Иркуйем писал(а):Чернявый, тоненькие усики, на бедре дырка от пули.
Всё-таки наверное, дырка от пули была в бедре. Ранение, насколько я поняла, проникающее.
А я бы предложил вместо "дырка от пули" написать "пулевая рана". Это не современная пуля оживальной формы, выпущенная из нарезного ствола небольшого калибра (входное отверстие которой действительно часто похоже на небольшую дырку), а свинцовый шарик диаметром около 20 миллиметров (а то и больше). Пуля проникла неглубоко - зато мышцы размозжила сильно и штанину изорвала, поэтому "дыркой" такую рану назвать трудно.
Иркуйем писал(а):подтянув под себя ноги, у дерева лежал труп
Вряд ли. При ранении бедра подтягивать ноги к животу очень больно (напряжение брюшных мышц передаётся на раненое бедро), а покойник этого и подавно не сделает.
Мелкая речка, зажатая высокими каменистыми берегами, шумела, клокотала и бурлила. Словно нифма, коих в этих краях истребили еще при цезарях, решила помешать вежливой беседе… Впрочем, достаточно было беглого взгляда, дабы понять – беседа неминуемо закончится схваткой. Очень уж много оружия в руках. И у тех, кого прижали к реке, и у тех, кто прижал. - Господа разбойники, - поправил шляпу Бальбоа, раздувающийся от важности и самодовольства – настиг ведь и практически покарал негодяев! – Предлагаю вам сдаться на милость Правосудия! Волей пославших меня обещанию честное разбирательство и беспристрастный суд! Конечно же, убийцы и грабители прекрасно знали, что единственное для них милосердие со стороны Закона – скорая смерть на плахе или в петле, а не многолетнее гниение заживо в каменном мешке. Но предложить капитан был обязан. Все же не мантикоры бессмысленные, а людишки. Хоть и люто нагрешившие. Капитан прокашлялся, украсил ветку плевком и продолжил, сбившись с высокопарного тона. Все же, не гранд, а простой идальго, вволю пошатавшийся по Фландрии и прочим гостеприимным местам: - Вас меньше десятка, а нас две дюжины. И у каждого заряжена добрая аркебуза! Ну или прыгайте, вода сейчас теплая! Защелкали взводимые курки – для пущей убедительности. Прыгать мог лишь безумец - река, сбегающая с предгорьев Аппенин, проточила себе глубокое ложе, в изобилии усеянное каменными “зубами”, о которые человеческое тело, влекомое быстрой водой разбивается намертво. Если оно не разбилось при падении... Вместо ответа, вперед шагнули два разбойника. На вид – родные братья прочим. Дорожная одежда, стоптанные сапоги, усталые грязные рожи. У этих разве что глаза были удивительно одинаковыми – точно сверкали куски речного льда. Шагнув, выхватили сабли... Окутался дымом капитан – Бальбоа разрядил сразу оба пистолета. Испанца поддержали прочие Охотники, осыпав разбойников свинцовым градом. Те и ответить толком не успели - выпалили трое, да и то, послали пули куда-то в небо. В первую очередь, наемники стреляли по дерзким, но и тем, кто у них за спиной прятался, досталось. Кто упал как подкошенный, кто завыл от боли, ухватившись за простреленную руку. Но те двое, каждый получив по полдюжины пуль, падать не собирались. Они продолжали бежать размеренно и целеустремленно. Когда упал первый наемник, снесенный ударом сабли, сержанту вспомнился носорог с давешней гравюры. Солдаты Ордена опомнились быстро – совсем уж тупиц среди них не водилось. И неубиваемых свинцом, как говорил один хороший сержантов знакомый из далекого прошлого – взяли в ножи. Бесполезную аркебузу вражине в ноги, и пока упал, и встать не может – в капусту его! Ну а если заклят чем-то, так второй аркебузой по черепушке, чтобы хрястнуло и мозги в стороны! Видали мы таких, заговоренных… Сержант, оказавшийся на левом фланге особого участия в убиении неубиваемых не принимал. Он внимательно следил за одним из разбойников. Тот вогнал в землю свой фальшион, на елмани которого имелось несколько глубоких выщерблин, и внимательно наблюдал за тем, как убивают в рукопашной его подельщиков. Во взгляде мешалась столь причудливая смесь равнодушного превосходства и презрения, что сержант чуть было не прозевал тот момент, когда разбойник прыгнул через свое оружие. Пуля оборвала прыжок, и на землю грянулся сущий монстр, схожий более с волком, нежели с человеком. Раненное существо, извергая из себя вой пополам с руганью, поползло к сержанту, подволакивая задние ноги-лапы. Недообернувшийся вервольф рычал почем зря, путая французскую ругань с итальянскими проклятиями. Второй выстрел. Лишь плеснуло кровью, да вервольф зарычал вовсе уж истошно, заколотил лапами по земле. - Экий ты смешной, - без малейшей насмешки в голосе произнес Мирослав. Недоволк вдруг замер, поднял морду, поймал своими желтыми буркалами взгляд сержанта, оскалился – на удивление совсем не враждебно. - Добей, - прохрипел-прорычал зверь на малороссийском наречье, - Мени дороги назад нету вже. Снова жизнь на гроши сменял. Только на свою вже, не на дидову…. И нихто вже назад не покличе, с чортом не поменяется… Мирослав даже опешил. После, от души выругавшись, оглянулся, не смотрит ли кто. Но все вокруг были заняты. Немногим выжившим разбойникам крутили ремнями руки, бинтовали раненых Охотников. Бальбоа протирал обвалочник свой, не побрезговал, видать, саморучно мертвяку-недобитку голову отрезать. Водится за испанцем любовь к таким развлечениям… - Бачу, що з нашых, бачу, глаза не ховай… - прохрипел вервольф, а точнее, вовкулак, - Христом-Богом прошу, закатують ж мене… - из пасти оборотня потекла тоненькая струйка крови. - Известное дело, замучают, - ответил сержант, перезаряжая пистолеты, - а живых людей грызть за так, можно разве? По делам воздастся… - Як воооны до нас, так и мы доо ниих… - Тоже верно. Оборотень, что за миг до того, лежал пластом, вдруг подпрыгнул, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами. Сержант отшатнулся – клыки щелкнули вхолостую, немного не дотянувшись до горла. Пистолет плюнул свинцом прямо в оборотневскую харю. Вторая пуля пропахала борозду в мохнатом боку, вырвав клок шерсти. Но зверь и не думал останавливаться. В дюжину коротких, но быстрых скачков, он оказался на обрыве, и кинулся вниз. Навстречу быстрой воде и камнях. Плеск от падения утонул в гуле реки…
Про гвардейца вспомнили уже вечером. Когда убитые обрели первоначальный покой в холоде моргов, и офицеры с сержантами засели за самое трудное в их работе – письменную фиксацию произошедшего. Подробнейшего отчета потребовал не только Орден, но и Приор. Впрочем, сложность дела все понимали – чуть ли не в черте Святого Города убито три священника и десяток мирян. И не просто так убито, а с целью хищения чего-то очень важного для Церкви. Чего именно – никто не говорил. Но вряд ли бы сразу три кардинала подметали бы пурпуром сутан из-за какого-то пустяка… Вспомнили и задумались. Потому как ни один из ответственных за тот злополучный обоз, не знал высокого, светловолосого, и чтобы пальцы были тонкие да бледные.
О губительности злата (в особенности иудейского) и о бездонности бесовских ям
Нюхал ли кто Пришебскую горилку с тем трепетом и пиететом, с той глубочайшей прочувственностью, от коей кружит голову и ус дрожит в сладчайшем предвоскушении? Вдыхал ли кто дивный аромат хмельного огня, чуял ли славный привкус ржаной корочки, пшеничной пампушечки, нежного смальца и соленого хрусткого груздочка? О, втянуть всей полноценной двуноздрею аромат, дабы чарующая сивушность взялась да и продрала аж за селезенку, а то и поглыбже. Содрогнуться всем существом своим, выдохнуть так, чтоб застольников с лавки посшибало, да опрокинуть полноценную чарку в иссохшую пасть казачью, чтоб только и булькнуло там точно в самом глубоком колодце. После втянуть воздуху полну лыцарскую грудь, да зашвырнуть подалее за зубы толстенный ломоть кровяной колбасы, что своей нежностью да тонкокожестью схожа с голяшкой гостеприимной попадьи из всеизвестной Коржовки. Иные уверяют, что самая вершина из вершин достиженья ума человечьего – то самопрыглые вареники. Брехня! Самозаливную горилку ничем не превзойти… …Нет, не лилась сама собой падлюка. Хома сощурил глаз, осторожно прицеливаясь, взглянул в кружку. Как нарочно шинкарь сполна доливает – вровень с краями посудины вздрагивала прозрачнейшая, что та слеза младенца жидкость. Манит блеском, ядреным, даже на взгляд ожоглым. Ох, да щож ты будешь делать?! Вся беда была в том, что выпить сию кружку казак мог. Хоть едным махом, хоть выцедить, а хоть на дурной римский манер вылакать мелкими мышиными глоточками. Дозволяла ведьма выпить. Одну кружку. Одну! После к горилке лучше и не подступаться. Не-не, Хома пробовал. Уж как потом уминало и валтузило казачье нутро, что даже не поймешь: то ли горло, уползло в закуток самой дальней кишки и там в узел завязалось, то ли наоборот, кишка к адамову яблоку подступила – то осознать христианской душе невозможно. — Чертова баба, — прошептал Хома, с тоскою глядя на кружку. — Вот отчего опять «чертова»? – невнятно пробубнил Анч, уже ополовинивший свою кружку и яростно закусывающий – жареные караси с миски так и улетали, словно невидимая щука затаилась сбоку от той вместительной посудины. – Проклята наша хозяйка, а вовсе не «чертова». — Может и чертова, и проклята, — Хома все ж успел ухватить двух последних рыб за хвосты. Сотоварищ неодобрительно дернул своим гишпанским, длинным и хрящеватым, на манер исхудалого поросячьего «пятака», носом, но теряться и не подумал – перешел к вареникам с творогом. Столовались новоявленные гайдуки по-пански – в этом деле ведьма (или как надлежало нынче именовать мерзкую бабу – пани Фиотия) слуг ничуть не сдерживала. Наоборот, фасон и разгульность надлежало выпячивать. Неизменно подтверждая делом, что гостят в Пришебе люди богатые и важные, заведомо достойные уважения, и неуместно тем людям высказывать всякие дурные вопросы и подозрения. Имелось в таком замысле свое достоинство: разбогател Хома на новые шаровары и добрую казачью свитку (пусть со штопкой и не особо замытым пятном под боком, но что за безбожная личность вздумает заглядывать доброму человеку подмышку?). Красовались за зеленым кушаком пара австрийских пистолетов и большой татарский кинжал, добротные сапоги попирали щелястые половицы, лежала на лавке новая, отделанная смушкой, шапка. Вот только не имелось в том изобилии истиной радости. — И вовсе не стану пить, — с досадой молвил Хома и решительно отодвинул кружку. – Что толку начинать хорошее дело, ежели сразу же его и оборвешь? — Верно говоришь, — согласился худосочный гайдук-гишпанец, пихая в свою пасть зараз по два вареника. – Я допью. А то шинкарь недоброе заподозрит. Хома показал сотоварищу умело скрученный немалый кукиш и вынул из-за пазухи плоскую баклагу. Горилка печально перетекла в свое новое пристанище. — Ты спробуй, только сильное заклятье никак не обмануть, — напророчил бессердечный гишпанец, коему дозволялось потреблять горилки сколько угодно, ибо кудрявую голову спиртная крепость вообще не кружила, хоть бочку заливай в тонконогого болтуна. – Хватанешь лишку, опять ночью мычать примешься, да волчком кружить. — Тебе-то что? – с законным ядом напомнил Хома. – Вашему кобельерству все одно ночами не спать. — Может обойдется сегодня, — вмиг поубавил зубоскальства гишпанец. – Хозяйка про дело намекала. Про тайное. Хома лишь невесело хмыкнул: у чертовой бабы до страдальца-Анчеса по ночам одно единственное дело и имелось – сугубо паскудное. Видать, шибко оголодала по мужскому духу проклятая ведьма. Чипляла кудрявого гайдука за шиворот, да в комнату уволакивала. Только на рассвете и приплетался, иссушенный и помятый, будто последняя тарань, что выковыряли с самого дна пахучего чумачьего мешка. Жили на гостевой половине дома славные путники вторую неделю. Как встали тут мимоходом переночевать, да выяснилось что старый шляхтич занедужил, так и прижились – никто ведьменскую хитрость не распознал. Старик-лях потихоньку доходил, с постели вовсе не вставал. Безутешная дочь и её заботливая наперсница-служанка ухаживали за болящим безотлучно. Верные гайдуки охрану несли, вокруг шинка бдительно слоняясь. Кучер, правда, как-то незаметно сгинул, сказано было, что в маеток отправлен – упредить панских домочадцев о болезни хозяина. Гайдуки шепотом обсудили: в болотную топь тот кучер отправился или на дно речное? Хотя, что за разница? Держала ведьма своих верных слуг в хваткой горсти, ох, крепко держала! Дальше двух домов не отойдешь — этак горло затыкает, что обратно сам вприпрыжку несешься. В остальном служить было скучно. Жри, спи, за лошадьми ходи. В комнату к пану-хозяину гайдуки заглядывали только по особой надобности: выглядел лях вовсе неживым, а уж на молчащую красавицу Хелену оба гайдука и вообще смотреть не могли. Была в том некая странность: приходил к больному городской лекарь-прошелыга, заглядывали иные местные люди – косились на паненку с интересом, но в визг не пускались. А Хому от близости молодой паненки таким морозом пробирало, что… Впрочем, Анч, хоть и попривыкший к ведьминским благожелательностям, но от паненки шарахался даже пуще чем от ненасытной Фиотии. Зато сама ведьма умертвенной девушке целыми днями внимание оказывала, всё возилась-старалась, воспитывая да нашептывая. Ничего путного из тех чарований не выходило. Разве что стала иной раз улыбаться панна Хеленка. Но то была такая улыбка, что лучше бы и её не видеть. В остальном жили сыто. Пришеб оказался городком не хуже других. Сонный гарнизон из десятка кварцяных драгун, достойный базар, церковь, костел, синагога (слегка порушенная, ибо случилась с местным еврейством года два назад некая печальная неприятность). Имелся в Пришебе на диво откормленный войт - пан Пацюцкий, приятная на вид жинка цирюльника, лавочники-крохоборы и стадо демонски бодливых коз, что вечно выдирали колья своих веревок, сбивались в шайку и досаждали прохожим на центральной площади. Имелся, конечно, и иной разнообразный обыватель: тысячи три христианских и всяких иных мещанских голов, малодостойных упоминания. Добрый город, чинный. Если же еще и лужи на площади землей присыпать и заровнять – так и вообще истинная Варшава. Но, как водится, поджидала печальная несуразность ведьминских спутников – польские деньги потихоньку к концу подходили. Эх, мог бы старый пан прихватить в дорогу кошель и повместительнее! Ну, теперь что толку на старого ляха пенять – за деньгами старик все одно не поедет. К концу изобильные обеды подходили. Хома полагал, что новые шаровары у настоящего казака все одно не отберут – то дело вообще полнейшей немыслимости и еретичества. А в хороших шароварах и попоститься вполне достойно. Но ведь тут хоть как голодай, все одно не даст ведьма слугам на свободу вырваться. Подумать нужно, изловчиться, да и задать правильного стрекача в обход проклятому заклятью… — Эй, паны гайдуки, не засиделись ли над чарками? – одернула немедленно накликанная чертом хозяйка. – Панна Хелена вас зовет. Хозяин наш в просветление пришел… Понятно, вовсе не молодая панна слуг звала, да и старый пан лежал себе смирно, дышал едва-едва.
— Вечером работа будет, — молвила Фиотия. – Готовьтесь, слуги верные. Сейчас отойду пройтись, так чтоб не баловали. Хома, ты пистоли готовь. Прогулка может статься веселой. Хома смотрел на выданную хозяйкой пороховницу. Ишь ты, ох и рискова стала хозяйка. — На меня пистоль нацелишь, очи повыдавливаю, — предупредила догадливая пани Фиотия. – Поочередно выковыряю, в кошеле будешь свои свинячьи глазки носить, по моему дозволению щупать-вспоминать. Понятно ли говорю? — Отчего же непонятно? – признал казак. – Куда уж понятнее. Но отчего поочередно ковырять? Давите уж разом, чего там кота за хвост крутить. — Да что там у тебя за хвост? — с обидной усмешкой удивилась хозяйка. – Ты за дело берись, снаряжай оружье, да об очах своих не забывай. Вроде и вовсе не хотел того Хома, но рука легла на рукоять пистолета и через миг глядел казак в дуло своего оружия. Зрачок у пистоля был крупен, сумрачен и зрил излишне пристально. Хоть бы мигнул, щоб ему того беса… — Надобно было калибр поменьше брать. У этого отдачей руку шибко кидать будет, — недрогнувшим голосом посетовал Хома. — Займись, знаток великий, — ведьма встала и вышла из комнаты. Казачью руку тут же попустило и Хома не без радости отвел от себя ствол австрийской железяки. Ведьминские слуги молчали: панна Хелена по-прежнему безучастно смотрела в окно, Анчес скреб затылок. Потом гайдуки переглянулись и сунулись ко второму окошку – как раз увидели, как хозяйка со двора выходит. Сердце колотилось, Хома прилежно зарядил пистоли, туго забил пыжи, подвесил к кушаку пороховницу. Кобельеро ерзал на лавке, тискал ножны своей шпаги, да все ближе придвигал котомку. Хитер гишпанец – заранее собрал барахлишко. Ловкач, что уж говорить. — А ведь верно ушла она уже, — прошептал Анчес. — Так по всему видать, вполне ушла, — согласился Хома. Гишпанец рванул к дверям, но и казак отставать не собирался – вмиг выдернул из-под лежанки мешок с имуществом, да дернул следом за товарищем. Во двор вырвались вместе. Прощаться было некогда. Вот она улица, пыльная, счастливая. Хома вольным соколом перемахнул через подсохшую лужу, дал полного галопа… …Что и говорить встретились скоро: Анчес стоял на четвереньках на пороге дома, упирался лохматой башкой в дверь и пытался воздуха в себя вобрать. Хома полз на четвереньках от сарая – проклятое заклятье не только заставило казака повернуть назад, но еще и задворком потянуло. В глазах было темно, грудь на полувздохе замерла, пришлось по ней кулаком лупить. Кое-как вползли в хату. От окна смотрела Хелена, тонкую бровь изгибала. Анчес с всхрипом вздохнул и уполз прятать котомку. Хоме тоже чуть полегчало – сидел, щупал надорванный лоскут шаровар – от же негодный плетень попался. — Не вышло, значит, — прохрипел казак. — Да уж не совладали, — признал Анчес. – Отчего не вышло, вот задача. Она-то ушла, а мы сиднем сиди. Не должно такого быть. Хома промолчал и принялся отряхиваться. Разве это заклятье умом поймешь? Мало того что чертово, так еще и бабье. Сидели, слушали как мухи жужжат, размышляли. Панна Хелена пригорюнилась над своим полумертвыми думами, Анчес по врожденной кобельерской самоуверенности силился заклятье постичь, а казачий разум над ремонтом шаровар трудился – очень неудачно порвал. Надо зашить, пока очи видят, а не в кошеле лежат. Потом и вовсе несподручно станет портняжить. — День-то нынче, по всему видать, неудачный, — пробормотал Анчес. — Пакостный день, — согласился Хома, поплевывая на пальцы, дабы надежнее пригладить лоскут на место. Тихий звук заставил гайдуков вздрогнуть – полумертвая красавица хихикнуть вздумала. Парни смотрели, как она бесстыже закинула руки за голову, запустила пальцы в густые – белые или черные уже и не понять, но уж точно яркие – локоны. Затем панна уперлась ножкой в тонком носочке о подоконник, томно потянулась. И вот те мертвецкие потягуськи гайдуков мигом вышибли в соседнюю комнату… Неглубоко и неровно дышал на скорбном ложе помирающий, но еще не померший, старый лях, стояли хлопцы, пялились на друг друга и вообще дышать боялись. Вцепился в рукоять пистоля Хома, да чем тут оружие поможет? Страшная сущность в соседней комнате сидела. Красотой своей и бесчувствием очень страшная. Не должно такого быть, чтобы живое существо со взятой взаймы душой ходило по миру и соблазны учиняло. Да и истинная ли в ней душа? Сунули той ночью что-то второпях, небось ведьма не цельную душу и вложила. Э, вовсе грешное дело. Хома осторожно попробовал перекреститься, расцарапал нос. Нет тебе спасения, казак. Нужно делом себя занять, а то грешник, да еще и портки драные… …Шаровары Хома починил, а тут как раз и хозяйка вернулась. Выгнала гайдуков, села у одра умирающего. Пила воду, вкушала краюху вчерашнего хлеба, слушала как умирающий дышит, да над чем-то думала. Хома не переставал удивляться тому, что хозяйка обедает сугубо ничтожно. Разве то пища доброго человека? Дупа у этих ведьм заместо головы. Этак удосужиться приказать и слугам таким же ужином довольствоваться. И как тогда вообще жить? Впрочем, панночка вообще не ясно чем питается – за едой ее гайдукам видеть не приходилось. Может, вообще не харчуется? Этакий дурной пример экономии. — Вы, соколы, еще раз за двор вылетите – на себя пеняйте, — сказала из-за двери ведьма. Гайдуки вздрогнули, Анчес прекратил ловить мух. — А мы що? – оправдался Хома. – Я тут с оружьем. Вычищаю. Вон, шомполом дыру в штанах продрал. — Я так вообще сиднем сидел, шпагу чистил, — поспешно поддержал кобельер. – Готовимся. — Потом казнь вам выдумаю, — посулила ведьма. – А сейчас слушайте, что делать станем…
Сгущались сумерки, двигался по тропке, вьющейся меж кустов терна и шиповника ведьминский отряд. Хозяйка шагала впереди, небрежно поддерживая юбки. Хома плелся следом, старясь не цеплять колючие ветви и не решаясь оглядываться – след в след шагала панночка. Пугала или не пугала, не поймешь – только когда на плече у хрупкой девы покоятся две лопаты, кирка, да тяжеленный молот – оно всяко как-то неспокойно. Двинет по темечку и брызнет голова казацкая по кустам терновым словно яблоко гнилое. Может и к лучшему? Птички над успокоенной плотью летать будут, петь да щебетать… Не-не, птичек еще не хотелось. Ладно бы щебетать, а то ведь и нагадят. Не для того голова Хомы Сирка разные науки превосходила, чтоб её ошметки случайный горобец засерил. Но вообще не дело – панночка какая ни есть, дивчина – что ж ей тяжелый инструмент тащить? Хома обернулся и знаком показал – давай молот с киркою, подмогну. Нежноликая панна свободной от груза дланью немедля скрутила кукиш да и ткнула им в лицо добродетеля. Казак в сердцах сплюнул под куст. Вот и проявляй учтивость. Дура мертвая! Шли по какому-то заросшему саду. Сгибались ветви яблонь под грузом еще зеленых, но на диво крупных яблок. Хома обдумывал вопиющую бабскую несправедливость и заедало – кукиш был размером чуть ли не дитячий, и оттого особо обидным. Казак обернулся и укоризненно покачал головой. Мертвячка показала язык – розовый, вполне живой и наглый. Тьфу, тоже ведьмой стала. Волочет на себе с пуд инструмента, да еще дразнит, подлая! От злости страх отступил. Хома собрался выказать что вовсе и не стеснен безумной панночкой за своей спиной. Нет, то надо показать! Пусть себе не думает. Лучше кулаком погрозить – пусть место знает и свое мертвенное колдовство попридержит. — Шутки шутите? – тихо спросила ведьма, останавливаясь. – По саду вышли с девками погулять, холопья безмозглая кровь, так? Слуги замерли. У Хомы заранее в груди сперло от предчувствия очередного задыхательства, Анчес оледенел с поднятой рукой, так и не успев наливное яблоко с ветви цапнуть. Даже безмозглая Хелена шевелений избегала – так грозен был голос ведьмы. Смотрела из-под платка хозяйка, глаза по-волчьи мерцали… Ничто горло Хоме не перехватывало, только враз отнялась левая нога и повалился казак на траву, словно конь, сраженный безбожной басурманскою пулей. Эхом отозвался шум падения рядом – гишпанца колдовство тоже не миновало, завалило. — Да за что, пани Фиотия, идем же мы, идем, — пискнул кобельер, пытаясь сесть и двумя руками тиская ногу, превратившуюся в бесчувственное полено . — Уроком будет, — проскрипела ведьма, пристально глядя на свою ученицу – Хелена выстояла, пусть ссутулившись, лишь крепче прихватила инструмент на хрупком плечике. – Вперед ступайте, пока вовсе не зачервивели. Пришлось скакать следом – у гишпанца правая нога обесчувствела, у Хомы левая – обхватившись за плечи прыгали за хозяйкой и полумертвой землекопшей. Чуть приостановишься – дых подпирало так, что сразу три шага вперед махнешь. Выскакали к старой изгороди – ведьма махнула – здесь ждите. Гайдуки в изнеможении повалились на траву. Вовсе уже стемнело, завели свои скрипучие песни сверчки-цикады. Хома утирал разгоряченное лицо, рядом пан Анч выпутывался из угодившей промеж ног шпаги. — И что оно? – спросил казак, с опаской поглядывая в сторону, куда ушла ведьма. — Да отпускает, вроде, — прошептал гишпанец, щипая свое колено. — Отпускает, — признал Хома, вертя ожившей в сапоге ступней. – Я про иное. Чего сюда шли, а? — Вот ты дурной! В обход же шли, напрямую к кладбищу разве можно? Приметят горожане, — подивился казачьей непонятливости Анчес. — Ясное дело, что приметят, — подтвердил Хома, теперь и сам осознавший что за холмики темнеют за ветхой изгородью. Помолчали. На небо нагнало облаков, бледная луна укуталась в темный саван, по травам побежал ночной ветерок, смешивающий шелест сухих стеблей со стрекотом неугомонных цикад. Смотрела на небо панна Хелена, плавали два белесых пятна луны в огромных колодцах её очей, бежала тень по прекрасному лицу, проявляя грубые швы да пятна следов шорной иглы. Нет-нет, вот и пропало наваждение, вновь щеки гладкие, точно белый безупречный мрамор. Бывают в важных городах этакие богатые белые надгробья. Повела взглядом полумертвая дева – Хома поспешно отвернулся прочь, и, хмурясь, спросил: — Долго ли ждать нам? — Как договорятся, — гишпанец вольно вытянулся на траве, и тоже глядел смотрел в небо. — Кто? — Ты вовсе не в себе или разум прямиком в баклагу заспиртовал? Хозяйка договариваться ушла. — Ну, это-то понятно. А с кем договариваться, а? — Полагаю, с жидами, — Анчес по-благородному закинул ногу на ногу и пояснил. – У них, иудеев, всегда гроши есть. А богатого христианина или католика на ином кладбище искать нужно. У церкви или костела. Но там сторожа. Не с руки наши дела делать. — Это конечно, — охотно признал Хома. – А для договоренности жида надлежит откапывать или и так можно беседу вести? — Тут я не знаю, - засомневался гишпанец. – Иудеи они как обычные мертвецы, только похитрее. Перс или чех, тоже подойдут. Главное, найти солидного покойника. Не все ж клад оставляют. Иные помирают, так и вовсе бесхитростно – все до грошика семейству оставят, без всяких тайностей и изощрений. — Да, бывает этакая простодушность, — согласился казак, сообразивший, что сотоварищ очень уж много знает. Вот что значит под бочком у ведьмы ночи ночевать. Бабы есть бабы, даже такому сомнительному тонконогому полюбовнику многое выболтать рады. Что ж, если тутошние покойники готовы по договоренности клад уступить, так то дело не очень греховное, тем более раз и особо копать не придется. Хотя Анч и брехать может. Вдруг клятая баба вздумала очередных полумертвецов сотворять? Может ей понадобились гайдуки повиднее или полюбовники половчее? Очень возможное положение! Насшиваешь ей этаких фараоновых слуг, а тебя потом же… Хому пробило таким ужасом, что разом сел в траве и за голову схватился. — Ты что? – вздрогнул сотоварищ. — А ведь ей для нового живого-неживого и обычный христианин понадобится, — прошептал казак. – Вот сдерет она с нас шкуру и заменит чудищем послушным. Анч поежился, поразмыслил и покачал кудрявой башкой: — Не, я тому делу фигурой и костью не подойду. — Отчего вдруг? — Вовсе неподходящий. И вообще на мне шкуры мало. — Отчего это ты неподходящий? Очень подходящий. На харю выразителен, кудряв. Сальца чуть-чуть чуть добавить и вообще красавцем будешь. — Глупости не болтай, — запротестовал сотоварищ. – Во мне ценны учтивость, живость и прочая куртуазность. Их со шкурой не сдерешь. Вот ты, иное дело. В кости крепок, руки сильные, в уме никак не потеряешь. Личико сменить, усы погуще… Хома прихватил умника за ворот: — Уж не твои ли усишки будут побогаче? — Что за дурни такие… Философы мигом расцепились и отползли подальше – голос у Хелены оказался негромок, но такой ледяной щекоткой по хребту прошелся, что куда там любому залихватскому крику. — Э, да ты говоришь, что ли? – прошептал Анч, подтягивая за перевязь к себе поближе фамильную шпагу. Панночка молчала, лишь смотрела насквозь презрительно. — А с чего это мы дурни? – воспротивился Хома, успевший перевести дух. Полумертвячка молчала. — Мы дурни оттого, что думаем о корысти пани Фиотии вовсе и неправильно, — сообщил напряженно размышляющий гишпанец. – К чему ей вдруг послушных слуг на непослушных менять? Ты сам глянь – Хеленка шибко в прислуги годится? Хома глянул. Панночка сидела с распущенными волосами, вся из себя дерзкая. Карий глаз локоном вообще закрыт. Или око голубое ? Спуталось на ней все, вон и широкий расшитый рукав с плеча гладенького соскользнуть норовит. Нет, в прислуги такая неприбранная вздорность вовсе не годится! В остальном, конечно, прельстительна... Тут незадавшаяся прислуга поползла на коленях к казаку. Не очень быстро, но этак угрожающе. У Хомы перехватило дух, выхватил из-за кушака пистолет, успел взвести курок… Толчок маленькой, но на диво сильной ладони опрокинул на спину Казак пытался отпихнуть ловкую вражину, но панночка уже оседлала несчастного, склонилась, щекоча потоком густых локонов. Глянула глаза в глаза – ох, спаси и сохрани, — разные ведь очи у неё, разные! Хома упер ствол пистолета в стройный стан панночки: — Уйди! Склонилась еще ниже, весь свет заслоняя, шепнула в самое ухо: — Пальни. Потом сам же латку и наложишь. Хома чувствовал как размеренно и ровно стучит ее сердце. Пахла она вечерней росой и еще чем-то… Панским и девичьим, от чего страх с вовсе иным чувством мешался... — Если что, так я отвернулся, — из далекого далека донесся голос кобельеро. Хома и шевельнуться не мог. В смысле мог, но не хотел. Или, что вернее, хотел, но не мог, потому как… Отчаянно немоглось… Острые зубки сжали ухо, стиснули сильнее, еще сильнее. Хома осознал, что даже если сейчас его ухо отдерут и с хрустом жевать вздумают, стрелять он все равно не станет. Уж очень губы теплые… …И хруста не было, и губы исчезли. Казак разлепил веки: Хелена сидела в двух шагах, юбки оправляла. Ну не ведьма ли?! — Воздержались или как? – поинтересовался Анчес, осторожно оборачиваясь. – И то хорошо. Надоело мне это блудодейство, даже и сказать не берусь как. Яблочка хотите? Гишпанец доставал из-за пазухи яблоки, а Хома никак не мог опустить курок пистоля с взвода – пальцы тряслись точно две недели без просыху пил. — Угощайтесь, — пригласил радушный кобельер. – Отдышитесь. Порядок лучше блюсти, а то накажет проклятая хозяйка. Уж я-то ее знаю. Гишпанец осекся, потому как прелестная паненка сделала двойное «хрум-хрум» и сплюнула черенок – более от яблока ничего и не осталось. — Интересные манеры, — пролепетал Анчес. – Говорят, яблочные косточки для желудка очень полезны. Хома закончил щупать свое пылающее ухо, сунул за кушак пистолет. Забрал у гишпанца второе яблоко и передал паненке. Хрум-хрум – сплюнутый хвостик стукнул об изгородь. Ишь ты, балуется. А ведь была бы на диво лихая и приятная дивчина, если б не мертвая. — Кормлю вас дурно, что ли? Все жрете и жрете, – спросили с кладбища. Хозяйка возвращалась, и, судя по всему, с хорошими новостями. По-крайней мере, у гайдуков ничего в теле не прихватило и не скрутило.
Опять шли, местами почти ощупью продираясь сквозь заросли. Ведьма будто кошачьи глаза имела, пронырливому гишпанцу и полумертвой паненке тоже ничего, а Хому ветки как нарочно цепляли. Ах, пропала добрая свитка! И чего ходили на то поганое кладбище? Хозяйке в одиночестве скучновато покойников навещать? Хома сообразил что вовсе не возвращается ведьма, а опять в обход ведет. Вышли на прогалину, прошлись вдоль яра. Смутно забелели окраинные хаты Пришеба. — Чтоб тихо мне! – приказала ведьма. Тихо, так тихо. Хома и полслова не сказал, когда перелазил через плетень и шапку чуть не затерял . Панночка скакала чуть ли не впереди всех, бесстыже подбирая подол повыше белых коленочек и неся инструмент как пушинку. Не, разве то человек? Подалее от нее надобно держаться, подалее. Дремала узкая городская улочка, осмелился гавкнуть дурной пес во дворе, да тут же осекся. Ежели посмотреть с такой стороны, то ходить под ведьмой не так плохо – хая и бреха псиного куда как меньше, за штаны никто цапнуть да подрать не норовит. …Пустырь открылся, словно несколько домов из челюсти улочки выпало. Трава по пояс, остатки стен в зарослях крапивы. Пожарище. Точно, видать, здесь тех иудеев и вывели под корень. Зашли за остатки ворот. Пани Фиотия всматривалась во тьму, к чему-то примеряясь. Остальная шайка смирно столпилась за спиной хозяйки. Облака слегка просветлели, на крапивные дебри взглянула луна и Хома различил поодаль еще остатки стен, и еще… Богатый двор был, это точно. Торчали черной пятерней горелые балки, громоздились оплывшие остовы стен. И двор богатый и знатное веселье здесь случилось. Нет, не любил Хома таких унылых случаев, хоть даже и с жидами они случались. — Туда, — приказала ведьма. Двинулись вглубь крапивных дебрей, казак вынул, было, кинжал дабы вырубать застарелую жгучую вражину, но Хелена легко взмахнула лопатой, да и двинулась впереди, скашивая перед собою целую улочку… …Стояла ведьма на краю пепелища, озиралась. Потом подоткнула юбку и широкими мужскими шагами принялась отсчитывать расстоянье. Хома размышлял – у всех ли ведьм икры справнее, чем видимый верх тулова, или тут особый случай? Ишь, аж лоснятся. Нужно у гишпанца спросить, он по бабам сведущ. Ведьма остановилась под иссохшим деревом, смотрела вверх на скрюченные, когда-то обгоревшие ветви. — Надобно на полпяди прибавить, — шепотом посоветовал Анчес. – Усохло тут все. Дурень дурнем кобельер, но тут был прав – Хома и сам чувствовал, что усохлое это место. В спину будто смотрит кто, да так что под свиткой холодок гулял и сгорбиться хотелось. Может и ни к чему копать тот иудейский клад? Плохо жили, что ли? А тут выскочит какая нечисть, да вспрыгнет на загривок… Казак, озираясь, взялся за пистолеты — на всякий случай за оба. Меж тем чертова хозяйка неугомонно колдовала-высчитывала: прошла по едва различимой тени самой длинной ветви, повернула под правую руку, вновь отсчитала шаги. И оказалась у другого угла сгоревшего дома. Хмурясь, посмотрела на остаток стены, затем на верных слуг, словно они в нынешней глупости были виновны. — То ли это место, пани хозяйка? – робко высказал общее сомнение Анчес. — Язык прикуси, — ответствовала властная полюбовница кудряша. – Путал меня покойник, и ты туда же. Здесь копайте! — Этак оно снаружи или изнутри зарыто? – уточнил Хома, представляя целую прорву работы. – Может, уточнить у того шутника? Что торопиться, завтра вернемся, хорошо обдумавши. — Поболтай языком, казаче, поболтай. Сейчас сходишь, у хозяйчика сам спросишь. А мы здесь подождем, — проскрипела чертова баба. — Да я разве его найду?! У меня и чар нет, – поспешно напомнил Хома. — Ну и мусоль свои пистоли, — буркнула ведьма, извлекая из-под передника длинную темную кость. Хома решил, что советы давать в таком щекотливом моменте, только дело портить. Да и язык как-то поприсох к нёбу. Костяную руку ведьма держала, не то что полную, а так, коротышку: от пальцев иссохших до локтя с белой торчащей костяшкой. Слуги смотрели, как пристраивает хозяйка мертвецкую конечность на острие короткого колдовского ножа. Фиотия приподняла нож повыше и вовсе отпустила сушеную руку – та миг бессильно балансировала, потом дрогнула. Хома, обмерев, смотрел как она крутиться на кончике клинка, как бежит по ножу синеватое мерцание. Вдруг замерла рука, скрипнула пергаментная кожа, шевельнулся указующий перст с длинным желтым ногтем. Все глянули на стену былого дома… — Изнутри копайте, — молвила ведьма, снимая с ножа страшный указатель. Хома перевел дух. Вот к чему те заклятья вообще нужны? Оно ж и так было понятно, что изнутри рыть придется. В жизни всегда так: где неудобнее там и рой, да поглубже. Не ошибешься.
Взялись за дело: расчистили край угла, сдвинув обвалившуюся глину, недогоревшую дранку и иной мусор. Хома, поплевав на ладони, взялся за кирку. Хрупкая панночка прытко отгребала лопатой землю, за ней топтался кобельер, которому лопата была привычна не более, чем монастырскому карпу мушкет. Но и без него вгрызлись лихо. Очень скоро кирка бухнула по чему-то твердому. — Прыть поумерь, сокол красноносый, — приказала ведьма, устроившаяся на остатке подоконника. Расковыряли яму чуть шире – обнаружился дощатая крышка. Поддеть оказалось сложно. Хома подвел острие кирки, панночка вдарила по тупому концу инструмента молотом. Над пустырем разнесся недобрый звон. — Потише, весь великий град перебудите, — цыкнула ведьма. Кирка преграду все ж пробила, казак хекнул-гикнул, поднатужился и вскрыл настил. Дальше пошло легче – панночка на раз подвышибла молотом толстые доски. Раззявился провал в который и лунный свет-то не заглядывал. Пахнуло изнутри чем-то дурным и редкостным. С Хомы азарт мигом слетел: одно дело кладоискательству предаться, другое лезть в заведомо нехристианскую ловушку. Покойные иудеи чего угодно могли там запрятать. — Огня бы надо, — сказал казак, спешно отступая от адской дыры. — На огонь мошка летит – поскрипела ведьма, похоже, тоже встревоженная недобростью тайного клада. Слуги и хозяйка смотрели на дыру. Соваться внутрь никому не хотелось: вроде и манил клад, и пугал нешуточно. — Глянь-ка, Хеленка, что там, — приказала ведьма. – У тебя очи зоркие, ночные. Но не лезь, сверху глянь. Панночка мотнула гривастой головой, но к дыре подступила – не иначе, как и самой было интересно. Опустилась на колени, откинула мешающие волосы, глянула во тьму подземную, да тут же отпрянула. — Сидит, значит? – проскрипела хозяйка. Хелена кивнула, не отрывая взгляда от дырищи. — Всё одно, нужно гроши доставать, — проворчала ведьма. Анчес, не стой как неродной, бери девицу за стройны ножки, отдернешь, ежели ухватят её. А ты, казаче, что рот раззявил? Вооружался для чего? Хома опомнился, выхватил пистоли и взвел курки. — Своих не пореши, — напомнила хозяйка и протянула паненке еще один инструмент. Хелена бестрепетно взяла мертвую руку – сухие пальцы той мигом растопырились на манер жутковатой хваталки и алчно зашевелились. Анч, вздыхая, обхватил паненку чуть пониже невеликой, но этак весьма и весьма душевно налитой дупочки, Хелена решительно занырнула во тьму, принялась подцеплять что-то невидимое своим сухоруким крюком. Хома держал пистоли наведенными на клад и скапливал казачье мужество. Да что ж оттуда может скакнуть? Змей насовали? Гиенов? Или иные ядовитые гады? Как бы не промахнуться… Вынырнула панночка, потянула Сух-Руку — в мертвой длани качался подцепленный за край ткани узел – судя по усилью скрипящих костяшек – тяжелый. Подняв из провала, Хелена попробовала выдернуть добычу из сушеных пальцев – те вцепились вовсе намертво и не отдавали. — Да помогите девке! – приказала хозяйка. — Я ж её держу, — отозвался Анчес, старательнее облапывая девичьи бедра. — Так а я ж с оружьем, — справедливо указал Хома, которому касаться умной мертвой руки хотелось ничуть не больше, чем гишпанцу. Ведьма простонародно выругалась и принялась самолично отбирать у Сух-Руки добычу. Пришлось бить магическую длань по костяшкам. — Как в свое вцепилась, дрянь скаредная! Наконец, узел с обнадеживающим звоном бухнулся на землю. Ведьма разрезала тряпку – под ней был замысловатый медный горшок. Фиотия осторожно встряхнула посудину – из горловины посыпались монеты. Славные такие монеты, хоть и тусклые, но уж точно золотые. Хома отчетливо видел дукаты и червонцы – э, тут бы и зачерпнуть горсточку, а лучше сразу две. — Еще есть? – спросила ведьма, небрежно засыпая золото пополам с рыхлой землей обратно в сосуд. Хелена кивнула и вновь погрузилась с Сух-Рукой в дыру. — Осторожнее! – напомнила хозяйка. На сей раз пришлось ждать улова подольше – видать, не подсекался клад. Наконец, Сух-Рука выудила сверток. Оказалось, опять монеты, да еще золотые цепки-кольца. — Что там еще? – спросила хозяйка, увязывая ветхий и рассыпающийся сверток в передник. Панночка лишь дернула дупкой, занявшись вываживаньем следующей добычи. Потянула Сух-Руку – в перстах той был зажат свиток на двух кругляшах. Хома такие и раньше видывал – иудейские, вовсе пустая грамота, ее никто не в силах прочесть. — Ты что?! – тут же вскинулась ведьма. – Положи, где взяла. Оно нам и даром не нужно. Панночка вновь заерзала, укладываясь на живот, но тут Сух-Рука, видать, подустав и озлобившись, нагло швырнула свиток в яму. — Что творите, варвары! – ведьма подскочила к кладу, одним махом рванула прочь Анча, тот поволок за ноги паненку… Но было поздно – в яме что-то завозилось. — Зарывайте, дурни! – гаркнула Фиотия. Слуги похватали лопаты, Хома сунул пистолеты за кушак, принялся швырять на дыру остатки досок. Не особо выходило: часть крышки и земли провалилась вниз, часть вылетела обратно – крепкий ком глины угостил гишпанца по лбу. Потом из подземной прорвы что-то начало выкарабкиваться. Хома больше с изумлением, чем с испугом увидел на редкость мелкого беса: согнутого, тощего, с паскудной рожей и волосьями сплошь в колтунах. Мерзкое создание закрутило головой, тараща свои рачьи глазки. — Не выпускай! – скомандовала ведьма. Не пристало казаку перед погаными карликами отступать – Хома ткнул мелкого черта лопатой, сшибая обратно в дыру, да нечисть оказалась цепкой. Бес ухватился лапами за инструмент, прихватил его зубами… Хома и охнуть не успел, как лопата оказалась погрызена до самого черенка. Да что ж за тварь такая?! Да подавись ты… Чахлый, но грызучий черт немедля выплюнул выпущенный казаком остаток лопаты и вдвойне усерднее полез из ямы. Хома выхватил пистолет… — Не шуми сразу, все полезут! – предостерегла ведьма. Да что такое?! Откуда еще и «все»?! — Бечь нужно! — призвал кобельер, в два прыжка оказываясь весьма далеко от клада. — Куда?! Шпагой его руби! – Хома схватил кирку. Панночка опередила – свистнул молот, высоко нежными ручками и тяжелая железяка опустилась на вытянутую башку подземного черта. Раздался звонкий костяной звук, но бесов череп выдержал – видать, из сплошной кости в пекле точили. Хелена немедля двинула стойкую нечисть еще разок – еще звонче вышло, но черт лишь растопырился над кладом еще шире, словно над нужником расселся. Прыти, правда, поубавил – лишь уродливой головой мотал. Хома ткнул его киркой под ребра, пытаясь столкнуть в дыру. Нечисть, хоть и оглушенная, за инструмент немедля уцепилась. Казак пихал супротивника изо всей силы, но черт стойко упирался, его колени растопыривались все шире и шире, разрастаясь и становясь все голенастее. Да это не черт, а вовсе паук какой-то! Клац-клуц-клац! – разнеслось над пожарищем. Панночка разошлась и крушила вражину со всего маха, только молот и летал. Сокрушить, может и не удалось, но вбила лихая дивчина врага в дыру, словно сваю в песчаное дно пруда-ставка. Еще корячились тонкие паучьи колени в дыре, но голова уж ниже ушла. – Хрум! – молот сломил ногу черта, было слышно, как тот плюхнулся на дно тайной дыры. — Прикопать бы, да вот только… — начал Хома и задохся… Из дыры вылезла тонкая рука, шустро скребя пальцами с грязными ногтями, поползла на звук казацкого голоса. Удлинялась и удлинялась, словно диковинный побег вьюнка волшебно рос. Опомнившись, Хома ударил каблуком по мерзким пальцам. Скрипели под каблуком паучьи косточки, но бесовы пальцы все норовили ухватиться за сапог: то ли разуть казака, то ли выше взобраться. Не-не, определенно выше стремились, не иначе как к горлу! Хелена била по живучей руке молотом, да только попасть было трудно – чертова конечность извивалась, куда там той прищемленной гадюке. Вздрагивало земля под ногами, взлетали комья от плуга-молота, металась, пытаясь спастись, чертова рука. Все ж и по ней попадали крепко, и когда та чуть попритихла, взмокший Хома подхватил лопату и принялся скидывать измочаленную конечность в дыру. Останки руки все еще трепыхались, подобно поганому щупальцу неведомого чудища, но все ж шлепнулась вниз. — Отойди, дурень! – приказала ведьма, пятясь прочь с узлом добычи и Сух-Рукой. Хома поспешно отступил. Гух-гух-гух, — резво заработала за стеной своим молотом панночка. — Под низ вдарь! – азартно пискнул невидимый пан Анч. Хома видел, что в яме опять что-то шевелится, но тут панночка выдала особо крепкий «гух» и угол еще стоящей стены начал заваливаться, накрывая яму. Поднялось облако пыли…
Чихая и кашляя, кладоискатели отошли подалее от захоронки. — Вылезет или нет? – спросил, отряхиваясь, Анчес. — Чего ж ему не вылезти, — с тревогой сказал Хома. – Была бы каменная стена, а то саманная. Хотя и толстая. Не, вполне может подкопаться. А может и не совладает – хороший кус упал. — Нам до того дела нет, — отрезала хозяйка. – Ногами шевелите, хилософы. С утра помрет наш пан, домовина ему готова. Погрузим покойника, да распрощаемся с гостеприимным Пришебом.
До дому вернулись благополучно. Нести увесистый горшок с золотом было несподручно. Но приятно. Перекусил Хома добрым шматком колбасы с хлебом и тремя луковками, наскоро запил взваром, да и бухнулся почивать. Мелькнула мысль что самое время горилки выпить, но лениво было вставать. Все ж утомительное дело это кладоискательство. Хотя и выгодное – это ж сколько за ночь золота наковыряли. — А крепкие здесь черти, — сказал Хома сотоварищу, тоже бухнувшемуся на свою лавку. — Да отчего черти?! – заворчал гишпанец. – У тебя что ни ткни – то черт. Вовсе это не черт, а вообще маззиким[1]. Совершенно иная порода. — Да кто их, бесов, разберет, — зевнул казак. – Расплодилось дьяволова семени – плюнуть некуда. Кобельер спорить не стал – хозяйка дала ему на сегодня вольную, поскольку была занята пересчитыванием добычи. Потому засопел счастливый гишпанец, едва вытянулся на лавке.
***
Утром сотоварища растолкал гишпанец – пан-лях отмучался, надлежало за ксендзом идти и иными печальными заботами заняться.
***
День выдался хлопотным. Пока то, пока сё, пока службу служили, пока покойника в гроб клали, да медом тело заливали – случай важный и нечастый, ведь еще везти и везти усопшего до фамильного кладбища. Хома с плотником спорил и иные сложности устранял – гишпанец и паненка в тех делах помощь оказать никак не могли. Хелена прилюдно с большим трудом пару слезинок выдавила, да и в комнату забилась. Безутешная дочь, что с нее возьмешь. Хозяйка выправляла бумаги у войта, торопила с отъездом, да где там успеть – только с похоронным делом заканчивать стали, так такой ливень ухнул, будто сами небеса над Пришебом разверзлись, важного покойника оплакивая. Хома, накинув на голову пустой мешок, допрыгал по лужам до конюшни, проверил лошадей и карету – все в порядке, хоть сейчас запрягай. Да куда ж ехать – не шлях, а болото безбрежное.
Сидели в комнатке, Анчес накрыл стол. Следовало помянуть покойника, пусть и не особо с ним близки были. Хома так и вообще запамятовал как ляха звали. Ну да ладно. Гроб добротный, воска не пожалели. Родному человеку, и то столько одолжений за день не свершишь. Особенно если сиротой довелось родиться. — Достойный был человек, хотя и грешный, — молвил Анчес, ставя на стол миску с жаренными, щедро обсыпанными тмином ребрышками. — А отчего же такой грешный? – полюбопытствовал Хома. — А ты много на наших шляхах встречал святых мирян? – усмехнулся гишпанец. – А наш покойник и вовсе шляхтичем был. Хома кивнул. Это да, какой из шляхты может быть святой? Анчес отчего-то покосился на паненку. Та все в окно смотрела, да плечики чуть заметно вздрагивали. — Тю, гишпанская твоя морда, — в сердцах молвил Хома. – Ты что ж язык распустил? Отец он ей, пусть и частично. Какой ни есть, а отец. — Так я сугубо в философском плане, — оправдался кобельер. – А вообще раз отец, так, несомненно, уваженья заслуживает. — Ясно, заслуживает. Вот и помолчал бы ты. А то в лоб этак и брякаешь. Сразу видно, москаль. У вас все по нахальному. — Не москаль я! — Москаль-москаль. По говору вмиг понятно. «Ны маскал». Говорить по-людски научися. А лучше вообще молчи. — Ты мне поприказуй еще, спитая харя! Хома показал наглецу кулак. Безродный наглец схватился за шпагу. Посмотрели на друг друга, Анчес сморщил свой длинный нос, Хома махнул рукой. Спорить и, правда, не имелось настроения. Пошли к окну. — Пойдем, пригубишь, — сказал казак, глядя в затылок, туго повязанный черным платком. — Пошли, помянуть надобно, — подтвердил гишпанский самозванец. Хелена не шевелилась, но когда подхватили под руки, выдираться не стала. Сели за стол. Молча выпили по глотку – горилка попалась какая-то вовсе безвкусная. Хома поморщился, выбрал в миске самое затминенное ребрышко, сунул в руку панночке. Ничего, начала бедняжка жевать, хотя по щекам слезы текли. Эх, жизнь. Вот и пойми ее, дурную. Ночью молотом все подряд несла, а сейчас слезы льет. В соседней комнате, вольготно вытянувшись на, наконец, опустевшем ложе, негромко похрапывала пани Фиотия. Им, ведьмам, хоть что. Навидались за свою нечистую и длинную жизнь всякого, закостенели.
