечистью знается…

- Да пусть он хоть трижды колдун, - зло оскалился скаут, - а от хорошей пули, или от удара ножа по горлу никакое колдовство не спасает. Да, кроме того, у меня своё колдовство припасено, динамит называется. А колдовство белых оно, знаешь, посильнее шаманских плясок будет. Людей со мной, и вправду, маловато. Затем к тебе и пришел, ты ж всех в округе знаешь.

- Эт точно, - самодовольно усмехнулся трактирщик, - я всё про всех знаю, и все меня знают. Людишек, охочих за золотишко да камушки шкурой рискнуть, всегда полно, но тебе ведь всякая шваль вроде этих, - шотландец презрительно сплюнул в направлении дверей, - не нужна. Тебе всегда самых лучших подавай. Сейчас кто интересует?

- Для начала - Уилбур Этвуд.  И стрелок хороший и следопыт отменный. Он нынче в форте или гуляет где?

- В форте он, в форте, - усмехнулся Мак-Дональд, отпивая из фляжки. - Только хрена с два ты его с собой возьмёшь, – заметив недоуменный взгляд Бёрнхема, трактирщик, снизойдя до пояснений, еще раз усмехнулся. - Он уж полгода тому, как с Билом Брэдли - сумасшедшим проповедником разругался, да в ссоре пяток дюймов доброй английской стали и проглотил, а переварить не смог. Мы, конечно, Брэдли с конопляной тётушкой повенчали, но Уилбуру от этого легче не стало. Схоронили мы Этвуда..   

- Чего не поделили-то? – удрученно буркнул Бёрнхем.

- Да о Святом Писании в мнениях не сошлись. Бывает…

- А  Старый Пес Клиффорд?

- С этим еще хуже. Он как после драки под Бомбези в форт вернулся, так на дно бутылки и свалился. Теперь не то, что из винтовки в цель, из бутылки в стакан попасть не может, половину на стол проливает.

- А братцы Плэйхард? С этими-то всё в порядке, или тоже какая напасть приключилась?

- За этих ничего худого не скажу, - пожал плечами Мак-Дональд. - Только они уж пару месяцев как на север ушли и с тех пор ни слуху, ни духу…

- Так что, в форте ни одного приличного стрелка не осталось?! – раздосадовано бросил Бёрнхем. - И мне придётся шваль набирать?

 - Коль так карта пала, то без швали, конечно, не обойтись, - философски буркнул  трактирщик, почесывая затылок. - Но одного приличного бойца я тебе все же сосватаю. И по бушу, и по саванне как у себя дома ходит, а стреляет если и хуже тебя, то ненамного. Еще с местными на их тарабарщине объясниться может. Алекс Пелеви его зовут.

- Пелеви? – вспоминая, где бы он мог слышать эту фамилию и слышал ли её вообще, скаут озадаченно потер ямочку на подбородке. - Он что, француз?

- Нет, хуже. Он русский.

Путь через саванну, затянувшийся более чем на неделю, никоим образом не подходил под определение трудного или опасного, а вот термин - скучный подходил ему более всего. День тянулся за днем, один холм сменялся другим, желтые проплешины густой травы с редкими вкраплениями термитников сменялись то одиночными деревьями, то почти непроходимым бушем.

В Солсбери отряд разросся и ныне насчитывал два десятка человек и почти три - лошадей. Проводник по имени Уналанга - низкорослый готтентот с  темно-желтой кожей уверенно вел наёмников по одному ему знакомым тропам, обходя стороной  изредка встречающиеся  на пути краали касса и матабеле.

На вечерних привалах наёмники собирались вокруг костров, объединяясь в компании по интересам. Большую часть отряда составляли низкопробные авантюристы, признающие разговоры только о женщинах, выпивке и, конечно же, золоте, поэтому Алекс успел достаточно близко сойтись с Бёрнхемом. Нельзя сказать, что они стали друзьями, но взаимное общение доставляло обоим видимое удовольствие. Споры о достоинствах и недостатках маузера Алексея в сравнении с «Винчестером 1895» Бёрнхема плавно перетекали в рассуждения о повадках животных и способах охоты, служа предпосылкой для обсуждения штуцера Пелевина, и были для обоих спорщиков гораздо интересней бессмысленного трепа о прежней разгульной жизни вкупе с мечтаниями о беззаботной жизни в будущем.

Расспрашивать о прошлом среди охотников за головами не принято, но учитывая, что Бёрнхем и Пелевин в силу диаметральной противоположности характеров притягивали друг друга, такой разговор просто не мог не состояться.

 - Скажите мне, Фредерик,  за что ж вы так инородцев, то есть черных не ненавидите? – Пелевин, подкинув пару веток в затухающий костер, уперся пристальным взглядом в собеседника.

- Ненавижу – это слишком громко сказано, - пожал плечами Бёрнхем после недолго молчания. - Вы ведь не говорите о ненависти к мошке или какому иному гнусу? На мой взгляд, все черные – дикари, стоящие на пути прогресса. Тех из них, у кого хватает ума принять нас с миром, мы тянем к свету следом за собой. Тех, кто не может и не хочет видеть ничего кроме крови – уничтожаем, так же, как фермер убивает диких зверей, грозящих его стадам. И это необходимая мера. О том, насколько кровожадными могут быть дикари, я знаю с детства…

- Даже так? – недоверчиво поднял брови Пелевин.

- Именно так, Алекс, именно так...  Знаете, мой отец был миссионером, и детство моё проходило в индейской резервации в Тиволи, что в штате Миннесота. Я сам этого не помню, но когда в шестьдесят втором восстали дакота, краснокожие вождя Воронёнка дотла спалили Нью-Ульм, не щадя ни женщин, ни детей. Я сам уцелел только потому, что моя мать, упокой Господь её святую душу, спрятала меня в корзине с шелухой от кукурузы.

Бёрнхем, замолчав, уставился в багровые языки пламени, то ли пытаясь вспомнить пылающий Нью-Ульм, то ли представляя в красках судьбу лагеря Матонги. Через пару минут он поднял голову и посмотрел на Пелевина.

- А вы, Алекс, почему здесь?

- Все просто, Фред, всё очень просто, - повторив интонацию Бёрнхема, грустно улыбнулся Алексей. – Бремя Белого Человека…

На десятый день, когда  отряд добрался до лесов, окружающих предгорья, Уналанга остановил наёмников и заявил, что лагерь Матонги находится менее чем в половине дневного перехода.

Отдав распоряжение ждать его трое суток, Бёрнхем оставил старшим Логана Баллантайна -  пожилого австралийца по прозвищу – Динго, прихватил с собой проводника и растворился среди деревьев.

Вернувшись в лагерь на исходе вторых суток и не удосужившись даже перекусить, разведчик выстроил отряд на поляне.

- Вот что я скажу, джентльмены. Если изначально я хотел разделаться только с Матонгой и убраться подобру-поздорову, то после проведения рекогносцировки, пришел к выводу, что ограничиться лишь его головой не удастся и потрудиться придется всем. В деревне сотни полторы черномазых головорезов, и пробраться туда незаметно крайне затруднительно, – Бёрнхем, прищурившись, взглянул на строй и, перекрывая озадаченный ропот отряда, продолжил. – Если нельзя пробраться тайком, от этого хуже будет кому угодно, только не нам. Ползти и прятаться мы не будем, рубахи со штанами тоже денег стоят… Мы поступим по-другому. Здесь кто-нибудь умеет обращаться с динамитом?

- Отлично, господа, - Бёрнхем  обвел довольным взглядом полторы дюжины человек вышедших из общего строя, - этого даже больше, чем достаточно. Динго! – взмахом руки разведчик подозвал к себе помощника и ткнул пальцем на строй взрывников. - Из этих умельцев отбери себе десяток и выдай им по две связки динамита да огнепроводного шнура побольше. Итак, джентльмены! Сейчас мы двинемся к деревне Матонги. Ночью, по моему сигналу, ты, Динго, со своими парнями подожжете запалы динамита и помчитесь на конях через деревню, так, как будто за вами  гонится Вельзевул и вся его преисподняя. Бросайте взрывчатку в дома и палатки, а как пройдете деревню насквозь, заляжете на другом её конце. Я и те, кто останется со мной, будем отстреливать тех, кого динамит не достанет. Ты и твои ребята, Динго, займетесь подобной работой со своего края деревни. Цельтесь лучше и бейте только черных, чтоб не дай Бог нас не зацепить. А теперь, коли все меня поняли, по коням, господа, по коням!

Через несколько часов перед отрядом открылась небольшая долина, посреди которой раскинулась деревушка кафров. По мнению Пелевина, назвать поселение деревней мог только человек с большим воображением: несколько куполообразных хижин из ветвей и пальмовых листьев в окружении шалашей и стайки разномастных палаток, средь которых горделиво возвышался офицерский шатер английского образца. Женщин и детей почти не видно, зато воинов – хоть отбавляй.

Дождавшись, когда ночная тьма укроет долину, Бёрнхем расставил свободных стрелков по местам, как опытный егерь расставляет охотников по номерам, одним движением руки перекрестил отряд Динго и выдохнул: «Двигай!»

 Неторопливо выехав на равнину, всадники по команде раскурили розданные перед боем сигары. Через мгновение ночная темень озарилась короткими всполохами десятка огненных точек, раздалась зычная команда Динго, и маленький кавалерийский отряд, перейдя с шага в галоп, сорвался с места и понесся в направлении вражеского лагеря.

 Откуда-то из-за кустов им навстречу выбежал чернокожий воин и тут же покатился кубарем, сбитый с ног проносившейся лошадью. Через несколько секунд, разметав в щепки маленькую хижину и разорвав на куски находившихся в ней людей, в деревне прогремел первый взрыв.

Разгорающийся пожар, озаряя пронёсшуюся сквозь лагерь кавалькаду, пририсовал теням всадников причудливые крылья, сделав их похожими на неистовую Дикую Охоту. Разрывы динамитных шашек, раздававшиеся один за другим, слились воедино с бешеным ржанием лошадей и дикими, паническими воплями людей.

Пламя пожара, радуясь вседозволенности и безнаказанности, резво перебираясь с одной хижины на другую, яростно вгрызалось в ткань палаток, жадно облизывало трупы погибших и тела еще живых.  Словно вступив в союз с людьми, подарившими им жизнь, алые всполохи ярко освещали силуэты черных воинов, бестолково мечущихся среди костров.

- Пора и нам потрудиться, - Бёрнхем хладнокровно выцелил одну из подсвеченных огнем фигур и спустил  курок. – Готов! За работу, джентльмены, за работу!

Новый щелчок затворной скобы, выстрел - и в лагере врага стало еще одним покойником больше.

Следуя примеру командира, справа и слева от Алексея, в сопровождении радостных криков при каждом удачном попадании, застучали частые выстрелы охотников за головами.

- Год дем! Отведай английского свинца, макака!

- Хей! Билли-бой, ставлю шиллинг против пенса, что сегодня набью этих тварей больше, чем ты бекасов на давешней охоте!

- Да ты, никак, стрелять научился?! Готовь  монеты, мазила!

Не желая отставать от других (все же работа есть работа!) Пелевин навел ствол винтовки на чернокожего стрелка, суматошно палящего из-за поваленного ствола дерева. Сухой хлопок выстрела, привычный толчок  приклада в плечо и отважный, но неумелый  кафр, рухнул на землю, расплескивая кровь из раны.

Через минуту затвор выбросил на траву пятую воняющую сгоревшим порохом гильзу. Набивая магазин винтовки патронами, Алексей заметил, что передвижения уцелевших неприятельских бойцов, стали менее хаотичными, приобретя некое подобие порядка.

Повинуясь не слышным Пелевину приказу, то один, то другой кафр прятался за любым доступным укрытием и открывал ответный, пусть не очень эффективный, но все же опасный огонь. Вражеские пули вспахивали землю перед позицией белых стрелков и срезали ветки у них над головами. Тем не менее, потерь среди охотников пока не имелось.

Заметив, что Бёрнхем напряженно всматривается в мельтешение подсвеченных пламенем фигур, Алексей прекратил стрельбу и сосредоточился на охваченной пожаром деревеньке.

Некстати налетевший ветерок потянул гарь в сторону буша. Густой дым с тошнотворным запахом горелой плоти резал глаза, но Пелевин успел разглядеть, как громадный, задрапированный в плащ из львиной шкуры негр выскочил из свежей воронки, выстрелил в их сторону и снова скрылся. Не обращая внимания на остальных, еще сопротивляющихся, кафров, Пелевин навел ствол маузера на яму и замер в ожидании. А когда несколько мгновений вражеский воин приподнялся вновь, Алексей спустил курок. Одновременно, слева сухо грохнул винчестер Бёрнхема, и пробитый двумя пулями кафр, выронив винтовку, рухнул на дно воронки и более признаков жизни не подавал.

– Всё, – Бёрнхем, щелкнув затвором, дослал патрон в патронник, – дело сделано. Можно бы и уходить, но пока в деревеньке есть хоть кто-то живой, Динго  его парням до нас без потерь не добраться…

- Фред, а вы уверены, что мы прикончили Матонгу? -  Алексей, прячась от дыма, прижался к земле.

- Уверен, -  устало перевернулся на спину разведчик. - Я на эту размалеванную обезьяну во время рекогносцировки насмотрелся. Да и шрам этот, пятипалый, на его роже трудно не запомнить…

- Шрам? – Алексей, удивленный словами Бёрнхема, приподнялся с земли. - Вы умеете видеть в темноте, Фред?

- Иногда. Но на эту тему мы поговорим как-нибудь потом, а сейчас нужно заканчивать работу,  - неохотно буркнул скаут и,  развернувшись в сторону деревеньки, вновь прильнул к прицелу.

К рассвету от деревеньки Матонги остались только еле тлеющие на промозглом ветру головешки. Усевшись неподалеку от тотемного столба, Пелевин чистил винтовку и недовольно встряхивал головой каждый раз, когда одиночные выстрелы наёмников, добивавших немногочисленных раненых, рвали погребальную тишину туманного утра.

Убрав маузер в седельную кобуру и рассчитывая вздремнуть часок-другой до отхода,  Алексей раскатал одеяло. Но едва он успел прилечь и закрыть глаза, как в размеренный шум собирающегося к отходу отряда вплелся пронзительный девичий крик. 

- Хо! Парни! – удивленно заорал Сид Бэккер – обрюзглого вида тип в засаленном сюртуке с чужого плеча,  чьё  лицо наискось пересекал шрам от бутылочной «розочки». -  Вы только погляньте, чё я раздобыл!

Бэккер нагнулся и резким рывком вытянул из-под куста трепыхающуюся девчушку лет тринадцати.

-  Я-то думал тут мешок какой валяется, а тут вона чо! – Бэккер сально захохотал и задрал пленнице и без того короткую юбчонку, сшитую из куска одеяла. Девчонка извернулась и впилась зубами в руку мучителя, но тут же полетела на землю, сбитая с ног мощной оплеухой.

- Ишь ты, бесовское отродье! Кусаться вздумала! - не удовлетворившись полученным результатом, наёмник жестко пнул негритянку в живот и, схватив её за волосы, потащил к общей стоянке. Не сумев проволочить выдирающуюся из рук добычу и  пяти ярдов, Бэккер швырнул девочку на землю и, повернувшись в сторону Бёрнхема, заорал:

- Хэй, чиф! Смотри, какой я тебе подарочек приволок! Девка - самый смак, зуб даю, ни разу еще под мужиком не валялась! - наёмник сладострастно облизнул губы и продолжил. - Так чо, ты, чиф, первым её попользуешь, а там уж и мы присоединимся. Я после тебя, вторым пойду, а дальше парни, как жребий выпадет.

- Без меня, – глядя на наёмника, скривился Бёрнхем. – Не хватало мне ещё с детьми барахтаться.

Командир презрительно сплюнул и отошел в сторону, но и препятствовать распаленной похотью подонку, не стал.

- Ну, нет - так нет! – обрадовано завопил Бэккер, хватаясь за пряжку пояса. – Тады я первый буду!

Девчонка, глядя на перекошенную в азартном предвкушении морду наёмника, испуганно сжалась в комочек, прижимая к груди обрывки прожженной бумажной блузы.

Алексей, с отвращением взглянув на перевозбужденного толстяка, с силой рванул Бэккера за шкирку и отбросил его в сторону от пигалицы.

- Ты чо, Алекс! – возмущенно завопил Сид, поднимаясь с земли. - Ты чо без очереди-то лезешь?! Я девку нашел, значит, я первый буду!

- Не тронь её, - жестко бросил Пелевин. - Она же сдохнет под тобой, боров ты жирный!

- А те чо с того, - заорал Бэккер, разбрызгивая слюну. – Сдохнет - пулю сбережем! А ну! Уйди к чертям с дороги! – Сид поднялся с колен и, набычив голову и, растопырив руки, бросился к Пелевину, но получил короткий и жесткий удар кулаком в челюсть и рухнул на землю.

- Ах ты ублюдок! – выплевывая кровь и обломки зубов, Бэккер выхватил револьвер и навел на Алексея. Нажать на курок он не успел. Последнее, что наёмник увидел в своей жизни, это сноп огня, вырывающийся из ствола «веблея» Пелевина.

Мёртвое тело еще падало на землю, когда Алексей, заслонив собой девчонку, шагнул вперед и, подняв с земли револьвер Бэккера, навел оружие на ошеломленную толпу.

- Я надеюсь, мы разойдемся миром, – отчетливо процедил Пелевин, не сводя напряженного взгляда с готовой к прыжку оравы. – У меня в руках еще одиннадцать смертей, а вы знаете - я не промахиваюсь! 

- Алекс! Не дурите! Уберите оружие! -  Бёрнхем, пытаясь удержать ситуацию под контролем, шагнул навстречу приятелю. – Обещаю, что как только мы вернемся в колонию, я сам выступлю на суде свидетелем защиты и поясню, что здесь имела место чистой воды самооборона…

- Какая на хрен самооборона, чиф!  - всколыхнул толпу визгливый вопль. - Какой к чертям суд! Эта мразь моего друга пришила, а ты ему королевский суд! Вздернуть ублюдка на месте и вся недолга!

- Захлопни пасть, Мастерссон! – Бернхем, положив руку на кобуру, злобно взглянул на кричащего наёмника. - Я в твоих рекомендациях не нуждаюсь, и пока я здесь командир, то сам буду решать, что,  когда и с кем произойдет.

 Не желая продолжать спор, Мастерссон бросился к стоящим неподалеку от него козлам, выхватил первую попавшуюся винтовку и навскидку выстрелил в Алексея. Пуля прошла мимо - дрожащие руки и ходящие ходуном легкие не лучшие помощники для стрельбы. Наёмник еще передергивал затвор, когда звонко хлопнул ответный выстрел, и пуля сорок четвертого калибра взломала ему грудную клетку и отбросила на пару футов назад.

- Не стрелять! – заорал Бёрнхем, пытаясь перекричать беспорядочную пальбу, но все усилия оказались тщетны. Люди, еще час назад беспрекословно выполнявшие любые его распоряжения, почувствовав дыхание смерти у своего виска, засыпали градом пуль камень за которым укрылись Пелевин и трясущаяся от страха девчонка. Через минуту, когда патроны в барабанах револьверов и магазинах винтовок иссякли, стрельба прекратилась.

 Воспользовавшись кратким затишьем, Алексей повернулся к девчонке и прошипел на исиндебеле*(самоназвание языка матабеле), - Беги! Пока они не стреляют – беги! – Видя, что та не шевелится, он оскалил зубы и прорычал уже по-русски: – Да беги же ты, дура!

Отвлекая внимание на себя, Пелевин, выкатился из-за камня, дважды неприцельно выстрелил и тут же, стараясь одним прыжком долететь до воронки, отпрыгнул влево. Благо, после ночного побоища земля была сплошь ими изрыта. Прыжок вышел не совсем удачным, и Алексей еле успел откатиться за завалявшийся перед воронкой труп, когда две вражеских пули, вонзившись с жирным чавканьем в деревенеющее тело, забрызгали его чуть теплой кровью. 

- Ирония судьбы, не иначе, - подумал Алексей, судорожно набивая патронами каморы барабана, после того, как высадил оставшиеся патроны в приближающегося наёмника. - Вчера мы убивали кафров, а теперь я должен быть благодарен мертвецу за то, что он спас мне жизнь сегодня…

Коченеющее тело негра никак не отреагировало ни на новые раны, ни на благодарность вчерашнего врага – мертвым безразличны проблемы и радости живых. Даже если те стоят на самой границе жизни и смерти.

- Да куда ж вы, паршивцы, с суконным-то рылом, - оскалился Пелевин, приподнимаясь из своего укрытия и выпуская оставшиеся заряды из трофейного револьвера. – Я же предупреждал, что не промахиваюсь, - констатировал Алексей, видя, что еще двое противников отправились в места, богатые дичью.

Пример погибших приятелей несколько отрезвил остальных наёмников и они, попрятавшись, кто где сумел, буквально засыпали убежище Пелевина градом пуль.

- Однако долго я здесь не пролежу, - хмыкнул Леша, кидая взгляды по сторонам в сторону в поисках нового укрытия. - Доктора уверяют, что долгое возлежание на холодной земле может прискорбно отразиться на здоровье.

Но как только несколько пуль с противным визгом пролетели в нескольких дюймах над его головой, желание иронизировать пропало напрочь. Бегать под прицелом дюжины стволов для здоровья, может статься, еще прискорбнее.

Озарённый внезапной мыслью, Алексей кубарем выкатился из своего убежища. Переместившись на пару ярдов вперед, он рыбкой нырнул в ближайшую воронку и как можно плотнее прижался к жесткой африканской земле. Поступок,  вопреки всякой логике, привел к ожидаемому результату, и встречный залп взрыхлил землю футах в десяти от его укрытия. Ну кто еще, кроме сумасшедшего русского, вместо того, чтобы попытаться разорвать дистанцию с превосходящим его в огневой мощи противником, рванет навстречу верной смерти?

Упокоив двумя выстрелами ближайшего наёмника, Алексей перевернулся на спину и испустил в небо жуткий волчий вой. Услышав клич извечного врага, отрядные лошади словно сошли с ума. Сорвавшись в безумной панике с импровизированной коновязи, скакуны, создавая преграду для прицельной стрельбы, с диким ржанием рванули в разные стороны, сбивая с ног стоявших на пути людей.

Воспользовавшись суматохой, Пелевин по-пластунски дополз до кустов и, сунув пальцы в рот, засвистел. Услышав зов хозяина, его конь, давным-давно приученный и к ружейной пальбе, и к волчьему вою, и к львиному рыку, радостно всхрапнул и за пару махов добрался до леса. Ласково похлопав по шее верного друга, Алексей вынул из седельной кобуры маузер и обвел взглядом стоянку.

- Извини, приятель, ничего личного, - прошептал он, найдя среди общего мельтешения фигуру проводника. - Если кто и сможет меня в этих дебрях найти, то только ты, дружище… - и нажал на курок.

Звонкий хлопок выстрела остался незамеченным, так как сразу же за ним последовал истошный вопль Уналанги, зажимающего простреленную навылет ногу.

- Простите меня, Алекс, но закон превыше дружеских чувств, - грустно обронил Бёрнхем, провожая удаляющегося Пелевина хмурым взглядом. - Своими бегством вы не оставили мне выбора, - разведчик, до сего момента не участвовавший в перестрелке, вскинул к плечу приклад винчестера.

- Вырвался! Господи! Неужели вырвался?! – раз за разом повторял Алексей, стараясь удержаться в седле, пока его жеребец непредсказуемыми рывками на полном скаку обходил кусты и коряги.  – Живо-о-о-й!  - заорал он в полный голос, выбрасывая в пустоту излишек адреналина кипятившего его кровь. - Живо-о-о-й! 

И в этот момент правый бок обожгла боль, хлесткая и жгучая, как от удара плетью.

- Пи-и-и-и-ть… - прохрипел Алексей, не в силах ни открыть глаза, ни завопить от боли раздирающей тело раскаленными клещами. - Есть тут кто-нибудь? Ради Бога, пи-и-и-и-ть… Не дождавшись ни воды, ни ответа Пелевин вновь провалился в темную пропасть беспамятства.

- Дым, почему так дымом воняет? Неужели эти твари, вместо того, чтобы пристрелить меня, живьём сжечь решили? –  Пелевин с громадным трудом приоткрыл глаза, но ответа на свои вопросы так и не нашел. Вместо четкой картины в глазах багровой пеленой плескался туман. Что-то мягкое, отчаянно воняющее миртом и какими-то пряностями, погружая его в забытье, опустилось на лицо.

- Боже, до чего жрать-то хочется, - проснулся Алексей от движения ветра щекотавшего ноздри запахом аппетитного варева.

Он раскрыл глаза, но вместо ожидаемой лазури неба, над головой, валявшегося на жесткой лежанке человека, возвышался куполообразный каменный свод пещеры. Желая найти хоть какое-то объяснение происходящему, Пелевин рывком перевернулся на бок и  тут же взвыл от резко стегнувшего удара боли. Справа еле слышно прошелестели чьи-то шаги, и в раскрытый в вопле рот Алексея пролилась какая-то вязкая жидкость с неприятным запахом и мерзким вкусом. Сил для сопротивления не нашлось, и Леша с отвращением заставил себя проглотить отвратительное питьё. К удивлению через несколько минут боль отступила настолько, что он смог сесть, опереться на валун и оглядеться. 

Сомнений не оставалось, он  находился в небольшой, ярдов двадцати в поперечнике, полукруглой пещере. В трех шагах от его лежанки, над негромко потрескивающим сучьями костром, весело булькал похлебкой закопченный котелок. В дальнем углу пещеры в маленьком бассейне с желобом, сложенным из отшлифованных камней, раскидывал серебряные струи звонкий ручеёк. Сбоку от миниатюрного водохранилища на каменной клетке, как на постаменте, возвышалось резное изваяние. Вход в пещеру прикрывала завеса из лиан и листьев, плотная настолько, что солнечные лучи, с трудом пробиваясь сквозь неё, освещали только небольшой пятачок перед входом.

Вновь прошелестели почти неслышные шаги. Перед Алексеем опустился на корточки старый, похожий на высохший под солнцем гриб, негр, облаченный в длинную, до пят, домотканую рубаху. Пелевин всмотрелся с лицо незнакомца, но понять, к какому из племен тот принадлежит, так и не смог. Ни внешность старика, ни странные узоры на  рубахе ответа на интересующие вопросы так и не принесли. 

- Где я? – просипел Алексей и, сообразив, что спрашивает по-русски, повторил вопрос по-английски и на исиндебеле. - Где я и кто ты?

- Твоя в эмпакассейро Хлоси *(тайное святилище гепарда, как божества) банталим. *(чужак на исиндебеле) Моя называть Итолунгу, моя тута кунгоси Хлоси (священник, жрец, на исиндебеле) старшая служителя по-твоему.

К удивлению Алексея, старик достаточно прилично говорил на пиджин-инглиш.

- Твоя тута уже одна, две, три… - начал отсчет Итолунгу медленного загибая пальцы. - Солнца шесть разов взошла, как твоя здеся валялся.

- Почти неделю, - мрачно протянул Пелевин, задумавшись о чем-то своем. - И всё это время меня никто не искал?

- Искала. Белая банталима с ружбайка твоя кровь на земля видела и искала, - равнодушно пожал плечами негр.  - Но как одна люди в яма свалился, а вторая люди Хлоси мала-мала скушала, искати перестала.

- Хлоси? Это что еще за чудо-юдо такое?

Старый священник молча взял из костра горящую и ветку и подсветил угол с каменной клеткой, за прутьями которой развалился громадный черный гепард.

- Ну и здоровая же тварюга, - явственно сглотнул слюну Алексей, на мгновение похолодев от страха. - А почему ты мне помог? – не сводя глаз с огромной кошки, пробормотал он. - Я ведь тоже ваших воинов убивал.

- Твоя их на война убивала, а эта бесчестье нет, - блеснул глазами старик. - А когда другая банталим моя внучка убивать хотела, твоя её спасала. Теперя должник я твоя.

- Зачем я тебе нужен? – недоверчиво спросил Алексей. -  Возишься тут со мной, лечишь…

- Низачема не нужна мне твоя, - без эмоций шевельнул плечом священник. - Сама ходить сможешь, пойдешь куда хочешь. Я твоя на ноги подниму, долг крови избавлюсь, а нада… Зачема банталима кунгоси нада?

Залечивая рану, Алексей провел в пещере Итолунгу еще почти две недели. Коротая скучные вечера и не более веселые дни, Пелевин слушал бесконечные, как саванна, рассказы старика о племенах и их обычаях, рассказывая в ответ историю Урала. В один из вечеров зашел разговор и о войнах матабеле.

- Твоя думала, что Матонга  матабеле  собирала белая банталима убивать? – уставившись в огонь костра, спросил Итолунгу и, не дожидаясь ответа Алексея, продолжил. - Не умно твоя так думала. Матонга Лулусквабале *(полумифический заброшенный город) искала. В Лулусквабале Матонга камень Луна искать хотела… Не нужна ему банталима, совсем не нужна…

- Вот была ему охота каменюгу искать? Мало что ли на свете булыжников… - лениво бросил Пелевин, обстругивая толстенную ветку до размеров зубочистки.

- Это не простая камень, - внушительно проворчал старик, поднимая вверх палец, -  эта камень мертвых из царства теней возвращает, тот, кто мертвый снова живой делать может!

- Брешешь, старик! – внезапно напрягся Алексей, перед глазами которого всплыло лицо Вареньки, а следом крест на её могиле. - Брешешь ведь…

- Моя никогда не врать, - гордо расправил плечи Итолунгу. - Моя только правда говори. Моя старый, моя все знает. Я дитя совсем была, но моя помнить, как  старый Игнози  из могила Куатаниме подняла, жить его  заставила!

- Расскажи мне про этот камень, Итолунгу, - умоляюще протянул Пелевин, в глазах которого полыхнуло пламя надежды. Поверь, мне очень надо!

- Вижу. Нада, – кивнул головой старый жрец.  - Расскажу твоя о камень. Только твоя его не найти. Тама совсем-совсем близка большие карали банталима стоят. Ким-Бер-Ли называется. А твоя к белая банталима нельзя. Убьют они твоя. Твоя туда только с большая война прийти сможет, а где такая война твоя взять?

- Знаешь, Итолунгу, с тех пор как Господь создал человека, люди убивают друг друга, - задумчиво протянул Пелевин. - Так что, были бы люди, а война сама собой найдется…

Г Л А В А   Ч Е Т Ы Р Н А Д Ц А Т А Я

1 октября 1889 года. Борт парохода «Одиссей»

- Доброго утречка, Николай Дмитриевич! – Арсенин, войдя в кают-компанию,  приветливо улыбнулся третьему штурману Полухину, горестно склонившемуся над чашкой чая. - Что ж вы в одиночестве, без всей честной кампании чаем наливаетесь?

– И вам здравствовать, Всеслав Романович, – качнул тяжёлой головой Полухин. – Да, вот, решил душеньку безгрешную побаловать…

– Сдаётся мне, – потянул носом Арсенин, – не безгрешностью тут пахнет, а spiritus vini несёт изрядно, - капитан, мгновенно растеряв всё благодушие, нахмурил брови. -  Это с какой же радости вы, любезный, такими ароматами благоухаете?

– Вы, Всеслав Романович, про меня зря худого не думайте, - уныло пробормотал штурман. - Видит Бог, если и есть тут моя вина, то небольшая.

Видя, что Арсенин нетерпеливо вздернул бровь в немом вопросе, он продолжил:

- Я после всех этих нервотрёпок заснуть никак не мог. И спать охота до жути, и сна ни в одном глазу, вот и зашел к Петру Семеновичу в лазарет. Он меня выслушал, головой покивал и шасть за ширму. Пару минут он там какими-то склянками звенел, колдовал, не иначе, после выносит мне стакан гранёный. В стакане розовенькая жидкость по самый край плещется, мятой да еще чем-то вкусненьким отдаёт. Карпухин мне стакан в руку сунул, пейте, говорит, батенька, и не по чуть, а до дна. Я-то думал он мне лекарство какое дает, да весь этот сиропчик в два глотка и жахнул… Только тогда и понял, что это за  лекарство, – спирт! Хотел побраниться, а не тут-то было. Сначала у меня дыханье сперло, а как продышался, повело меня… Сижу на кушетке, икаю только да глазами бестолково хлопаю. Я ведь никогда больше двух-трех бокалов вина и не пью. Доктор вестового кликнул,  наказал до каюты довести и спать уложить. Спал и вправду, как усопший, только теперь на свет белый глядеть мочи нет…

- И впрямь – невелика вина, - усмехнулся Арсенин. - Только позвольте всё же поинтересоваться, какие это душевные терзания бравого штурмана в сопливую институтку превратить способны?

- Ну как же, Всеслав Романович? -  в свою очередь удивился Полухин. - Сначала пираты эти, потом шторм…

- Это ты, про какой шторм тут вещуешь, Коленька? – донесся с порога кают-компании удивленный возглас Силантьева. - Про ту болтанку третьего дня? Так то ж не шторм - одно название. Там и пяти баллов-то не было, нашел, с чего переживать…

- Из-за шторма, хоть он восьми баллов будь, и я переживать бы не стал, - возмутился штурман. - Только когда я с вахты сменился и по трапу спускался, шкерт рассупонился и чуть голову мне не снес! А следом - рында - фью-ить – сорвалась и в паре вершков от моего носа пролетела. А весу в той дуре бронзовой не менее пяти фунтов будет…  Что вы мне не говорите, а примета это паршивая – быть беде. И если не сами потонем, то на войну приплывём.

- От такого пассажа и я бы перепугался, - первый штурман, представив себе пролетающую мимо рынду, озадаченно хмыкнул.  - Ну, а пираты-то, тебе, чем не угодили? Хоть убей меня, не припомню, чтобы и там рында летала… Не знаю, как ты, а лично я, от визита этих скоморохов,  громадное удовольствие получил.

- И не говорите, Алексей Степанович, я тоже давно так не веселился, - коротко хохотнул Арсеньев. – Такой спектакль, никакой оперетты или варьете не нужно…

На какое-то время в кают-компании воцарилась тишина, каждый вспоминал о событиях минувших дней.

Двумя днями ранее, «Одиссей», пользуясь пусть и несильным, но  попутным ветром  неторопливо  шел вдоль берега. Район был судоходным и потому на невзрачную шхуну, вынырнувшую из-за ближайшего мыса, внимания никто не обратил.  Умело лавируя под ветром, старенькое суденышко приблизилось к «Одиссею», встало на параллельный курс и пошло бок о бок. Вахтенный штурман уже собрался послать вестового, дабы тот выяснил, чего хотят самозваные соседи, когда на леерах «Одиссея» повисли трезубые кошки и на палубу парохода шустро забрались пятеро оборванцев. То ли загорелые дочерна европейцы, то ли арабы из прибрежных племен. Чумазый, под стать своему кораблику, «гость» грозно встопорщил скудную бороденку и, выхватив из-за пояса револьвер, что-то грозно проорал в сторону мостика. Здоровался, наверное. Вслед за предводителем остальные, выхватив припрятанное до поры оружие, рванулись на встречу к матросам из палубной команды. Один из пиратов на бегу вмазал по скуле Семену Котову, и это стало его роковой ошибкой.

 Сеня, не обращая внимания на мелькающий перед глазами клинок, коротко, без замаха впечатал пудовый кулачище в брюхо обидчику. Тот моментально поперхнулся боевым кличем и, выпучив глаза, рухнул на палубу. Котов тут же подхватил обмякшее тело и швырнул его навстречу оторопевшим от зрелища скоротечной расправы пиратам. Бросок оказался удачным – головореза, стоящего ближе к планширю, смело за борт, а бедолага, послуживший метательным снарядом, не подавая  признаков жизни, безвольно обвис на леере. Пиратский атаман, возмущенный таким недружелюбным приёмом, навскидку выпалил в Сеню из револьвера. То ли трясущие от гнева руки сослужили плохую службу, то ли по жизни пират был неважнецким стрелком, но предназначавшаяся Котову пуля по занятной траектории ушла вверх и врезалась в бок рынде. Обиженный колокол сверкнул медным боком и, издавая несколько запоздалый сигнал тревоги, зычно брякнул тяжелым языком. Впрочем, в сигнале уже не было необходимости: Корено, Василёк и Ховрин, выскочили на палубу и, не тратя времени на выяснение обстоятельств, слажено заработали кулаками. В считанные минуты группа захвата была разбита в пух и прах. Предводитель пиратов, получив от Василька удар в челюсть и одновременный апперкот от Ховрина, влип спиной в мачту и обессилено стёк на палубу.  Коля Корено, демонстрируя превосходство одесской  школы уличной драки перед всеми другими единоборствами мира, резким ударом сломал нос незадачливому противнику. Пока разбойник, разбрызгивая кровавые сопли, отлетал к планширю,  одессит, звучно хэкнув,  выбил последнему остававшемуся на ногах пирату пяток зубов и вторым ударом отправил его в нокаут.

Желая изменить ход битвы в свою пользу, на борт «Одиссея» попытались вскарабкаться еще несколько злодеев, но их старания были тщетны. Едва голова очередного любителя легкой наживы показывалась над планширем, как от кого-нибудь из стоявших подле борта матросов следовал жесткий удар и незадачливый флибустьер с криком (или без) летел в море, а тот, кому особо не везло, – на палубу собственной шхуны. И к тому моменту, когда, в сопровождении вооруженных винтовками моряков, прибежал старпом, желающих взобраться на борт парохода не наблюдалось. По крайней мере, на баке. Политковский уже собирался дать отмашку на мостик, мол, победа за нами, как вдруг на юте нестройно громыхнул залп, и вражеский свинец препротивно застучал по переборкам. Пятеро доморощенных корсаров, не смирившись с поражением основной команды, тишком взобрались на корму и, воспользовавшись, тем, что внимание экипажа «Одиссея» приковано к шхуне, дружно (но необдуманно) бросились в атаку.  И очень даже может быть, что какого-никакого успеха они бы добились, если бы не шальная пуля, которая, разбив иллюминатор, влетела на камбуз и  серией рикошетов учинила там погром.  Кок Галактион подобного обращения с вверенными ему провизией и имуществом не стерпел и, прихватив с собою Троцкого, вылетел на палубу с кастрюлей кипятка в руках.  Его он и выплеснул прямо в харю чересчур резвому стрелку. Приятели ошпаренного под аккомпанемент визга и стонов дружно защелкали затворами. А кто-то даже успел выстрелить. Один раз. Времени на продолжение пальбы у флибустьеров не оставалось: из недр машинного отделения на палубу, хищно щелкнув кожаным кнутом, выскочил голый по пояс Туташхиа.  Раздосадованный нелепым нападением (и чисткой колосников), горец злобно оскалил зубы и перетянул бичом ближнего к нему пирата по лицу. Уронив винтовку на палубу, разбойник  схватился за морду. Из-под пальцев пробивались пузыри крови, алой, в лучах равнодушного ко всему солнца. Пока тот завывал от боли,  перемазанный сажей абрек принялся лупцевать незадачливых джентльменов удачи столь яростно, что подоспевших на помощь Туташхиа матросов, те восприняли, как избавителей. 

Этим столь нелепо начавшийся захват и закончился. Обиднее всего оказалось то, что  кроме десятка устаревших винтовок и груды разномастных тесаков, годных разве что для музея, на пиратской шхуне взять оказалось нечего. Поступать согласно закону, то есть развешивать незадачливых разбойничков сушиться на нок-рее, желания не было, и Арсенин, дважды повторив флибустьерам-неудачникам, что нападать на суда, следующие под российским стягом, чревато для здоровья, отпустил их с Богом. 

- Кстати, господа, – сменил тему Политковский. - Я уже минут… несколько… вас слушаю, и после разговора о купании вот какая мысль меня посетила. Как ни крути, через недельку нам экватор пересекать, а новиков борту почитай с дюжину наберется. Кстати, Владимир Станиславович, - старпом обвёл Кочеткова полным азартного предвкушения взглядом и плотоядно потёр руки, - вам ведь экватор переходить еще не доводилось?

- Поспешу вас огорчить, Викентий Павлович, но выкупать меня вам не удастся, - Кочетков со смешливым вздохом развел  руками. - Сей вояж через экватор для меня далеко не первый. И грамотка, сей факт удостоверяющая, у меня тоже имеется.

- Коль вы, Викентий Павлович, про праздник вспомнили, значит, вам подготовкой и заниматься, - взмахом руки Арсенин остановил Политковского, готового впасть в полемику. - Только душевно вас умоляю, давайте, чтоб не как в прошлый раз, а? А то я чертям кричу: «Отставить макать капитана!», а они, длиннохвостые, меня в бассейн по самую макушку. И так раз пять…

Едва только прозвучало монументальное: «Традиции, что Святое Писание – их чтить надо!», как подготовка к празднику поглотила всех от старпома до последнего палубного матроса. Боцман, и до того, не отличавшийся ангельским характером и мягкостью формулировок, получив с благословения Политковского всю полноту власти, действовал энергично и решительно.

Палубу, и ранее сиявшую не хуже заснеженной вершины в солнечный день, теперь выскабливали дважды в сутки, доводя её чуть ли не до зеркального блеска и покрывая отчаянным матом любого, кто имел неосторожность испачкать доски хотя бы каплей. В каждом закутке, куда, казалось, пролезет только мышь, можно было встретить матроса с кистью и краской. Деревянные поручни на мостике заблестели от лака, а любая медяшка давала отражение не хуже зеркала. И бог весть, до чего б еще смог додуматься неугомонный Ховрин, если бы Арсенин не приказал дать послабление команде.

Через несколько дней «Одиссей» выглядел настолько нарядно, что подходил для кильватера Большого Императорского Смотра. Вот только такового поблизости не оказалось.

Окончание ремонтных работ совпало с началом штиля, вынудив моряков поднять пары. Дек затянули парусом, создав импровизированный тент. И хотя его регулярно поливали забортной водой, отдельным искрам все же удавалось прожечь дыры. Боцман, свирепея при виде пятен копоти, превращающих  выскобленную палубу в подобие зебры, не придумал ничего лучшего, как выгнать всю свободную подвахту наверх, под безжалостное солнце. Палящие солнечные лучи с точностью призового стрелка  били в любого, имевшего неосторожность выйти наружу, и после того, как двух матросов отнесли в лазарет с солнечным ударом, Ховрин приказал перенести все работы на вечернее время. Дневные вахты превратились в пытку, и уже никто не восхищался сапфировой синевой неба, сливающегося на линии горизонта с лазурной гладью моря. Принимаемый по нескольку раз в день душ из забортной воды помогал ненадолго, и люди, изнемогая от жары снаружи и духоты внутри, мечтали о дуновении ветерка. Шевелиться не хотелось абсолютно, и даже дельфины, ранее устраивавшие представления из прыжков и кульбитов, стали редкими гостями.

Единственной радостью для команды оставались «баковые» концерты, устраиваемые Троцким, когда матросы собирались у курилки после захода солнца. В перерывах между песнями, кто-то из новичков с очередной затяжкой выдыхал вместе с дымом вопрос: "До порта не близко, да и тот не Рассейский, а, прости Господи, африканский, так чего ж  мы марафет наводим, как будто до родной сторонки рукой подать?"  Ответа не было. Молодняк недоуменно почесывал затылки, а бывалые, только хитро улыбались в прокуренные усы и молчали. Чего зря языками трепать, если через день-другой и так всё понятно будет?

Только безграничный полёт человеческого воображения мог разделить незримой границей Северное и Южное полушария, дав порождению фантазии звучное имя - Экватор. А чтобы жить стало совсем интересно, повелось из века в век, что переход через эту воображаемую линию без ритуала, посвященного Нептуну, для моряка вроде как и не переход вовсе, так - прогулка. С тех пор, как российские шлюпы «Надежда» и «Нева» во время кругосветного плавания в 1803 году впервые прошли через экватор, сей морской праздник стал традицией и в русском флоте.

Вот и на «Одиссее» подготовка к такому примечательному событию одной покраской парохода не ограничились. Трое матросов из бывалых  уже несколько дней торчали в лазарете, где под пристальным надзором судового врача тачали необходимый для праздника реквизит. А без контроля не обойтись. Бочонок спирта для медицинских надобностей, спрятанный под койкой Карпухина, и без пригляда оставить? Боцман и еще десяток матросов из тех, что умели читать, получив от старпома тетрадные листы с написанным печатными буквами текстом, вздыхая и матерясь, старательно заучивали розданные роли.

Собственно, сам ритуал начался накануне, за что особое спасибо Силантьеву – заядлому театралу и любителю повеселиться.

О том, что экватор предстоит пересечь уже назавтра, знали только офицеры, и потому вечером на баке собралось полным-полно народа. Троцкий, выбравшись с камбуза и еле волоча от усталости ноги, доплелся до фитиля и устало плюхнулся на кнехт. Дождавшись, пока многоголосый гомон утихнет, Лев чисто и звонко затянул «Гори, гори моя звезда…», как вдруг, упершись взглядом в противоположный борт, замолчал, не закончив вторую строчку романса. По баку прокатился удивленный ропот, но Троцкий не реагировал. Застыв с открытым ртом, он оторопело рассматривал сгусток тени, перевалившийся через планширь.

Тень, за что-то запнувшись, гулко упала на четыре конечности, проклиная несусветную темень, громко чертыхнулась, с видимым трудом утвердилась на двух из них и, отчаянно хлюпая на каждом шаге, направилась к собравшейся на баке компании.  Когда же через пару мгновений она пересекла круг света от тусклой масляной лампы, Лев с удивлением разглядел внешность нежданного посетителя.

Им оказался коренастый мужичок неопределенного возраста, с неестественно красным носом, торчавшим из угольно-черной окладистой бороды, облаченный в камзол, по странному стечению обстоятельств очень напоминавший старый штурманский китель, но почему-то оснащенный огромными эполетами из выкрашенного золотой краской картона. Удостоверившись в том, что находится в центре внимания, незнакомец поправил на голове бумажную, подтекающую синей краской треуголку и, сунув руку за борт кителя на манер Наполеона, горделиво сделал шаг вперед, стараясь не запутаться в рыбацких бахилах с завернутыми, на фасон ботфортов, голенищами.

- Чё уставились, мокрозадыя? – внезапно прохрипел  мужичок.  - Посланника царя морского не видали? Так вот я каков, любуйтесь, салаги! -  сделав пару шагов, визитер,  запутавшись в сапогах, очередной раз покачнулся и, не рискуя двигаться дальше, застыл на месте. - А окрестили меня Деви Джонсом, и надобность есть у меня до вашего капитану, или Викентия Палыча на крайний случай.

Видя, что основная масса  присутствующих на баке матросов, сидит не шевелясь, ночной гость, шагнув вперед, отвесил легкий подзатыльник ближайшему из них:

- Ну, чё застыл-то, Рябой, не слышал чо ли? Метнулся мухой до капитану, послание у меня к нему от Нептуна…

Выйдя из ступора, матрос умчался в направлении надстройки. Через несколько минут он вернулся в компании с Арсенина и свободных от вахты офицеров, не желавших упустить редкую возможность пообщаться с гонцом от морского царя.

Увидев капитана, Деви Джонс приосанился, одернул свой камзол и, резким движением вынув руку из-под обшлага, протянул Арсенину широкий пакет:

- Значица эта, вашбродь, пакет вам от Нептуна – царя морского. Завтрева вы екватор переходить будете, так што извольте, значица, в дрейф лечь в ото время и отом месте, как в царёвом письме прописано. Как задрейфуете, яво величие к вам на борт пожаловать изволят. Да чо я зря базланю-то? Письмецо прочтёте, тады и сразумеете чо-ково, грамотные небось… А чичас уж позвольте откланяться, мне до дому, кубыть, на дно морское вертаться пора.

Четко развернувшись через левое плечо, Джонс, хлюпнув мокрыми ботфортами, браво шагнул к борту, отчего едва не свалился на палубу. Чертыхнувшись в неведомо какой по счету раз, он, плюнув на приличия, просеменил до борта, с надсадным кряхтением перевалился через планширь и исчез из вида.

Трель боцманской дудки, вырвав людей из цепких объятий сна и согнав их в строй на верхней палубе, возвестила начало нового дня. Замершие моряки с удивлением поглядывал на шканцы, где плотник с парой подручных сооружал из досок и брезента что-то вроде помоста. Политковский, поглядывая на странное сооружение с ласковой улыбкой палача, взирающего на любимый эшафот, объявил экипажу, что судовых работ на сегодня не будет и, отдав распоряжение команде после завтрака одеться «по первому сроку», направился к строителям. Те, закончив натягивать меж вертикально укрепленных стоек парус, притащили к помосту ручную помпу. С некоторыми усилиями, сопровождаемыми великорусским матом, агрегат установили подле борта, и морская вода хлынула в парус, превратив странную постройку в небольшой бассейн.

Ближе к полудню, когда «Одиссей» лег в дрейф, команда в парадных форменках вновь выстроилась на верхней палубе. Едва судовые офицеры, сияя золотыми галунами на белоснежной тропической форме, встали на правом фланге, на мостике появился Арсенин. Понаблюдав пару минут за замершим при его появлении экипажем, он дружелюбно улыбнулся и крикнул:

- Нынче мы пересекли экватор, поздравляю вас, братцы!

Эхо троекратного «Ура!» еще прыгало каучуковым мячиком от борта до борта, когда откуда-то из недр парохода донёсся пронзительный зов трубы. Следом послышались горделивый стук барабана, озорной звон бубна и какие-то нечленораздельные вопли. Пока ошалевшая от какофонии команда вертела головами, из-за палубной надстройки, громко стуча в такт шагам огромным трезубцем, величаво вышагнул Нептун.

Тело царя, придавая  ему донельзя величавый вид, покрывала мантия из одеяла, обшитая ракушками и рыбками из разноцветной бумаги. И если бы не татуировка в виде перекрещенных якорей, знакомая каждому матросу на судне, догадаться, что роль морского владыки играет Кузьмич, было абсолютно невозможно. Следом за Нептуном, поражая синими обводами глаз, черными вразлет бровями и длинными, до пят, зелеными волосами, семенила высоченная русалка в голубоватой тунике, покрытой сверху зеленой сеткой. Чуть поодаль, щеголяя набедренными повязками из распущенных концов пенькового каната, прыгали и плясали черти, с головы до ног вымазанные сажей. Покачивая жестяной короной со звездочками и поглаживая шикарную бороду из распушенного мочала выкрашенного синими чернилами, Нептун с важным видом дошагал до спустившегося с мостика Арсенина.

– Откуда это судно, что делаете в моих водах, здоровы ли все и куда путь держите? -  пристукнув трезубцем о палубу, нахмурил брови Нептун-Кузьмич.

Арсенин не успел открыть рот для ответа, как в разговор ввязалась русалка:

- Папаша! Стойте, где стоите, и слушайте сюдой! – голосом Корено громогласно возмутилась подводная красотка. - Вы шо, с утра бормотухи меньше обычного на грудь приняли или вовсе ни в одном глазу? Таки я имею слов за эту посудину: откройте свои глаза и смотрите ими, как еврей на новый целковый! Это же «Одиссей», он  тут  о прошлом годе проходил …

- Сгинь отселя, селедка тухлая! – Нептун, раздосадованный тем, что все пошло вразрез с выученной ролью, замахнулся на свою спутницу трезубцем. - И без зелени морской вижу, что «Одиссей» енто, а не шаланда с Гаваной пристани, но порядок быть должон!

- И шо вы разоряетесь без копейки денег? – Корено, отпрыгнув в сторону и упершись руками в бока, сразу стал похожим на базарную торговку с Привоза. – Ви таки имеете знаний за то, шо я ещё вам не сказала? - и замер на полуслове, прерванный жестом Арсенина.

– Владыка морей и океанов, покровитель моряков!  - согласно ритуалу, начал доклад капитан, косясь на русалку и прикладывая неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться. - Пароход "Одиссей" держит путь в порт Дурбан, согласно фрахту. Ты уберег нас от лишений и невзгод, за что великое тебе спасибо! Всё у нас хорошо, вот только есть в моей команде люди новые, твоего крещения не принимавшие…

- От чичас и поглянем, кто тут у вас первоходки? – Нептун, повернувшись к матросам, обвел строй пристальным взглядом. - Вот ентот точно по морям не ходил, - обрадовано ткнул он трезубцем в Троцкого. - А ну, слуги мои верные, крестите яво по-морскому!

Лев не успел ни удивиться, ни испугаться, как трое мускулистых чертей подхватили его за руки и ноги и швырнули в бассейн. Едва Троцкий, отплевываясь солёной слюной, вынырнул, как один из чертей тут же вновь окунул его с головой.

Туташхиа, видя, как топят друга, что-то нечленораздельно выкрикнул по-грузински и кинулся на помощь, но, споткнувшись об заботливо подставленную кем-то ногу, с ходу влетел в бассейн. Мгновением позже, одним движением перемахнув бортик, он выскочил на палубу и, сжав кулаки, уже собрался кинуться в драку, как на его плечо легла рука капитана:

- А-а-атставить мордобой!

- Батоно капитан! – гневно блеснул глазами абрек, но руку Арсенина со своего плеча не сбросил. - Эти шакалы друга моего утопить хотели! Меня утопить хотели! Я их…

- Успокойся, Датико, - дружелюбно улыбнулся Арсенин. - Никто вас топить не собирался, традиция это такая, купать всех, кто первый раз экватор переходит. Морское крещение называется. Это ты с нами впервые идешь, а вот когда мы по весне через экватор шли, то купали всех: и матросов, и офицеров, без разбору. Так купали, что меня вот точно чуть не утопили…

- Если это традиция такая, не буду никому мстить,  – Туташхиа угрюмо качнул мокрой головой – В моём роду все традиции чтили, я тоже их чту. Что князю не позор, то и моей чести не уронит.

Тем временем веселье шло своим чередом. Матросский строй давно превратился в хохочущую толпу, окружившую бассейн. Нептун своим трезубцем указывал очередную жертву, черти, под  веселые крики товарищей, макали выбранного матроса в бассейн, что, правда, компенсировалось поднесением прошедшему крещение полной до краёв чарки. Глядя на подобное угощение, некоторые из бывалых матросов с шумным уханьем и гиканьем бросались в воду. Оно, конечно, к вечеру двойную чарку выдадут, но если и сейчас можно выпить, и вечером, так чего ж зазря добру пропадать?

Покончив с купанием матросов, Нептун перевел свой взгляд на стоявшее поодаль начальство и грустно вздохнул - все офицеры ходили весной в Лоренсу-Маркиш, тогда же и «крестились». Ховрин собрался было заканчивать церемонию, как вдруг перед его глазами мелькнул Кочетков.

- А иди-ка ты до меня, барин! – азартно заорал Нептун, потрясая в воздухе трезубцем. - По морскому закону всех крестить велено, и экипаж и пассажиров!

- А меня, ваше величие, купать нельзя! – улыбнулся Кочетков, подходя к хозяину праздника, - не в первый раз через экватор хожу, крестили меня уже.

- А коли ты моряк бывалый, так покажь в доказательство слов своих бескозырку с правильной лентой! – не сдавался боцман к вящей радости Политковского. - Али наколку морскую, али грамотку мою на худой конец!

 - Не извольте беспокоиться, - принимая правила игры, всплеснул руками Кочетков. – Сей секунд я вам грамотку предоставлю, вот только в каюту свою схожу.

Получив разрешение, Владимир Станиславович скрылся в надстройке. Через несколько минут он вернулся на палубу с несколько обескураженным видом, имея из одежды только  широкие парусиновые штаны. Шлепая босыми пятками по нагретой палубе, он подошел к Ховрину и удрученно покачал головой:

- Всю каюту обыскал – нету грамотки. А ведь была… Честное благородное слово -была…-  взглянув на растянувшееся в злорадно улыбке лицо Политковского,  он, не тратя времени на дальнейшие разговоры, виновато улыбнулся. - Купать будете?

- Таки уже всё, - радостно потер ладони Корено, глядя, как мокрый Кочетков вылезает из бассейна. - Первоходков всех окрестили, а другим оно и не надо…

- Всех, говоришь? -  с легкой ехидцей в голосе протянул Ховрин. - А себя, селедка тухлая, посчитать позабыл? Ты ж с нами первый раз идешь, а на прошлых крестинах я тебя не припомню… - заканчивая фразу, боцман ткнул трезубцем в сторону Николая.

- Ой, вот только не надо меня уговаривать, как невесту вместо свадьбы! – заржал Корено, уворачиваясь от острых зубьев. - Я и так за всё согласная! -  В  два прыжка он домчался до бассейна и с разбега нырнул в воду. – Кто-нибудь нальёт даме чарочку, или на «Одиссее» кончилось мужчин? Таки шо вы мне этот напёрсток суёте, я ведь просила чарочку?!

Г Л А В А   П Я Т Н А Д Ц А Т А Я

18 октября 1899 года. Португальская колония Лоренсу-Маркиш.

Погода стояла преотвратная. С тех пор как изнуряющая жара сменилась моросящим дождём с редкими порывами ветра, прошло уже двое суток. А сегодня и ветер пропал. 

Арсенин, стоя на мостике, до рези в газах вглядывался в стену тумана, окутавшую бухту Лоренсу-Маркиш, прекрасно понимая, что, по большому счету, необходимости в его присутствии нет.

Ходовую вахту нес Силантьев, чьё умение водить суда в любой обстановке не вызывало ни малейших сомнений. Слева от него, подле машинного телеграфа, установленного в положении «самый малый ход», ледяной статуей застыл Котов, за несколько последних лет, проведший в ходовой рубке больше времени, чем в постели с женой. Трое палубных матросов, распределившись по баку, чутко вслушивались в любой скрип, доносившийся из серой слякоти. И вроде люди на местах надёжные, и судно отличное, но всё же как-то спокойней, когда видишь всё своими глазами. Даже если рассмотреть ничего невозможно.

 За пару часов пока пароход, подавая длинные гудки через каждые десять минут, крался по акватории, осторожно раздвигая форштевнем непроглядную кисельную мглу, Арсенин несколько раз порывался вмешаться в проводку судна, но каждый раз оставался на месте, молча наблюдая за ювелирными маневрами своего штурмана.

По закону подлости, после полудня, когда «Одиссей» послушный отточенным движениям управлявших им людей, встал у причала, внезапно налетел ветер, почти мгновенно рассеявший туман, а еще часом позже сквозь прорехи в парусах облаков проступили лучи солнца.

Дальнейшие несколько часов в жизни Арсенина представляли собой калейдоскоп привычных действий, сопровождающих постановку судна на якорную стоянку. Всё как всегда: расчетливая суета палубной команды, мимолетный визит таможенного инспектора, сварливая перебранка с портовым мастером и отчаянная борьба за каждую лишнюю копейку с извечными вымогателями – торговыми агентами. Торопливый, на бегу, разговор со старпомом, чуть более обстоятельная беседа со старшим механиком, сменяющаяся новым докладом Политковского. Так было раньше и так будет после. Ничего нового, меняется только пейзаж за бортом.

Разругавшись с очередным угольным спекулянтом и приказав вестовому выставить наглеца с парохода, Арсенин вышел на бак, чтобы выкурить папиросу и успокоить взвинченные перебранкой нервы.

 Не найдя в карманах кителя спичек, он на мгновение задумался, стоит ли сходить в каюту самому или лучше кликнуть кого-нибудь из палубной команды, как рядом, словно по волшебству, раздался шелест спичечной головки о тёрку коробка.

- Извольте огоньку, Всеслав Романович, - Кочетков, пряча в ладонях разгоревшийся огонь, поднес спичку к капитанской папиросе. - Да и я с вами на прощание покурю. В последний раз, так сказать…

- Ну почему ж последний-то? – усмехнулся Арсенин. - Жизнь кончается не завтра, авось когда-нибудь да встретимся. Опять же, мы через недельку-другую домой пойдем, так и в Лоренсу-Маркиш обязательно заглянем, а там и вы нас навестите.

- Я не уверен, что у меня будет возможность нанести вам визит, - чуть виновато улыбнулся Кочетков. - Превратности службы могут занести меня в места далекие как от порта, так и от цивилизации вообще. Но можете быть покойны: какие бы фортеля судьба и служба государева не выкинули, я буду рад встретиться с вами снова. А пока, может, поведаете на прощание секрет, как вы таким отличным пароходом обзавелись? Может, и мне когда Фортуна улыбнётся…

- Бог с вами, Владимир Станиславович! – чуть смущенно улыбнулся капитан. – Никаких секретов - наткнулся среди моря на брошенную бригантину, а на ней клад сыскался.

- Клад? – удивленно вскинул брови геодезист. – А он-то откуда на бригантине взялся?

- Вот то-то и оно, удрученно пожал плечами Всеслав, - не знаю я этого и никто, наверное, не знает…

Словно пытаясь в очередной раз найти разгадку тайны, столь внезапно свалившейся на него несколько лет назад, капитан  уставился куда-то вдаль и замолчал.

В памяти Арсенина иногда всплывали подробности обретения нежданного богатства, но – все реже и реже. Утрачивая фотографическую достоверность, со временем воспоминания стали походить на иллюстрации к авантюрному роману. И все мысли о том, что же на самом деле произошло на борту «Скво» и что этим событиям предшествовало, двигаясь самыми причудливыми курсами, неизменно прибывали в один и тот же порт: Арсенину чудились остров сокровищ, тайные пиратские клады и успех, замешанный на крови.

Ему не суждено было узнать, сколь верным путем двигалась его фантазия и как при этом далека она оказалась от истины.

В действительности все было банально и примитивно до жути. За полтора столетия до того, как Арсенин нашел сундучок с золотом и драгоценностями, его находка была ни больше ни меньше, как годовым доходом восточного филиала торговой компании «Селус, Брайтон и сыновья». Головному предприятию понадобились наличные средства и «Калисто», самая быстроходная шхуна компании, помчалась в Европу.  Не пройдя и двух сотен миль, капитан кораблика пришел к мнению, что за те месяцы пока он будет добираться до Европы, хозяева компании либо самостоятельно справятся с проблемами, либо  разорятся вконец, в любом случае без сокровищ перебьются, тогда как ему они будут не лишними. Придя к такому выводу, капитан изменил курс, уйдя с европейской линии на юго-восточную, но распорядиться богатством не успел, так как возле берегов Сиама «Калисто» попала в шторм и ураган  выбросил несчастное суденышко на скалы. Во время кораблекрушения не уцелел никто.

Через сто пятьдесят лет после трагедии контрабандистская бригантина «Скво» зашла в безымянную бухту пополнить запас воды и наткнулась на обломки корабля, погибшего больше века назад. Когда Джерри Гудспид, капитан «Скво» нашел заветный сундучок, он даже хотел плюнуть на сделку, но слово дадено (как ни странно звучит, но среди джентльменов удачи тоже встречаются джентльмены) и «Скво» направилась к берегам Сиама, где капитану предстояло обменять груз винтовок на вьетнамские самоцветы. Неподалеку от мыса Камо, что в Южно-Китайском море, Фортуна отвернулась от Гудспида, и вместо знакомых по прежним встречам сампанов сиамских повстанцев, его поджидала французская канонерка. В скоротечном неравном бою погиб почти весь экипаж, а немногим раненым, в том числе и капитану, удалось оторваться от преследователей только благодаря внезапно разыгравшемуся шторму. Непогода  помогла контрабандистам благополучно избежать встречи с петлей на нок-рее, дав им возможность самостоятельно скончаться от ран. А двумя днями позже на беспризорную бригантину наткнулась «Натали».

Банальная и, в общем-то, ничем не примечательная история. И только отсутствие свидетелей придает сей загадке вид мрачной тайны.

- Вашбродь! – вернувшийся с берега матрос, прерывав размышления капитана, протянул Арсенину кипу пахнущих типографской краской листов. - Вы наказывали  свежих газет с берегу привезьть, так вот оне…

- Ну-с, узнаем, чего в мире творится, пока мы по волнам скользим, - Всеслав пробежался глазами по набранным крупным шрифтом заголовкам статей и ошарашено замер. - Однако, война началась…

– Англичане все же напали на Трансвааль? – невозмутимо поинтересовался Кочетков, в отличие от собеседника ничуть не удивившись новости.

- Почти что так, - оцепенело пробормотал капитан. - Буры вломились в Капскую колонию и осадили Кимберли… Но зачем? Их же на обе республики чуть более трех сотен тысяч наберется… Бритты раздавят их и не заметят.

- Выхода у них не оставалось, вот зачем, - поморщился Кочетков. - Вы поговорку: «Не загоняйте мышку в угол» слышали? Слышали. А вот британцы, похоже, нет.  И теперь они получат та-а-акого льва, что мало им не покажется. По крайней мере, один старый волк очень постарается, чтобы не показалось,  - картограф, глядя вдоль планширя, словно поверх прицельной планки, замолчал, размышляя о чём-то своём.

- Вы бурам сочувствуете или англичан не любите? – любопытно прищурился Арсенин.

- Да нет, Всеслав Романович, - сбрасывая оцепенение, улыбнулся Кочетков, - ни то, ни другое. Можно даже сказать, что британский порядок мне симпатичней бурской рабовладельческой анархии. Вот только помимо личных пристрастий есть еще и державные интересы. Их я и буду блюсти.

Арсенин взглянул на визави и с удивлением констатировал, что сейчас напротив него стоит отнюдь не давно ему знакомый заштатный картограф, а совершенно другой человек: обычное вялое добродушие во взгляде сменилось стальным проблеском, да и сам прищур до боли напоминал взгляд волка, готовящегося к прыжку.  

- Кто вы, Владимир Станиславович? В чем служба ваша заключается? Чьи интересы вами движут?

- Интересы – державные. Служба – картографическая. Я - тот, кто и был всегда. Кочетков Владимир Станиславович. Офицер Российской империи.  Только и всего.

Понимая, что большего он не добьется, Арсенин нервно дернул щекой и, подыскивая подходящие для прощания слова, замолчал.  Кочетков все так же невозмутимо попыхивал папиросой.

- Ладно! – жестко, словно обрубая все сомнения, махнул рукою Арсенин, - насколько я вас знаю, кто бы вы ни были и чем бы не занимались, бесчестными делами заниматься не станете. А значит, на борту «Одиссея» и в моем сердце вы всегда желанный гость. Жаль только вас одного среди неруси оставлять…

- Не кривя душою, скажу - тронут, весьма тронут, - Кочетков признательно взглянул в глаза Арсенину и протянул руку. -  Только не один я, русский, по Африке брожу, есть здесь наши соотечественники и в немалом количестве. Вот, к примеру, довелось мне пару лет назад в Центральной Африке обретаться, и там, среди туземцев свел я знакомство с достойнейшим молодым человеком  - Алексеем Пелевиным. Без лишней скромности скажу, мы с ним на пару во славу Отчизны таких дел наворотили, такие чудеса творили, что Леше впору памятник ставить. Правда, он, душа неугомонная, с британцами не ладит и в их землях старается не показываться. Но человек предполагает, а судьба, как говорится… Так что если вы в странствиях своих Пелевина встретите – можете на него всецело полагаться. Как на меня. И если уж у него в чем нужда случится, не откажите в любезности – помогите, а уж я в долгу не останусь. А за сим – разрешите попрощаться.

Кочетков пожал Арсенину руку, надел фуражку, четким движением козырнул и, позвав за собой носильщика, двинулся к пирсу. Через несколько минут какая-то пролетка увезла геодезиста в неизвестность, а капитан вернулся к будничной суете. И ни один из них даже не подозревал, что судьба уготовила им встречу гораздо раньше, чем они предполагали. Что ни говори, а поговорки не врут и не ошибаются. 

А тем временем Британия, стремясь оправдать своё горделивое прозвище  «Империя,  над которой никогда не заходит солнце», день за днём расширяла свои границы, идя через страны, жизни и судьбы, как броненосец через стайку утлых лодчонок.

 Вступление в 1899 год  Великобритания ознаменовала установлением протектората над Кувейтом. Прошло чуть более трех месяцев, и русско-английский договор о разграничении сфер влияния в Китае раздвинул пределы империи на Восток. Месяц май собрал европейские страны на конференцию по ограничению вооружения, и мир затих в ожидании чуда, чтобы взорваться аплодисментами в июле, после окончания мирной конференции в Гааге. Еще бы! Почти все ведущие страны подписали договор о мирном разрешении международных споров, приняли законы ведения сухопутной войны и применении Женевской конвенции 1864 года к морской войне. Мир! Чего же вам еще нужно, люди?!

А нужно, как оказалось, много и еще чуть-чуть. Артериальной кровью любой империи всегда были, есть и будут деньги. А в Трансваале нашли золото, много золота. Там, правда, живут какие-то буры, ну и что с того? Империя несет прогресс с решимостью железнодорожного локомотива, и глупо стоять у неё на пути. Тем паче, что за спиной у буров нет никого и ничего, кроме ферм. Их, вроде бы, поддерживает Германия, но втихомолку, и расчехлять штыки ради буров она не будет, да и никто в мире не вступится за них реальной силой оружия. А коли так, то пишем на знамёнах лозунги покрасивей, и вперед, на войну! А там уж кто - кого…

25 октября 1899 года. Порт Дурбан

Раскалённый шар усталого солнца, медленно погружаясь в прохладу Индийского океана, залил небо бухты Дурбана алыми сполохами. В отсветах багряного диска тонущего светила корабли, стоящие в гавани, напоминая своими силуэтами детскую аппликацию, приобрели неестественно чёткие очертания.

- Ну что, Викентий Павлович, завтра, как груз сдадим, вы с облегчением вздохнёте и меня сирого за курение, где ни попадя, гонять прекратите? – озорно улыбнулся Арсенин, с невольным почтением поглядывая на громаду английского броненосца, стоящего справа по траверзу от «Одиссея». - Повод такой, что впору праздник устраивать: мы избавимся от динамита, а вы - от головной боли.

- Матка Бозка Ченстоховска! Это кто из нас двоих сирый-то? – в тон капитану усмехнулся Политковский. - Сколь вы, Всеслав Романович, ни прибедняйтесь, но на сиротинушку ни капли не походите. Это у вас нервы, как канат манильский, или вовсе их нет, тогда как мне, с тех пор как мы Одессу покинули, если и доводилось спать, то только вполглаза…

- Вполглаза, говорите? – в полный голос рассмеялся Арсенин. - А кого, на следующий день, как мы экватор прошли, Силантьев только с помощью вестового добудиться смог? Уж не вас ли?

- Не отпираюсь, был  грешок, - чуть сконфуженно хмыкнул старпом, отводя глаза. - Однако тогдашний крепкий сон отнюдь не моя заслуга, а коньяка, коим нас Кочетков на праздничном ужине потчевал. Я его того-с, перебрал чуток… Но ваша правда, не станет на пароходе динамита – вздохну с облегчением. Видит Езус, йотец наш небесный, как от груза избавимся, делегирую свои полномочия Силантьеву и так напьюсь, чтобы Ховрин, на меня глядючи, от зависти крякнул.

- Благословляю, сыне, на подвиг сей, - состроив донельзя вдохновленную гримасу, торжественно взмахнул руками Арсенин. - Но только завтра. И груз еще при нас, и до причала мы пока не добрались. Сегодня время уже позднее, так что портовые власти к нам только поутру в гости нагрянут, лишь бы не с самого ранья. Не дай Бог решат, болезные:  кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро…

Слова капитана оказались пророческими. То  ли по причине раннего начала рабочего дня и служебного рвения, то ли в силу природного любопытства и желания поскорее получить мзду, таможенный паровой катер причалил к борту «Одиссея» если не с первыми лучами солнца, то немногим позже.

Выйдя к трапу, Арсенин коротко поприветствовал высокого сухопарого мужчину в легком летнем костюме и пробковом шлеме, сползавшем на нос всякий раз, когда мужчина оглядывался на двух дюжих подручных в форме колониальной морской полиции.

Заполучив увесистую стопку коносаментов, таможенник, посмотрел на капитана как сахиб на гуляма, и несколько высокомерным тоном потребовал себе стул. Возмущенный таким поведением таможенника, капитан просьбу проигнорировал. Не получив требуемого, чиновник еще раз взглянул на Арсенина, но уже злобно, и усевшись на кнехт, принялся за чтение.

Спустя полчаса он поднял на капитана глаза блеклые то ли от похмелья, то ли от недосыпа:

- Согласно документации вы доставили в порт Дурбан три тысячи фунтов динамита, а получателем груза является фирма «Свенсон, Свенсон и компания»?

- Не вижу смысла опровергать бесспорное, – пожал плечами Арсенин. - Дело обстоит именно так, как об этом в коносаментах сказано.

- Тогда таким же бесспорным фактом является тот, - злорадно ухмыльнулся таможенник, - что ваш груз, мистер, входит в список запрещенных к ввозу товаров! И я со всей ответственностью заявляю, что с этой минуты на груз и судно накладывается арест!

- Извольте объясниться сударь, - моментально подобрался Арсенин, - с какой это радости вы накладываете арест на судно? И с какого это времени строительный груз вошел в запрещенный список?

- Да будет вам известно, - назидательным тоном произнес таможенник,  - что уже более двух недель между Британской империей и республиками буров идет война. Фирма, в чей  адрес вы доставили груз, являлась прямым пособником наших врагов, и нынче все её сотрудники находятся под стражей. А коли вы привезли военный груз, то я, согласно установленным параграфам, накладываю на него арест.

- Не так быстро, - со злостью фыркнул Арсенин. - Мне нет дела до вашей возни с бурами. Будь груз на берегу, вы имели бы право его арестовать. Но покамест он находится на борту моего судна и на берег мы не выгрузили ни унции, такого права у вас нет. Да и арест на пароход наложить вы можете только в присутствии российского консула, только я  его здесь не наблюдаю. Коли случился такой афронт, я выйду из порта и верну груз хозяину фрахта.

- Не так быстро, - язвительно передразнил Арсенина таможенник. - Вы на территории таможенного контроля, и никто не даст вам права на выход. Если же вы посмеете самовольно покинуть порт, то мы имеем право остановить вас с помощью военной силы, и я сомневаюсь, что орудия береговых батарей дадут вам пройти хотя бы полмили. А если такое чудо все же случится, то «Громовержец», - англичанин ткнул пальцем в направлении броненосца, стоящего поперек рейда, - в два счета отправит вас на дно. А посему не берите грех на душу и подчинитесь закону!

- Но мы-то представители нейтральной стороны! – не собираясь сдаваться, гневно воскликнул Арсенин. - Когда мы брали фрахт, ни о какой войне и речи не было и груз позиционировался, как мирный, предназначавшийся для строительства железной дороги!

- Охотно верю, - пренебрежительно хмыкнув, развел руками таможенник, - что вы не собирались нарушать закон. Но ваших слов мало. Здесь требуется полноценное расследование, кое за один день не проведешь. На время разбирательства вам и вашей команде будет предоставлено жилье на территории города, но судно будет находиться под таможенным контролем в акватории порта и на нём будет выставлен вооруженный караул. 

- Хорошо, - бросил капитан, скрипнув зубами от бессильной злости, - сила солому ломит. Сейчас я подчинюсь силе вашего оружия, но как бы вам в скором времени каяться не пришлось. В очень скором и очень сильно.

ГЛАВА    Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я

15 ноября 1897 года. Порт Дурбан

-Хэй, мистер! – портовый бродяга самого затрапезного вида осторожно потряс за рукав, застывшего на причале Арсенина. - Чем битый час на гавань пялиться, подкинули бы мне  на опохмел пару пенсов. Как джентльмен – джентльмену.

- Самим жрать нечего, -  вырвав руку из цепких пальцев попрошайки, капитан вынул платок и с брезгливой гримасой вытер несуществующие пятна.

- Зря кривитесь, мистер! – снисходительно усмехнулся нищий, глядя на выражение лица Арсенина. - Я, может, пару-тройку лет назад тоже в капитанском кителе щеголял и фунт за деньги не считал, а как Фортуна зеро выкинула, так я и лишнему фартингу радуюсь. Так что и вы не зарекайтесь, сэр, удача - девка подлая, в любой  момент улыбку на козью морду сменять может. Сегодня ты на коне, а завтра - в каталажке шконку задом полируешь…

Не дожидаясь, пока хобо закончит философствовать, Арсенин бросил оборванцу пару мелких монет и зашагал в сторону города. Попытка хоть немного исправить отвратительное настроение видом морского простора, закончилась сокрушительным фиаско. Сначала вид «Одиссея», сиротливо покачивающегося посреди акватории, а следом попрошайка с философскими сентенциями, наполнили сердце унылым отчаянием и окончательно испортили душевный настрой, сделав его из отвратительного – паскудным.

Неторопливо бредя мимо бесконечной череды крытых гофрированным железом пакгаузов, Арсенин неприязненно покосился на редут береговой батареи, где беспорядочно копошились два десятка солдат в красных мундирах. Желание прийти назавтра в порт во главе  экипажа и, завладев проклятой батарей, устроить англичанам кровавый фейерверк, настолько захватило Всеслава, что он, замерев посреди дороги, некоторое время пристально рассматривал укрепление, прикидывая возможные пути подхода для внезапной атаки.

Неизвестно, до чего бы он додумался, если бы вежливый окрик проходивших мимо грузчиков не вывел его из ступора. Осознание того, что проливать кровь, ни свою, ни чужую, не хочется, да и менять реноме законопослушного капитана на облик бандита с большой дороги желания нет, заставило Арсенина отказать от кровожадных прожектов и двинуться дальше.

Проходя через широкие ворота, единственный выход с территории порта, если не считать множества лазеек в ограде, проделанных трудовым людом, Арсенин посмотрел на пару «томми» из портового караула, тоскующих подле шлагбаума. Один из часовых дремал, опершись на винтовку, как на посох, второго больше занимал разговор с портовой проституткой, чем проходившие мимо него люди. Глядя на эту пастораль, капитан злорадно усмехнулся и подумал, что при подобном отношении к охране порта, на месте буров он непременно прислал бы сюда пару-тройку бойцов, чтобы те запалили чего-нибудь. С шумом и треском.

Однако буров вокруг не наблюдалось, а солнце понемногу  клонилось к закату, и нужно было добираться до дома, если можно назвать домом три барака и маленький флигелек на окраине города, отведенные колониальными властями для проживания экипажа «Одиссея».

Как обычно, неподалеку от портовой ограды стояли несколько конных экипажей, чьи кучера, коротая время в ожидании клиентов, неторопливо перекидывались в картишки. Решая дилемму, как бы сподручнее добраться до места обитания, Арсенин покрутил головой. Рикша - дешевле, но медленнее, конный экипаж – дороже, но значительно быстрее и комфорта не в пример больше. Как водится в таких случаях, победила скупая расчетливость, и  выбор пал на рикшу. Торопиться особо некуда, да и вечернее солнце не настолько  утомляюще жаркое, как днём.

Впрочем, добираясь до места назначения, Арсенин успел не раз пожалеть о своей прижимистости. На центральной улице Дурбана только начинали укладывать булыжники мостовой, и красная пыль, поднятая как босыми пятками возницы, так и проезжавшими мимо экипажами, неизменно оседала на кителе капитана. Вдоволь налюбовавшись на помпезные трехэтажные здания центральной улицы, Арсенин, оглушенный шумом строительных работ, попросил возницу съехать на смежную с центральной дорогу. Несколько минут езды в тишине закончились получасом томительного ожидания - колонна британских солдат, растянувшись вдоль улицы громадной анакондой, преградила дальнейший путь. В общем, день не задался.

Добравшись до бараков, окрещенных неунывающим Силантьевым «приютом скитальцев», Арсенин вежливо раскланялся с чином из морской полиции, стоически подпиравшим спиной караульную будку. В первые дни полицейские дежурили впятером. Один из них неизменно сопровождал капитана в его вояжах по городу. Через неделю, когда местные власти уяснили, наконец, что экипаж ведет себя мирно и бесчинствовать не собирается, а походы по постоянному маршруту бараки-телеграф-порт-бараки не имеют потаённой подоплеки, сопровождающего убрали, а пост на воротах сократили до одного человека.

Жизнь моряков, ограниченная скупыми аршинами периметра, даже за оградой текла, как и прежде: группа матросов, собравшаяся в беседке-курилке, дружно ржала над каким-то анекдотом, машинная команда под руководством Кожемякина в полном составе следила за мельтешением куска графита, летавшего в ловких пальцах стармеха по листу ватмана, как игла у опытной вышивальщицы. Кто-то, рассчитывая разнообразить меню  ушицей, плел сеть, кто-то давал советы в этом нелегком деле. Ховрин кого-то распекал, а Корено учил желающих приемам уличного мордобоя. По соседству с ними Туташхиа с воистину ангельским терпением пытался научить Троцкого метанию ножа. Всю прошлую неделю Дато посвятил обучению Льва владению кнутом. Пока дело обходилось только синяками обучаемого, Арсенин глядел на процесс со снисходительной улыбкой, но когда Троцкий в запале разбил хлыстом пару окон барака, подобные игры на свежем воздухе запретил.

При виде капитана Политковский скомандовал: «Господа офицеры!» и, застегивая на ходу ворот кителя, вытянулся перед капитаном, начиная привычный доклад:

- Таким образом, за время вашего, Всеслав Романович, отсутствия, никаких происшествий не случилось…

- Полноте вам, господа, - раздался недовольный возглас Полухина, вышагнувшего из недлинной шеренги судовых офицеров. - Даже учитывая двусмысленность нашего с вами положения, я более склонен полагать себя пленным, причем без приставки военно-, чем свободным человеком… А какие могут быть доклады среди пленных?

- Стыдитесь, Николай Дмитриевич! – резко развернулся Политковский, гневно прерывая  скулеж третьего штурмана. - В каком бы состоянии мы не находились, мы – частичка Российской империи, а честь моряков российских забывать негоже нигде и никогда! А вам должно быть стыдно вдвойне, что вас, природного русака, поляк поучает, как быть русским!

То ли устыдившись, то ли оставшись при своём мнении, Полухин благоразумно промолчал и встал в строй. Арсенин привычной скороговоркой поблагодарил всех за службу и утянул Политковского на улицу.

- Судя по тому, что на вашем лице нет и тени улыбки, следует полагать, что наше положение остаётся неизменным? – нарочито равнодушным тоном поинтересовался старпом, поднося огонь к папиросе  капитана.

- Как мне ни жаль признаваться, но тут вы абсолютно правы. Очень точное определение, Викентий Павлович – всё неизменно. Нет даже малейших отклонений от заданного курса, - грустно улыбнулся Арсенин. - Консул в Кейптауне только руками разводит. Читаешь его телеграммы и прямо таки воочию видишь, как он, не зная, что ж такого предпринять, чтобы и нам помочь, и с бриттами отношения не испортить, в затылке чешет. Причем благосклонность хозяев колонии его волнует не в пример больше, чем наши беды. Наниматели наши – компания свенсоновская, заверяют, что подали прошение в международный суд, но когда от этого толк будет и будет ли вообще – неизвестно, а посему друг наш общий, - херре Хале переслал триста фунтов стерлингов для прокорма экипажа...

- Триста фунтов?!  - удивленно поднял брови Политковский. - Да этих денег хватит, чтоб нам тут полгода кормиться, сыто икая и от переедания порыгивая! Это значит, что шведы считают, что мы тут невесть сколько еще просидим? Как будто нам трех недель  мало показалось?  А местные власти что говорят?

- А ничего они не говорят, - зло поморщившись, выдохнул дым Арсенин. - Если опустить набившую мне оскомину фразу, что решение данного вопроса находится вне переделов их компетенции, молчат, паскуды.

- Я вот что думаю, Всеслав Романович, - почесал переносицу Политковский. - К коменданту идти надобно. Я слыхал, что человек он умный и порядочный, хотя и англичанин, да еще и военный, но авось поможет. Так что завтра выдвигайтесь к нему на прием, да и я с вами, за компанию, прогуляюсь.

- А я слыхал, что Перси Скотт нынче морские орудия в сухопутные переделывает и в дела гражданские нос не сует.  Ну да попытка не пытка. За спрос ведь морду нам не набьют и в тюрьму не посадят? – улыбнулся Арсенин. - А коли так, нанесем  завтра визит к местному морскому начальству…

К моменту, когда коляска с Арсениным и Политковским остановилась возле трехэтажного особняка, обнесенного высокой оградой из красного кирпича, брегет в кармане капитанского кителя скромно тренькнул, извещая хозяина об истечении восьмого утреннего часа.

Несмотря на ранее время, двор резиденции был переполнен воинским людом. Капитан со знаками инженерной роты на вороте кителя, отчаянно жестикулируя, пытался что-то растолковать флотскому лейтенанту, внимавшему бурным речам с крайне флегматичным видом. По соседству с ними не менее отчаянно спорила группа из трех гусар и пяти улан, доказывавших друг друга превосходство своих полков над прочими. Любой довод противной стороны подвергался жесточайшей критике, единственное с чем соглашались и те и другие, так это с утверждением, что лучшие солдаты Британской Империи служат в кавалерии. В дальнем углу двора отделение пехотинцев под присмотром сержанта, вяло огрызаясь на язвительные реплики снующих туда-сюда порученцев, старательно разбирало пулемет «Максим» на громоздком лафете.

В общем, вокруг царила суета, более подобающая полевому лагерю, чем резиденции коменданта тылового города. Все куда-то бежали или что-нибудь делали, и лишь двое часовых в темно-коричневых с зелеными квадратами килтах и парадных мундирах застыли у парадного входа, не имея возможности даже утереть пот, струившийся из-под высоких меховых шапок.

Отловив солдата в таком же, как у часовых, кителе, но с повязкой комендантской роты на рукаве, Арсенин бегло объяснил причину своего появления. Хайлендер понятливо кивнул, и через несколько минут капитан повторно  объяснял  свои резоны увидеться с комендантом, но уже дежурному лейтенанту. К удивлению русских офицеров,  шотландец  никаких препон чинить не стал и проводил на третий этаж здания, чтобы после непродолжительного доклада впустить в кабинет коменданта.

Не обращая внимания на роскошный интерьер, Арсенин всмотрелся в человека, шагнувшего навстречу из-за массивного письменного стола. Словно желая облегчить задачу, хозяин кабинета шагнул вперед и, выжидающе и не без интереса рассматривая посетителей, остановился напротив раскрытого настежь окна.

Вопреки ожиданиям, их встретил не убеленный сединами пожилой интриган, а довольно-таки красивый высокий мужчина средних лет, плотного телосложения, с открытым овальным лицом. Темно-русые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. Под широкими густыми бровями спрятались внимательные темно-серые глаза. Прямой нос, пышные бакенбарды и усы, волевой подбородок. Флотский мундир с эполетами коммодора британского флота, украшенный серебром медалей. Настоящий морской волк, ничуть не уступающий своим российским коллегам. По крайней мере, с виду.

- Честь имею представиться, - прервал затянувшееся молчание русский капитан. -  Владелец и капитан грузового парохода «Одиссей» - Арсенин Всеслав Романович. Со мной  мой старший помощник – Политковский Викентий Павлович.

- Коммодор флота Её Величества Виктории, военный комендант города Дурбан  Перси Скотт, - отвесил короткий поклон англичанин. - Чем могу быть вам полезен, джентльмены?

- Дело в том, сэр, что в настоящее время на моё судно и перевозимый им груз таможенными властями порта Дурбан наложен арест, - начал свой рассказ Арсенин. - Причиной этому послужил фрахт, принятый мною полтора месяца назад. Согласно договору я доставил в порт Дурбан динамит, и только здесь мне объявили, что это - запрещенный к ввозу груз. Причем в список запрещенных грузов он попал уже после того, как я больше месяца находился в море. Гражданские власти обещают провести разбирательство, однако за три недели не предприняли ни малейших шагов для начала оного. Надеюсь, после вашего вмешательства, данное досадное недоразумение,  к взаимному согласию,  будет разрешено.

- Мне докладывали и о вас, и о вашем  судне, - нахмурился Скотт, - и, честно говоря, я пока даже не представляю, чем бы мог вам помочь…

Комендант, раздумывая над словами Арсенина, замолчал, но стоило ему открыть рот, как  входная дверь распахнулась, и в кабинет вбежал давешний дежурный лейтенант.

- Сэр! Прошу простить меня, что я ворвался без доклада, сэр, - попытался оправдаться офицер, судорожно переводя дыхание. - Но вы требовали, чтобы новости с фронта доставлялись вам немедленно, не смотря, ни на что. Тем более такие новости, - шотландец протянул коменданту лист, испещренный каким-то текстом. - Вести из-под Ледисмита, сэр, и надо сказать – дурные вести…

- Да я уж по вашему лицу вижу, что вы не победную реляцию принесли, - проворчал Скотт. - Давайте, Мак-Дугал, что там у вас.

Несколько более поспешным, чем позволяли приличия, жестом комендант вырвал из рук сконфуженного лейтенанта бланк телеграммы и погрузился в текст, всё более мрачнея по мере прочтения:

- … Сего 1899 года четырнадцатого ноября, в три часа пополудни, буры произвели бомбардирование наших укреплений, обстреляв, в том числе, куртину Рассела, где находилась шестнадцатая артиллерийская батарея, укомплектованная военнослужащими из числа экипажа корабля Её Величества «Террибл»… После окончания бомбического обстрела, значительные силы противника атаковали на куртину Рассела. Вражеская атака увенчалась успехом, и позиции батареи были заняты бурами. Контратака четвертого Королевского Ланкастерского стрелкового полка, позволила вернуть позиции. …Комиссия установила, что все артиллерийские орудия батареи повреждены, а весь личный состав, в количестве ста семи матросов и четырех офицеров -  погиб… В том числе и ваш племянник - лейтенант флота Её Величества - Р.Н. Мерфи.

 - Роберт… - прошептал Скотт,  уронив телеграмму и обессилено оперевшись двумя руками о стол,  - Боже Всевышний, что же я теперь сестре скажу… Бедная Элизабет… - оборвав свои собственные слова на полуслове, коммодор замер подле стола, уставившись в никуда невидящим взглядом.

- Примите мои соболезнования, сэр, – сочувственным тоном обронил Арсенин. – Поверьте, мне…

- Засуньте свои соболезнования знаете куда! -  неожиданно зло ощерился комендант. - Я как-нибудь обойдусь и без ваших лживых стенаний!

- Я бы попросил вас, сэр!.. – возмущенно крикнул Арсенин, обескураженный подобной реакцией на свои слова.

- Это я бы попросил вас, сэр! – полыхнул ненавидящим взглядом англичанин. - Я бы попросил вас заткнуться и выметаться отсюда подобру-поздорову! Сначала такие, как вы, «мирные» капитаны привозят дикарям «мирный» груз, оказывающийся на поверку оружием, потом бурские мерзавцы с помощью этого оружия убивают лучших сынов Англии, и это всех «миротворцев» устраивает! Но стоит попасться, как вы, поджав хвост, бежите жаловаться по инстанциям! Ага! Вам не нравится, что я говорю?! Но мне на это плевать, вы выслушаете, всё, что я вам скажу, и не просто так, а вытянувшись по стойке смирно!

- … И встать, когда с тобой   разговаривает подпоручик! – язвительно усмехнулся Арсенин, прокомментировав интонацию коммодора по-русски, после чего, благоразумно не переводя свою фразу, перешел на английский. - Не знаю, что вы тут себе возомнили, но я пока еще не ваш подчиненный, тем более - не английский подданный. Я имею честь быть подданным Российской империи, и как русский моряк я не собираюсь выслушивать ваши оскорбления.

- Русский мо-ря-як…- презрительно протянул Скотт, - это, по моему разумению, величина ничтожная! Ваша дикая нация шляется по морям только попустительством Божьим да благодаря нашей снисходительности! Видит Бог, надо было в пятьдесят шестом не только Севастополь спалить, но и в ваш Петербург наведаться, чтобы и камня на камне от него не оставить!

- Сдается мне, сэр, - со злостью прищурился Арсенин,  - что вы слишком далеко зашли. Если оскорбления в свой адрес я еще могу перетерпеть, собака лает - ветер носит, то оскорбления чести Отчизны и флага Российского я сносить не намерен! Будьте добры принять мой вызов на дуэль! Назовите мне вид оружия и имена своих секундантов!

- Дуэль?! – скривился коммодор. - Не много ли для вас чести? Чтобы я, потомственный дворянин, стрелялся с каким-то проходимцем? Не выйдет! Вон отсюда! Сидите в своих бараках и смиренно ждите, пока у Британского правосудия дойдут до вас руки!

- Ну, не хочешь по-благородному, - сплюнул на толстый ворс роскошного ковра Арсенин, - получи по-простому!

Не тратя времени на разговоры, Всеслав шагнул вперед и коротко, без замаха, но от души, врезал кулаком в зубы коменданта.

- Остановитесь, сэр! – выхватил револьвер дежурный лейтенант, вставая над распростершимся на полу начальником. - Видит Бог, хотя бы еще одно ваше движение -  и я стреляю!

- Не знаю, как у вас, а на Руси лежачего не бьют, - встряхнул выбитой кистью Арсенин. - Да и хлипковат твой начальничек оказался. Такому второй раз врежь, так он Богу душу отдаст. Ты не переживай, служивый, не буду я его бить, мы уходим.

- Штоять! – прошепелявил коммодор, с трудом поднимаясь с пола и выплевывая на ладонь выбитые зубы. - Ешли ты куда и пойдёшь, то только жа решётку! Я не буду ш тобой штреляться! Я тебя повешу жа шею, и ты будешь вишеть, пока не ждохнешь! Мак-Дугал! Выжовите караул и шопроводите негодяя на гауптвахту, где он будет шидеть до жашедания трибунала!

- Осмелюсь заметить, господин коммодор, - чуть виновато промямлил дежурный офицер, - но после давешнего пожара гауптвахту еще не починили.

- Жначит, пошадите его под жамок в полицейшком учаштке! – рявкнул Скотт и тут же скривился от боли. - Так даже лучше будет. Пушть до трибунала он шидит вмеште шо вшяким отребьем!

- Господа! – Политковский, до того момента не вмешивавшийся в ссору, встал между противниками. - Одумайтесь, господа! Вы, Всеслав Романович, попросите прощения у коммодора, и я думаю, господин Скотт, простив вас, тоже  извинится! Вы оба, под давлением обстоятельств, были несколько не в себе. И в запале наговорили и сделали много лишнего, но это ведь не повод, чтобы становиться врагами, тем более, доводить дело до убийства, пусть и освященного законом!

- А вам, гошподин помощник,  я бы пошоветовал жаткнутьшя и шледовать швоим куршом в мешто, отведенное вам влаштями, ешли не хотите пошледовать жа вашим капитаном, - морщась от боли на каждом слове, проворчал комендант. - Мак-Дугал! Жовите уже ваших лоботряшов! Гошподин капитан жашиделшя у меня в гоштях! И вы, - повернулся он к Политковскому, - убирайтешь немедленно!

Несмотря на пожелание коменданта, до бараков старпом добрался только к вечеру. Больше часа он провел возле ограды резиденции и, дождавшись, когда вооруженный караул из  четырех хайлендеров выведет Арсенина на улицу, проследовал за ними до здания полицейского участка. Спустя немного времени, после того, как солдаты, передав задержанного в руки полицейских, удалились, Политковский навестил местный околоток и сравнительно быстро договорился со служителями закона о возможности помещения капитана в одиночную камеру и о питании его из ближайшей приличной ресторации за счет средств экипажа. Цивилизованные люди всегда могут договориться между собой. Другое дело, что расположение полицейского начальства стоило пяти фунтов, ну да где на Земле взяток не берут?

Прибыв в расположение экипажа, Политковский, построив весь личный состав во дворе, поделился с соотечественниками грустными новостями. Понурый строй молча выслушал рассказ старпома о несчастливом завершении визита к коменданту. Окончив горестное повествование, Политковский уже хотел дать команду разойтись, когда чей-то голос из глубины строя спросил:

- Так чего ж теперь с капитаном-то будет?

- Не знаю, - недовольно буркнул старпом. - В данном случае  может произойти всё, что угодно. Комендант, пся крев, грозился Всеслава Романовича за шею повесить. А так, как капитан наш англичашке изрядно зубов повыбил, тот обиду долго не забудет и угрозу свою осуществить может, на что, к нашему прискорбию, власти у него с избытком.

На следующий день караул у ворот периметра усилили. Вечно скучающего констебля заменили отделением восемнадцатого Королевского Ирландского полка, разрешив выход в город не более чем троим за раз, хотя особо стремления выйти за  ограду русские моряки не проявляли. Весь личный состав «Одиссея» остался за забором, ограничившись регулярным поплевыванием в сторону караула, и только Туташхиа, прихватив с собой Троцкого, ушел в город и вернулся в расположение поздним вечером, так никому и не сказав, где он провел время и что делал. Не добившись вразумительного ответа от горца, ну не считать же ответом « по городу гулял, на местных немножко смотрел», Политковский взял в оборот Троцкого. Выяснив после почти часовой беседы, что большую часть дня Туташхиа ходил вокруг полицейского участка, благо, он в городе имелся в единственном числе, старпом отпустил Льва отдыхать, но кое-какие выводы для себя сделал и крепко над ними призадумался. А когда утром ему доложили, что большую часть ночи неугомонный горец в расположении отсутствовал, окончательно убедился в их правоте.

Г Л А В А   С Е М Н А Д Ц А Т А Я

17 ноября 1899 года. Дурбан

Весь следующий день Дато посвятил своему снаряжению, не отличавшемуся большим разнообразием. С утра и до обеда он с большой основательностью точил родовой кинжал, доведя клинок до такой остроты, что теперь чтобы порезаться, достаточно было провести по лезвию пальцем. Закончив возиться с заточкой, Туташхиа вплел в хвост кнута добытый невесть где кусок свинца, превратив хлыст в смертельно опасное оружие. Сочтя дневную работу законченной, Дато о чем-то пошептался с Троцким и, невзирая на то, что  до вечера  оставалась еще уйма времени, отправился спать. Но стоило вахтенному отбить две ночные склянки, как горец бесшумно поднялся со своей койки.

- Вставай, брат, - прошептал Туташхиа, аккуратно тряся Троцкого. - Только тихо вставай, не разбуди никого.

- Да проснулся я, проснулся, - несколько недовольным спросонья тоном, проворчал Троцкий, опуская босые ноги на пол. - А насчет разбудить, тут хоть кричи, хоть из  пушки пали, никто без боцманской дудки глаз не откроет.

Однако, вопреки собственным словам Лев сразу обуваться не стал и, взяв в руки сапоги и тощий вещмешок, побрел к выходу из барака.

- Ну и шо вы можете мне за это сказать, босяки? – раздался из темноты громкий шепот Корено, едва друзья зашли за угол барака. – Дато! Ты авторитетный вроде налетчик, а не   фраер, но имеешь поступков как последний поц…

- Чего тебе надо, Нико? – нахмурился горец. – Есть что сказать – говори, нет - уйди с дороги, некогда нам.

- Ша, мой юный друг! Возьмите полтона ниже, не стоит так громко нервничать, - сверкнула в темноте белозубая улыбка одессита. – Нет причин быть акадэмиком, шобы понять, шо вы не улицу клешем утюжить собрались, а имеете желаний без шуму и пыли сделать налет на кичу и вынуть из её капитана.

- А ты-то откуда знаешь? – удивленно раскрыл рот Троцкий. - Мы ж никому ничего не говорили…

- Не делайте мне квадратные глаза, Лёва, - продолжил ухмыляться Корено. - Еще чуть-чуть, и за ваш налет знала бы и тетя Песя с Молдаванки, не говоря уже за местных драконов. Смотрите сюдой и ловите ушами моих слов! Шо мы имеем? Мы имеем гембель*(крупная неприятность, одесский жаргон), когда местные цудрейторы заловили мосье капитана и имеют желаний подарить ему деревянный лапсердак. Таки вы спросите, они имеют с этого счастье? И я отвечу: шобы да, таки нет. Когда Дато день напролет полирует живопырку, любой поц без второго слова скажет, шо сейчас он сделает лимонникам красиво и приятно под названием «Жёра, подержи мой макинтош». И вот шо я имею сказать: отрежьте мне язык – я хочу это видеть!

- Драться ты  умеешь, - немного подумав, обронил Туташхиа. - А убивать? Сможешь? Там, где капитана держат, ночью четверо полицейских сидят, и бить их мы не будем. Мы их резать будем. Справишься?

- Не делайте мне смешно, - фыркнул Корено слегка обиженным тоном. -  Лёва  может в полный рост фасон держать, а Коля Корено годится только шобы чахотку делать?

- Льву я верю, – отрезал Туташхиа. - Когда меня убить хотели, Лев с голыми руками на троих абрагов бросился. Если ты пойдешь с нами, будешь слушать, что я скажу, иначе здесь оставайся.

- Вы мне просто начинаете нравиться! Не бойтесь, Дато, если кто при мне зажмурится, я не буду иметь бледный вид и розовые щечки. Ну шо, кончаем языками базлать и встаем на верный курс?

Когда до дырки в заборе оставалось несколько шагов, Туташхиа вдруг напрягся и, останавливая идущих следом за ним товарищей, поднял руку. Несколько мгновений он вслушивался в доносящиеся из темноты звуки, потом резко скользнул в сторону и исчез из вида. Парой минут позже возле ограды послышался чей-то приглушенный вскрик, а чуть погодя горец выволок из кустов бесчувственное тело в белом кителе.

- Дато! Это же наш старпом! - удивленно воскликнул Троцкий, рассмотрев принесенного Туташхиа человека. -  Его-то ты зачем убил?

- Он спиной ко мне стоял, лицо не видел, - чуть смущенно пожал плечами абрек. - Да и не убивал я его, так, за горло подержал немного. Не переживай. Сейчас он очнется, и мы его спросим: зачем прятался?

- Ты зачем ночью в кустах стоял? -  спросил абрек, рывком посадив Политковского на землю. - Ночью спать надо, а не по кустам шастать…

- Вас ждал, вот и торчал здесь, как баржа на мертвом якоре, - сдавленно прохрипел старпом, растирая горло. - Арсенину сюда возвращаться нельзя, вот и припас кое-чего капитану в дорогу. – Политковский протянул Туташхиа тяжелый, набитый под завязку мешок. - Хлеб там, консервы, одежка сменная да денег немного. – Викентий Павлович размашисто перекрестил троицу друзей. - Я бы с вами пошел, да кто ж здесь за всеми присмотрит? Так что помогай вам Бог ребята, помогай вам Бог… - и, резко развернувшись, зашагал в сторону флигеля. Пройдя пару шагов, он остановился и повернулся в сторону друзей:

- Троцкий! А может, вы останетесь? Зачем вам  кровью пачкаться?

- Спасибо за предложение, Викентий Павлович, но нет, - отрицательно покачал головою Лев. - Я с Дато пойду. Куда ж он без меня? – парень подхватил с земли, принесенный старпомом мешок, и чуть преувеличено вздохнул. - Оставишь его без присмотра – непременно в беду попадет.

Несмотря на опасения Троцкого, до полицейского участка друзья добрались без приключений. Пару раз навстречу попадались полицейские патрули, один раз военный, но стоило ночному караулу показаться вдали, как троица русских (грузин, грек и номинальный еврей) пряталась в темной подворотне или за оградой ближайшего дома.

- Надень костюм, Лев, - прошептал Туташхиа, когда до здания полицейского участка осталось не более сотни шагов. - Как переоденешься, войди в участок и хоть одного из полицейских на улицу вымани. Дальше ни о чем не думай и ничего не бойся. Я и Нико всё сами сделаем.

Троцкий, согласно кивнув, развязал мешок и, закусив от волнения губу,  стал несколько суетливо переодеваться в купленный еще в Батуме костюм.

-  Может, тебе кинжал дать? 

- Нет. И так справлюсь, - Лев попытался расправить складки на слежавшемся пиджаке, но, видя тщетность своих стараний, чуть нервно усмехнулся. - Ты представь, забегает в околоток тип в измятом костюме и с аршинным кинжалом в руке, полицейские не то, что на улицу не пойдут, а так по щелям запрячутся, что до утра не сыщем…

Дождавшись, пока Дато и Корено встанут по обе стороны от входа, Троцкий перекрестился и вбежал в здание участка, преувеличенно тяжко дыша, но тут же остановился – за входной дверь начинался длинный темный коридор, слегка подсвеченный тонкой полоской света, выбивавшейся из-за приоткрытой двери в дальнем его конце. Увидев хоть что-то напоминающее цель, Троцкий громко хлопнул входной дверью, нарочито громко топая пронесся по коридору и широко распахнул подсвеченную дверь. Как он и предполагал, в комнате за круглым столом азартно шлепали картами четыре человека в распахнутых мундирах колониальной морской полиции.

- Там! – заорал он, пытаясь скрыть за учащенным дыханием русский акцент. - Там на улице лежит солдат! Весь в крови, но еще дышит! Скорее! Ему, наверное, нужна помощь! 

Сидящие за столом люди недовольно покосились на Троцкого. Один из них, с шевронами капрала на рукаве, отложив в сторону карты, окинул Льва мрачным взглядом и неприязненно буркнул:

 - Что у вас случилось, сэр, что вы позволяете себе врываться в полицейское учреждение, как к себе домой?

- Там солдат умирает, а вы здесь расселись! И это люди, которые должны охранять покой добропорядочных граждан! – затараторил Троцкий, шагнув в темный угол комнаты.

- Там - это где?

- Здесь рядом, за углом! Пойдемте, я покажу!

Капрал поморщился, и  тяжко вздохнув, мотнул головой подчиненным:

- Дэниэльс, Брэдли, сходите с этим… добрым самаритянином. Посмотрите, что случилось, вернетесь – доложите. Только не задерживайтесь, криббедж долго ждать не любит.

Двое полицейских, повинуясь указанию капрала, с крайне недовольными физиономиями неохотно поднялись из-за стола и, застегивая на ходу вороты кителей, направились следом за Троцким. Лев, указывая путь, скорым шагом выскочил на улицу и удивленно замер, не увидев поблизости ни Туташхиа, ни Корено. В полной растерянности он обернулся и успел заметить, как две размытые тени метнулись к крыльцу здания. Еле слышный свист ножа и глухой стук удара сменились едва различимым хрипом, и тела обоих полицейских с деревянным стуком рухнули на крыльцо.

- О! Такой вполне ничего себе шпалер! – довольным голосом Корено произнесла одна из теней, вынимая револьвер из кобуры одного из убитых. - Дато, берите себе второй и в четыре руки мы сыграем такой концерт, шо Изя Штрайсман будет иметь причин для зависти! Вот только гляну, шо еще хорошего покойный по карманам заховал…

- Некогда! - коротко бросил Туташхиа, проворачивая барабан трофейного револьвера. - Дело надо доделать. Лев! Мы сейчас мертвых спрячем и зайдем  внутрь.  Ты за моей спиной стой и скажи этим… баранам, чтобы они руки подняли и за оружие не хватались. И вот еще, револьвер возьми.

- А ты как же? Их всего-то два, револьвера-то! – сконфуженно пробормотал Троцкий, принимая оружие из рук абрека.

- У меня кинжал есть и плеть, - усмехнулся Туташхиа. - Мне хватит. Да и им, пожалуй, тоже. А теперь – взведи курок и пошли.

Продолжая улыбаться, горец щелкнул кинжалом об устье ножен и первым вошел в дом.

- Сидеть! Сидеть, ублюдки! – поводя дулом револьвера по сторонам, проорал Троцкий капралу и его товарищу, донельзя удивленным его возвращению с оружием в  руках. Впрочем, через мгновение, когда из-за спины Троцкого, поигрывая оружейной сталью, вышли еще двое незнакомцев, их удивление стало еще больше.

 -  Даже не думай! -  продолжал  орать Лев, выплёскивая с криком свой испуг. - Руки! Руки вверх поднимай! И ты тоже! Да задери же ты руки, черт тебя побери!

- Всё, Лев, можешь не кричать, ты их и так запугал до полусмерти, - ухмыльнулся абрек, вынимая оружие из кобур полицейских. - Ты лучше спроси, где наш капитан сидит, где ключи от камеры хранятся, когда смена придет...

Троцкий, запинаясь от волнения, сбивчиво перевел заданные Туташхиа вопросы, но полицейские, то ли храня верность присяге, то ли просто онемев от страха, молчали.

- Храбрые люди в тутошней полиции работают, - весело удивился Туташхиа. - Нико! Застрели одного из них, может второй разговорчивей станет.

- Какого из них, Дато?

- Того, что пожирней и с нашивками на рукаве… - начал абрек, но договорить не успел. Сухой грохот револьверного выстрела прокатился по комнате, и капрал рухнул, заливая столешницу кровью из простреленной головы.

- Поторопился ты, Нико, - укоризненно покачал головою Туташхиа. - Я хотел сказать, чтобы ты этого, - он ткнул стволом в мертвого капрала, - живым оставил. Ну, ничего, - абрек с веселой злостью посмотрел на скрючившегося от страха полицейского,  - нам этот всё расскажет. Если жить хочет. Лев, что я сказал – ему переведи.

Услышав, что хладнокровным убийцам нужен только русский капитан, полицейский облегченно всхлипнул и, с трудом сдерживая рвотные позывы, трясущимися руками отстегнув от пояса мертвого начальника связку с ключами. Передав ключи Туташхиа, он засеменил впереди абрека, указывая путь к камере.

- Я, как пальбу в околотке услыхал, так сразу и подумал – Дато пришел! -  радостно улыбнулся горцу Арсенин, выходя из камеры. - Если стоит дилемма, кто выиграет забег: четверо вооруженных полицейских или Дато с голыми руками, вывод однозначен - полицейским ничего не светит. Вот только комендант теперь расстроится… Он так хотел повенчать меня с конопляной тетушкой, а теперь свадьба отменяется!

- Батоно капитан! А про какую женщину вы сейчас говорили? – удивленно пробормотал абрек, вертя головой по сторонам. - Тут никакая дилемма не стояла, только я…

- Дилемма - это не женщина, Дато. Дилемма – это выбор, и выбор этот в твою пользу.

Довольно улыбаясь в бороду, Туташхиа молча пожал руку Арсенину и, втолкнув полицейского в освободившуюся камеру, навскидку выстрелил ему в затылок.

- А это-то зачем? – удивился капитан, с некоторым содроганием переводя взгляд с лужи крови, вытекающей из-под трупа, на убийцу и обратно. - Можно ж просто – связать да запереть…

- Пойдемте, батоно капитан, –  Туташхиа потянул Арсенина за рукав. - Я вам по дороге всё объясню.

- Та-а-ак, здесь еще и Троцкий на пару с Корено  пребывать изволят, да не просто так, а в компании еще одного трупа, - протянул Арсенин, войдя в помещение караулки. - И почему я почти не удивлён? Дато! Надеюсь, теперь ты мне объяснишь, к чему все эти убийства?

- Иначе нельзя, батоно капитан, - Туташхиа, достав из ружейной пирамиды одну из винтовок, придирчиво озирал состояние ствола и магазинной коробки. - Мы пока за вами шли, кроме этих еще двоих…

Скрип открывающейся входной двери прервал рассказ горца. Абрек кинул быстрый взгляд на вход. Увидев двоих, стоящих поперёк прохода и ошарашено наблюдающих за непрошенными гостями полицейских, горец уронил винтовку на пол и, выхватив револьвер, дважды выстрелил.

- Теперь уже четверых, - невозмутимо продолжил рассказ абрек, но тут же осекся и, ненадолго задумавшись, начал размышлять вслух. - А ведь караульные по улице втроем ходят…

Не закончив развивать свою мысль, Дато выскочил за дверь, а через несколько мгновений ночную тишину улицы разорвал револьверный выстрел.

– Ай, шени деда, - проворчал Туташхиа, возвращаясь в комнату. - Нормально объясниться с хорошим человеком не дают, со счета сбивают. Неправильно я говорил, батоно капитан: не четверых - пятерых. Такое дело, Всеслав Романович, кроме того, что в камере лежит, мы ровным счетом шестерых полицейских пристрелили. И седьмого никак живым оставлять нельзя было, он бы всё рассказал.

- И то верно, господин капитан, - слегка подрагивающим голосом поддержал друга Троцкий. - Англичане после сегодняшней ночи наверняка нашим жесткий расспрос устроят, но доказать ничего не смогут. Мне и самому всё против сердца, но если полицейских в живых оставлять, неприятностей у экипажа не в пример больше будет. Тот, который Дато за вами в камеру вел, уже обманул нас – он говорил, сюда раньше чем через три часа никто не придет…

- Да всё я понимаю, - поморщился Арсенин, нервно прикуривая папиросу. - Но как-то это… непривычно, что ли…  Ладно, господа, сантименты и нервные рефлексии отложим на потом. Выбор сделан и назад не повернешь. А посему, собираем всё, что может нам пригодиться, и уносим ноги. Дато! Что ты о здешнем арсенале скажешь? Есть достойное русского моряка оружие или сплошь хлам, только для музея годный?

- На первое время сгодится, – презрительно хмыкнул абрек, передергивая затвор очередной винтовки. - Хотя по десять патронов в магазине, но тяжеловаты они, да и приклад неудобен. Пожалуй, наши русские винтовки гораздо лучше будут. Опять же, не следили они за оружием. Стволы грязные, затворы не смазаны, что за мужчины здесь жили? Револьверы неплохи, но наган удобней, а с маузером даже и не сравниваю, да и нет их здесь.

- Из тех, что не в самом худшем виде, отбери четыре штуки,  - распорядился Арсенин. - А мы пока мародерством займемся. Один черт, законы и Божьи, и человеческие мы уже преступили…

Оставив подчиненных возиться в общей комнате, Арсенин прошелся по коридору, внимательно вглядываясь в таблички с названиями. Остановившись возле двери с надписью «Старший инспектор», он пару раз дернул дверную ручку, после чего мощно впечатался плечом в полотно двери. Испуганно хрустнув тоненькими рейками, дверь обиженно скрипнула покалеченным ригелем и, открывая капитану доступ в кабинет начальника, распахнулась. Вопреки чаяниям, получасовой досмотр обиталища старшего альгвазила Арсенина не обогатил, подарив лишь пачку револьверных патронов, початую бутылку скотча да вывод о том, что начальник, является страстным поклонником мсье Верна чьи книги, числом более десятка, были разбросаны  и там, и сям. А самое плохое заключалось в том, что из всех возможных и столь необходимых капитану карт в кабинете присутствовала только настенная, да и та ограничивалась чертой города.

Вернувшись в комнату, где хозяйничали его освободители,  Арсенин удивленно замер на пороге, после чего шагнул к окну, отдернул занавеску и нарочито внимательно оглядел улицу.

- А где, позвольте поинтересоваться, телега? – язвительно усмехнулся капитан, глядя на кучу из полудюжины винтовок и нескольких патронных ящиков, поверх которых возвышалась неустойчивая пирамида из консервных банок, трех бутылок с каким-то спиртным и чьих-то новеньких сапог. Судя по тому, что из-за обратной стороны пирамиды сиротливо выглядывал рукав какого-то кителя, список награбленного добра этим не ограничивался.

 – Или вы, Лев, - капитан с прищуром глянул на Троцкого, - решили усовершенствовать свою мускулатуру путем перетаскивания тяжестей? Или грандиозным зрелищем погребения тела под кучей аглицкого мусора  мы будем обязаны вам, Николай?

 - Да мы вроде только самое нужное брали, - покаянно  вздохнул Троцкий, переводя взгляд с кучи добра на смущенного Корено и довольно ухмыляющегося Туташхиа. -  А оно вона как вышло…

- Понятно, - продолжая улыбаться, хмыкнул Арсенин. - После смены звания законопослушных матросов на статус пусть сухопутных, но пиратов, вами возобладал хватательный рефлекс. А теперь, господа разбойники, слушай мою команду! Из всей кучи отобрать четыре ружья, к ним по сотне патронов. Каждому из нас по револьверу и еще  патронов… ну, пусть будет штук с полсотни на ствол, а можно и того менее, чего тяжесть лишнюю таскать…

Пресекая немой вопрос Троцкого, капитан чуть преувеличенно тяжко вздохнул:

 - Ну а зачем вам больше-то, Лев? Вы, что, собрались со всей Британской империей перестрелку вести? Нет? Я почему-то так и подумал. Вот консервы те – все берите. Банки только на первых порах тяжелые, а со временем их всё меньше и меньше будет. Нам еще невесть сколько до португальских земель топать, да и после, покуда мы до цивилизованных мест доберемся, один Господь ведает. Кстати! А зачем сапоги-то взяли? Никак для приварка, чтоб по примеру великих путешественников, когда консервы кончатся, кашу не из топора, так из сапог сварить?

- Это вам, батоно капитан, - без тени ухмылки обронил Туташхиа. - Идти долго. Шагать по лесам здешним будем, а вы, как на палубе, - в ботиночках. Будете в них путешествовать - через десяток верст босиком останетесь.

- М-да… - чуть смущенно почесал затылок Арсенин. - О том, что туфельки мои от Бенциони для променада по джунглям мало подходят, я как-то и не подумал. Придется расстаться. Жаль, ведь три целковых во время оно за них отдал. Спасибо за заботу. Кстати о приварке. Я так понимаю, что котелками, топорами с солью и прочими крупами господа полицейские небогаты. Были. А жаль. Как ни печален сей факт, но придётся по дороге из города какой-нибудь колониальный магазинчик своим визитом почтить. Будет таковой ночью работать,  в чём я сильно сомневаюсь, – честь по чести хозяину заплатим, нет – мы не гордые, сами всё возьмём, но деньги в плату за урон оставим. Пусть мы сейчас и вне закона, однако честь наша при нас остается, а её умалять ни при каких обстоятельствах негоже.

Замолчав, Арсенин взял револьвер и, внимательно вслушиваясь в щелчки, прокрутил барабан. После, проверяя общее состояние механизма, откинул его в сторону, не забывая, однако, приглядывать за подчиненными сквозь пустые каморы.

Троцкий, не найдя подходящего мешка, упаковал консервные банки в китель и теперь пытался увязать его рукава, Туташхиа сосредоточенно набивал патронташ, Корено рыскал по комнате, собирая бумаги, щепки и тому подобную рухлядь.

- Вы никак замерзли, Николай? – язвительно фыркнул Арсенин, наблюдая за тем, как Корено аккуратно укладывает скомканную бумагу в кучу, формируя основание кострища посредине комнаты. - Или вам  от газовой лампы света мало?

Просидев сутки за решеткой в  ожидании смертного приговора, Арсенин свыкся с мыслью, что жить ему осталось не более недели. И теперь, после обретения столь неожиданной для себя свободы, кипятящее кровь возбуждение принимало различные формы, правда, всё больше язвительные. Вполне возможно, его жизнь оборвется уже этой ночью, но погибнуть на бегу, неизвестно когда и отчего, гораздо лучше, чем бессильно ожидать заранее известный тебе смертный час.

- Ой! Я дико извиняюсь, господин капитан, - злорадно улыбнулся Корено. - Но я таки с детства мечтал, шоб наш околоток ушел в небо искрами, и не без моего участия. Таки там оно не срослось, мы здесь, и наши поцы в Одессе не будут иметь себе забот за  погорельцев. Таки не будем себе отказывать в маленьком удовольствии и пустим красного петуха до этой хибары?! Подпалим, а?!

- Вы, любезный, никак все тайные тропки в этом городишке успели изучить? – скептически поморщился Арсенин. - Что вы говорите? Нет? Вот и я как-то не сподобился. А значит, мой юный друг, если мы осуществим вашу детскую мечту, нам придется весело шагать по центральным бульварам, наблюдая, как к горящему околотку дружно несутся товарищи покойных из морской полиции, военные патрули и прочие пожарные. Так что поберегите спички, они нам в пути до Лоренсу-Маркиш пригодятся.

Корено повертел по сторонам головой и, не найдя поддержки у товарищей, огорченно сплюнул на пол, но продолжить спор с капитаном не решился.

- Так, господа! Как мы все успели убедиться, грабеж – дело увлекательное, но уж больно оно у нас затянулось, – Арсенин кинул беглый взгляд на брегет и подхватил с пола  винтовку. - Забираем добро и прощаемся с сим гостеприимным заведением.

Г Л А В А   В О С Е М Н А Д Ц А Т А Я

17 ноября 1899 года. Дурбан.

Четверо моряков, ощетинившись стволами во все стороны и ощупывая настороженными взглядами пространство, пробирались по улицам. Пару раз, избегая встречи с патрулями, они  сворачивали в окрестные дворы, в результате изрядно заплутали, и потеряли немало времени, выбираясь на более-менее знакомые улицы. Брегет показывал уже начало четвертого часа, когда Арсенин с досадой отметил, что вместо окраин компания вышла чуть ли не в самый центр города. Вспоминая карту из кабинета полицейского инспектора, Арсенин ненадолго остановился. Воспользовавшись кратковременной остановкой, Троцкий решил перемотать портянку и устало плюхнулся на обочину, поглядывая вслед товарищам. Едва он успел снять сапог, как неподалеку послышался мерный топот конских копыт, сопровождаемый легким поскрипыванием колес. Озабочено наблюдая за суетливыми движениями Льва, Арсенин махнул рукой, приказывая оставаться на месте и спрятаться. Троцкий понял команду с точностью до наоборот и, подхватив с земли свои пожитки, рванулся через проезжую часть. В тот же момент из-за угла дома показалась пролётка, управляемая мужичком в мундире Корнуоллского полка легкой пехоты. Заметив человека, перебегающего дорогу, возница натянул поводья и, пытаясь рассмотреть, кому там еще не спится, приподнялся на козлах.

 Арсенин, тихо шипя от злости на Троцкого, неизвестного ему любителя ночных прогулок и на себя любимого, поднял ствол винтовки, ловя в прицел фигуру кучера. Скоба предохранителя едва успела с тихим щелчком уйти вниз, как сбоку от капитана к дороге метнулся Туташхиа. Ремень кнута со змеиным шипением рассек воздух и кусок свинца, вшитый в его охвостье, с глухим стуком проломил висок англичанина. Кучер еще падал на землю, когда  из-под тента пролётки  послышалась приглушенная ругань, и с пассажирского сиденья поднялся морской офицер с револьвером в руке. Мгновенно отреагировав на новую угрозу, абрек метнул кинжал, и  человек, надсадно хрипя,  рухнул вглубь коляски.

- Это кому ж дома-то не сиделось? – вполголоса пробормотал Арсенин, подходя к коляске. - Комендантский час, как-никак… А еще говорят – британцы нация законопослушная. Соблюдали бы правила –  жили бы себе и жили.

- Дато! С такими  талантами вам надо иметь выступлений до цирка! - уважительно прошептал Корено, пораженный сценой молниеносной и бесшумной расправы. - Не хочу бить хвостом по полу, но скажу, шо мне ни разу не приходилось слышать за такой номер, а шобы видеть, так и еще меньше. Зато теперь можно хабар не на себе переть, а с шиком-блеском и докуда надо в тарантасе прокатиться?!

- Подсветите мне, Николай, - угрюмо буркнул Арсенин, забираясь в пролётку. - Хоть погляжу, кому спасибо сказать надо да заупокойную заказать. Вот это называется – свиделись! – удивленно протянул капитан, рассмотрев лицо покойного. – Перси Скотт собственной персоной! Дато! Тебе моё горячее спасибо! Это ведь по его приказу меня чуть не вздернули… Ладно, De mortuis aut bene aut nihil.* (О мертвых или хорошо, или ничего.) Николай подсказал хорошую идею, грузимся, господа, грузимся. Э-э-э, нет! – остановил он Троцкого, собиравшегося скинуть труп коменданта на землю, - здесь мы следить не будем, не дай Бог, кто раньше времени заметит. Местечко поукромнее выберем, там и сбросим. А сейчас вы с Корено кучера на задки забросьте и поедем. Да! Чуть не забыл. Кто умеет парой управлять?

Они уже добрались практически до окраины города, когда Троцкий, всё это время стоявший на подножке, тронул Туташхиа, сидящего на козлах, за плечо и ткнул пальцем куда-то вправо.

Выглянув из-под тента, Арсенин выдавил смешок. Саженях в пяти от обочины за невысокой деревянной оградой, расположился невзрачный домик из серо-желтого кирпича, на фасаде которого громоздилась вывеска с надписью: «Colonial produce».  Резонно рассудив, что от судьбы не уйдешь, а имеющихся припасов для долгого пути не хватит, капитан  приказал подъехать поближе к лавке.

Пока Троцкий прятался в ближайших кустах, чтобы иметь возможность предупредить друзей о возможной опасности, а Арсенин и Корено, рассуждая, как перегнать пролётку подальше от дороги и поближе к магазину, спорили шепотом и отчаянно жестикулировали. Туташхиа, не желая отвлекать спорщиков, в одно движение перемахнул через забор и замер, настороженно вглядываясь в темноту. Через пару мгновений откуда-то из-под высокого крыльца, рыча и брызжа слюной по сторонам, к нему рванулась желто-рыжая туша огромного бурбуля. Развернувшись лицом в сторону несущегося зверя, Дато вынул кинжал и чуть нагнувшись вперед, расставив ноги пошире.  Дождавшись, когда пёс, лязгнув клыками, вытянется в броске, абрек плавно и быстро перетек в сторону, полоснув на ходу зверюгу по горлу. Не обращая более никакого внимания на бьющегося в агонии пса, Туташхиа убрал засов и отворил ворота.

- Очень интерэсный, я вам скажу, домина, - хмыкнул Корено, подойдя к крыльцу. - И мне таки до жути любопытно, шо за брульянты хозяин заховал до той лавчонки, шо побеспокоился и за бобика размером с теленка и с клыками шо у тигры, и за решетки.  Да еще запустил внутрь какого-то поца, как будто оно ему надо.

- С чего вы взяли, Николай, что внутри кто-то есть? - мельком осмотрев дом, полюбопытствовал Арсенин.

- Я вас умоляю, Всеслав Романович, не делайте мне смешно! – Корено, состроив хитрющую рожу, просительно сложил ладони перед грудью. - Если вы еще не забыли, то я таки с Одессы и немножко знаю за налёты! Эта халабуда *(дом, одесс. жаргон) категорически закрыта, замок с ней ушел отдыхать до дома. Таки ктой-то зашел сюдой вечером, заперся снутри и мирно давит себе на подушку! И если мы хотим узнать за гешефты этого балабуза*(хозяина, одесс. жаргон), таки нужно найти себе хорошую железяку и отправить решетку погулять до низу!

- Боюсь, с наличием железок у нас проблема, - задумчиво обронил Арсенин. - Винтовками решетку не сломаешь, а бакового щита*(место для размещения багров и прочего инструмента на судне)  я здесь не наблюдаю…

- А может, напугаем его?  - задумчиво произнес Троцкий, высунувшись из кустов. - Бахнем пару раз из винтарей по окнам да поорём чего-нибудь жуткое…

- Стрелять мы, пожалуй, не будем,  - оживился Арсенин, - а вот напугать попробуем. Приняв решение, капитан подошел вплотную к дому и, громко забарабанив кулаками по двери, заорал на английском:

- Опять спишь, пропойца! Вот я всё хозяину расскажу!

К удивлению Арсенина и его товарищей, несколько минут изнутри не доносилось ни шороха, и только после того, как капитан стал долбить по двери ногами, послышался скрип половиц и чей-то хриплый спросонья голос робко спросил:

- Эта хто тут хулюганит, а? Вот я щас из обоих стволов через дверку пальну…

- Я тебе щас так пальну, штанов не удержишь! – заорал Арсенин, обрадованный проявлением хоть какой-то жизни за стеной. - Спишь, скотина, вместо того, чтобы хозяйское  добро сторожить! - и, вполне справедливо рассудив, что наличие решеток на окнах и монстрообразного пса во дворе вряд ли настраивает на всенощное бдение, пошел на легкий блеф, - а ведь это уже не в первый раз! Так что, если не откроешь – всё хозяину доложу!

- Да хто ета? Ты, что ль Фрэд? – еще более и испуганно пролепетал охранник. - Чтой-то я тебя по голосу не узнаю…

- А-а-а! Так ты еще и пьяный небось, ублюдок! – продолжая молотить кулаками по двери, кричал Арсенин. - Так напился, что управляющего по голосу не узнаешь! От-кры-вай!

- Прощеньица просим, ваша милость, - сдавленно охнул голос за дверью. - Не извольте беспокоиться. Щас в лучшем виде всё отворю…

Внутри послышался звон какого-то железа, надсадный скрип бруса вынимаемого из пазов засова, сдавленное кряхтение пополам с неразборчивой руганью вполголоса. Через пару минут двери лавки  наконец-то отворились, явив взору Арсенина тощую фигуру в затрапезного вида охотничьем костюме, подслеповато щурящуюся от света шахтерской лампы, висевшей на дверном косяке. Увидев стволы трех винтовок, направленные ему в лицо, охранник ошарашено распялил рот в беззвучном крике, сделал шаг назад и, не удержавшись на ногах, звучно шлепнулся на пол.

Пока Арсенин и Корено в четыре руки пеленали незадачливого сторожа, Туташхиа подогнал к входу лавки пролётку. Заперев ворота, к нему присоединился Троцкий. Спрятав в кустах трупы коменданта  и его кучера, абрек прошел внутрь и застыл перед оружейной витриной, заворожено глядя на отливающий матовой сталью маузер. Понимающе улыбнувшись, Арсенин одобрительно махнул рукой, забирай мол, после чего обвел внимательным взглядом помещение, решая, что необходимо брать в первую очередь. Последующие минут сорок были заполнены шуршанием перетаскиваемых по полу мешков, бряцаньем скобяных товаров и сдавленными матюками. 

- Всеслав Романович! Тут одежка охотничья и обуви полно! Брать?!

- Берите, Лев, берите. Только размеры подходящие хоть на глазок прикиньте и тащите все в наш рыдван… Николай! Ну и зачем вам целый мешок крупы, я спрашиваю? Такой прорвой пшена весь наш экипаж неделю кормить можно! Отсыпьте десяток фунтов и достаточно!

- А-а-й! Ш-шен-ни дада! Нико! Ты зачем мне на ногу ящик ухнул?!

- Дато! Душевно вас умоляю, не устраивайте геволт, мы не на Привозе! Лёва! Не имейте меня за идиёта и скажите, таки нам надо шесть топоров и три котелка, когда нас четверо и никого кроме?! Шо за босяцкие привычки у приличного юноши из хорошей семьи?

-Ни-ко-лай! Отставить брать спиртное!

- Да ни Боже ж мой! Не имейте мыслей за плохое! Я таки возьму пару бутыльков и то исключительно, шоб мы не знали себе проблемы за огонь. А шоб пить, я ни-ни. Ну, если только кошерной и совсем немножко…

Прерывая веселую суету грабежа, где-то за стеной раздалось ржание.  Арсенин, быстро оглянувшись по сторонам, сунул револьвер в лицо побелевшему от страха сторожу:

- Кто там?

- К-к-конюшня там, ваша милость, - заикаясь, выдавил охранник. - Ф-ф-фур-ргон там, значит, х-х-хозяйский и п-п-пара лошадок…

- Фурго-о-он… - задумчиво протянул капитан. - Это всяко получше нашего тарантаса будет… Дато! С упряжью разобраться сможешь? – проводив уходящего абрека взглядом, Арсенин, достав из кармана портсигар, присел на ящик. -  Перекур! – и тут же повернулся к сторожу. - А табак в этой богадельне где? Пока Дато с лошадками разбирается, надо успеть запасец в дорогу сделать.

Ожидание несколько затянулось. К тому моменту, как перед распахнутыми настежь дверями лавки замаячили фыркающие кони, капитан успел выкурить три папиросы, вспомнить про чай и кофе, устроить небольшой разнос Троцкому за разлитое по полу варенье, а Корено - за выпитую тайком фляжку бренди.

- Все, господа налетчики, отдых закончен!  -  чуть злорадно хмыкнул Арсенин при виде подъехавшего фургона. - Карета подана и сейчас мы все дружненько перекидаем награбленное из пролётки в фургон, а после я с хозяином рассчитаюсь. 

Преувеличено устало кряхтя, Корено нехотя поднялся с груды мешков и, кидая тоскливые взгляды на штабель ящиков с вином, понуро поплелся к выходу. Следом за ним, грызя на ходу кусковой сахар, семенил Троцкий.

- В общем, так, любезный, - Арсенин, измотанный получасовым авралом, раскинул поверх прилавка несколько десятифунтовых купюр. - Эти деньги я оставляю хозяину, как плату за взятый нами товар. Как я по ценникам прикинул, тут хватает, даже с избытком. Фургон и лошадей хозяйских мы забираем, взамен оставляем господскую пролетку и пару дивных рысаков. И смотри мне! Чтобы всё до последнего пенса хозяину досталось! Вернусь – проверю…  Да! Посты на выезде из города есть?

- Е-есть, сэр! П-по д-дороге на Хомстрейн-вилледж, парни из третьей Ирландской стоят. Н-но вы их не бойтесь, - осознав, что убивать его не сбираются, сторож чуть повеселел и даже стал меньше заикаться. - Сунете им пару бутылок крепкого, они и  забудут, что вообще вас там  видели. А как развилку проедете, так поди пойми, куда вы отправились, в Зулуленд  или в  гости к бурам в  Оранжевую…

Сторож оказался провидцем. Постовые ирландцы - трое рядовых и капрал с похмельной физиономией - ничуть не удивились фургону с четырьмя мужиками в измятой колониальной охотничьей одежде и, получив от Арсенина емкости с виски, лишних вопросов не задавали. Точнее, обзаведясь спиртным, вопросов не задавали вообще, поскольку содержимое бутылок занимало их гораздо больше, чем какие-то путешественники и их цели за пределами Дурбана.

Через пару часов Туташхиа ловко пристроил фургон в хвост неспешно бредущему каравану из трех таких же фургонов, катившихся в нужном им направлении. Мера предосторожности оказалась излишней. На последующих двадцати милях английские посты и разъезды встречались еще несколько раз, но ни один из них своим вниманием фургон не почтил. Часа в четыре пополудни беглецы, воспользовавшись удобной развилкой и, отстав от каравана, направились вглубь буша. Ночь накануне прошла очень уж бурно, и отдых требовался всем.

 После сооруженной на скорую руку походной трапезы Арсенин задумался, кого же назначить вахтенным, то есть - часовым, учитывая, что все измотаны до предела. В ожидании, пока капитан примет решение, Корено предложил тянуть жребий, но Туташхиа, высказавшись в свойственной ему рубленой манере, эту мысль отмел. Смысл его короткой речи сводился к тому, что он покараулит дотемна, а вот после и жребий тянуть можно.

Арсенин проснулся, когда вокруг еще царила темнота и только языки костра освещали небольшой пятачок подле фургона. Троцкий колдовал над котелком, Туташхиа что-то вполголоса втолковывал Корено, заставляя того в который раз разбирать и собирать винтовку.

- Ну что, господа, - произнёс Арсенин, неторопливо разминая папиросу после сытного ужина,  - подведём итоги. Из Дурбана мы выбрались, провизией и снаряжением в дорогу запаслись, теперь думать надо, как до родных краёв добираться будем. Я предлагаю выдвигаться до Лоренсу-Маркиш, оттуда до Египта, а из Каира уже и до Одессы рукой подать. Можно, конечно и от португалов уплыть, но, боюсь, когда мы до Суэца доберёмся, там нас уже  розыскные листы поджидать будут. Да и на взятки нейтралам никаких денег не хватит. Вот мой план вкратце. Какие будут предложения у вас, господа?

- Если иметь слов за наш гембель, таки, может, имеет смыслу прогуляться до буров? – вопросительно взглянул на капитана Корено. – Бюргеры имеют проблем с лимонниками и будут рады людям, знающим толк за пострелять!

- Ну да, ну да… - невесело усмехнулся Арсенин. - Явимся к бурам и, словно богатыри былинные враз всё вражье воинство положим. Мой юный друг! Мне понятны души вашей прекрасные порывы, но! Как бы там дело ни было, война эта чужая, и за невесть чьи интересы мне под пули ни свою, ни ваши головы подставлять резона нет. Еще предложения будут?

- Нет, батоно капитан, - выпустил струйку дыма  Туташхиа. - Вы здесь командир. Куда поведете нас, туда и пойдем. Я так думаю. 

- Ну что ж, коли возражений нет, будем действовать по моему плану, - задумчиво обронил Арсенин. - Теперь распоряжения по команде: я попробую по звездам курс вычислить, Туташхиа – спать! Это приказ. Корено и Троцкий – провести баталёрскую ревизию взятого нами груза. Всё. Разойтись по заведованиям.

Пытаясь вычислить необходимое направление с помощью часов и звездного неба над головой, Всеслав не сразу обратил внимание на тихую перебранку Корено и Троцкого, выяснявших, кто кинул в фургон никому ненужную вещь и что с нею делать дальше.

- Лёва! Я уважаю ваши интерэсы, как у культурного человека, но за ради Бога скажите,  сколько вам заплатил етот чумодан, шо вы так ласково упихали его до нашей новой робы? - возмущался Корено, потрясая в воздухе прямоугольным предметом из коричневой кожи.

- Коля! Не брал я никаких чемоданов!  - недоуменно пожал плечами Троцкий. -  Одёжку брал, консервы брал, чемоданы – не брал. Надо Дато спросить, может, он  взял? И кстати, это не чемодан, а портфель, в них большие люди документы носят. Ты погляди, чего в нём лежит.

- Тут имеется замочек на шухере, - присмотрелся к портфелю Корено. - Но я себе возьму на время етот ножичек и устрою над ним похохотать. – Николай вынул из общей кучи приличных размеров тесак и склонился над своей находкой. – Таки, готово! – довольно скалясь, фыркнул Коля, после того, как замок, печально заскрежетав под стальным лезвием, раскрылся. - О! Лёва! Вы таки были совершенно правы, сей пОртфель набит бумажками, как старый ростовщик – монетой! Но они нас не уважают и все писаны не по-нашему.  Мы имеем пойти до капитана, и показать ему енту библиотеку, шобы он читал ее по-басурмански. Или ты тоже имеешь слов за эту писанину?

- Не-е, - поморщился Троцкий мельком заглянув в бумаги, - там цифр много, а у меня от них изжога и голова болит. Однозначно – капитану!

 - Мда…  - хмуро проворчал Арсенин, бегло пробежавшись взглядом по документам. - Мало того, что мы кучу народа в выси горние отправили, так, помимо уголовщины, мы теперь и под воинский шпионаж попадаем. А это петлей пахнет, в лучшем случае – расстрелом. Да будет вам известно, господа, у меня в руках – секретная переписка Дурбанского коменданта, военные планы и доклады агентов… Хотя в нашем положение всё едино, один черт попадаться бриттам не с руки. Ладно, ребята, заканчивайте с барахлом возиться, да ложитесь спать. А я пока покараулю да бумажки эти полистаю.

В течение всего утра Арсенин был непривычно молчалив, чересчур задумчив и во время завтрака не проронил ни слова. Когда закончились приготовления к отъезду, капитан взмахом руки подозвал к себе товарищей.

- Тут вот какое дело, ребята, - с явной неохотой начал Арсенин. - Как ни крути, а на путешествие дальнее деньги нужны, а их у нас маловато.  Хотим мы этого или нет, а по пути еще не раз на большую дорогу выйти придётся, - капитан обвел взглядом свою малочисленную команду и, с удивлением констатировав, что данный вывод особого протеста не вызывает, продолжил: - Но есть еще вот какое дело. Я в комендантских бумажках вычитал, что через неделю британцы бурам большую каверзу устроить собираются. Верстах в пятидесяти от границы с португалами есть деревушка – Сайлент-Хилл. Не знаю зачем, в бумагах про то ни слова, но через восемь дней в этой деревеньке должны встретиться две команды буров. Одни матрицы-клише для печатания денег принесут, другие их в свои республики потащат. Но вот незадача,  те буры, что клише принесут, в деревне будут уже через семь дней, и там их будет ожидать команда… но из британских агентов. Вот я и думаю, что до Сайлент-Хилл мы дней за шесть-семь доберемся, благо, она как раз на пути у нас лежит, и если мы бурам поможем, те в свою очередь, и нам подсобят до Египта добраться. Приказывать никому не могу, потому как дело крайне рисковое. Англичан человек шесть  намечается, но все головорезы отменные и, если дело до драки дойдёт, биться  будут насмерть. Вот только чем быстрее мы до Отчизны доберемся, тем быстрее людей наших и «Одиссей» из плена вызволим. Что скажете, господа команда?

- Я думаю, имеет смысл попытаться, – взвешивая каждое слово, осторожно промолвил Троцкий. – Если таким образом мы имеем шансы поскорее отсюда выбраться, я – за!

- Я иду. Вы, батоно капитан, идёте, Лев идёт, как я могу в стороне  остаться? – пожал плечами Туташхиа, - я – с вами.

 - Шобы вся честная компания шла на дело, а старый биндюжник сидел в сторонке на своей тощей тухес? Не-е-е босяки, а я за честный шухер без лишней пыли.

- Ну что ж, - мрачно кивнул Арсенин. - Пьянка, как говорится, дело добровольное. В саквояже коменданта среди прочего и карты имелись, так что курс я проложил. Имя тамошнего английского связного я знаю, с остальным на месте определимся. Полчаса на сборы  - и выдвигаемся.

Шесть дней пути команда преодолела практически без приключений, если не считать за таковое незапланированный кувырок Троцкого в мелкую речушку во время переправы. Почти весь путь проходил вдоль побережья, и встречные патрули особого внимания на них не обращали, вокруг был глубокий тыл, куда о войне доходят лишь отдаленные слухи.

Сайлент-Хилл оказался небольшим поселением из нескольких десятков домов, растянувшихся вдоль одной улицы, вилявшей среди холмов. Чуть поодаль, в окружении стайки покосившихся хибар и громадин складов, по-хозяйски раскинулась лесопилка. Если когда-то поселок и слыл тихим местечком (Сайлент-Хилл – тихие, безмолвные холмы. Пер. с англ.), то нынче он нуждался в кардинальном изменении названия. Заглушая все прочие звуки в округе, лесопилка визжала и гремела так, словно наслаждалась господством в этой глуши. И хотя до неё было добрых полверсты, Арсенину пришлось изрядно повысить голос, чтобы докричаться до случайного прохожего и выяснить, где находится местный паб, единственный, если не считать ветхой церквушки на въезде в поселок, очаг культуры в этих местах. Ответ аборигена несколько поразил капитана: фантазия местных жителей разместила кабак прямо напротив церкви, наверное, для того, чтобы, напившись до скотского состояния, прихожанин, недолго мучаясь, мог доползти до церкви и замолить грехи. Вероятно, мысль, о возможности посетить храм в трезвом виде, в головы обывателей даже и не приходила. Но, с другой стороны, как жить трезвым под адский вой лесопилки Арсенин  тоже представлял себе слабо.

Добравшись до трактира, внешне не отличавшегося от других домов в поселке, Арсенин оставил товарищей в фургоне и прошел внутрь.

Несмотря на дневное время пивнушка была полна народа, размеренно наливавшегося спиртным различным только по цвету и градусу, но одинаково дрянным на вкус. Правда, в отличие от других питейных заведений, бармена за стойкой видно не было. Понаблюдав пару минут за маршрутами двух шустрых официантов, капитан безошибочно определил, где может скрываться хозяин, и решительно двинулся вглубь кабака. В дальнем и, надо сказать самом темном углу, притаившись за громадной бочкой с пивом, словно вампир за кладбищенской оградой, угрюмо нахохлился тощий трактирщик с ярко выраженной ирландской физиономией и философским взглядом старого еврея.

- Доброго дня, любезнейший! – Арсенин, облокотившись на обод бочки, на некоторое время перекрыл «вампиру» обзор и тем вывел его из созерцательного ступора. - Мне б пивка холодного. Кружечку. А лучше – две.

- Ежли за пивом пришел, это к бою. Скажешь – он и подаст, - недовольно буркнул ирландец, - а мне не мешай. Занят я.

- А за ответом на вопрос-другой мне тоже к мальчишке обратиться?

- Ответы - они денег стоят, - чуть оживился бармен. - И стоят прилично. Информация – это вам, сударь, - не кружка пива, это, да будет вам известно,  - власть над миром!

- Будут ответы, будут и деньги, - покладисто кивнул Арсенин, выкладывая на бочку горсть пенсов. - Только бы ответы были стоящие. А то спросишь на фунт, а получишь на фартинг.

- Чего узнать изволите? – бармен, упершись алчным взглядом в кучку монет, приподнялся со своего насеста.

- Вы тут, наверное, всех знаете вот и подскажите, где Роджер Хадсон обитает и как до его пристанища добраться?

- Нет ничего проще, - ухмыльнулся ирландец, шустро заграбастав монеты.  - Как до лесопилки дойдете, так надо направо повернуть. Там старая дорога будет. По ней еще четверть мили пройдете, так в старый поселок и упретесь. Увидите дом, крытый черепицей,  это, стал быть, Хадсоновское обиталище и будет… Не бойтесь, не ошибётесь, он там один такой.

- Он один там живет или семья у него?  - продолжил расспросы Арсенин. - А за последние день-два к нему никто не приезжал?

- Мы ж, вроде, про вопросы условились, - хитро прищурился бармен, сложив пальцы в щепоть и выразительно потерев их друг о друга.

- Так, вроде, и про ответы тоже, - капитан, бросив на бочку еще несколько монет, выжидательно взглянул на ирландца.

- Бобыль он. Живет один. Там вообще мало кто живет. Гостей не было.  Может, еще чего спросить хотите?

- Не-е-ет. Мне хватит уже. А за помощь – благодарствую, - Арсенин, приподняв шляпу за тулью, отвесил легкий поклон и направился к выходу.

- Странное чегой-то творится в наших местах, - задумчиво пробормотал бармен, глядя вслед уходящему капитану, - за два дня уже третий про старину Хадсона спрашивает…

Не смотря на исчерпывающие инструкции, а может, и благодаря им, моряки проблуждали по окрестностям поселка больше часа, прежде чем нашли нужное место.

Дом Хадсона оказался довольно внушительным массивным срубом, больше похожим на блокгауз, чем на жилье, настороженно взирающим на пришельцев занавешенными узкими бойницами первого этажа и полукруглым оком мансарды. Несколько минут Арсенин внимательно рассматривал подворье, но вокруг не замечалось никакого движения. Хозяин дома на появление фургона подле его ворот никоим образом не реагировал, а живет ли кто-нибудь по соседству, сказать было затруднительно. Не придумав ничего лучшего, капитан отправил Туташхиа оглядеть дом и подворье, не забывая при этом внимательно смотреть по сторонам. Через полчаса абрек вернулся, однако его рассказ ясности в окружающую действительность не внес: во дворе и хозяйственных постройках кого-либо он не обнаружил, хотя дверь и не заперта, в дом он не заходил, а рассмотреть сквозь бойницы, что творится внутри, было решительно невозможно.

- Торчать тут, как пароход на рейде, большого смысла я не вижу, - недовольно проворчал Арсенин, - а потому зайдём в дом. Будет хозяин на месте – поспрошаем, но вежливо. Нет – подождём.

 За входными дверями вплоть до большой гостиной тянулся темный коридор, разветвляющийся из квадратного холла на несколько проходов в разные комнаты. Вслушиваясь в укутанную тугим полусумраком тишину, нарушаемую едва слышным поскрипыванием ржавого флюгера, Арсенин жестами отправил  друзей осмотреть комнатушки. Он и сам собрался наведаться одну из них, как за его спиной вдруг тихо щелкнул взводимый курок и что-то холодное, до боли напоминающее пистолетный ствол, уперлось в его затылок.

- Аккуратно положите оружие на пол, - прошептал по-английски невидимый ему человек, - и не дурите. Я спущу курок быстрее, чем вы успеете закричать или дернуться.

Г Л А В А  Д Е В Я Т Н А Д Ц А Т А Я

19 ноября 1899 года. Деревня Сайлент-Хилл

Скрипнув зубами от бессильной злости, Арсенин с силой отбросил винтовку, очень надеясь, что лязганье падающего оружия привлечет хоть чьё-то внимание. Шума не получилось – мягкий ворс ковра, покрывающего пол, почти полностью поглотил стук.

- Теперь два шага вперед и медленно поднимите руки, - с заметной иронией хмыкнул невидимка. - И даже не вздумайте еще раз попытаться привлечь внимание друзей.

Судорожно пытаясь найти выход из создавшегося положения, Всеслав вместо указанных  двух шагов сделал три и, задрав руки вверх, замер посереди комнаты, так что бы его силуэт был виден любому возвращающемуся в холл.

- Отлично. А теперь повернитесь ко мне лицом и опуститесь на колени. Мед-лен-но.

Повинуясь приказу, Арсенин плавно опустился на пол и прикинул, сможет ли он при первой же возможности откатиться  в сторону и выхватить револьвер. Шансы на удачу были минимальны: слева громоздилась массивная тумба, справа – диван.  Укрыться от пули ни за тем, ни за другим он не успевал, но все же решил рискнуть. Если нет возможности спастись самому, то нужно хотя бы предупредить друзей. Как бы ни повернулась ситуация, в любом случае невидимке придется стрелять, а уж Туташхиа позаботиться, чтобы стрелок  не белом свете не зажился.

- Всеслав Романович?! – так и не выйдя из темноты, по-русски протянул незнакомец донельзя удивленным тоном.  -  Какими судьбами?! Вы-то здесь что делаете?!

- Владимир Станиславович? – не менее удивленно пробормотал Арсенин, узнав голос Кочеткова. - А вас какими ветрами сюда занесло?

- Э-э-э, нет, батенька, - Кочетков, отрицательно махнув револьверным стволом, остановил пытающегося подняться Всеслава. – Может, вы на меня обиду и затаите, но пока я не услышу, какого черта вы здесь, а не на «Одиссее», я предпочел бы видеть вас безоружным и не столь подвижным. И вот еще что! Объяснения должны быть весьма убедительными!

Облегчено переведя дух, все же осознание собственной беспомощности под прицелом чужого оружия  к категории приятных эмоций никоим образом не относится, Арсенин начал свой рассказ. Оставаясь внешне беспристрастным, он поведал и о грузе динамита, с началом войны попавшим в разряд запрещенных товаров, и об аресте судна, и о своем визите к коменданту, и о происшедшем инциденте. И если сцену своего освобождения из узилища он преподнес со всеми подробностями, украсив её ироничными эпитетами и сочными гиперболами, то рассказ о визите в лавку колониальных товаров, смущаясь, предпочел уложить в несколько слов.

- Занимательнейшая история, - восхищенно выдохнул Кочетков, - а главное – правдивая. Уж я-то вижу. Как до Отчизны доберетесь  - изложите её в виде романа. Отбоя ни от издателей, ни от поклонников не будет. Вот только одного я так и не понял: а в эти забытые Богом края, вы как попали-то?

- Да видите ли, Владимир Станиславович, - немного помявшись, начал Арсенин чуть смущенно. - Мы когда из околотка уходили, нам по пути пролетка повстречалась, а в той пролетке  - Перси Скотт, комендант тамошний… - и, пытаясь подобрать слова, дабы рассказ об убийстве выглядел не столько откровенно-кровожадным, замолчал.

- И встреча сия оказалась судьбоносной, - чуть недоверчиво фыркнул геодезист. - Комендант проникся осознанием вины, рухнул ниц и попросил о небольшом одолженьице – прокатится до сей деревеньки. А что? Примирительные поездки в Париж существуют, так от чего ж и до Сайлент-Хилла не проехаться?

- Можно сказать и так, - недовольно буркнул Арсенин, слегка уязвленный  тоном собеседника.  - Комендант радости нашей встречи не перенес и того-с... отправился в края великой охоты. А в наследство оставил портфельчик с бумагами различными, среди коих присутствовал доклад некоего агента «Фиалка» о намерении буров переправить в Трансвааль матрицы для печатания денег и об операции по перехвату оных.

- И чьей же стороне вы хотели предложить свои услуги? – абсолютно безразлично спросил Кочетков. - Бурам или колониальным властям?

- Не знаю, понравится ли вам мой ответ или нет, - насторожился Арсенин, - но мы собирались помочь именно бурам…

- А что так? - прищурился Кочетков. – Помнится, вы противостояние империи и республик иначе, как мышиной возней не называли, и относились к нему совершенно индифферентно. А нынче - такая метаморфоза… Или вы решили бриттам все обиды припомнить, вырыть топор войны  - и в путь, пока пепел Клааса стучит в сердце?

- Тут много чего в один узел связалось, - смутился Арсенин. - Хотя, по чести сказать, лично для меня важнее всего оказались меркантильные доводы. Подумалось, что если мы бурам поможем, и они той же монетой отплатят. Можно и звонкой. Тогда как в том, что англичане от дивного зрелища моей тушки, болтающей в петле, откажутся, я сильно сомневаюсь.

- Каковы бы ни оказались причины, заставившие вас решиться на столь отчаянный поступок,  -  задумчиво произнес Кочетков после небольшой паузы, - мы, как и прежде, на одной стороне, что не может не радовать. Опустите руки и устраивайтесь поудобней. Да! Заодно прикажите вашему абреку прекратить в меня целиться. Право слово, лишние дырки в шкуре не нужны ни ему, ни мне.

Дождавшись, когда Всеслав поднимется, Кочетков, двигаясь стремительно и бесшумно, как-то неуловимо для постороннего глаза преодолел расстояние от укрытия до Арсенина и, дружелюбно улыбаясь, протянул капитану руку.

- Вы уж простите меня, голубчик, за столь холодный прием. Но не признал я в этом наряде, ни вас, ни матросов ваших…

- Да я и не обижаюсь вовсе, - чуть натянуто улыбнулся  Арсенин. - Вот только, сдается мне, времени на разговоры у нас нет совершенно. И как бы мне ни хотелось узнать, почему вы именно здесь и сейчас обретаетесь, хочу напомнить, что в любой момент здесь могут появиться британские агенты.

- А они уже приходили, - равнодушно обронил Кочетков, устраиваясь в кресле. - Так что для спешки оснований нет…

- Как приходили? – оторопело застыл Арсенин. - Если они уже встретились с агентом, то нужно как-то помешать их встрече с бурами! Перехватить, что ли…  В конце концов, они могут и вернуться…

- Ну, это вряд ли, -  по-прежнему равнодушно пожал плечами Кочетков. - С того света не возвращаются. Не переживайте, Всеслав Романович, и связной британский, и агенты имперские, все здесь находятся. Лежат в соседней комнате. А помешать они никому не смогут, потому как неживые уже. Хотя в одном вы правы, предосторожность излишней не бывает. А потому отправьте-ка своего юношу в мансарду. Пусть за окрестностями понаблюдает, пока мы политесы разводить будем…

- Как мертвые? – так и не сдвинувшись с места, удивленно спросил капитан. - Кто ж это их?

- Я, – без тени эмоций обронил Кочетков. – Надо признаться, я тоже слегка припозднился, и бриты бурскую команду из Лоренсу-Маркиш уже перебили, оставив в живых только одного - раненого. Так что пришлось, как вы выражаетесь, отправить их в места богатые дичью. Очень уж удобно они в доме собрались, грех таким случаем не воспользоваться. Раненый бур, кстати, тоже здесь. Я  ему морфий вколол, так что он спит и помехой не будет.

- Да кто же вы, черт возьми, такой!? – Арсенин, слегка наклонившись вперед, пристально уставился на рассказчика.

- Довелось мне как-то в Японии работать, - с отсутствующим видом произнес Кочетков. - И вот там один полицейский чин с таким же, как у вас, видом всё у меня допытывался: «Кто вы, доктор Зорге, да кто вы, доктор Зорге?!». Не допытался. А на вопрос о моей скромной персоне я уже как-то раз ответил. Я – офицер Российской империи. И здесь, как вы догадываетесь, нахожусь не по собственной прихоти, а по долгу службы. Теперь давайте отставим ненужную лирику в сторону и перейдем к делам насущным. Я, в силу некоторых обстоятельств, должен в глазах всех без исключения оставаться фигурой нейтральной. То есть факт моего присутствия и моя роль в событиях дня нынешнего для широкой общественности, да и вообще для кого бы то ни было, должна оставаться в тайне. Этот раненый бур, Барт Ван Бателаан, моего лица не видел, кто бриттов на тот свет отправил, не знает и коль вы сюда прибыли бурам помочь, значит, роль его избавителя на себя и примете. Историю, кою вы спасенному поведаете, мы сейчас вместе придумаем. Как бур в себя придет, вы вместе с Ван Бателааном,  доставите клише в Трансвааль. Бур послужит проводником,  да и как пропуск в тех местах совсем не лишним будет.

- А как же команда, которая из Республик должна за матрицами прийти? – озадаченно почесал затылок Арсенин. – Может, лучше их дождаться?

- К сожалению, сюда больше никто не придёт, – поморщился Кочетков. - Ту команду еще три дня назад взвод английских улан перехватил. Так что надеяться не на кого, привыкайте обходиться своими силами.

- А про улан вы откуда знаете?

- Птичка на хвосте принесла. Здесь попадаются очень интересных экземпляры пернатых. Нужно только уметь их слушать. У вас карта есть? Отлично. Давайте её сюда, я отмечу маршрут, а то пока наш бур в себя придёт, пока вы с ним договориться сумеете, тут и состариться можно. Буры и так господа недоверчивые, а уж к чужакам, тем более…  Да, вот еще что. Бумаги из портфеля Скотта вы тоже бурам передайте, глядишь, они найдут им применение, хотя в последнем я не совсем уверен. Очень уж недальновидная они нация.

  Кочетков оказался прав. Ван Бателаан пришел в сознание лишь к вечеру, когда маленький отряд успел отъехать от злополучной деревеньки на пару десятков миль и остановился на привал. Очнувшись, неугомонный бур первым делом попытался скрыться из фургона, но из-за раны далеко уползти не смог и вскоре был обнаружен в кустах.

-  Вам нет нужды беспокоиться за жизнь и безопасность, сударь, - тщательно выговаривая слова на подзабытом со школьных времен немецком начал Арсенин, глядя на принесенного к костру беглеца. - Вы среди друзей и вам ничего не угрожает.

- Отродясь у меня таких друзей не водилось, - по-немецки, но как-то непривычно для русского слуха коверкая слова, буркнул Ван Бателаан и обвел угрюмым взглядом окруживших его людей. - Для начала хотелось бы знать: кто вы такие и почему вам можно верить?

- Мы – русские моряки, - как можно дружелюбнее произнес капитан, - и мы вам не враги…

- Ага! Моряки! Вот только моря вокруг не наблюдается, - скривился в презрительной усмешке бур. - Да и не похожи вы на моряков-то. На охотников за головами - да, а на моряков – нет. Какого черта, прости Господи меня грешного, я должен верить, что вы мне не враги? На слово? Так дураков в Кейптауне ищите, тут их не водится…

- А чем это моё слово хуже других? – возмутился Арсенин. - Если вы, недоверчивый друг мой, не заметили, мы сейчас в буше на пути в республики обретаемся, а не в колониальной администрации чаи гоняем! Будь мы американскими индейцами, я бы вам показал кучу вражеских скальпов, но не по-христиански это, над мертвыми глумиться, и придётся вам на слово верить! Уж то, что бритты  ваших друзей положили, вы помнить должны. А мы прикончили тех, кто чуть не похоронил вас. И теперь делаем всё, чтобы ваша миссия увенчалась успехом.

Услышав про скальпы, бур несколько оживился, еще раз внимательно взглянул на Арсенина и о чём-то задумался.  

- А чего вы там про миссию бормотали? – чуть менее недоверчиво проворчал Ван Бателаан. – Я что, проповедник бродячий, чтоб по миссиям шляться? Может, я просто  охотился не там где нужно, а вы миссия-миссия…

Тяжко вздохнув, Арсенин прикурил папиросу и принялся второй раз за сутки рассказывать историю своих злоключений, добавив к ним выдуманную Кочетковым историю, но скромно умолчав об участии в них последнего.

- Ну и чудны же замыслы  твои, Господи! – удивленно пробормотал бюргер, выслушав капитана. - А вы точно тех англичашек в Сайлент-Хилл прибили? Побожись! – Глядя, на   размашисто перекрестившегося Арсенина, он удовлетворенно кивнул головой и продолжил:

- Жаль, я в той драке не участвовал. Ну да будет на то воля Всевышнего, сил наберусь и сам с «томми» поквитаюсь. Сейчас-то чего делать  будем?

- То, что должны были сделать ваши друзья, – пожал плечами капитан. – Клише в фургоне, осталось только их до места назначения доставить, – и грустно улыбнулся. – Почти что обычный фрахт получается...

- Мы сейчас где?

- Карту читать умеете? - Арсенин развернул перед буром трофейную трехверстку. -  Мы – примерно здесь.

- Угу, – задумался Ван Бателаан, - это дня через два, мы до Тугела* (река в Южной Африке) доберемся. Река не проблема - броды я знаю. Еще через полсотни миль Ледисмит. Вот где повертеться придется. Там сейчас такая каша из англичан и наших, что лучше туда не соваться, а идти вверх к Фрейхеду* (Городок в Трансваале), а уж оттуда наши враз до Претории доставят…

До Тугела они добирались почти трое суток. Можно было бы и быстрее, но вступать в объяснения с каждым встречным патрулем не хотелось, и большую часть пути они проехали по едва различимым тропам, проторенным то ли контрабандистами, то ли просто любителями экстремальных путешествий. Еще полдня ушло на разъезды вдоль берега реки в поисках обещанного буром брода и, когда команда с большим трудом пересекла водную преграду, сил на продолжение пути уже не оставалось. Устройство походного лагеря почти подошло к концу, когда примерно в полумиле от них  раздался пронзительный свист паровозного гудка.

- Странно, - озабоченно пробормотал Арсенин, рассматривая карту, - здесь, вроде, железная дорога не обозначена…

- Проклятый буш, будь он неладен! Ошибся я! –Ван Бателаан с силой хлопнул себя по лбу. - Надо было вчера возле брошенной фермы сворачивать, а не сегодня… То-то я брод найти не смог. Это мы, хеер капитан, на десяток миль выше нужного места вышли, почти что к англичанам в лапы. Там, - он махнул рукой в направлении донесшегося гудка, - станция. На ней гарнизон. Мелкий, дай Бог, чтоб взвод набрался, может, меньше, но нам сейчас и этого много. Ну да не беда! Сразу нас не увидели, а ночью, милостью Божьей, тем более не заметят. Хотя надо бы выведать, сколько вояк на станции обитает и прикинуть, сунутся ли они за нами следом, если что, или побоятся. Потому как кроме как через станцию здесь других путей нет. Ночью мы тишком проберемся, да один черт, прости Господи, утром по следам кто-нибудь следом увязаться может…

Понимая, что бур прав, Арсенин отправил Туташхиа к станции разведать обстановку, и всё время, пока абрек отсутствовал, просидел у фургона, внимательно вглядываясь в темноту и прислушиваясь к доносящимся звукам.

- Там и впрямь англичане, батоно капитан, - откуда-то из-за спины капитана раздался голос Туташхиа, словно по волшебству материализовавшегося перед костром. – Я шестьдесят семь голов насчитал. Все пешие, в красных мундирах. А еще с десяток в одежде, какую моряки в Дурбане носят. Непонятно – чего здесь матросы делают?  Еще на станции поезд стоит, только странный он какой-то.

-  Чего в нём странного, Дато? – переводя дух, выдавил Арсенин, с трудом подавив желание разразиться большим боцманским загибом. - Ты что, поездов никогда не видел?

- Он железный весь, - хмуро буркнул абрек, подыскивая подходящие слова, - и в стенках дырки…

- Я удивляюсь с вас, Дато! – встрял в разговор, выглянувший из фургона Корено. - Не буду лязгать языком за Африку, но таки те паровозы, шо в Одессе до вокзалу приходят, точно из железа и никак иначе!

- А-а-атставить балаган!  - резко оборвал говоруна Арсенин. - Продолжай Дато! Расскажи, чем тебе тот состав не понравился.

 - Сам паровоз с тем вагоном, где уголь возят, почему-то в середине стоит, - Туташхиа ожег Корено недовольным взглядом, но вступать в перепалку не стал. - А перед паровозом и позади по два вагона прицеплены. Странные вагоны. Все из железа, крыши нет, в стенках узкие дырки прорезаны, восемь вверху, семь внизу. У первого вагона передней стенки нет. А пушка есть. Не  видел я раньше таких поездов, батоно капитан. Вокруг четверо солдат караулом ходят. Два с одной стороны и с другой тоже двое. Да в самом паровозе кто-то сидит. Но кто и сколько не видел.

- Это бронепоезд, - огорченно вздохнул Ван Бателаан, выслушав перевод рассказа абрека. - Значит, британцы их и сюда притащили. А это для наших, что под Ледисмитом стоят, не в радость будет.

- Я не думаю, что один, пусть и бронированный, поезд сможет оказать значительное влияние на осаду Ледисмита, - недовольно проворчал Арсенин. - Тем более, что у осаждающих свои пушки имеются. А вот нам он жизнь осложняет изрядно. Идея затаиться и сидеть, пока этот паровой монстр уберётся со станции, лично у меня восторга не вызывает, а мысль проехать незаметно под носом у караулов не столько оптимистична, сколько отдает идиотизмом… Пат, однако.

- Про солдат не  думайте, батоно капитан, - спокойным тоном обронил Туташхиа. - Их всего две пары, и одни других не видят. Никто и не заметит, как я их уберу.

- Ну, если часовых не будет, то остальных нам бояться нечего, они, к нашей радости, мирно почивать изволят, - повеселел капитан. – Снимаемся со стоянки и берем курс на станцию!

- А шо вы скажете за такую идэю, господин капитан? – Корено, перестав затаптывать остатки кострища, уставился на Арсенина. - Дато без второго слова слабает лимонникам  Шопена, а мы со всем почтением одалживаем до себе паровоз и рвём на ём когти, кудой нам надо?

- Некая доля авантюризма здесь, конечно, присутствует, - заинтересованно взглянул на одессита Арсенин, - но, в общем и целом, мысль мне нравится. Искусством вождения паровозов никто из нас не обладает, но мы можем вежливо помахать револьвером перед носом машиниста и попросить прокатить нас до Трансвааля. Слушай мою команду! Дато! Берешь с собой Николая и снимаешь часовых, затем я вместе с Троцким поговорю с машинистом. Пока мы улаживаем вопрос с транспортом, наш бурский друг караулит фургон.

- Опять я не у дел, - огорченно проворчал Ван Бателаан, после того, как Арсенин перевел ему  разговор. - Все приличные люди будут резать глотки англичанам, а я -  крутить хвосты лошадкам…

- Не переживайте, дружище, - улыбнулся Арсенин, - сдается мне, эта война закончится не завтра. А сейчас, рекомендую помнить, что вы не в тылу отсиживаетесь, а охраняете ценный груз. 

  Натянув на лошадиные морды торбы с овсом и обмотав копыта и обода колес тряпками,  команде удалось почти бесшумно довести фургон чуть ли не до станционного разъезда. Вся территория станции была окутана  ночным мраком, а несколько костров, разложенных вдоль импровизированного перрона, если что и освещали, то пару футов земли вокруг себя да двоих солдат, неторопливо вышагивающих вдоль состава.

Туташхиа, отказавшись от помощи Корено, растворился в ночной тьме, а Арсенин вместе с оставшимися матросами приник к земле, готовясь в любой момент прикрыть друга огнем. Но как он не вглядывался, рассмотреть передвижения абрека капитан так и не смог. Внезапно один из часовых, схватившись  за пробитую кинжалом грудь, свалился на землю. Пока его напарник вникал, что же произошло, ремень кнута обвило горло часового. Задыхающийся солдат попытался избавиться от удушающего захвата, но все попытки были тщетны, и через пару секунд мертвое тело рухнуло на перрон. Стараясь двигаться бесшумно, моряки добежали до мертвых часовых. Дождавшись, когда Арсенин и Троцкий, накинув поверх своей одежды мундиры убитых, выйдут на перрон, абрек на пару с Корено вновь скрылся из вида. Несколько последующих минут прошли в томительном ожидании, но все волнения оказались напрасными. Туташхиа, появившись из темноты так же внезапно, как и исчез, знаками показал, что часовые более не помеха. Ни в караулке, ни в казарме каких-либо признаков тревоги не наблюдалось,  и Арсенин, позвав с собой Троцкого, подошел к будке паровоза и постучал по стальной дверце рукоятью револьвера:

- Эй, засони! Кончай дрыхнуть, комендант старшего к себе немедля требует!

После двух ударов верхняя половина дверцы с легким скрипом отъехала в сторону, и в образовавшийся проем, выглянул человек с крайне недовольным лицом.

- И чего старому хрычу от меня надо? – не дождавшись ответа, машинист полностью отворил дверцу и спрыгнул на землю. - Ночь на дворе,  все добрые христиане спят, а он… - железнодорожник поперхнулся на полуслове, увидев револьвер, направленный ему в лоб.

- Отвечайте тихо и быстро. – Арсенин, освобождая Троцкому путь в будку, отпихнул машиниста в сторону. - Как далеко отсюда можно на паровозе уехать?

- Это смотря в какую сторону собрались, - пролепетал англичанин, не сводя глаз с револьверного ствола. - Можно и до Дурбана добраться,  а можно и к португальцам в гости прокатиться…

- Мне в Трансвааль нужно. Доедем?

- По рельсам-то до самой границы докатить не сложно, - явственно сглотнул слюну машинист. - А есть они дальше или нет, того не знаю. Не катался я туда никогда.

- Тогда у вас есть отменный шанс расширить свой кругозор и погостить у буров. Ну и нас заодно прокатить.

- Э-э-э, нет, ребята, - покрываясь бисеринками пота, прошептал железнодорожник, - я в такие игры не играю. Вот вам паровоз, берите его и катите куда надо.

- Я так думаю, машиной и на одной ноге управлять можно? – зло ощерился Арсенин, взводя курок, - да и помощничек твой, увидев, что у старшего нога прострелена, покладистей будет …

- Вы не будете стрелять, - проблеял донельзя испуганный механик. – Выстрел всю округу перебудит…

- А мы сейчас пар стравим, и пока он гудит-свистит, я тебе лапку-то и отстрелю. Лезь в будку и вези куда скажут, а если, не дай Бог, не туда завезешь, первую пулю я тебе в брюхо пущу. Подыхать будешь долго и мучительно.

Понимая, что дальнейшие препирательства до добра не доведут, машинист поднялся в паровоз, где его уже ждали Троцкий с револьвером на перевес и самым злобным выражением на лице и трясущийся от страха кочегар с унылой физиономией и задранными вверх руками.

- А поведайте-ка мне, любезнейший,  с чего это вы даже ночью паровоз готовым к отходу держите? – спросил Арсенин, коротая время в ожидании, пока его друзья перегрузят матрицы и раненого бура из фургона в бронепоезд.

- Да мы, почитай уже третий день так стоим, - буркнул машинист, осматривая манометры. - Как из Ледисмита телеграмма придет, так мы должны пехтуру загрузить и к городу спешно выдвигаться. И неважно, день белый за бортом или ночь темная, будь она неладна…

- Всё, батоно капитан, - устало перевалился через комингс будки Туташхиа. - Ящики, что для буров везем, погрузили, припасы на несколько дней тоже. Раненого в первом вагоне уложили, Лев и Нико там же сидят.

- Отлично. Давай, машинист, потихонечку трогай! – довольно улыбнулся Арсенин. -   Да! Гудок при отходе давать не надо. Уходить будем согласно традиции вашей нации, то есть не прощаясь.

Железнодорожник через плечо злобно зыркнул в сторону капитана, и ничего не сказав в ответ, потянул за какой-то рычаг. Состав дернулся, лязгнул металлическими сочленениями, окутался паром и под перестук колес неторопливо покатился вперед, постепенно набирая скорость.

- Дато! Ты за машинной командой присмотри, а я пока по вагонам пройдусь, - сказал Арсенин, когда бронепоезд проехал пару миль. - Может, чего хорошего найду, а нет - так просто гляну, как чего у англичан устроено.

- Я присмотрю, батоно капитан, – кивнул Туташхиа. - Только нет там ничего интересного. И ходите осторожно. Особого перехода нет, только дырки в бортах, где вагоны друг на друга смотрят, прорезаны. Не ходили бы вы до утра. В темноте упасть можно.

- Не волнуйся, Дато! – улыбнулся Арсенин. - Меня в шторм и при пяти баллах с ног не валило, а тут не качка, так,  покачивание.

Не обращая внимания на тихое, сказанное еле слышным шепотом пожелание машиниста свалиться и свернуть себе шею, капитан перебрался  в соседний вагон.

Как и говорил абрек, ничего интересного собой вагон представлял. Обшитая сталью коробка с прорезями бойниц в металлических стенах, патронные ящики вдоль бортов – вот, собственно, и всё. Арсенин собрался вернуться, но, для очистки совести, решил заглянуть в последний вагон.  Тот ничем не отличался от своего собрата, только в дальнем углу валялась куча какого-то тряпья. Капитан уже занёс ногу, чтобы перешагнуть обратно, как вдруг куча зашевелилась, что-то всхрапнула по-английски и вновь застыла. Вынув револьвер, Арсенин осторожно подобрался к тряпью и ткнул её сапогом, уперевшись во что-то мягкое и податливое. Видя, что куча на его прикосновение не реагирует, капитан пнул её еще раз, но уже сильнее. Тряпки, оказавшиеся на поверку несколькими солдатскими шинелями, отлетели в сторону, и с металлического пола с трудом поднялся молодой парень в помятом офицерском кителе.

- Кто вы такой?! – взвел курок Арсенин.  - Что здесь делаете?

- Я-й-а?! – переспросил англичанин, мотая головой в попытке окончательно проснуться. – Я ч-ч-чел-л-ловек и я здесь сплю!  А вы, собственно, кто такой и какого черта в меня этой железкой тычете?!

- Я -  волонтер бурской армии, - чуть приврал Арсенин, морщась от запаха перегара. - Вы, соответственно, военнопленный и обязаны отвечать на мои вопросы!

- Я в плену? – удивился офицер, прикладывая неимоверные усилия, чтобы удержаться на ногах. - Вот так фокус… Съездил, называется, за легкими деньжатами…

- Мне еще долго ждать ответа?! – зарычал Арсенин, с трудом подавляя желание хорошенько встряхнуть пьяницу за шкирку. - Или чтобы иметь возможность нормально говорить вам надо еще галлон-другой виски в себя влить?

- А есть? – оживился офицер, но увидев отрицательный жест Арсенин, вновь погрустнел и попытался принять строевую стойку:

- Меня зовут Уинстон. Уинстон Леонард Спенсер Черчилль. Военный корреспондент газеты «Дейли Мейл», к вашим услугам, - с трудом сфокусировав взгляд разбегающихся глаз на капитане, офицер переспросил:

- Я в плену, говорите? Ну тогда я еще посплю, с вашего позволения или без такового, – сочтя свой долг выполненным, Черчилль аккуратно опустился на кучку шинелей и через пару секунд захрапел.

Арсенин, размышляя, что же делать дальше, некоторое время оторопело смотрел на нежданного пленника. Не придумав ничего путного, он с чувством сплюнул на пол и пошел за Троцким, намереваясь приставить того в качестве часового, а самому вздремнуть часок-другой.

- Просыпайтесь, батоно капитан, -  тряхнул его за плечо Туташхиа, - англичане вокруг.

Разлепив глаза, Арсенин взглянул на брегет, с удивлением констатировал, что проспал не менее пяти часов, и перевел вопросительный взгляд на абрека.

- Мы два поста  спокойно проехали, – невозмутимо продолжал тот, не сводя дуло маузера с напряженных спин машиниста и кочегара, - а эти явно остановить нас хотят.

Выглянув в прорезь щита, Арсенин увидел, цепь солдат в красных мундирах, растянувшуюся вдоль насыпи,  и корнета, усиленно размахивающего руками.

- Тормозите, - буркнул капитан, сдирая с себя куртку. - Тормозите, кому сказал! –   открыв верхнюю половину створки, он высунулся в проем, сверкая нательной рубахой, перекрещенной ремнями подтяжек, и заорал хриплым спросонья голосом:

- Какого черта вам нужно, корнет?!

- Это я вас хочу спросить, каким чертом вас занесло на наши позиции?! – англичанин, пытаясь рассмотреть Арсенина, задрал голову, отчего его и так юное лицо, приняло выражение как у удивленного ребенка. - У меня на счет вас распоряжений не имеется!

- А такое слово: «приказ» доводилось слышать?! – Арсенин, состроив как можно более свирепую физиономию, судорожно соображал, как ему выкрутиться из создавшегося положения. – И вообще! Как вы обращаетесь к старшему по званию, наглец?!

- Простите, сэр! – побледнел корнет. - Но вы без мундира, и я не знал вашего звания, сэр… Я просто хотел узнать, кто вы такие, сэр.

- Свои, кто же еще, - примирительно буркнул Арсенин, - чужие здесь не ходят. Что вы там про позиции говорили, корнет? Карта с разметками есть?

- Есть, сэр, - кивнул юный офицер, - только она в блиндаже, сэр. Разрешите, я  пошлю за ней рядового?

- Ждать его еще, - недовольно проворчал капитан, передавая корнету собственную карту. - Я надеюсь, у вас память хорошая, так что нанесите наши и известные вам вражеские позиции, да побыстрее.

- Отлично, – удовлетворенно фыркнул Арсенин, забирая карту у корнета.  - Теперь можете быть свободны. Прикажите своим людям не вертеться под ногами, мы начинаем работу! – захлопнув бронеплиту, капитан развернулся к машинисту, - а теперь заставь свою машину нестись во всю прыть, нам нужно поскорее отсюда убраться.

Развернувшись к абреку, Всеслав нахмурил лоб:

- Пока едем, придумать что-то такое, чтобы буры на подходе нас не расстреляли. Дато! Пока я думать буду, отправь Корено, чтоб тот Троцкого сменил. Как сменит, Льва сюда отправь, может, на пару чего путное придумаем.

- А чего голову ломать, Всеслав Романович, - удивленно приподнял брови Троцкий, когда Арсенин разъяснил ему суть проблемы. – Высунем в окно белый флаг - и вся недолга! Буры – люди незлобивые, авось по белому флагу стрелять не будут.

- Мне бы вашу уверенность, юноша, - проворчал Арсенин. - Однако, других идей все равно нет, так что последуем вашему совету. Только где б нам флаг раздобыть?

- Может, из моей нательной рубахи сделаем? – чуть смущенно произнес Троцкий. - Она, правда, уже не совсем белая, но и до черной ей еще далеко…

Привязав рубаху за рукава к стволу винтовки,  Арсенин просунул импровизированный флаг в прорезь бойницы и истово перекрестился:

- Помогай нам Богородица, чтоб буры всё как надо поняли… А-а-а!!! Да что ж это такое, чёрт возьми! – заорал он, когда снаряд, прилетевший с британской стороны, грохнул по борту одного из вагонов. - Не те, так эти пришибут. Механик! Ходу давай, ходу!

Через десять минут и еще три попадания бронепоезд въехал в ложбинку между холмами, но уже на позициях буров, и, сбавив ход, постепенно остановился. Арсенин сдвинул дверцу в сторону и устало вздохнул – вокруг паровоза стояло не менее полусотни человек, держащих его под прицелом винтовок.

- Не стреляйте! – изо всех сил выкрикнул Арсенин. – Мы друзья! В первом вагоне один из ваших лежит, он вам всё объяснит.

Дожидавшись, когда несколько человек осторожно вынесут шипящего от боли, но довольно скалящегося Ван Бателаана, капитан устало присел на пол будки. По крайней мере, одно дело сделано и теперь можно и отдохнуть.

Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)

Декабрь 1899 года. Претория.

Мне снятся собаки, мне снятся звери,

Мне снится, что твари, с глазами как лампы,

Вцепились мне в крылья у самого неба,

И я рухнул нелепо, как падший ангел…

Вот только не похож я на ангела, и никто не похож: ни Дато, ни Арсенин, ни Коля. Никто. Даже на падшего ангела. Одно хорошо – до демонов тоже не опустились. По крайней мере, пока.  Последнее время я живу как в тумане, на автомате: ем, сплю, куда-то иду, что-то говорю. Создаю видимость адекватного восприятия реальности  и никто (даже Дато) не подозревает, как мне хреново. Сломалось во мне что-то.

Всё началось той жуткой ночью, когда мы вызволяли Арсенина из полицейского участка. Нет, идя следом за Туташхиа и Корено, я четко осознавал, что охрану придется перебить, но как-то это неповзаправдашему представлялось, как в кино или компьютерной игрушке, что ли: зашли, постреляли, ушли. Можно даже без спецэффектов. А в участке нас встретили не нарисованные вороги, а живые люди. От них пахло пивом, табаком, потом, страхом – жизнью. А потом Дато попросил Корено застрелить полицейского. И тот застрелил. Буднично. Равнодушно. Походя. И завоняло смертью. Мне и до этого доводилось видеть, как убивают: вспомнить хотя бы нашу первую встречу с Туташхиа, но там всё воспринималось по-другому. Суровая необходимость и точка. Здесь вроде бы тоже без убийства не обойтись, но вот эта обыденность… Трах-бах - и нету человека, а убийца задорно ухмыляется над трупом. И я сам трясусь и радуюсь, что не меня попросили выстрелить… Ох, до чего же паскудно-то… И не понятно от чего хреново - от собственного страха или от презрения. К себе.

Помню, как в школе и в институте мы дружно кляли моральные терзания Раскольникова: «Тварь я дрожащая или право имею?» Осуждали и презирали. А теперь я этого студента с топором ой, как понимаю. Вроде бы, всё предельно ясно: встав на тропу войны, я получил вполне законную, точнее узаконенную, лицензию на убийство, вот только на деле я до сих пор не признаю за собой права распоряжаться чужой, пусть даже вражеской, жизнью. А сваливать ответственность за происходящее на друзей  - не могу и не хочу. Странно, а раньше мог и особых угрызений совести при этом не испытывал… Определенно – меняюсь. Вот только в какую сторону? Еще недавно мне казалось, что в лучшую: меня заслуженно уважал экипаж – сотня видавших виды мужиков, и когда на «Одиссей» напали пираты, Галактион, не раздумывая и не опасаясь, что подведу, потянул меня за собой - драться. Одному и впрямь здорово досталось: мы с коком его кипятком окатили. Правда, потом на палубу с кнутом в руках вышел Дато и выпорол корсаров, как учитель нерадивых учеников (несбыточная мечта любого преподавателя).  Когда мы экватор перешли, так со мной вообще чуть не полкоманды побраталась! И даже когда англичане арестовали наш пароходик (еще один черный день), люди шли ко мне (ко мне!) за поддержкой. А теперь я смотрю на себя и уже не знаю,  кто я и что, решаю извечную дилемму: тварь я дрожащая или?..

Над этим вопросом я ломаю голову давно, все время пока мы пробирались от Дурбана в Трансвааль, и до сих пор, но так и не нашел ответа. Я вспоминаю, как вел себя во время странствия, и не помню. Единственно, что врезалось в память – это с каким равнодушием я смотрел, как Дато и Коля убивают английских часовых, когда мы угоняли бронепоезд. Так, может, это то, чего я боюсь, – равнодушия?

Это мы уже проходили. И пусть я был равнодушен к самому себе и своей судьбе, это ничуть не лучше равнодушия  к чужим судьбам. Радует только то, что этого пока нет. Пусть даже через призму убийства, но я вижу людей, а не безжизненные манекены. Вот только я хорошо понимаю, что однажды какой-нибудь Не манекен, воспользовавшись моей толерантностью, может убить Дато, Колю, да вообще – кого угодно. И в такие моменты мне жутко хочется научиться видеть сквозь прорезь прицела не врагов, не абстрактные людские фигуры, а черные круги мишени. Но надеюсь, мне удастся этого избежать. Завтра нас ждет Пауль Крюгер, и даст Бог, он поможет покончить с серией злосчастий, которые кто-нибудь по недоумию назовет приключениями. Так хочется отсюда убраться – сил нет. Но станет ли мне от этого легче, не знаю. Ведь с завершением африканской опупеи жизнь не закончится и проблема выбора встанет предо мною снова. Пусть мне придется выбирать между чем-то другим, но придется. И что я выберу? Не знаю. Уверен в одном: стоит, исключив старушку-процентщицу,  решить дилемму Раскольникова, всё встанет на свои места. Когда я решу её – неизвестно, но решу обязательно. Потому что по-другому уже нельзя, да и сам я не могу – по-другому, даже если рухну нелепо, как падший ангел. 

Вот только ангелы здесь не водятся.

15 декабря 1899 года. Претория. Двор резиденции Президента Южно-Африканской республики

- А все же как их президент на обезьяну похож! – удивленно всплеснул руками Троцкий. - Я в книжке картинку видел, написано «орангутанг», ну вылитый дядюшка Поль!

- А вы не считаете, Лев, - улыбнулся Арсенин, - что  называть первое лицо хоть небольшой, но все же страны, дядюшкой чересчур либерально?

- Да что вы, Всеслав Романович! – продолжал восторженно вопить Троцкий. - После того, как он пообещал нас до Каира доставить, а там и до Одессы помочь добраться, я его и батюшкой величать готов! Это ж сколько мытарств мы вынесли, ума не приложить! Но ничего! Еще неделька-другая, ну, месяц от силы, и мы дома будем!

- Боюсь, мне придется слегка остудить ваши восторги, юноша, - проворчал Арсенин, настороженно вглядываясь в фигуру Кочеткова, целенаправленно двигающегося в сторону компании русских моряков. – Сдается мне, что ничего еще не закончилось, и всё, что мы пережили, это только первый из рассказов о Маугли…

                                     Конец первой книги