Кораблики

[Цинни]

Нагрянуло: вспоминается множество советских (и даже дореволюционных книг) про школьную (гимназическую и т.п.) юность, честных и не очень, а вот с современностью как-то не очень... Новые фильмы о школе - ну да, припоминаются... но лучше бы не припоминались. Ни одного, в котором реальность была бы похожа на реальность, я не видела.
Спасение утопающих - дело рук самих утопающих? Не исключаю. А потому - история о шестнадцатилетних - и не только,- увидевшаяся мне.

[Цинни]

Глава 1
Темнота нетрезво икает:
Ну и где твое Зазеркалье?
В темноте мертвы зеркала.
И в тебя вселяется мгла.
Если тебя назвали Алисой, однажды ты обязательно угодишь в Зазеркалье.
А случается еще чуднее: мама была убеждена на все сто, что ты Алиса и сообщила об этом папе. Наверняка в категоричной форме. Она иначе не умеет. А папа, пока шел до загса и принимал от соседей, друзей и просто знакомых поздравления, безалкогольные и не очень, утвердился во мнении, что Коля + Оля = Сонька. А что, бабку его так звали, до старости мешки с углем пудовые на плечах носила по будням и деда из рюмочной по праздникам, пусть и дите Сонькой зовется.
Но удостовериться, кого и что будет таскать на плечах Сонька Вторая, ему так и не довелось: два года спустя он смотался от Соньки в неизвестном направлении, как, впрочем, смотался бы и от Алисы. Она в этом уверена. Как и в том, что из дяди Дени новый папа не получился. Ну, для нее не получился. А для Алиски, Алинки и мелкого Ромика – вполне себе. Биологический.
И вообще, интересно, а можно ли попасть в Зазеркалье без подходящего зеркала? Ну, такого огромного, ростового, в деревянной лакированной раме, может, даже позолоченной? Карманное для таких серьезных целей вряд ли сгодится. И настенное в прихожей, которое чуть побольше альбомного листа, к тому же с недавних пор лишилось правого верхнего угла и теперь в отместку показывает всех, включая двух молокососов – Ромика (когда он восседает у мамы на руках, иначе ему до зеркала нипочем не дотянуться) и Рудика (когда он восседает на деревянной полочке, приколоченной под зеркалом), словно «после вчерашнего». А Алиске с Алинкой зеркало вообще без надобности, друг в друга смотрятся – и не понять, кто из них отражение. И что им до чужих Зазеркалий, когда у них есть собственное, уютное? Наверное, потому они всегда такие… самодостаточные, на зависть Соньке.
Но и Соньке нынче грех жаловаться – она вдруг выяснила, что можно обойтись вовсе без зеркала. Достаточно глаз. Которые, как любят, не задумываясь, повторять все без разбору, – зеркало души.
Только вот не всякие глаза годятся. Светло-серые (оттенок «туман на озере»), за голубоватыми стеклами очков в невесомой оправе – определенно подходят. Глядя в них, можно увидеть себя. Не лучше, чем ты есть на самом деле. А такой, какой способна стать, если постараешься. «Я тоже пока не умею. Давайте учиться вместе». Любимая фраза Анны Александровны. Сколько раз Сонька слышала эти слова за пять лет – не счесть. И всегда они были как ключик к потайной дверце, за которой обнаруживались подарки. А сегодня…
Покачивается на витой люрексовой паутинке Ананси Золотые Лапки. Аватар недавнего знакомца. Нефритовый паучок с лапками будто бы из тончайшей проволоки отдыхал – Сонька именно так и подумала, слово в слово, – на листке сирени, светлый на темном, настолько похожий на брошку для куклы, что Сонькина арахнофобия прикинулась слепой и немой, а в пальцах закололо от желания дотронуться. Но дружба не состоялась – подобрались на мягких лапках близнецы и в один голос заканючили: «Пойдем играть!». Сонька давно научилась улавливать их приближение шестым чувством, и успела заслонить от них нефритового. Алиска с Алинкой и того, кто значительно крупнее, способны умучить – исключительно из любопытства, помноженного на два.
В сумерках Сонька выбралась в палисадник, шарила по кустам сирени лучом карманного фонарика, рискуя привлечь внимание заступившей на вечернюю вахту к плите мамы и нарваться на неудобные вопросы. Но – никого, только кузнечики ехидно трещали в спину, Соньке так и казалось: там, в темноте, они крутят выразительные фигушки: не сберегла, дурища, свое чудо. Кузнечикам есть из-за чего злорадствовать: во времена оны они пострадали от Сонькиных естественнонаучных экспериментов не меньше, чем от близнецовых.
И вот через какой-то месяц в руке Соньки – увеличенная копия Ананси, подарок Зазеркалья. Достаточно было рассказать Анне Александровне.
Вообще-то, она руководит театральным кружком, громко именуемым студией, к которому однажды прибилась Сонька, думала – на вечерок, а оказалось то, что оказалось.
– Вот есть же ж люди, которым дома делать нечего! – как-то раз возмутилась мама, вынужденная в одиннадцатом часу вечера выйти на автобусную остановку встречать Соньку. – Прям завидую!
– Почему это ей делать нечего? – обиделась Сонька. – Она и шьет, и вяжет, и поделки всякие делает, а еще рисовать умеет и стихи пишет.
– Какие еще стихи? – мать раздраженно выстрелила в небо мухомором зонта. – Она чего, одинокая?
– Почему? – спросила Сонька. Из чистого упрямства спросила, уже понятно было, к чему она ведет.
– Ну, значит, детей нету, иначе чего бы она…
– Муж, сын, два кота, – с вызовом отрапортовала Сонька.
Но сбить мать с толку такими пустяками, как муж, сын и два кота – да хоть целая дюжина! – было нереально.
– Значит, помогает кто, – отрезала она. И зачем-то добавила: – И муж, небось, зарабатывает не три копейки.
На фоне буроватой сырости бледный материнский профиль выглядел по-вангоговски депрессивно. И размывался, как на плохой репродукции. Соньке расхотелось спорить. Правильно она делала, что избегала дома разговаривать о студии. А в студии не заикалась о родаках. Правда, по другой причине: жалко было имидж портить, себе и им. Вон, в школе до сих пор считают, что у них нормальная такая семья, лучше многих других. Блажен, кто верует, тепло ему на свете.
Ананси приятно холодит кожу между ключицами. Нефритовая сережка Анны Александровны, оставшаяся в одиночестве (какая досада! и какая удача!) получила в дар от нее и от Соньки лапки из темно-золотистой проволоки и паутинку из металлизированной нити.
«Я никогда ничего подобного не делала, но почему бы не попытаться, Сонь?» Не просто слова, а пропуск в Зазеркалье. Старое бывалое зеркало в прихожей не ревнует – одобряет: показывает Соньку такой, какой она себя уже подзабыла: умиротворенной, едва ли не симпатичной. Выгоревшие за лето до желтизны волосы – не как патлы огородного пугала, а как пух цыпленка, буквально на днях решившего, что пора начинать оперяться. Глаза – не бессмысленно-голубые («Цвет пустоты», – изрек однажды, дядя Деня, присмотревшись к Соньке на досуге, то есть в тот момент, когда в телевизоре пинание мячика ненадолго сменилось трансляцией путешествия в мир наркотических грез под влиянием нектара, якобы яблочного), а бирюзовые – это нефритовый Ананси поделился цветом.
– Спасибо, – говорит Сонька зеркалу. И вздрагивает, почувствовав за спиной чье-то присутствие.
Совсем потеряла бдительность: близняшки наверняка успели засечь «зелененькую штучку, блестященькую такую»…
– Со-онь, чего это у тебя? – Алиска глядит на старшую, глубокомысленно оттопырив нижнюю губу.
– Откуда взяла? – вопрошает Алинка и завистливо поджимает губки.
– Мамка говорит – денег нету, – заявляет Алиска, трансформируясь в маленькую копию дяди Дени.
– Только на хлеб, – добавляет Алинка, превращаясь в мамино подобие.
Иногда девчонкам надоедает их зеркальность. Сонька не любит такие минуты и радуется, что они нечасты.
– Это не за деньги… – начинает она, судорожно соображая, как продолжить, чтобы близняшкам не пришло в голову затрофеить ее Ананси и поделить между собой – лучше не думать, в какой именно пропорции.
Солнечный луч, стукнувшись о зеркало, ярко высвечивает огорченную мордашку Алинки, и Сонька забывает все, что успела надумать. Всматривается в оба личика, снова ставших копиями друг друга. Копиями – да не копиями. И у Алиски, и у Алинки в уголках губ пятнышки шоколада, но у Алиски – радующая взгляд россыпь веснушек, а у Алинки, вдобавок к веснушкам, – светло-красное пятно под глазом. Сейчас светло-красное, к завтрашнему утру станет сине-фиолетовым. Сонька знает. А еще знает, что стоило бы в приказном порядке собрать девчонок… ну, например, под предлогом экспедиции в лесопосадку, по традиции называемую Андрияновским лесом.
У Соньки дрожат губы – и зеркало честно предупреждает, что вид у нее несчастный, надо бы взбодриться, а то никакого приказного не выйдет. Ей отчаянно жалко возвращаться из Зазеркалья. И отчаянно не хочется никуда бежать, задолбало.

[Цинни]

– Мать где? – спрашивает она и морщится: опять голосок потерялся! И «ау»-то ему не покричишь.
– С Ромкой в поликлинике, – говорит Алинка, обе насторожились: а чо? – Звонила, сказала – им еще долго, там всех врачей перед садиком проходить, очереди везде.
– Отец спит? – спрашивает Сонька и, не удержавшись, кидает взгляд на дверь в родительскую комнату.
– А.. ага, – с запинкой отвечает Алиска, и пару противоестественно долгих мгновений все трое смотрят на дверь, очень белую… наверное поэтому на ней так заметны оттиски грязных детских ладошек – мама не успевает отмывать, только ругаться успевает.
А еще через мгновение за стеной что-то приглушенно звякает, а другое что-то глухо бахает. Второе что-то – по правде кто-то. Сонька ненавидит театр теней – зловещее беззвучное движение, но еще сильнее она ненавидит реальность за дверью, которая не видна, но слышна преотлично – происходящее совершенно очевидно и толкуется вполне однозначно. У дяди Дени мазохистская привычка впадать в нирвану не на двуспалке, а на узеньком диванчике, подпирающем подоконник. Правда, тут столько же садистского, сколько и мазохистского, – можно до бесконечности попрекать мать давним разговором, когда она запретила пьяной туше осквернять супружеское ложе. Сонька помнит этот разговор – было ГРОМКО. Мазохизм в чистом виде – пристраивать бутылку с кошкиными слезками в сгибе локтя. От миражных чертей-собутыльников убережешь. А от столкновения с твердью пола?
Туп-туп. Перемещается на четырех конечностях. Топ-топ. Эволюционирует в прямоходящее. От диванчика до двери восемь шагов. А значит, у Соньки осталось не больше двух секунд для принятия какого-то решения. Но она продолжает стоять и пялиться на бело-пятнистую дверь. Единственное почти рефлекторное движение – прикрыть нефритового паучка. Ладонь – самый ненадежный в мире щит.
Сонька, прокладывая дорожку в свое Зазеркалье, успела запамятовать, какой сегодня день в реальном мире. День получки, самый счастливый и самый опасный. Потому что сначала шоколад, купленный по бессовестно завышенной цене в местной лавчонке, ассортимент которой заточен под хлеб, соль и опохмелку; купеческий разгул: «Доча, тебе на что денежка, ты говорила, нужна? На сумочку? Вот тебе на сумочку! А тебе? В кафе с Игорьком? Ну ничего себе, моя доча уже с мальчиком дружит! Нá тебе на кафешку!»; кока-кола рекой, плебейский кураж: «Что я, должен своим детям всякое дерьмо покупать?! У них должно быть самое лучшее», а потом – тычки: «Да я для вас вот чего!.. А вы ко мне вот так вот!..» И силу свою толком не контролирует. Правда, не верится, что он Алинке взял да глаз подбил. Скорее всего, толкнул, а она возьми да не удержись на ногах, Алиска уже, было дело, об угол стола приложилась, чуть без глаза не осталась. Однажды всерьез покалечит – и сам не поймет, как это оно вышло. И что толку потом с похмельных покаяний?
Сонька суеверно сплевывает через левое плечо, а потом – и через правое. Как бы чего не вышло. Муторно как-то.
Дядя Деня быстро растрачивает и деньги (все, что мама отобрать не успела, до создания нычек он не унижается, есть у него некие принципы, постичь которые Соньке не дано), и эмоции – и снова превращается в гибрид робота и домашнего украшения, этакий дежурный подарок судьбы.
Быстро – не значит моментально. Сонька по шагам, чует – еще не растратил. Нетвердые, но в них решимость навести порядок в доме и как следует догнаться.
Бежать надо было. А теперь поздно. Сейчас начнется…
– Ну-ка брысь отсюда. Сидите в комнате как мышки и никуда не высовывайтесь, поняли? – рявкает старшая, надеясь, что они послушаются. По крайней мере, и мать, и учительница говорят, что «только так с ними и можно».
Близняшки синхронно открывают рты, чтобы возразить, и вдруг Алиска вздрагивает и дергает Алинку за рукав платьишка. Что читает Алинка в глазах своего отражения, неизвестно, однако через долю секунды обе скрываются за углом… сработало! И в тот же миг, ну просто по законам экшна, открывается намозолившая глаза дверь и в коридор вываливается ничтожное подобие папаши Уизли. «Чмо в трениках», – думает Сонька, морщась от болезненного укола радости: хоть не в брюках дрыхнуть завалился, все матери не столько забот. Меньше всего Соньку сейчас волнует, что это самое чмо – ее кормилец, поилец, чуть ли не благодетель... отец родной! Одна мысль об этом вызывает улыбку.
– Смеешься? – выбычивается кормилец. – Не, я не понял, ты надо мной ржешь, что ли?
– Не-а, – Сонька фыркает с ненормальной веселостью. – Просто прикольно.
– Прикольно? – Дядя Деня опирается о хлипкий сервантик, на свою беду выселенный в прихожку, тяжело ведет головой вправо, влево, словно пытается загнать это ничего не значащее словечко в определенную ячейку своего сознания.
– Ну да, – Сонька пожимает плечами. – День хороший. Был.
– Где шаталась? – заметно пошатываясь, вопрошает глава семьи. Забавно. До одури забавно…
– На занятиях в студии. – Сонька надеется, что ее ответ не выдает того, что творится в душе.
– В какой студии? – Взгляд рыжевато-карих глаз фокусируется на ней, и она чувствует себя дощечкой под линзой, сквозь которую бьет солнечный луч. – Занятия через неделю начинаются, сама говорила.
– Анна Александровна собирала… – Сонька с трудом преодолевает желание отступить в сторону, в тень.
– Зна-аем мы эти сборища. – Дядя Деня медленно проводит ладонью по лицу, будто протирает затуманенный спросонья третий глаз. – Дайте денег, ага? От широты душевной? Типа у родителей лишние карман оттягивают? Тем дай, этим дай… а у меня вас четвер-ро! Тьфу!
– Да никто ничего не просил, – торопливо прерывает трагикомический спич Сонька. Ей обидно за своих театральных и совестно за своих домашних. И противно, как будто бы до нее долетел дядькин плевок. – Мы… мы по нашим вопросам собирались.
– Что это за ваши вопросы такие? Какие ваши, когда вы сами еще наши? – Когда отчим включает папашу, остановить его может разве что идущий на таран танк. – Дай мне ее номер!
– Чей? – Все, что может сейчас сделать Сонька, так это включить дурочку в ответ.
Веснушчатый кулак должен был бы врезаться в стену, но между ним и стеной – бедолага сервантик. Даже не звон – лязг. Девчонка смотрит круглыми глазами – ей не верится, что толстенное стекло можно расколошматить вдрызг с одного пьяного удара. Отчим любуется своим могучим кулачищем со смесью гордости и ужаса – и спохватывается:
– Ты-ы?.. – почти ласково уточняет он, словно не узнавая Соньку.

[Цинни]

– Ты-ы?.. – почти ласково уточняет он, словно не узнавая Соньку.
Сонька пятится. Еще один его выдох – и она рванет без оглядки к себе в комнату, запрется и начнет истерически набирать мамин номер. Альтернативный папаша по жизни не сахар, но за двенадцать лет он разбил одну-единственную кружку, да и ту случайно. Воплями, от которых стекла дрожат, Соньку давно не удивить, близняшки – и те лишний раз не обернутся, а для Ромки отцовские крики как колыбельная. К девчонкам, случается, применяет «воспитательные меры», если сильно надоедают. Но к ней, старшей, и к мелкому – никогда. И маму разве что толкнет иногда, в азарте ссоры. Битое стекло и пятна крови на линолеуме – это что-то новенькое… непонятное и… не, ну жесть, блин! А в комнате – Алиска с Алинкой…
– Ты-ы… – с подвывом повторяет он. – Это ты у матери научилась… Права качаешь… стерва!
На пьяных не обижаются, Сонька усвоила лет с четырех. Но ей становится обидно, так обидно, что страх съеживается и отползает в дальний уголок сознания.
– Мать тебя обстирывает, наглаживает, а ты приходишь свинья свиньей, – говорит она. – И Алинку – за что?
Она понимает, что правильнее всего было бы молчком выскользнуть за дверь – вот она, стоит на шаг отступить. Сотовый в кухне заряжается, ну да и черт бы с ним, можно добежать до Маринки и от нее позвонить. Новый мамин номер… предпоследняя цифра – пятерка или шестерка?
– Я тебя хоть пальцем трогал? – с пугающей тоской спрашивает отчим. И кажется совсем-совсем трезвым. – Хоть раз? – Его лицо прямо на глазах становится буровато-красным, и теперь Соньке страшно уже не за себя.
– Дядь День…
– А надо было, – говорит он вовсе не ей и вроде бы не себе, а кому-то третьему, кого он видит, а она – нет. – Надо было… Надо. Тогда бы не хамила старшим и… и цацками ворованными не увешивалась. Дорогущая-а-а…
Сонька вспыхивает от гнева и холодеет от ужаса. Ее передергивает до ломоты в мышцах.
– Я все сделаю, – клянется кому-то отчим. – Я исправлю… – И сжимает ее плечо, заодно уцепив и прядку волос… больно! Сонька шипит и с неожиданной для себя легкостью выворачивается.
Ей бы сразу за дверь, но простота победы… да еще сомнение, что отчим отважится... И она кидается в кухню, за пять ударов сердца одолевает невеликое расстояние, выдирает из сети мобилку, бежит обратно… И врезается в дядю Деню.
На этот раз он вцепляется сразу в волосы. И сразу обеими клешнями. Сонька не то идет, не то волочится за ним, отбивая и обдирая локти о зашпаклеванные к ремонту стены. Не кричит – сдавленно скулит, на большее дыхания не хватает. На секунду-другую в глазах у нее темнеет, а потом она обнаруживает себя заткнутой между плитой и обеденным столом. То ли он закинул, то ли сама заползла.
– Вылазь, – требует демон, который только недавно был почти человеком. – Ничего плохого с тобой не будет. Это воспитание. Обыкновен… – Давится словами, но упрямо, через силу продолжает: – Обыкновенное воспитание. Это я виноват, поздно начал… – Он всхлипывает от раскаяния. В обезьяньей лапе – кусок сетевого кабеля, изоляция жизнерадостного розовенького цвета.
Сонька вжимается спиной в стену. На ее щиколотке сжимаются липкие пальцы. Рефлекторно она бьет свободной ногой куда попадет. Попала довольно метко, судя по удивленно-обиженному папашкиному всхрюку. Вторая нога свободна. Девчонка на четвереньках пробирается под столом и успевает проскочить мимо туши, которую пять минут назад называла дядей Деней, к двери. Спотыкается о мягкое, грязно-рыжее.
– Рудик… сволочь!
Он не остается в долгу – всеми четырьмя впивается в ногу выше колена.
– Убью, скотина! – вопит Сонька, стряхивая окаменевшего, отяжелевшего кота. За спиной – пыхтение и скрежет.
Она не оборачивается: обернуться – значит не успеть. Даже тогда, когда приходится крутануться лицом к преследователю, чтобы найти какую-нибудь обувку под полкой (проклятая привычка загонять свои говнодавы поглубже, чтобы о них кто-нибудь, ай-ай-ай, не споткнулся!), она видит только размытую тень… но эта тень близко, страшно близко! И Сонька, сжимая в левой руке первые попавшееся босоножки, благо парные, правой проворачивает ключ – вытащить его из замочной скважины уже не успевает – и несется по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Между вторым и третьим этажами пострадавшая от Рудькиных когтей нога подламывается, и Сонька со всего маху плюхается на ступеньку. Тоже малоприятно, но в сравнении с болью в правой задней – пустяковина. На вид нога – полный трэш, но ведь не мог же проклятый кошак до мышц достать?!
На пятом хлопает дверь, и Сонька снова срывается с места.
Срывается – громко сказано. Хромает, как может, надеясь оказаться на улице раньше, чем отчим нагонит. На улице – люди.
Как бы не так! Тот, кто первым придумал для фильма ужасов сцену в безлюдном городе, наверняка когда-то побывал на Сонькином месте. Или просто видел в кошмарах. Ни мелюзги в песочнице, ни мамаш вокруг, ни бабок на лавке. Никого из постоянных обитателей двора. Прохожие – и те предпочли спешить по своим делам в обход. Совпадение? Темное Зазеркалье засасывает Соньку, как болото, утоптанная до асфальтной твердости земля мерзко киселится. Сонька держится за спинку скамейки, натягивает босоножки – как назло, ей под руку подвернулись самые старые, с отстающей подошвой. Надо бежать…
– Я тебя учил стар-ршим хамить?! Я тебя учил вор-ровать?! – рев, кажется, накатывает со всех сторон, сжимает кольцо, выпивает воздух вокруг Соньки, отступает, чтобы опять наброситься и на этот раз уж точно задушить. Кусочек неба. Ствол березы. Ржавая жестяная пирамидка над песочницей. Заросль подорожников. Все привычное и едва узнаваемое. Мир рассыпался на пазлы. Вот-вот рассыплется и она, Сонька. Надо бежать…
Шаткая доска дороги. «Идет бычок, качается…» – девчонка всхлипывает, внутри что-то надрывается. А надсадный, с присвистом взвизг просто рвет ее на куски.
– Совсем оху… охренела?! – плюется ядом водитель – белесый, бесформенный. – Обдолбались – так сидите по своим подвалам, нех под колеса бросаться!
– А-га-га-га-а! – совсем рядом торжествует кто-то голосом отчима.
Эти звуки должны складываться в слова, но у Соньки не получается сложить.
– Хуево ты свою девку воспитываешь! – А вот белесого она понимает хорошо… слишком хорошо, почему-то вспоминается пичужье словечко «спич»: каждый звук – горящая спичка в мозг. – Ы-ы-ы, да и когда тебе! Черт бы с вами, с алкашней, но из-за вас и ваших выблядков нормальные люди встревают!
Нормальные… люди…
Надо бежать! Надо…
Сонька отмирает, переползает на ту сторону дороги. В жиденьких кустах не спрячешься, ей холодно, потому что она на виду. И потому что знает – убежать не получилось.
Она все-таки бежит, хромая и спотыкаясь. Улица уже не безлюдна, но Соньку не видят. Отводят глаза, чтобы не видеть. Нелепое, дефективное Зазеркалье! Все привычное – и неузнаваемое. Маринкин двор известен до последней былинки черноклена, до последней трещины на асфальте – но и он оказывается ловушкой: лаз между сараями заколочен толстенными досками.
– Иди сюда! – Похоже, отчим сообразил, что за волосы – удобнее всего. У Соньки слезы из глаз. – Вымахала дылда здоровенная, а ремня не пробовала. Хочешь, чтобы я за тобой говнище разгребал?! – Горячая, потная лапища шарит по Сонькиной груди, хапает за шею, тянет шнурок с паучком – Снимай! Снимай, я сказал!
Сонька хрипит.
Отчим ослабляет хватку. Нет, не струхнул, – понимает Сонька, глядя на него сквозь мокрую пелену, – но подрастерялся: охлопывает карманы треников, бухтит под нос. Девчонка делает попытку просочиться сквозь крошечный просвет. Воняющая псиной нога вжимает ее в сырую стену сарая. Краем глаза видит она в рыжей пятерне что-то похожее на ящерку. И от этого чего-то смердит угрозой. «Ящерка» лязгает – и ловит луч на металлический клык, ослепляет Соньку. Она пытается проморгаться, трясясь от предчувствия: вот сейчас лезвие окажется у ее шеи, вот сейчас… тупое… не режет шнурок, а пилит, острие прокалывает кожу… Сонька прикладывается головой о стену, приводя себя в чувство, – все-таки когда видишь, что с тобой происходит, не так парализующе жутко.
Не успевает.
Ее еще сильнее вжимают в стену, хотя, казалось бы, сильнее уже некуда. Но она готова стать плоской, растечься по этим черным доскам, только бы внезапно появившийся третий выручил ее из беды.
К ней возвращается способность нормально видеть. Но видит она вовсе не отчима, а чью-то спину в серой футболке. Рыжий никуда не делся, бухтит поблизости:
– Ну чего ты от меня хочешь? Думаешь, она мне нужна? Да видал я ее… знаешь где? Уйди…
У Соньки возникает дурацкое, до смеха дурацкое ощущение, что он разговаривает не с серым, а с собственной «белочкой». Уйди, значит?! Она икает от удивления – а ведь и вправду засмеялась! Может быть, оттого, что поняла: пришло спасение. Несмелое «хи-хи» перерастает в хохот – и рыдания. Сонька обессиленно сползает в траву – и не сразу замечает протянутую руку.
– Он ушел, – голос – как шелест ветра в ветвях.
«Спасибо», – хочет сказать она. Звучит по-идиотски, но ничего лучше на ум не приходит. Поднимает глаза – и давится своей благодарностью. И хочет исчезнуть, провалиться сквозь землю, пройти сквозь замшелую стену…
Конечно, он повзрослел, очень повзрослел. И все же не узнать Крота, страшную сказку и еще более страшную быль Корабликов, невозможно. Луч солнца светит прямо в незрячие глаза… капец вляпалась!
– Пойдем, – говорит Крот все так же тихо. Чтобы приказывать, совсем не обязательно орать.
И она вдруг понимает, что пойдет. Рыжий демон уступил ее безглазому демону, деваться некуда… Но рука – это уж слишком!
Сонька поднимается. Не вполне самостоятельно – помогает стена сарая. Крот не торопит и сам повторно помощь не предлагает, как будто бы видит, что она и так справляется. Едва она принимает устойчивое вертикальное положение, его рука снова оказывается рядом. На этот раз он не ждет – сжимает ее ладонь и увлекает за собой.
У Соньки в голове ничего, кроме слов, которые, по маминому убеждению, ей знать не полагается (а следовательно, она их и не знает, – не так ли думают все на свете родители? лучше бы себя на слове ловили, когда отношения выясняют!). Кажется, пару раз она даже выдает нехитрые комбинации, оберегающие от роковых случайностей, но Крота это ничуть не смущает. Тем паче – не останавливает. Он идет уверенно, но не быстро (она поспевает за ним без труда, хотя нога уже не просто ноет, а орет благим матом), петляет между двухэтажными бараками-развалюшками, одни уже расселены, другие готовятся к расселению, позади – пустырь с остовом цеха. Что за цех и когда его построили, Сонька понятия не имеет. До нашего рождения – это как до нашей эры. А легенды… черт бы побрал эти легенды!
Что?! Туда?!
«Мрачняк», – первая мысль, которую не совестно озвучить, но Сонька молчит, потому что является эта мысль со свитой других, куда менее пристойных, и вообще – пусть первым заговорит Крот.
Она уже почти не боится. Как-то все подчеркнуто чернушно, похоже на малобюджетный триллер… Вроде есть чего бояться, но не по-настоящему, а как у экрана телевизора, когда сидишь заполночь в одиночестве и смотришь, как бессмертный Фредди Крюгер… ну да, «воспитывает» неразумных чад, вспарывая им животы...
Сонька не успевает зависнуть на этой мысли. Триллер? Нуар, блин… для младших школьников! Крыша, созданная Нуф-Нуфом в соавторстве с Ниф-Нифом, венчает огрызки стен домика Наф-Нафа, по которому Волк не иначе как бомбой саданул. Бр-р-р! Поодаль – обложенное осколками кирпича кострище, если покопаться в золе – не обнаружатся ли там бренные останки трех незадачливых братьев?
Крот останавливается перед домикошалашиком, точнее, шагах в пяти от него, а дальше идет, вытянув вперед руку…
– Блин, блин, блин! – шепчет себе под нос Сонька.
Крот оборачивается, смотрит на нее – ну, то есть, ей опять кажется, что смотрит, – и усмехается неведомо чему.