Ярчуки (Дети Гамельна-2)

[Иркуйем]

Ярчук - "Собака с волчьими зубами, — ее боятся ведьмы (нар, поверье). У меня собака ярчук; у нее волчьи зубы — ее и ведьмы, и волки боятся. Если хочешь завести ярчуков, то нужно сучку, как ощенится, убить и всех щенят перебить, оставить только малую сучку, да так до девяти поколений, а тогда уже девятая сучка и родит ярчуков."

Пишется совместно с Юрием Валиным

[Иркуйем]

Дремучий угол Речи Посполитой 12 апреля 1650 года от Р.Х.

Мрачен был лес. Исподлобья посматривал на бродяг, что встали на пороге. Дремучий бор, что помнил чуть ли не первых Пястов, кругом прав – очень уж про гостей паршивая слава шла. То курей скрадут, то девок спортят, то дом спалят, хозяев позабыв выпустить. Не незваный гость хуже татарина, а ландскнехт. Ландскнехт - это наемник и есть, если на немчинский манер именовать. У кустарника, что окаймлял опушку, собралось почти две дюжины наемников-злодеев.
Как и положено заматеревшей банде, каждой европейской крови тут место нашлось: и немцы с чехами да поляками, и пара фламандцев. Даже иудей с эллином обретались. И русские люди имелись: Дмитро, да Андрий-русин. Бывалый Андрий, тот давненько за звонкие таляры служил, считай, годов уж двадцать. И как жив до сих пор – и сам не знал... Вот Дмитро – тот недавно к отряду прибился.
Ландскнехты славны не только цветастой одежей и разномастным говором. Оружие тоже у каждого свое: кто с мечом-“кошкодером”, кто с саблей-венгеркой, кто с надежным фальшионом. Аркебузы с мушкетами у многих поперек седла лежат, зрачками стволов переглядываясь. Ну и пистоли, известное дело. У кого три, а у кого и четыре.
У Дмитра пистолей всего два. Зато ладные да справные! Рейтарские, аж из самого Нюрнбергу. С такого жахнуть - любого лыцаря с коника уронить можно, в какую броню того не одевай... Пистоли куплены были недавно, взамен старых, дряной валашской работы, что больше шипели да пулями плевались, важные дела поганя.
Общего у наемников, считай, ничего и не было. Даже кресты, что у каждого вояки на шее висели, и те разнились... У кого - простой деревянный, у кого - золотой, на цепи такой, что хоть волкодава сади...
Дмитро, не сдержавшись, коснулся своих крестов, что висели на сыромятном гайтане. Один - серебряный, памятный. Второй - железный. Но не сказать, какой дороже. Железный-то не простой! На самой Синай-горе архимандритом свячен! Только когда архимандрит обряд служил, ему глаза ладошкою закрывали, чтобы не видел он крестового оборота, где собачья морда с метлою в зубах выбиты. Непростой крест – вовкулачий. Такой крест кому попало на гайтан не вешают. А лишь тому, кто с характерниками знается. Может и самого Рудого Панька знакомец, та Феська-хиромыдника. Простым казакам, будь они хоть сто раз реестровыми, вовкулачего креста носить никак не можно. Потому что, простой казак добычу, которой банда промышляет, охотить заречется, каким бы вояром завзятым не был!
А добыча, ох и не легкая! То чугайстр-фенке осатанеет, то мавка-ундина с путниками заиграется... А то и Стая вовкулачья объявится - вот как сейчас прямо.
Непростая стая - валашская! Из своих коренных краев ту оборотничью свору выгнали – то тамошние Драконы1 сработали – ох и справные хлопцы! Как с турком нянчиться перестали - за иную нечисть взялись. Да так взялись, что из Валахии ночные во все стороны порскнули! И нет, чтобы осесть тихонько, да сидеть, шерсть на паленых боках зализывая-отращивая. Не может та сучья порода без вреда и дня прожить. Где коровку зарезали, а где и дитя безвинное жизни лишили...
Про то капитан банды, Отокар из Соколок речь и вел, перед хлопцами своими на конике гарцуя. Чешскую речь Дмитро понимал с пятого на десятое, но что тут понимать-то? Задача ясна и понятна, о боевом маневре заранее бы условиться.
Где-то в здешнем лесу укрылись последние вовкулаки из пришлой стаи. Нужно за хвост поймать, да кишки повыдавить. Как обычно.
- Плата двойная! Князек местный расщедрился! - подытожил капитан.
Слова старшего встретили радостным ревом. Двойная плата - то всегда хорошо! А уж за вовкулак дрянных, и вовсе распрекрасно! Ибо как говаривал один мудрец, нам не нужны проповеди, нам нужны длинные колбасы!..
Лес, вздохнув напоследок, безропотно впустил наглых пришельцев…

[Иркуйем]

…За спиною остались несколько часов поисков. Приходилось будто псу охотничьему, морду в землю воткнув, рыскать, следы – следочки изыскивая. Дмитро остановился, прислушался. Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал “Дево Богородице, охорони!” выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее — с двойной оглядкой и подслушкой. Шагов через десять, казак вдруг резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. С тихой, сквозь зубы, руганью продерся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих веток...
- От и здрасьте вам!
И вскинул оба пистолета. Потому что добычи оказалось больше, чем думал. Не один вовкулак забился под вывернутые корни старого вяза, еще при царе Паньке об землю тяжко гепнувшегося, а двое. Один поболее, другой – потощее.
Тот, что побольше, зашипел, будто гадюка. Но в драку не кинулся. Оценил, видать, и что черный провал пистолетного ствола точнехонько промеж глаз зырит, и что второй пистоль наготове. Ну и что стоит казарлюга, хоть и рядом, а все ж таки, поодаль. Одним прыжком никак не достать.
По телу вовкулака вдруг пробежала мелкая дрожь. Черная шерсть начала редеть и втягиваться. Лапы и морду закорежило судорогами превращения.
Охотник, хоть и не совсем новичком был, однако ни разу еще не видел, как вовкулак перекидывается. А вернее, как вовкулачка. Оттого и не выстрелил, когда перед ним вдруг оказался не волк, а баба, мастью своей – вылитая цыганка. Только глаза желтые, волчьи. За спиной у нее завозился второй перевертень, тоже становясь человеком. Девочкой. Худющей, грязной и со злыми острыми глазенками.
- Отпусти... - прорычала-выговорила старшая вовкулачка. Встретилась взглядом с человеком, и поняла – не отпустит, не сжалиться.
Тогда она, бросив короткий взгляд на соплячку, бухнулась на колени и затараторила, будто пытаясь великим числом сказанных слов заставить казака отступиться:
- Пощади! Христом - богом вашим прошу, отпусти! Дите ведь, не губи!
- Нема детей у вас! Лишь щенки вонючи!
Девка-вовкулачка истошно взвыла, почуяв скорую смерть. Грохнули выстрелы, слившись в единый. Младшей нечисти пуля разнесла череп – будто кудлатый да грязный гарбуз лопнул. Мамка же, схватившись за брюхо, заверещала, суча мосластыми грязными ногами:
- Меня убьешь – жизни рад не станешь! До скончания веков тебе зверем выть!
Дмитро присел рядом, но так, чтобы клыками не хватанула напоследок. То, что если вовкулака кого грызанет, покусанный сам перекидываться станет – пустое поверье. Нету у них умения такого, через укус своими сородичами делать. Вот что цапнутый помрет - это вернее. На клыках-то, мясо гниет, зараза верная...
Не торопясь, тщательно перезарядил пистоль. И, прижав ствол к уху бессильно щерящейся и брызгающей слюной твари, спустил курок.

[Цоккер]

дряной валашской работы

дрянной

Непростой крест – вовкулачий.
Непростая стая - валашская!

Не простой, не простая (раздельно)

вовкулачего креста

вовкулачьего

Потому что, простой казак
стоит казарлюга, хоть и рядом
все ж таки, поодаль
На клыках-то, мясо гниет

Запятые не нужны.

А добыча, ох и не легкая!

нелёгкая (слитно)
Запятая не нужна.

следы – следочки

следы–следочки (дефис, без пробелов)

с двойной оглядкой и подслушкой

Может быть, "прислушкой" - т.е. казак не подслушивает, а прислушивается?

Тихо, сквозь зубы матернулся, прошептал “Дево Богородице, охорони!” выдернул из-за широкого пояса пистолеты и продолжил путь. Но уже гораздо медленнее — с двойной оглядкой и подслушкой. Шагов через десять, казак вдруг резко повернулся направо и кинулся к густому терновому кусту. С тихой, сквозь зубы, руганью продерся сквозь колючки, уберегая глаза от хлещущих веток...

1. Близкий повтор выражений, надо бы переформулировать.
2. Запятая после "охорони!"
3. продрался

не сжалиться

не сжалится (без Ь)

[Иркуйем]

Спасибо! Поправлю

[Иркуйем]

…Куры шлялись по двору, будто то было самое обычное подворье где-то на Слобожанщине, а не маеток вельможного пана, что порою титулует себя “князем”, раздуваясь при этом, будто земляная жаба. Гуляли куры, ковырялись в свеженарванной хлопами траве, точно хотели там найти жемчужное зерно.
Найти бы перлину… И не одну, а дюжину – и Оленке на шею повесить…
Дмитро замечтался, одним глазом поглядывая на копошащихся безмозглых птиц, вторым – на наемников-соратников. После того, как банда Отокара заохотила пришлых вовкулак, наступил час законного и приятного расчета.
Пан Твардовский, в чьих землях нечисть и завелась, оказался щедр –сверх обещанной платы, выдал каждому по серебряному таляру с толстомордым польским королем, похожим на смешливого хряка.
Вот хлопцы этакую удачу и отмечали, прямо у пана Твардовского во дворе, благо тот, гикнул, крикнул да и умёлся зайцев тропить. Зайцы в середине лета толстые, вкусные…
Отмечали успех старательно и вдумчиво, как всё в банде капитана Отокара из Соколовки и происходило. Посему, на третий день воинского отдыха, подворье более напоминало поле боя. Считай, половина валялась бездыханными трупами, и лишь по сопению и храпу можно было понять, что живы бойцы, не сразил их ни зловредный вовкулачий клык, ни вражья пуля…
Еще четверо удальцов, изгоняя похмельное марево из голов, рубились в потешном бою, сойдясь в дальнем углу подворья. Дмитро, что сам маялся головною болью, даже позавидовал мастерству старого сержанта, что, казалось с какой-то ленцой отмахивался старинным двуручным мечом, от троих ландскнехтов, вооруженных алебардами, позаимствованными у стражников Твардовского. Те, кстати, тоже отмечали славную, хоть и чужую победу и большей частию безвременно пали в сражении с зеленым змием, коварно затаившимся на дне десятиведерной бочки пива.
Стук в запертые ворота показался сущей канонадой. Конечно же, Дмитру пока не доводилось слыхать как разом палит дюжина орудий, но представлял – опытные хлопцы рассказывали про то часто и в деталях. Приплётшийся к воротам хлоп в драной рубахе со скрежетом отодвинул тяжелый засов. Потянул на себя тяжелую, окованную металлом створку.
На подворье въехал гонец. Огляделся, презрительно отклячив нижнюю губу, демонстративно плюнул на сапоги пьяного в умат наемника, вольготно разлегшегося в грязи.
— И кто тут капитан Отокар?
— Нет его, — лениво поднялся Дмитро. — Уехамши с паном Твардовским зайцев охотить.
— Тогда ты держи! — рявнул гонец с таким гонором, будто у него в роду сплошь да рядом одни магнаты выстроились. И швырнул казаку в руки здоровенную сумку, всю увешанную печатями.
Если бы Дмитро знал, что среди кучи бумаг из Дечина, адресованных капитану, есть весточка и ему, то он бы, мигом разорвал все печати, хоть руками, хоть зубами…
Но письмо из родной Мынкивки, окольными путями дошедшее с Украины в Чехию, а после прямиком в Польшу, Отакар отдал лишь через два дня. Писал друг Петро, которого крепко изрубили татары в сшибке, что пару лет назад случилась. Хорошо, не до смерти убили. Оттого и сидел ныне славный казак на завалинке, трубку курил, да по сторонам посматривал, привычку степную не забывая. Ну и письмо мог накорябать почерком кривым-путанным, будто там лис по зиме мышковал.

“Кохана твоя Оленка, від довгої розлуки, зовсім з глузду з'їхала. Який день до гаю ходить, тебе біля дороги гукає, в кожному проїжджючому тебе бачить. Ганна моя каже, та й я не сліпий – зазнала вона від тебе. А ти сьомий місяць повз дома ходиш. От дівка і вже исстрадалась вся. Хлопцi кажуть, що декiлька раз до ворожки бегала. Той, що, кажуть, з самого Дунаю до нас прибiлась. Дивись, щоб дитину не витравили. Ти ж i'ї до церкви вести обiцяв…”

…Капитан Отокар отпустил без разговоров. Помрачнел, конечно, лицом. И обещание взял вернуться сразу после свадьбы. Про то, что может, худое случиться, не говорили. Хоть и думали про нехорошее оба. Капитан, потому что давно на свете жил, и многое видел. А Дмитро, потому что после письма этого, у него перед глазами вовкулачка встала, которую порешил. И уходить не спешила. Лишь грозила длинным пальцем с желтым когтем, да щерилась ехидно.

[Римма]

…Капитан Отокар отпустил без разговоров.

Не нравится мне эта фраза. Как будто отпустили капитана, или Отокар - эта штука какая-то, вроде бороды.
Может, "Отпустили Дмитро без разговоров"?

[Иркуйем]

Это все происки бета-ридеров Юриных!
Там "бойца" стояло изначально)))
Вернем-с.

[Цоккер]

–сверх обещанной платы

не хватает пробела после тире

сверх обещанной платы, выдал каждому по серебряному таляру
благо тот, гикнул
Посему, на третий день воинского отдыха, подворье более напоминало поле боя
отмахивался старинным двуручным мечом, от троих ландскнехтов
он бы, мигом разорвал все печати
что может, худое случиться
давно на свете жил, и многое видел
после письма этого, у него перед глазами вовкулачка встала

Все запятые лишние.

почерком кривым-путанным

путаным

[Иркуйем]

Глава первая

Украина 29 июля 1650 года

Огонь, горящий среди закопченных камней очага, разбрасывал тени щедрой рукой. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие – ну как без них?
Теней добавляли чадящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.
Сушеных крокодилов под стрехой, как подобает убежищу уважаемого дипломированного алхимика, здесь не имелось. Зато количеству склянок, свертков и иных разнообразнейших ученых предметов, мог бы позавидовать и сам Джон Ди, приди в голову покойному колдуну, что был одним из самых знаменитых мастеров Англии, восстать из уютной могилы в Городе Туманов, и перебраться в далекое наднепровское село.
Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка, с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по отсутствующему выражению бледного лика и закрытым глазам, девушка спала. Ну, а нескромнику, прислушавшемуся к ее стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская шлендра покраснеет. Но женщине, что привалившись спиной к топчану, сидела на полу рядом с девушкой, было не до того, чтобы стыдить забывшую себя и приличья девицу.
Ведьма внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним черной свечей, на фитиле которой прыгал и трещал огонек, отливающий зеленым. На начищенной поверхности старинного металла, словно через туман понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна побольше, и, похоже, что постарше. Вторая же – совсем молодая, почти девчонка. Роднили этих двух зазеркальных и хозяйку, желтые, почти звериные глаза.
— Отплатила за тебя я, сестричка! И за тебя, племянница моя! Страшно отплатила, ты рада будешь…
Посидев еще немного, пристально вглядываясь в изображение, хозяйка закрыла куском полотна потускневшее зеркало, и, тяжело вздохнув, встала. Накинула старую свитку, дырявую будто решето, подняла глиняную миску, стоящую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив дверь…

Подул ветер, разгулявшись по вольной степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в черный оксамит, начали гаснуть - по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далекого - далекого моря. Зашумел листьями дуб-великан, стоящий у самого шляха. Ропот старика поддержала роща, что беспорядком разрослась у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...
Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжелые волны, точно нива было морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха, дабы укоротить себе путь...
Шлях, же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся с самого Киеву. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся узким пыльным ковром, избитым многими тысячами ног, копыт и колес. По нему и чумаки погоняли ленивых волов, что жуют себе, да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых. И казаки тут на Дунай гуляли, и простой люд ходил по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привеченный, проехал, поглядаючи, да поплевываючи вокруг, и поминая вслух о скотстве человеческом, да неблагодарности хлопской...
И село, что вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. То тихая Мынкивка. Полсотни хат, беленые стены, отчетливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая часовенка чуть в стороне. Поближе глянуть, может, и еще чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие: почерней и погуще. И казалось, чипляют они толстыми черными брюхами верхушкам взволновавшихся деревьев. Средь небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря, выглядывала Луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке, приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно громил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть мерзость по самую землю.
Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да сгинет без следа. Размоется старый саман весенней быстрою водою, раздергает течение черный от годов камыш, что до поры укрывает крышу. Но то будет, или не будет, пока один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетенная из соломы – дергает ее, жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнет - дети, мол, забавляясь, привязали. А понимающий присмотрится, да открестится от греха -- не простая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и не простая...
Ну, а если понимающий - не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено сколько влезло, а не сколько положено, то узрит ученый человек еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень много можно узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у одиноких хозяев ярких мальв во дворе перед самою хатой. Табачок чаще растет, чтобы люльку-носогрейку зимою забить имелось чем, да согреться, думы важные думая.
Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашелся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел подраненным зверем, бросался на берег...
Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась дрожащая полоса света – вихрь и внутрь проник, норовя потушить огонек свечи. Хотя, если по багровости света судить – непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрестке не затушить, как бы не старались.
Приоткрытой дверь оставалась недолго – вышла на двор хозяйка.
Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие звериной желтизной. Хотя ветряная темрява она такая – что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно, и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь да ношу неловкую.
Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в черную воду. Разглядела, кивнула, и вывернула миску в реку. Плеснуло негромко, а потом, вода в том месте, вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно десяток сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулись да плавниками размахиваючи, к поверхности рванул, сытную сладость предвкушая...
Луна, на краткие мгновения, продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу, и не сомы вековые.
Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд – вроде как обычных. Разве что кожа – серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли, длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки…
Постояв с минуту, вглядываясь в мельтешение скользких и мелких тел, женщина вновь кивнула, сложила руки на груди, и поклонилась со странным вывертом, будто за спину себе заглянуть норовила. Затем дважды смачно плюнула в бурлящую воду, кивнула третий раз, точно подводя окончательную черту. Повернувшись, подхватила таз, неторопливо вернулась во двор. Остановившись перед хатой, бросила короткий взгляд на соломенную ляльку, что качалась-танцевала в такт буйному ветру.
— Вот и дело кончено. Одно из дел... – голос у недоброй хозяйки был груб, надтреснут, и чувствовалось, что говорит женщина редко. И то, чаще сама с собою, да с горшками в печи.
После, резко толкнула дверь, и приказала, так и оставшись на пороге:
— Давай, давай, а то заснешь еще.
Отступила на полшага, пропуская мимо себя девушку. Та лишь недавно достигла черты, отделяющей девочку от дивчины, и была редкостно, чарующе хороша собою. Не портила юную красу ни застиранная сорочка с полинявшими вышитыми маками вокруг ворота, ни черные круги под глазами, ни сами те дивнейшие очи, в коих ныне жизни нынче было меньше, чем у снулого карпа. Будто душу вынули. Или еще что... Ох, не только на карие очи тень наползала – дурное за хрупкие плечи дивчину крепко обняло, в ветреную ночь уводя.
То ли темнота тому виной, то ли под ноги вреднюче бросался любой камешек и корешок, но дивчина ступала трудно, запинаясь и чуть было не падая. Вздрагивала толстая коса, ниспадал на ослепший глаз локон блестящий-смоляной — уходила прочь грешница безвольная.
Хозяйка молча смотрела в спину. И, лишь дождавшись, пока девушка ступит на извилистую прибрежную тропку да скроется из вида, вернулась в хату, плотно притворив за собою дверь…
А дивчина, спустившись с обрыва, брела мимо стонущей реки, мимо высоких верб, что купали плети гибких веток в серой пене накатывающих волн, всё дальше брела несчастная вдоль опушки рощи, казалось, вовсе не замечая холодных брызг, кропящих берег аж до самого леса.
Лежащее между двух холмов село спало, набираясь сил перед длинным и тяжким днем страды. Еще только-только готовились прочистить луженные глотки, испробовать на вкус предрассветный воздух первые кочеты. Еще скрипел под шквалами разъяренного ветра высоченный ясень, что дотягивался до самых облаков и полвека назад. Завозился в будке пес, высунул морду, жалобно заскулил. Будто не хрипатый поживший старик-кобелина с мордой располосованной десятком шрамов на цепи сидел, а щенок-мокрохвост.
Плыло белое пятно в сыром воздухе - так и шла несчастная дивчина меж столов рощи, не чувствуя холода…