Александр Конторович

Добрый день, коллеги!
Пришла на ум вещь, суть которой, если утрировать, - в старом добром "Запад есть Запад, Восток есть Восток". Но, разумеется, не все так просто. Когда рукопись перевалила за десять алок, рискую начать выкладку для правки.

Глава 1
– Дракон не прощает измены. Дракон ничего не прощает. – Слова завораживают, мурашки по коже – страх и восторг. – Повторите!
– Дракон не прощает измены…
Почти в один голос… почти.
– Повторите!
– Дракон ничего не прощает… ничего… ничего не прощает… – предательская разноголосица.
– Что за дурацкое блеяние? Вы овцы или потомки Дракона? Повторите!
Когда твой голос сливается с другими голосами, уже ничего не страшно. Если все дети Дракона заодно, они смогут воскресить его – и воскреснет былая слава. Так говорит учитель.
…Пахнет сыростью. Шевелиться больно – пол что терка… нет, было больно, а сейчас тело окаменело, и нет уже ни холода, ни боли. И не страх уже – оторопь. Темно и тихо, так тихо, будто бы его не заперли, а замуровали. Хорошо. Хорошо, если все закончится до того, как…
Не закончится. Иначе жажда так не мучила бы. Он неуклюже переваливается на живот, выдыхает со стоном, тянется губами к полу… но пол словно песком посыпан. Возвращается боль – цепи впиваются в тело. Толстенные, тяжеленные цепи – раньше он такие видел только в исторических книгах – не просто сковывают. Он стянут ими так, что руки не движутся и дышать трудно, свободны только ноги. Надо заставить их шевелиться, чтобы перевернуться на спину, – будет немножко легче.
Удается не с первой попытки – и снова со стоном… или?
Он вдруг понимает, что стонет кто-то еще. И понимает, что за прошедшие три дня у него не до конца отбили способность бояться.
– Кто здесь? – хрипит он.
Из темноты слышится сдавленный кашель, глухо брякают цепи.
– Ты кто? – он крикнул бы, если бы у него остался голос, а так – еле выдавил.
– Я… – голосишко ломкий, срывающийся… дурацкое блеяние.
– Да говори ж ты уже!
Злость – это плохо. Пока злишься – цепляешься за жизнь. Тоже вроде в какой-то книжке было… В книжках главные герои всегда спасаются… Или это книжки для слезливых девиц.
– Мне нельзя называть свое имя… Я… – вздох или всхлип? – Меня… – Невидимка замолкает, поперхнувшись словами.
– Объясни толком… – начинает он – и осекается.
Резко – до спазма в животе – вспоминается услышанное краем уха в голой комнате с окнами под потолком. «Два идиота малолетних. Они что, сговорились?» – «Самое невероятное, что – нет. Они вообще друг о друге знать не знают. Да и где бы они могли встретиться – кто один и кто другой! А теперь…»
Что «теперь», он уже понимал, но боялся поверить. Хотя признание подписал, не читая, еще по своей воле. Его не принуждали, лишь сказали: «Так надо». И это была правда. Лучше – сам. Как только он поставил подпись, своей воли у него не стало. Потому что его – жутко представить – больше не было. Он мог заговорить… да что там заговорить! мог зарыдать, завыть, кинуться им в ноги, но это ничего не изменило бы. Едва он вывел последнюю закорючку подписи, как перестал существовать. Ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. В наказание за то, что он поступал так, как его учили поступать. Так кто же предал – он или они? Взрослые люди в военных мундирах – почему они не сражаются до последнего вздоха, как клялись? Враг разгуливает по столице, а они смотрят и ждут невесть чего. Готовятся подписать капитуляцию кровью таких, как он.

«Этого не может быть… этого не может быть…» – ему казалось, что он сходит с ума. Или уже сошел. И любые его действия – всего лишь конвульсии бьющегося в припадке безумца.
И потому не проронил ни звука и почти не шевелился, пока с него срывали одежду – всю, до последнего клочка, – и заковывали в цепи.
А потом привели отца – осунувшегося, сгорбленного, еле узнаваемого – и подали ему какую-то бумагу. Отец колебался… наверное, долго, можно было бы до полусотни в уме досчитать, если бы удалось не сбиться на первом десятке. Ясно – отец ничем не поможет, ни от чего не защитит. Но все-таки… Двое в мундирах не торопили, один и вовсе принялся насвистывать уличную песенку. «Приходи ко мне в полночь, красотка…»
На прошлой неделе учитель так тростью поколотил за эту самую «красотку», плечо до сих пор болит!.. или при аресте обо что-то приложили?..
…Он во все глаза смотрел на отца. А тот, избегая глядеть куда бы то ни было, кроме как в бумагу, наконец чиркнул по ней пером. Его вывели. Сразу же. Он не оглянулся.
– Ты нигде и никогда не назовешь имени, которое носил. Иначе будешь проклят Драконом и станешь предателем, – тоном усталого, но настойчивого учителя проговорил свистун, совсем молодой, только-только, видать, получил первые погоны. – Завтра тебя отправят к ним. И ты должен вести себя достойно, что бы ни случилось.
Кто «они» – понятно без пояснений. А вот достойно – как это понимать? Когда те, кто должен оберегать таких, как он, сложили оружие?
Он ничего не спросил. И так ясно, что его приносят в жертву, чтобы принести извинения… нет, «выразить благодарность» захватчикам, этим по-свински воняющим нелюдям с запада… первобытная дикость! Настолько дикая, что все это кажется игрой для испытания воли и храбрости. Но не игра. И кем бы ты ни оказался – храбрецом или трусом – тебе все равно не жить. Ни здесь, ни там.
А благодарность-то за что? Он знает. Точно должен знать. Но почему-то не может вспомнить. Похоже, башкой тоже приложили. Или это из-за двух бессонных ночей? А, чтоб им всем демоны кишки выпустили и сожрать заставили! За какие-то Алые острова благодарность, будто бы нелюди уступили их Империи по мирному договору. Где они, острова-то эти? А вот Прибережье, которое нелюдям отдали вроде как в обмен, – изрядный такой кусок земли на западе, туда все, кто позажиточней, на отдых ездят… ездили, отец тоже мечтал, а вот теперь… Говорят – «благодарность», а на самом деле – капитуляция и все, что к ней обычно прилагается. Теперь и землю – этим, и тебя, башкой скорбного, – им же. И демоны знают, что еще.
Но люди-то – не идиоты. Когда его уже тащили по коридору, чтобы бросить в каменный мешок, он услышал то ли случайно оброненное, то ли намеренно произнесенное так, чтобы дошло до его ушей:
– Какая же подлость таких мальчишек отдавать. Самим себе прокладываем путь в рабство.
Был бы он персонажем одной из тех книг, которыми зачитывался еще три дня назад, – несомненно, почувствовал бы, что готов принять свою судьбу с бесстрашием, гордостью и… как там было?.. «великолепным презрением к врагам». Но он – самый обыкновенный, и нет в нем ни гордости, ни бесстрашия. Презрение – да, и еще неизвестно, к кому большее – к тем или к этим, которые только болтать и горазды… или к себе. Если бы в тот день, когда было объявлено о начале мирных переговоров, не подвернулась ему под руку одна старая повесть о юном полководце, который то ли и вправду существовал, то ли был выдуман много веков назад, вряд ли вздумалось бы сыну мелкого чиновника примерять на себя плащ героя из легенд.
Но ведь он не один такой. И, может быть… Но теперь он никогда не узнает, что будет дальше…
То ли кашель, то ли рыдания.
Ну да, он не один такой. Их аж двое! Очередная безумная мысль, настолько безумная, что губы сами собой кривятся в усмешке – и лицо сводит судорогой.
Все-таки рыдания?
– Заткнись!
Он не чувствует ни малейшей жалости к тому, другому. Ему кажется: не были бы руки скованы, сам пошел и придавил бы этого слизняка, чтобы не лишиться последних остатков самообладания… они скоро понадобятся. Как скоро? Интересно, когда за ними придут?
Он вслушивается: неужто шаги?.. Напряжение немного спадает только тогда, когда возвращается понимание: каменный мешок не пропускает никаких звуков. Но в следующую минуту нервы и мышцы снова скручиваются жгутом от тихого:
– Что с нами будет?
Эй, полудурошный, ты, никак, решил, что рядом с тобой полный дурак, готовый отвечать на такие вопросы?! Тебе ж, скорей всего, тоже все объяснили – и сразу. Надежды захотелось? Получай… слабак!
– С кем – с нами? Со мной – выведут к стаду, охочему до веселья, отрубят руки – я ж на стене дворцового сада краской написал, чтобы они катились… а наши пинка б им дали, как раньше умели. А потом – или бросят кровью истекать, или башку свернут, у них такие казни в ходу. – Выдал все это единым духом, чтобы не сорваться, – и все равно услышал в своем голосе истерические нотки.
– А со мной?
А твоя кровь что, ценнее? Или без няньки-утешительницы никак? Обойдешься!
На этот раз молчание настолько долгое, что он, кажется, успевает задремать или снова обессиленно застыть. Как вдруг слышит требовательное, твердое:
– Скажи. Мне надо знать.
Ненависть к хлюпику не уменьшается – растет. Таких надо бить. И, случалось, бил. До крови. Но не думал, что с одним из них придется идти на смерть… вдвойне тошно!
– А что ты сделал?
– Тоже написал… только песню. – Он кашляет, но как-то иначе, будто смеется. – И когда признали поражение… Ты не понимаешь…
Это он-то не понимает?!
– Я знал, что все так и останется, но я не мог молчать, понимаешь?
Заладил – «понимаешь, не понимаешь»! Судя по голосу, взрослый парень, а ведет себя так, как будто на самом деле впервые из-под крылышка няньки вылез и теперь до слез хочет обратно.
«А ты – не хочешь?» – «Заткнись!»
Хлюпик-сочинитель все-таки может молчать – понятливый. Ну что ж, заслужил, слушай…
– Думаю так: тебе вырвут язык. А потом наверняка обезглавят. И это тебе еще повезет.
Тишина.
– Ты меня понял?! Что молчишь?! Давай рыдай! Пока сил хватит! Но чтоб потом – ни слезинки, и чтоб молчал, будто тебе уже язык вырвали!
– Они то же самое говорили. Значит, правда.
Голос спокойный-преспокойный, даже вялый… как будто бы они обсуждают старый философский трактат, силясь не уснуть со скуки.

Замечаний нет, что, впрочем, неудивительно.

Ему становится не по себе: если кто и не выдержит, то не этот хлюпик. И это плохо, потому что…
Додумать не успел: стремительно и как будто бы беззвучно распахнулась дверь. Хотел увидеть, кто пришел за ними, – когда видишь, не так страшно, – но ослеп.
Поднять его на ноги никто не потрудился: подхватили с обеих сторон под руки, молча, грубо, как если бы он уже ничего не понимал и не чувствовал… как будто бы был просто куском мяса, и поволокли волоком. Цепи жгли тело, пол сдирал кожу с коленей. Попытался открыть глаза – и пожалел: свет вышиб слезы. Только этого не хватало! Они же подумают…
Через мгновение его швырнули с грохотом… куда? Он поклялся себе не смотреть, зажмурился покрепче. Но слезы все равно просочились: он не мог выставить вперед руки и приложился носом о камень. Странно, что в нем еще осталась какая-то вода – в последний раз ему дали кружку какой-то кислятины перед тем как запереть в темноте.
Над ним говорили на чужом языке. Двое или трое. Интонации странные… безжизненные какие-то. Хоть бы одно понятное слово!.. Ну да не выпрашивай – не допросишься. Что ж это получается: в самой столице, рядом со Священным Троном, кто-то изучал язык врага?!
Ой, идио-от! Он ведь догадывался… знал, что их предали! И почему не нашел сил сопротивляться… мог же придумать бы что-нибудь, чтобы их перехитрить! А он покорился… В конце концов, отец мог бы…
– …Постойте! – внушительный басок перекрыл ровный гул голосов, но тон был не повелительный – просящий.
Надежда пробрала до костей, и его затрясло – мелко-мелко, противно. Попробовал унять дрожь… какое там!
– Они недостойны вашей милости, – казалось, говорящего тоже трясет, – однако ничто так не украшает победителей, как великодушие. Позвольте им остаться…
Еще немного – и у него разорвется сердце.
– Остаться в родной земле. Позвольте! Все необходимое для казни готово, одно ваше слово – и… Мы никогда не забудем проявленной вами милости, свидетельствующей о доброте ваших благородных сердец.
И снова – непонятное приглушенное лопотанье. Соглашайтесь же, ну соглашайтесь, уроды! Перед вами и так унизились – хуже некуда, вы что, не почувствуете себя мужчинами, если не будете истязать еще и ожиданием?!
– Нъэт. Ваш отдает их, – с усилием проскрежетал кто-то. – Нъэмъэдлъэнно!
Его снова подхватили под руки. Но прозвучал окрик:
– Нъет! Вас нъэт наш кор-рабл! Ступайт!
И – отрывистые команды на грубом языке инородцев.
Вот и все. Тебя действительно больше нет. Так не все ли равно, заплачешь ты или нет?
«Я буду молчать».
Да. Не ради кого-то или чего-то. А потому, что сам полез незнамо куда – и верил, что так нужно.
И снова его подхватили – на этот раз на руки. Кто?.. Зачем?..
Он все-таки открыл глаза. Исчерна-серое небо закружилось над ним – и затянуло в воронку, где не было никакого света.

Глава 2
Он очнулся – и почему-то сразу понял, где находится. Каюта корабля. Он никогда не был на корабле, но в книгах картинки разглядывал увлеченно – вот бы и не на картинке посмотреть! И представить себе не мог, что это случится вот так.
Помещение маленькое, взглядом охватить можно. Напротив – небольшое оконце с мутноватыми стеклами. Рядом с изножьем кровати – а он лежит на кровати, настоящей кровати, как в богатых домах! – массивная, но явно не топорно сработанная дверь с тяжелой блестящей ручкой, похожей на сцепившуюся в поединке пару змей. Деревянные панели, красноватые, гладкие, будто бы лаком покрытые. Возникает мальчишеское, глупейшее желание дотронуться и убедиться… но он же скован.
Нет?!
Нет. Просто спеленат подоткнутым одеялом, да и онемело все от неподвижности. Какой несуразный сон!
В углу, под столом, таким же внушительным, как и все остальное, кто-то по-ежиному возится и пыхтит (у него был когда-то ёжик… был, пока не сбежал). А он слушает и ждет. Он слишком устал бояться. Пусть появляется кто угодно – хоть человек, хоть демон…
– А-а-пчхи! – звонко, с душой, чуть ли не с наслаждением возвещает о своем присутствии подстольный некто и добавляет что-то… разумеется, на языке врагов.
Он стискивает зубы. Вот это – хуже всего: рядом с ним – обыкновенная жизнь, а его везут на смерть. Так почему же любопытство щекочет, заставляет не сводить глаз с этого дурацкого стола и ждать, кто из-за него вылезет? И почему он не захлебывается отвращением, услышав ненавистный язык?
Сначала появляется голова… с двумя бантиками невыносимой, жаркой голубизны, вплетенными в растрепанные пепельно-русые косички, а потом и все остальное, в сером платье с сизыми оборочками… голубенок облезлый. Девчонка ойкает, кидается к кровати, верещит по-своему, приплясывает, будто ужаленная, – и внезапно умолкает, шлепается на пол и смиренно кладет руки на колени с таким выражением лица, словно в наказание за неуместные восторги вознамерилась просидеть так целую вечность.
– Ой, – покаянно выдыхает она, – мне велели прикинуться мышкой, сидеть тихонечко и за тобой присматривать.
И тут же снова оживляется:
– А я проморгала. Иголку уронила – вот растяпа неуклюжая, правда? А потом налетела на тебя, нашумела… но я так обрадовалась, так обрадовалась, правда-правда! Ты как? Лучше? Мы тебе водички осторожненько дали, и бульона ложечку, и раны обработали, и дядя Мик, это доктор наш, сказал, что пока тебя лучше не беспокоить… И велел за тобой присматривать.
Тараторит без умолку, взахлеб – минуты ему не дает, чтоб он мог по-настоящему удивиться свободной этой болтовне… но заметно: язык ей неродной. Слишком жесткие, слишком раскатистые «эр-р»… как у тех… Голова раскалывается!
– И велел, как проснешься, еще тебя попоить и за ним бежать. И за дядей Ником… ой, то есть за господином военным министром. Будут, говорят, решать, что дальше с тобой делать…
Что с ним делать – давно решили. Прикидывается, что не знает? Или ей сказать не потрудились? Мик, Ник… собачьи клички! И сама похожа на безмозглого щенка, который пристает ко всем прохожим – поиграйте со мной! – пока хорошего пинка не получит.
Девчонка взметывается – и вот уже держит перед ним кружку, большую, багрово-красную с рисунком безобразной собачьей морды. Собака синяя, и в глазах у нее вполне объяснимая печаль. Кружка тяжела для маленькой руки, вода расплескивается. Он смотрит на эту кружку – и понимает, что у него у самого сейчас глаза как у этой псины.
– Вот! – говорит девчонка с такой важностью, как если бы сама добывала воду и не абы где, а в пустыне. – Давай я помогу.
И свободной рукой пытается приподнять его голову. Ей не по силам, но помогать он не собирается, еще чего! Девчонка упертая, но слабая. Заканчивается тем, что она просто подносит кружку к его губам, вода льется ему на подбородок, на одеяло. Как ни старается он не поддаваться соблазну, но все же делает пару судорожных глотков… потом еще пару…
Она глядит виновато, с тревогой.
– Я сбегаю за сухим одеялом. А ты лежи спокойно, обещаешь? Пусть сначала дядя Мик тебя осмотрит. Я его быстренько позову.
И, обеими руками рванув на себя дверь, выскальзывает из каюты.
Ник и Мик являются без промедления. Оба высоченные, широкоплечие, рыжеватые – будто ржавые, у одного – короткие усы, у другого – недлинная бородка. Девчонка за ними едва видна, и то не столько она, сколько скатка одеяла. И хотя оба в сюртуках, сообразить, кто из них кто, несложно: усатый устраивается в уголке, в кресле за столом, а бородатый, ловко пододвинув ногой табурет, подсаживается к кровати и приступает к осмотру, то бормоча, то посвистывая.
Надо же, они потрудились его одеть! Не должны были – это против обычая, древнего, почти забытого – и воскрешенного ради того, чтобы заплатить жизнями пары мальчишек за уродские ошибки взрослых.
Протестовать против самоуправства было бы глупо, ведь в том-то и суть, что это сделано помимо его воли. Вот от воды он должен был отказаться, да. Приговоренный – живой мертвец, он не должен ни есть, ни пить.
Их одежда не слишком отличается от привычной ему, разве что немного великовата. Не хочется себе признаваться, но нет никакого отвращения. И стыда тоже нет. Гораздо хуже было бы, если бы они видели его раздетым.
Бородатый улыбается и, поднимаясь с табурета, что-то говорит девчонке. Она быстро-быстро отвечает – и тоже светится и лучится. Сдергивает пострадавшее одеяло, а новое бросает в изножье кровати.
– Уф-ф, напугал ты меня. А дядя Мик говорит, что все с тобой хорошо. Ну, плечо поранено – так несильно, через пару дней повязку поменяем, а то и вовсе она не понадобится. Ну, царапины, ссадины всякие… я знаешь как один раз поранилась, когда с яблони упала? Ну, ослабел – тебя ж сколько не кормили, а то и не поили. Будешь вставать – голова может закружиться, так что ты осторожно. Обещаешь?
Вот заладила! С чего это он должен ей обещать?
Что-то похожее он слышал… Совсем недавно…
– Через полчасика обед принесут… Ну что ты молчишь? Скажи уже что-нибудь, а? Давай я к тебе обедать приду, чтоб тебе веселее было?
Сидящий за столом приподнимается. Девчонка вопрошающе смотрит на него. Он кивком указывает на дверь. Она корчит мордашку, которую при других обстоятельствах, небось, можно было бы счесть уморительной и, кривляясь, кланяясь с наигранным подобострастием, медленно пятится. А потом вдруг кидается к кровати, наклоняется, шепчет:
– Ничего не бойся. Он притворяется суровым, но детей не обижает, никогда-никогда! – И, хихикая, опрометью вылетает из каюты.
Это он-то ребенок?!
А если не ребенок – почему продолжает трусить? Пока перед ним мельтешила не замолкающая ни на секунду пигалица, он морщился, бесился, но о страхе почти забыл, страх уже не резал – только тяжелил душу, казалось, еще чуть-чуть и можно будет сбросить... А теперь снова в холодный пот кидает. Почему этот громила ничего не говорит, только глядит из своего угла пристально, неприятно? Хочет увидеть, что его боятся? Не увидит.

Дверь тихо отворилась и, мягко ступая, вошел высокий человек, тоже в сюртуке, как и те двое. Под мышкой папка коричневой кожи. Молодой, всего-то лет на пять старше него. Типичный белый дикарь, как на картинке в учебнике, – волосы того же оттенка, что и у девчонки, глаза светлые-пресветлые. Выражение лица – как у наемного плакальщика. Но почему-то подумалось: он похож на офицера больше, чем зыркающий по-сычиному военный министр. Перед сычом легли бумаги, извлеченные молодым индюком из папки. Он начал читать, мрачнея буквально на глазах… Видать, вести ему принесли малоприятные. Позлорадствовать, что ли? Хоть какое-то удовольствие.
Сыч встал и быстро прошагал к табурету. А вот сел неуверенно, осторожно, будто бы боясь, что тот не выдержит его тяжести. Индюк встал за его плечом. Начинается… еще бы понять, что именно.
И голос у сыча оказался сычиный – ухающий.
– Господин военный министр просит тебя рассказать о себе, – произношение у индюка почти такое же, как у девчонки, только без акцента и вообще слишком правильное… слушать тошно! – Говори все, что сочтешь нужным. Или, может быть, у тебя есть просьбы? В свете сложившейся ситуации мы, как ты понимаешь, не сможем сделать для тебя многого, но все, что в наших силах…
Пару лет назад он читал книгу об обычаях их страны – и содрогался от омерзения. Спрашивать у приговоренного о последнем желании – дикарская жестокость! У человека, для которого не осталось шансов на спасение, может быть одно-единственное желание – чтобы весь этот ужас поскорее закончился.
Его враги ждут ответа. А чего бы и не подождать? – для них-то время течет как обычно, а не встает комом в горле. Поглядывают на него, переговариваются. С палубы доносятся резкие звуки боцманского свистка и выкрики команд.
Он лежит и слушает шум моря. Единственный звук, который не режет уши.
Из-под полусомкнутых век он смотрит на своих врагов. «Господин военный министр» качает головой, будто сокрушаясь, а выражение лица «плакальщика» становится все печальнее. А чего вы ожидаете?..
А действительно – чего?
– Тебя никто не принуждает говорить, – тон мягок, так мягок, что сразу чуется подвох. – Нам важнее, чтобы ты понял и запомнил все, что сейчас услышишь. Мы уверены, у тебя достаточно сил, чтобы это преодолеть…
Да ничего они не ожидают! Просто получают удовольствие – ведь понимают же, каково ему сейчас… одно слово – нелюди!
– Наверное, ты лучше нас сознаешь, что для своих соотечественников перестал существовать, – голос индюка утрачивает интонации, приходится делать усилие, чтобы не упустить смысл. – Мы охотно оставили бы тебя в родной семье, но нам однозначно дали понять, что ты будешь казнен, и разъяснили, каким именно образом. Надо признаться, в нашем понимании проступок и наказание несоразмеримы… господин военный министр выразился несколько иначе, но я позволю себе смягчить формулировку, хотя и безоговорочно согласен с ней.
И все-таки упустил – смысл распался, рассыпался… что, ну что пытается сказать эта дрессированная обезьяна со скорбной мордой?!
– Мы вынуждены были забрать тебя, чтобы спасти тебе жизнь…
Снова заколотило, сильней, чем прежде. Они видят… Ну и все демоны с ними! Они его не убьют! Они сказали, что не убьют! Пускай придется ползать за ними на пузе, жрать их объедки – он будет жить!.. Они не передумают, точно не передумают? Может, они дают надежду, чтобы потом… чтобы пытка стала нестерпимой и он начал вымаливать помилование?.. Какое же он все-таки ничтожество! От таких, как он, надо избавляться, все верно.
К горлу подкатывает тошнота, все вокруг становится какого-то болотного оттенка. Он закрывает глаза.
– Тебе не о чем беспокоиться. Мы о тебе позаботимся. Нам известно, что ты из достаточно обеспеченной семьи, и мы сумеем…
Правильно сделал отец, что отрекся.
– Мы понимаем, что ты пережил, и…
Тудух! – дверь всей тяжестью впечатывается в стену.
– Вы его напугали! – визжит девчонка, будто ее кипятком ошпарили. – Это у вас называется «поговорить»?! Если бы я знала! Ему и так плохо, а вы, вы, вы!
Он глядит на нее во все глаза – и не знает, чего ему хочется больше, сгореть со стыда за себя, вот такого, или… расхохотаться. Взъерошенный серый птенец налетает на сыча и индюка!
– Вам бы так, бегемоты толстокожие! Достаточно наговорили? Уходите!
Сыч смотрит на нее тяжелым взглядом. По-прежнему маячащий за его плечом прихлебатель что-то спрашивает, негромко, но строго.
– Конечно, подслушивала! И правильно делала! – с вызовом отвечает девчонка, отбрасывая за спину косу.
Министр соизволяет обронить несколько слов… какой все-таки отвратительный у них язык!
– Да, сама разберусь! И получше вашего!
Сыч медленно поднимается, берет ее за плечи. Вышвырнет за дверь или ударит? Зачем она влезла не в свое дело? И что вообще могут с ней сделать за оскорбление чиновника такого ранга? Девчонка ведет себя потешно… но это ведь не шутки.
А высокая персона одобрительно ухает – и улыбается. И знаком показывает своему подручному – пойдем, мол.
Девчонка с видом победительницы усаживается на табурет, будто на отвоеванный трон.
– Тоже мне… взрослые, – с неодобрением косится на дверь, – объяснить ничего толком не могут. Да еще дядя Ник… «Этот мальчик – бессмысленная жертва войны», – нарочито басит, смешно выпячивая губы. – Как будто все жертвы войны всегда осмысленные! «У меня двое сыновей, я умею разговаривать с мальчишками»… а у самого такой вид, словно он приговор тебе зачитывать собирается. И Рик хорош – ходит вокруг да около, лоб морщит, а толком ничего растолковать не может. А давай я тебе по-простому объясню, без всяких этих дипломатий? Тебе сейчас очень плохо и одиноко…
Говорит так, как будто бы действительно знает… Откуда бы? Хочется ответить оскорблением, чтобы поняла, насколько он ее презирает. Но сил нет совсем. Пусть болтает, что на ум взбредет. А он будет молчать. Молчание – красноречивей. Надо бы закрыть глаза – но любопытно за ней наблюдать.
Она перехватывает его взгляд – и, мгновенно отбросив ужимки, жестко чеканит:
– Для тебя все здесь чужие. Но так будет не всегда. Вернуться ты не можешь. Значит, должен учиться жить с нами. Перебороть себя, ты ведь нас ненавидишь. Перестать считать нас врагами. Ты сумеешь. Обещаю не оставлять тебя. И если думаешь, что я бесполезна, ошибаешься… И свою полезность я намерена доказать прямо сейчас – пойду распоряжусь, чтоб обед подогрели. Из-за этих… переговорщиков все два раза остыть успело. – И смеется, превращаясь из серьезной маленькой женщины в прежнюю взбалмошную девчонку. – Я быстро.
И вправду – вернулась быстро. В сопровождении двоих с полными подносами. Похоже, не намерена отступаться от своего слова и преисполнена глупейшей решимости составить ему компанию. Однако времени ее отсутствия хватило, чтобы он опомнился – и решил, что не прикоснется к еде.
Пока накрывали на стол, девчонка снова подсела к кровати и заявила с требовательностью домашнего тирана, привыкшего, что все ему подчиняются и поклоняются:
– Не вздумай себя голодом морить. Ваши тебя приговорили, наших ты терпеть не можешь – вот и выживи назло всем.
И он понял, что она права.

Доковылять до стола оказалось не так-то легко – ноги плохо слушались, голова кружилась, да и качка, должно быть, усилилась. Он старался держаться прямо. И когда девчонка – действительно маленькая, на две головы ниже него – сунулась подставить плечо, он ее оттолкнул. Слегка. Сумел сдержаться.
– В кресло садись, – как ни в чем не бывало скомандовала она, подтаскивая к столу табурет и пристраиваясь на нем чуть ли не по-птичьи –на краешке, ноги – на резной перекладинке. – И потихонечку, тебе сейчас много нельзя.
Кто бы указывал!
Он оглядел все это изобилие – и украдкой выдохнул, подавляя очередной приступ тошноты. Жрать хотелось, как, наверное, никогда, но заставить желудок повиноваться удалось не сразу. Благо девчонка притихла, будто и вправду что-то понимает.
– Сколько дней голодал-то, а? – Жалостливо сомкнула тонкие белые лапки у подбородка.
Демоны ее раздери, а ведь понимает!
Сервировка была непривычная, что уж говорить о пище. И все же мясо всегда остается мясом, даже если подливка пресная, а хлеб – хлебом, даже если он темнее, чем привычный, и пахнет иначе. Всякое-разное овощное он попробовать не рискнул, да и наелся как-то подозрительно быстро – казалось, быка проглотил бы, и вот…
Девчонка, хоть и занятая собственным насыщением, старательно следила за ним: как только он перестал жевать, пододвинула к нему вазочку с печеньем и чайную чашку. Чай оказался безвкусным, а печенье… ну хоть что-то у них есть хорошего! И вроде больше не тошнит.
– Что ж, после трапезы самое время для необременительной беседы, – с видом любезной хозяйки изрекла мелкая. – Не возражаете, господин… э-э-э… Опасаюсь, мы пренебрегли этикетом и забыли представиться друг другу… – Она слегка поклонилась ему. Он молчал, и она, силясь не выйти из роли, полуприкрыв ладонью рот, по-суфлерски зашептала: – Мне сказали, что у вас свои закавыки и тебе нельзя носить свое имя… ну так придумай себе другое. Если бы я могла сменить имя, меня звали бы Клео. Красиво? А? – Она попыталась заглянуть ему в глаза. Он отвернулся. – Ладно, тогда будем считать, что вас, господин, зовут Лео.
Поздравь себя – теперь и у тебя есть собачья кличка. Но возмущаться не хочется – видать, сытость так действует.
– Ну люблю я такие имена! И должна же я как-то к тебе обращаться, а то совсем неприлично. Позвольте представиться, господин Лео, – Хлоя. Рада путешествовать вместе с вами…
Рада? Или комедию ломает? От нее всего можно ожидать.
Последующие дни убедили: да, всего-всего-всего – и немножко большего.
Она забегала сто раз на дню просто поболтать (как будто бы ничуть не смущаясь тем, что ей по-прежнему не отвечают) и чинно являлась к завтраку, обеду и ужину. Неизменно сопровождала министра, доктора и Рика, который, как она вскользь упомянула, приходился ей какой-то там родней. При этих посещениях мордашка у нее всегда была презабавная – точь-в-точь щенок, который недавно выучил команду «охраняй» и теперь готов выполнять ее со старанием, доходящим до фанатизма. Он надеялся, что не стал относиться к ней лучше, но она его развлекала – не девчонка, а плавучий зоопарк: то обезьянка-кривляка, то нахохленный, силящийся быть смирным птенец, то трудолюбивый ежик, то и дело колющий лапки иголками, – за неделю она продвинулась в вышиванье, однако ж не настолько, чтобы можно было угадать, зверюшка это, цветок или какой-то узор.
Появились и новые персоны.
Полноватый седеющий мужчина («Познакомься, Лео, этой мой дядюшка Тео, между прочим, министр иностранных дел… Тео – тоже красивое имя, ага? Хотя на самом деле он Теодор. Не имя, а будто бы большой государственной печатью по темени приложили, а?»). Тео-Теодор говорил мало, хотя и знал язык в совершенстве, ни о чем не пытался спрашивать, но явно присматривался к нему.
Беловолосая круглолицая дама с тихим голосом, властными манерами и громадным черно-бурым кошаком на руках («Тетя Ханна, самая добрая тетушка в мире… Тетенька, ну не сердитесь, я же не виновата, что старпом оказался такой впечатлительный! Я буду паинькой. Ну идите, я вас поцелую», «Котика зовут Оникс, он наглый, трусливый, но, если об этом забыть, миленький»).
Пару раз попытались заглянуть офицеры, но то-то и оно, что попытались – не прошли дальше двери, остановленные бдительной охранницей.
Единожды – матросы, которым она выдала речитативом что-то такое, чего они, судя по физиономиям, никак не ожидали. Надо было бы запомнить: слова-то наверняка из тех, за которые однажды его выпорол отец… и, пожалуй, единственные, которые ему стоит знать из всего этого собачьего языка.
Слов он, к сожалению, не выучил… ну не просить же у девчонки бумагу и карандаш? Зато за неделю плавания узнал много другого… в ее понимании, пожалуй, не менее ценного. Путешествует он в ее каюте, а сама она переселилась к тетушке и коту. Ей с ними веселее, а вот тетя, кажется, иногда готова прыгнуть за борт, и котика юнга позавчера вытаскивал из какого-то угла кочегарки («А матросы смотрели и хохотали… ну никакой жалости к бедному животному! Хотя на месте Ала я бы потом утопила неблагодарную скотину – его спасают, а он царапается! Но, согласись, злопыхателей это ничуточки не извиняет»). К кошкам она равнодушна, зато дома у нее есть собаки, а еще ей обещают подарить настоящего тропического попугая («Но пришлось поклясться, что ноги моей не будет на капитанском мостике. Как думаешь, ради попугая стоит упускать кучу развлечений?»). Она прочитала все книги, которые нашлись на корабле, флотский устав – и тот, и всяческие наставления – тоже, не осилила только медицинскую энциклопедию, обнаруженную в каюте дяди Мика («Больно тяжелая… в руках не удержишь!»). А вот дома у нее, кроме собак, – настоящая библиотека («Увидишь – обалдеешь! На всех языках книги… ну, почти на всех… Я до верхних полок еще не добралась. Маленькая я»). Ей тринадцать лет, но скоро будет четырнадцать («А ты догадался, что почти четырнадцать? А то все, кто меня видит, говорят – лет десять. А все, кому я досаждаю своим трепом, считают, что я взрослая карлица»). Воспитывают ее дядя Тео и тетя Ханна («Им не всегда удается, но они не теряют надежды»). Она с удовольствием обедала бы в кают-компании («Там такое замечательное общество, просто ах!»), но при условии, что он, Лео, тоже сел бы за общий стол, а ему, как ей думается, здесь все-таки спокойнее. Они вошли в свои территориальные воды, и офицерам теперь можно вечером и в картишки перекинуться («А меня в игру не берут, вообрази себе! Обидно, я же не жульничаю почти никогда! Но я им мщу: подглядываю в карты и подсказываю. Всем попеременно, я же за справедливость»).
Вошли в их территориальные воды. Значит, день-другой – и он окажется во вражьей стране. Но он на удивление спокоен. И, к собственному удивлению, перестал напрягаться, когда она окликает его: «Лео!» Никто другой, к счастью, так его не зовет. Он бы в глотку вцепился тому, кто… А с мелкой дурочки что возьмешь?
Хотя она отнюдь не дурочка. В первый же день перестала выклянчивать у него ответы, хотя вопросы по-прежнему сыпались, как горох из прохудившегося мешка. И в первый же вечер напомнила о самом главном, о том, что должно было бы неотступно его тревожить, если бы за собственными страхами – а как это еще назвать, если по-честному? – он напрочь не позабыл бы обо всем на свете.
– Ты ведь хочешь знать, как твой… соотечественник… товарищ? Мне велели сказать, что все с ним в порядке, совсем-совсем. Чтобы тебя не тревожить. А я скажу как есть – ты же мне потом верить не сможешь, если поймаешь на лжи.
До этой секунды он едва вспоминал о том, втором. Настолько перетрусил, что память отшибло? Ничего себе оправданьице, лучше уж никаких.
– Так-то он в норме, ну, почти. – Девчонка вздохнула, будто тяжесть рывком подняла. – У него сотрясение мозга и плечо сильно обожжено, да и простудился…
Это называется – почти в норме?!
– Дядя Мик говорит, что все будет хорошо, и присматривает за ним, и тетушка при нем сиделкой, они позаботятся. Попросили тебя пока не ходить, как будет можно, обязательно отведут.
Не отвели. И Хлоя до самого конца плавания ни разу не напомнила. Ему бы насторожиться – так нет. Он даже радовался втайне, что все молчат: трудно смотреть в глаза тому, кого ты поучал перед лицом, как тогда думалось, неминуемой смерти и о ком мигом забыл, заботясь о себе, о себе одном? Если бы он знал, какой будет встреча. Знал бы – лучше бы утопился!

Леся, просто замечательно всё получилось!
Дракон пока даже в небе не виден, читается, как произведение о будущей дружбе и о взрослении в непростом мире.

Глава 3
– Нынче вечером причаливаем! – пискляво пропела Хлоя, врываясь в каюту без стука – подобными мелочами она себя не утруждала. – Стоит тебя приодеть, дядюшка кое-кого этим уже озадачил.
Он стоял у окна и смотрел, как перекатываются волны. Раньше он не любил долго сидеть без дела, раздражался, а сейчас, оставаясь в одиночестве, впадал в апатию и находил в ней успокоение. Сколько его ни тянула девчонка погулять по палубе, он упрямо цеплялся за свое затворничество. К ее разочарованию. И новости его не порадовали, она не может этого не понимать.
– Но все это меркнет в сравнении с главным! – и все-таки ее воодушевление искреннее. – Садись, мне нужно видеть твое лицо.
Сегодня она глупо навязчива – неужто не видит, что лучше не приставать? Он уселся в кресло, по обыкновению оставив ей табурет. Пусть обрушивает на его бедную голову поток ценных сведений – и выметается к демонам. У него осталось совсем немного времени, чтобы собраться с мыслями и силами.
Девчонка уперлась локтями в столешницу, ткнулась подбородком в сцепленные руки и вперила в него взгляд. Глазищи серо-голубые, но все равно какие-то кошачьи, с золотистой искрой.
– Только сегодня окончательно решили, в третий раз согласовали, пять раз поругались, десять – помирились и наконец сошлись на том, что будет правильнее и лучше, если ты поселишься в нашем доме! И Тим тоже. Я его Тимом назвала. Нельзя вас разделять. У нас с дядюшкой достаточно денег и влияния, чтобы защитить вас и дать вам хорошее образование. А потом сами придумаете, как дальше жить. Я – рада, а вы… а вам все равно деваться некуда, вот! – и высунула кончик языка.
Но, видать, все-таки заметила, насколько он тяготится ее присутствием: сразу подхватила юбки, нелепо широкие, сплошь в серебре, и скользнула к двери.
– Ты держись. Пожалуйста. Я рядом.
Почему, ну почему она всегда находит правильные слова?
…В новой одежде он – ряженый туземец, которого подготовили к встрече с истосковавшейся по зрелищам толпой.
Но нет никакой толпы. Эскадру – только теперь он понимает, что корабль шел в составе эскадры, а как бы иначе? при двух-то министрах? – встречает десятка полтора офицеров, в здешних званиях он не разбирается, но интуитивно понимает: на причале собрались надутые индюки и придворные шаркуны высшей пробы.
Хлоя где-то прячется. Выделила в сопровождающие своего братца, или кто он ей там. Но проводник из него отменный. Они минуют стороной сборище радостно бурчащих индюков, не привлекая к себе внимания, как будто бы превратились в невидимок. Поодаль ждет пароконный экипаж – как он успел понять, по здешним меркам скромный: у пристани с полдюжины куда более роскошных и пара безлошадных повозок – что-то подобное он раньше видел только единожды, да и то мельком.
Девчонка поджидает их внутри, пышные юбки занимают все сиденье. Он и молодой индюк садятся напротив нее – и вдвоем занимают меньше места. Она подается вперед, шепчет (почему шепчет? что и от кого здесь можно скрыть?)
– Они хотели согнать газетчиков и поднять шумиху – дескать, поглядите, что безумные фанатики с детьми делают, – но дядюшка их надул. Тима забрал дядя Мик, точно раньше нас приедут.
Затянутой в перчатку лапкой стучит в стенку – и экипаж трогается с места. Всю дорогу молчит – непохоже на нее. Или как раз таки похоже.
«Что стряслось?» – взглядом спрашивает он. Она опускает глаза.
Стряслось. Нет, сейчас не время трусить. Достаточно того, что бесстрашной мелкой не по себе. Ей всяко труднее, она девчонка.
Шторы опущены, и это его вполне устраивает – нет никакой охоты смотреть на город. Экипаж долго петляет и наконец останавливается.
– Лео, выходи, – командует Хлоя.
И, увлекая его в какую-то калиточку, ведет сквозь густой сад, окруженный забором, одолеть который ему точно было бы не под силу, к дому – светлой громадине. Бога-атые. А вот лето, не без удовольствия думает он, у них блеклое, скучненькое – и ни за какие деньги его не купишь.
– Рик пошел через парадный подъезд, а мы в обход, – комментирует она. – Если кто-нибудь что-нибудь пронюхал, мой великолепный кузен сумеет задурить ему голову, все-таки он дядюшкин племянник.
В таких доминах он не бывал никогда. Отцовский всегда представлялся ему просторным, школа – чуть ли не дворцом. Все потому, что до сих пор ему не доводилось побывать во дворце. Широченная лестница, мраморные ступени, вызолоченные перила, а по сторонам – настоящая оранжерея. И все – бело-золотое и еще какого-то оттенка, не розового, а и не знаешь, как назвать. Больше он ничего толком рассмотреть не успевает – Хлоя не дает ему времени оглядеться.
Второй этаж скромнее и уютнее, хотя везде ковры, картины в широких рамах и все то же обилие цветов.
– Твоя комната, – Хлоя распахивает одну из дверей в конце коридора и надолго замолкает, на этот раз дает время.
Все здесь в любимых ею серо-голубых тонах. Надо понимать, успела послать кого-то домой с четкой инструкцией, что и как следует подготовить для… гостя? Он кривится, чтобы не улыбнуться. Конечно, комнату готовили быстро, но следов поспешности он не находит, как ни старается.
– Тебе нравится? – с небывалой робостью спрашивает Хлоя. – Ну хоть немножечко? Ты можешь переделать все по своему вкусу…
И все-таки случилось что-то плохое. Она должна радоваться встрече с домом, шуметь, тормошить его, настойчиво требовать восторгов, а не мямлить и не… заискивать? Да что, демоны их всех побери, происходит?!
– Немедленно рассказывай, что натворила, – говорит он. И едва узнает свой голос. И дело тут не только в долгом молчании. Младший из пятерых братьев и самый, по мнению отца, бестолковый, он никогда и ни к кому не обращался тоном старшего… разве что к мальчишке, которого Хлоя зовет Тимом.
– Ти-им… – она закрывает лицо руками.
– Ты реветь будешь или говорить?
Она вздрагивает от окрика, и он чувствует себя виноватым, но каяться не торопится – пусть сперва расскажет.
– Я обещала, что не буду тебе врать, – сбивчиво бормочет она в ладони. – И я не хотела, честно-честно, не хотела.
– Говори нормально! Я еле понимаю, чего ты там скулишь!
Хлоя поднимает голову, но отворачивается. Она старается, очень старается говорить внятно, но всхлипывает и всхлипывает.
– Все м-мы тогда думали… что Тим ск-коро выздоровеет… Дядя Мик – очень хороший врач, и тетушка так старалась. А ему… становилось все хуже… и хуже. Он продолжал отказываться от еды… слабел, начал задыхаться, кашлял жутко… все чаще в б-беспамятство впадал. Д-дяде Мику иногда удавалось водички ему дать… да и то только когда он не очень соображал, что п-происходит. Я уж думала… п-позвать тебя к нему… может, тебе удалось бы… его убедить. И вот захожу… а он б-бредит… и говорит что-то… кошмарное… Я сначала п-подумала – ему просто видится что-то… И все ж потихоньку порасспросила матросов… Тим видел такое… после чего не хочет жить… Понимаешь?
– Нет, – сквозь зубы выдыхает он. – Продолжай.
– Это я уговорила дядю Мика, чтоб он т-тебя не звал. Я испугалась, что Тим тебе расскажет и с тобой случится то же, что с ним. Я ведь видела, к-какой ты был… Я старалась что-нибудь п-придумать… А сегодня подслушала разговор дяди Мика с дядюшкой – д-дядя Мик сказал: хорошо, что хотя бы одного спасли. Мы ведь не можем сдаться, правда, Лео? – крутанувшись на каблуках, смотрит ему прямо в лицо, взгляд шальной. – Ты мне поможешь?
– Что он увидел? – вопрос – как удар наотмашь.
Хлоя снова вздрагивает, сжимает в руках свою серебристую пелеринку, но глаза не прячет.
– Я боюсь, что ты меня возненавидишь.
– Нашла чего бояться, – он скрещивает руки на груди. – Я тебя и так ненавижу.
– Но ты поможешь спасти Тима?
Он молчит. Снова молчит. Потому что снова в смятении, хоть и старается виду не подавать.
– Пойдем, – просит она. – Мне кажется, он начинает думать, что мы… что тебя уже нет.

Цинни
Спасибо за продолжение, очень душевный эпизод.