В тени сгоревшего кипариса.

Модераторы: ХРуст, Александр Ершов, ВинипегНави, HoKoNi

В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 12:53

Приветствую вас.
Выложенный ниже текст написан параллельно с книгой Владимира Коваленко "Линейный крейсер "Михаил Фрунзе", и с его согласия. Поэтому книга содержит ссылки на описанные Коваленко события, часть его героев упоминается в моём тексте или даже каким-то образом участвуют в развитии сюжета.
Книга писана в жанре альтернативной истории, но без нелюбимых мной попаданцев.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 12:54

В тени сгоревшего кипариса
Не срослось, не сложилось, не было.
Ничего водой не снесло.
Нет о том ни были, ни небыли:
На пустом быльё не росло.

Не рождённые, не любившие,
Не имевшие вовсе судеб,
Чем дышали они, не бывшие,
Никогда не жившие люди?


Шум прибоя почти не слышен — берег моря виден, но достаточно далек. Плеск и шорох волн заглушают гудение бесчисленных мух, карканье ворон и пронзительные вопли чаек. Тихо потрескивает остывающий двигатель. Звучит греческая и русская речь, иногда в эту мелодию вплетаются лающие фразы на немецком — не всех фрицев перемешали с грунтом танковые гусеницы. Запахи моря и пыли забивает кислая тротиловая вонь, густо замешанная на «ароматах» бензина и горелой краски.
Вечер. Закатное солнце делает тени гуще и длинней. Тень кипариса, перебитого прямым попаданием снаряда, косо лежит на башне танка. Гусеницы боевой машины по самый верх тележек подвески зарылись в обломки серого десантного планера. Красная пятиконечная звезда на бортовой броне мирно уживается с нанесённой на башню белой восьмиконечной родственницей. Одно крыло планера уцелело и задралось вверх. Намалёванный на нём чёрный крест щедро присыпан пылью, но ещё вполне различим.
На башне сидит танкист — чумазый и уставший. Он сдвинул на затылок ребристый шлем и устало, не торопясь, курит. Медленно выпускает из ноздрей табачный дым и смотрит на море. Там, за проливом, воды которого из-за обилия якорных мин местами напоминают суп с фрикадельками, его заждались. И он обязательно вернётся, потому что привык возвращать долги. Нынешняя победа — всего лишь щедрый задаток.

Глава 1
За три моря
Пятеро мужчин в военной форме без знаков различия стоят на пирсе и наблюдают за тем, как портальные краны легко, играючи, переносят с борта на берег грузовики, танки и артиллерийские установки. Выгрузка идёт не первый час, поэтому особого интереса не вызывает. Но порядок есть порядок, поэтому мужчины переговариваются, не прекращая следить за процессом.
— Фунтиков, скоро твои сараи выгружать начнут, не поломают их греки при разгрузке? Тридцать тонн — не кило изюму.
— Эти краны и потяжелее таскали, снимут. В Одессе как бы не хуже этих машинисты были.
— Какой-то ты спокойный, Михаил, не понимаю. Чужая страна, незнакомое всё. А ты будто на вокзале в Жмеринке на перрон покурить вышел.
— Так не первый раз, товарищ майор. Я на Родине меньше года пробыл.
— А чего тогда рапорт подавал?
— Тот раз не договорил с фашистами.
Михаил хотел сплюнуть, передумал и зло ощерился:
— Ещё бы с французами потолковать. О гостеприимстве.
Фунтиков провожает взглядом величаво проплывающую над ними тушу трёхбашенного танка.
В самом деле, ему не впервой. Приходилось, волнуясь, разглядывать с палубы парохода как разворачивается панорама незнакомого морского залива, таращиться на чужие маяки и дома непривычного облика. Два года назад младший лейтенант Фунтиков первый раз слушал незнакомую речь докеров, волновался, когда кран выдернул его Т-26 из корабельного трюма, будто морковку из грядки. Удивлялся незнакомой архитектуре, на узких улочках Барселоны любовался вычурными балконными решётками, втягивал раздутыми ноздрями ароматы апельсиновых рощ. Это потом, спустя полгода, с лёгкой руки кареглазой каталонской красавицы прилипнет к нему кличка «дон Мигель». К тому времени лейтенант Фунтиков уже оценит «прелесть» узких улочек средневековых городов, научится видеть в маслиновых и гранатовых рощах, в виноградниках и старинных ветряных мельницах не иллюстрации к романам Сервантеса, а удобные места для засад, огневых позиций и наблюдательных пунктов.
Навоевался Михаил от души, и с врагом, и с союзниками. С тех пор расхлябанность и неорганизованность числит в одном ряду с изменой, ещё и не сразу решишь, от чего вреда больше. Когда франкисты и итальянцы отрезали их группу от морского побережья, Михаил среди танкистов остался старшим. Метался на последних литрах бензина по горам и долинам, пытался несколькими танками и броневиками перехватывать маневренные группы итальянских танкеток и марокканской кавалерии. Иногда – успешно, тогда дон Мигель любовался приземистыми силуэтами горящих «Ансальдо» и пустыми сёдлами на спинах поджарых берберийских лошадей.
Запёкшейся кровью на грязных бинтах памяти остались последние бои летом тридцать девятого: щедро политые кровью сумасшедших марокканцев склоны, трупы последних защитников Республики. Снаряды и топливо для его «El bravo Rojo», латаного-перелатаного Т—26, последнего остававшегося в строю, чуть ли не в котомках приносили со всего пиренейского фронта. Когда ни того, ни другого не осталось, Михаил сам разбил молотком прицелы, воткнул первую передачу и выпрыгнул из танка. До конца смотрел, как падает в ущелье, разваливаясь на части, испытанный боевой друг.
Переход границы, наглость и презрительная вежливость французских чиновников. Лагерь…. Это и вовсе не хочется вспоминать.
Марсель, пароход «Четвёртый Интернационал», переход до Одессы, который Михаил почти не помнит — на борт его поднимали на носилках, свалило с ног запущенное в лагере ранение. На палубу врач разрешил выходить уже после прохода черноморских проливов.
Разговоры со строгими, внимательными особистами, затем Москва, орден Красного Знамени, третий кубарь в петлицах и рота Т-28 в пятой тяжёлой танковой бригаде. Огромный Харьков, степи, где по балкам и оврагам прячутся от зимних ветров и летнего солнца украинские сёла. Певучий говор с непривычным мягким «г», неистребимые «семки», шелуха от которых не хуже палой листвы может покрывать дощатые тротуары, черные, сочные вишни. Новая техника и постоянные стычки с командованием в попытках выбить топливо и боеприпасы для проведения стрельб, тренировок и тактических занятий. Последняя беседа в кабинете командира бригады.
— Садись, герой, — комбриг махнул рукой на ряд стульев у стены, – Разговор у нас с тобой не на пять минут, нечего тебе во фрунт тянуться.
Командира в бригаде уважали, человек он был правильный, бригаду любил, как собственного ребёнка. Подождал, пока Фунтиков усядется, присел прямо на свой массивный, крытый зелёным сукном стол, сдвинув в сторону один из двух телефонов. Включил настольную лампу и взял со стола знакомый лист бумаги.
— Твой рапорт, твой. Пятый за месяц, не ошибся я? Читаю: согласно учебному плану… на подготовку механиков-водителей… практическая стрельба… моторесурс… Грамотно излагаешь, образованный. У тебя родители кто?
— Отец — телеграфист, мать — учительница, товарищ комбриг.
— Заметно. Что насторожился, думаешь, ругать буду? Всё правильно написал.
Михаил почувствовал себя так, будто перед ним вдруг распахнули дверь, которую он собирался выбивать с разбега.
— Всё верно пишешь, товарищ старший лейтенант, не всё видишь. Учебный план это, конечно, хорошо, но снаряды для КТ-28 я только в этом месяце в округе выбил, и дали столько, чтобы НЗ на случай войны пополнить. А ещё бригада каждый год по два парада откатывает. Тридцать пятые всем батальоном на Красную площадь ездят, двадцать восьмые в Харькове ходят, а это, старлей, уже вопрос политический — демонстрация мощи РККА друзьям и возможным противникам. На подготовку весь моторесурс уходит. И бензин тоже.
— Но… — растерялся Михаил, — А если война? Стрелки и наводчики по разу стреляли, механики только по площадям и проспектам водить умеют.
— Жизнь заставит — научатся, — вздохнул Батя, — Которые выживут. Пока важнее войны не допустить, отсюда — парады. А ты, значит, не навоевался ещё? И холост.
— Да, товарищ комбриг, не женат.
Командир взял со стола вторую бумагу, протянул Фунтикову:
— Читай.
Подождал, пока подчинённый ознакомится с документом, забрал приказ, положил назад в папку.
— Пойдёшь?
— Да, товарищ комбриг!
— Пиши ещё один рапорт, старлей, думается мне, там тебе самое место.

Невысокий, наголо обритый парень, на широких плечах которого готова под напором мускулатуры рассесться по швам крепкая шинель, расхохотался:
— Потолкуешь ещё, какие твои годы!
Пожилой грек в рабочей одежде, с сединой на тёмных курчавых волосах подошёл к группе добровольцев и выдал длинную фразу, активно помогая себе руками. Бритый командир вдруг зачастил в ответ, почти не уступая докеру в скорострельности. Потом повернулся к старшему:
— Товарищ майор, просят отойти в сторону, они сюда сейчас снаряжение выгружать будут.
Не желая мешать, командиры отошли почти к самому трапу судна.
— Ты, Котовский, за границей только в Финляндии был, и то дальше линии Маннергейма не проехал, откуда греческий знаешь?
— Из детства, товарищ майор. Беспризорничал в Крыму, тамошние рыбаки не дали с голоду помереть. А они через одного греки, если не больше, так и выучил. Само получилось.
Старший лейтенант Алексей Григорьевич Котовский сыном героя Гражданской не был и родственником не являлся. А однофамильцем назначил себя сам.
В шайке малолетних беспризорников, которая выживала, перебираясь из одного крымского посёлка в другой, верховодил Яшка-гагауз. Был он лет на пять старше остальных мальков, водился со взрослыми ворами и контрабандистами, но пацанов в грязное вмешивать не давал, заменял салажатам и папу, и маму. Если бы не его постоянная опека, большинству детей не дожить до совершеннолетия — Крым двадцатых был местом безжалостным. Вечерами, когда мальки по-братски делились у костра дневной добычей, Яшка рассказывал замечательные истории. Чаще всего — о знаменитом атамане Ада, Григории Ивановиче Котовском, который ещё при царях отнимал у буржуев богатства и раздавал бессарабским беднякам. Замурзанные детишки кутались в драные клифты, с горящими глазёнками слушали, как знаменитый герой водил за нос царских жандармов, голыми руками ломал замки и тюремные стены, освобождал товарищей под носом у полиции. А после революции — кто не слышал о героическом комбриге Котовском?
Яшку прирезали на одном из воровских дел, ватага распалась. В августе двадцать пятого судьба привела Лёшку в Одессу. У большого дома с колоннами висели приспущенные флаги с чёрными лентами, в двери медленно, по одному, проходили люди, на пыльной улице собралась длинная очередь.
— Дяденька! — потряс какого-то мужика за рукав Лёха. — А чего это все туда пруцца?
— Враги Котовского убили, таки люди попрощаться хочут, — ответил тот, и Лёнька тихонько прошёл, встал в конец очереди.
На следующий день в приёмнике-распределителе на вопрос: "Как тебя зовут?", Лёха выпрямился и, прямо глядя тётеньке в глаза, ответил:
— Алексей Григорьевич Котовский.
— Что, сын? — ехидно поинтересовался сидящий за соседним столом гражданин самого контрреволюционного вида — в пенсне и с нарукавниками.
— Нет, — честно ответил пацан, — Но очень хотел бы быть.
Поражённая такой логикой тётка занесла в личное дело и фамилию, и отчество. Возраст парня определили на вид — десять лет.

Выгрузка помощи из Советского Союза идёт круглосуточно, к вечеру семнадцатого ноября у северных окраин Салоник развернулся импровизированный палаточный городок. Импровизированный потому, что палаток с собой добровольцы не привезли, пришлось включать смекалку: растянули несколько танковых тентов на сбитых из жердей каркасах. Над трубами полевых кухонь курятся дымки, техника стоит в укрытиях, вокруг суетятся экипажи, проверяют и обслуживают.
В небо уставились длинные стволы зенитных трёхдюймовок, из кузовов нескольких полуторок задрали рыла счетверённые «максимы». То и дело над городом и портом тройками проносятся ястребки. Летунов и их технику выгрузили в первую очередь, они успели пару раз схлестнуться с итальянцами, больше фашисты днём над Салониками не появляются. Режут глаз восьмиконечные белые звёзды на знакомых силуэтах. Пора привыкать.
Лейтенант Клитин проверяет подготовку машин роты. Танки не новьё, все образца тридцать третьего года, но в Одессу поступили прямо с завода, с капиталки, и выглядят немного непривычно — другие гусеницы и тележки, очертания корпуса искажают листы дополнительной брони, изменилась форма кормы — её подняли, чтобы разместить новый двигатель, способный тащить увеличившийся вес танка. На всех башнях — «короны» поручневых антенн — после того, как стали давать продукцию новые заводы в Чите и Иркутске, радиостанций хватает. Антенны монтируют теперь даже на танки, на которых нет радиостанций — почему командирские машины не должны выделяться, доходчиво объяснили расчёты противотанковых орудий противника в Испании, Финляндии и на склонах хасанских сопок.
Лейтенант шагает вдоль строя, проверяет, хорошо ли пришиты погоны и нарукавные нашивки, верно ли укреплены на пилотках кокарды. По команде бойцы снимают пилотки, и предъявляют для осмотра иголки. Клитин не ленится, проверяет, достаточной ли длины вдетые нитки. Война войной, а порядок в армии никто не отменял.
Две недели тому назад лейтенант Клитин, тогда ещё командир танкового взвода, так же прохаживался перед выстроенным личным составом. «Летучая мышь» скудно освещала кусок коридора, ведущего в помещение казармы. От рядов двухъярусных коек доносилось сонное дыхание спящих бойцов, а подчинённые лейтенанта осоловевшими глазами таращились на взводного.
— Если кто не понял, повторяю ещё раз. Для того чтобы пришить пуговицу, необходимо взять иглу в левую руку, развернув её остриём вниз. Тогда ушко иглы окажется в удобном для вдевания нитки положении. Отмерив необходимое количество нити соответствующего цвета…
Топот сапог дневального, громкий шёпот:
— Лейтенанта Клитина на выход!
— Кто? — не оборачиваясь, уточняет лейтенант.
— Командир батальона.
— Почему дежурного по батальону не вызывал?
— Товарищ капитан запретил! Сказал — не надо людей будить,— виновато пожал плечами боец.
Клитин повернулся к стоящему в трусах и брезентовых тапках личному составу:
— Отбой на сегодня, и смотрите мне, завтра ещё раз проверю!

Комбат ожидал в батальонной курилке.
Капитан сидя выслушал доклад своего самого старого командира взвода, бросил окурок в стоящую в центре огороженной деревянными скамейками площадки снарядную гильзу.
— Всё никак не уймёшься?
— Не понял вопроса, товарищ капитан!
— Ты зачем людям неделю спать не даёшь? Мне доложили, я не поверил. Сам решил посмотреть.
— Проводил занятие по приведению в порядок формы одежды, товарищ капитан. На вечерней поверке рядовой Чумак стоял с пуговицей, болтавшейся на одной нитке. На замечание отреагировал неправильно, и я как командир взвода принял решение о проведении занятия.
— Ночью?
— Днём по расписанию взвод будет находиться в разных местах, товарищ капитан, а после обеда заступает в наряд!
Комбат выматерился и попытался взглянуть в лицо подчинённому. Не вышло – слишком мало света давала тусклая лампочка, болтавшаяся на столбе под жестяным конусом.
— Ты понимаешь, что они тебя ненавидят?
— Я требую от них точного исполнения уставов, товарищ капитан. Выполняю свой служебный долг!
Комбат задумался. Неприятный подчинённый и в самом деле ни разу не нарушил требования Устава. Формально. Но иметь такого командира в батальоне ему не хотелось. И способ избавиться от него был.
— Лейтенант, роту получить хочешь?

Из роты можно сделать неплохой инструмент — решил Клитин. Бойцы молодые, неиспорченные, исполнительность на высоте, форма одежды в порядке. Жаль, индивидуальная маркировка предметов формы и снаряжения запрещена приказом.
— К машинам!
Пришло время проверить подготовку техники.

На карте разложены: циркуль-измеритель, целлулоидная линейка и красно-синий карандаш «Тактика». Чёртовы греки, не могли кириллицу выучить или на латинские буквы перейти. Попробуй составить маршрут, если все надписи на карте исполнены нечитаемыми крючками. Переводчик простым карандашом подписал названия сёл и городов по основному маршруту, а если маршрут придётся менять? Ладно, один хрен московский мамлей хвостом таскается за комбатом, будет надо — ещё раз подпишет.
Майор Барышев, на свою голову, первым прибыл в штаб Одесского военного округа и немедленно был назначен командиром танкового батальона, с корабля на бал угодившего на греческую войну. Две недели на всё про всё, из них четыре дня занял морской переход. Остальным будет легче, следующий конвой через неделю, успеют больше.
Майор, мужчина не глупый, давно смекнул, что предписание на убытие к новому месту службы получил в тот же день, в который Муссолини приказал бомбить Грецию. Тогда здесь, в Салониках, попал под фашистские бомбы линейный крейсер «Фрунзе» – гордость советского народа, прославившийся ещё в Испанскую. Инцидент дал советскому руководству повод оказать помощь в отражении агрессии. Значит, ждали этого в Кремле, раз начали людей собирать заранее. Понимал Барышев много, а говорил мало, может, поэтому и оказался на войне, сразу после лечения в госпитале и санатория.
Батальон набран с бору по сосенке из четырёх округов, взводные и командиры экипажей все, как один, последнего выпуска, комсомольцы-добровольцы, зелень необмятая, половина рядового состава больше времени в частях провела, чем они. Всего времени на слаживание – пока до фронта доберутся. Зато с ротными повезло — два ветерана, битые-стреляные, орденоносцы, опять же. Тому комбригу, который Фунтикова от сердца оторвал, майор и вовсе цистерну водки должен — иметь в батальоне ветерана, который два года дрался с итальянцами, да ещё в горах, Барышев и мечтать не мог. С Котовским комбат немного знаком — на соседних участках о линию Маннергейма бились. Клитин немного непонятен — слишком долго во взводных командирах ходил, но характеристика с последнего места службы хорошая, и технику лейтенант знает.
С матчастью проблем быть не должно — техника прибыла в Одессу с заводов, после капитального ремонта – кроме самоходок, эти и вовсе новенькие. Тоже, между прочим, до инцидента с «Фрунзе». С техникой ожидали личный состав представители АБТУ и заводские специалисты, был даже один американец. Некоторые прибыли с батальоном в Салоники. Дураку ясно — будут проверять модифицированные танки в боевой обстановке. Заодно помогут с ремонтом, не всё им сидеть по летучкам с протокольными мордами. Майор сложил карту в планшет и выбрался из-под навеса.
— Прорвёмся, боец, — сообщил он сидящему у телефона связисту и направился к ожидающему его автомобильчику. Впервые в жизни из штаба за ним прислали таксомотор.

Треск мотоциклетного мотора ранним утром мёртвого на ноги поставит, но во временном военном городке спящих давно нет — личный состав заканчивает мыть котелки. Мотоциклистов накормили в первую очередь, они рванули по маршруту – смотреть состояние дорожного полотна, мостов и выбирать места для привалов. За мотоциклистами снялось тыловое хозяйство – до фронта далеко, машины по холодку доберутся до места обеденного привала, к приходу колонны обед будет готов, умывальники оборудованы. Когда габаритные огни грузовиков с кухнями исчезли за холмом, заревели, прогреваясь, танковые моторы.
Фунтиков поморщился — его первую роту командир батальона поставил замыкающей – если танк скиснет на марше, придётся его волочь на буксире. Тяжёлые, мощные Т-28 для этого подходят лучше других машин. Но из-за этого вся копоть и поднятая колонной пыль достанутся первой роте.
Залязгали гусеницы, начали вытягиваться вдоль дороги танки Котовского. За ними — управление батальона, радиостанция, штабной грузовик и одна из машин зенитно-пулемётного взвода. Несмотря на несколько инструктажей, туда же полез доктор на крестоносной полуторке, и какое-то время с дороги слышалась громкая командирская речь капитана Мотылевича — помкомбата объяснял доктору глубину его заблуждений. Пока «санитарку» вышибали из колонны, за штабом выстроилась батарея самоходок — шесть СУ-пятых гордо задрали к небу толстые короткие стволы стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц. За каждой самоходкой следует транспортёр боеприпасов.
Самоходчиков подпёр Клитин. Многовато он суетится — бегает, флажками машет, орёт. Хотя… Его первая рота, первый марш. Привыкнет — успокоится.
Когда последний танк третьей роты занял своё место, Михаил на всякий случай прижал пальцем к горлу ларингофон:
— Вперёд!
Спаренные моторы с надписью «Caterpillar» на блоках цилиндров аккуратно, почти без рывка, сдвинули с места тридцатитонную махину танка. Привычное ухо сразу различит - не М-17. Звук тише, мощность выше, а аппетит меньше. Топливо — обычный автомобильный бензин. Моторы, даром что подписаны не по-русски, изделие вполне советское — изготовлены в Чите, на паевом предприятии «Красный Катерпиллер». Качество прекрасное. На коробках передач и фрикционах модернизированных танков тоже надписи по-английски, хоть и выпущено всё между Томском и Владивостоком. Танки с индексом «Э» Фунтикову нравятся, особенно Т-28. Восемьдесят миллиметров лобовой брони это не фунт изюму, проклятый ПАК-тридцать семь, угробивший в Испании большую часть республиканских танков, её в упор не возьмёт. Куда итальянцы могут засунуть свои ружья «Солотурн», пусть им католические священники объяснят, они по причине целибата должны быть в курсе. Новая пушка танка не только способна проломить навылет любой танк мира, но и батарею тех же ПТО смешает с землёй, не сильно напрягаясь. Запас хода на одной заправке вырос, не сильно, но и это в копилку пошло. Если указанные в паспорте данные о пробеге до текущего и капитального ремонтов окажутся правдой — держись, Муссолини, придём в Рим, а моторесурса ещё на сотню парадов хватит.
Жаль, таких аппаратов всего пять на бригаду, не по карману они греческой республике. Эта пятёрка — подарок грекам от братской страны, поэтому остальные десять танков в роте – Т-26. Прекрасные машины, много лучше погибшего на франко-каталонской границе «Красного смельчака», но всё-таки не то. Михаил согласен с остальными ветеранами — проходит время лёгких танков. Будущее за средними и тяжёлыми машинами.
Пока за танками становились в колонну две батареи противотанковых сорокасеми, грузовики и заправщики, Фунтиков ещё раз проверил зенитный пулемёт — заряжен ли, легко ли турель поворачивается, посмотрел на плывущие по небу облака через проволочные круги прицела. Глядя на ротного, завертели пулемётами командиры остальных машин. Правильно, у фашистов сильная и многочисленная авиация, не просто так все танки батальона вооружены зенитными пулемётами. До фронта чуть больше полутораста вёрст, это по дорогам. Для самолёта — меньше. Налёт возможен в любую минуту.
Наконец колонна выстроилась, командиры рот и взводов вскинули над головой флажки, докладывая о готовности к движению, затем по очереди каждый продублировал отмашку комбата: «Вперёд!». Усилился гул моторов, и дальние башни стали уменьшатся.
Двинулись.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 12:56

Ровно работает мотор, равномерно лязгают траки — правая гусеница по щебню обочины, левая — по асфальтовому покрытию шоссе. Неспешно ползёт навстречу греческая земля, колышется под задницей командирский танк. Если человек не полный дурак, после двух-трёх поездок на броне обзаведётся подстилкой, чтобы уберечь зад от тряски и холода. По этой причине старший лейтенант Котовский движется навстречу подвигам, восседая на видавшей виды суконной подушечке, набитой гагачьим пухом.
— Талисман, однако, — сказал старшина Тингеев, вручая любимцу бригады собственноручно изготовленный предмет. – Хороший охотник зверя, птицу бьёт, шкуру и перья себе берёт. У этой кукушки шкура шибко рваная была, на куртку не хватило. Пусть теперь тебе зад греет, самое ей место.
Наглый финн три дня не давал танкистам покоя, подбирался на лыжах, давал пару очередей из автомата и исчезал раньше, чем красноармейцы успевали открыть ответный огонь. Небось, радовался, гад, слыша за спиной звуки заполошной стрельбы.
Бригада пробивалась сквозь снега Карельского перешейка без пехоты, и гоняться по тайге и болотам за наглым беляком было некому. Как Котовский почуял, откуда собирается стрелять этот мамин сын, он и сам понять не мог, как толкнул кто под руку. Всадил снаряд в ничем не примечательную кучу валежника, а он угодил автоматчику прямо в бок. Чудом, причём вдвойне, потому что замотанный заряжающий загнал в пушку не осколочный снаряд, а бронебойный. Финна разорвало на две половины. Автомат «Суоми» вместе с запасным магазином ушёл в штаб бригады и забыл вернуться, нож Алексей оставил себе на память, а из остатков шинели и теплой куртки диверсанта старшина–якут изготовил эту самую сиделку.
Да, год назад под гусеницы его танков ложилась совсем другая местность – заваленная снегом и минами, промёрзшая до звона земля Карельского перешейка. Здесь за час удаётся пройти столько, сколько там зубами подтягивали под танки за несколько дней. Смуглые чернявые люди, завидев колонну, не разбегаются. Останавливаются, улыбаются, машут руками. Котовский по привычке краем глаза следит — не замахнётся ли кто, не вскинет ли винтовочный обрез. Ничего не поделаешь, такие рефлексы. Условные. Не сильно, выходит, отличается человек от собачек профессора Павлова.
Ползут навстречу рыжие холмы, тускло блестят по сторонам пятна воды, не разобрать сразу — лужи или болотца. Лесов практически нет, так, кусты. Если деревья, значит сад, скорее всего — маслины. Это добро в засоленном виде пробовали все, старшина привозил. Зелёные Алексею понравились, напомнили солёные огурцы, а черные — не пошли, слишком жирные. Глаз по привычке примечает удобные для развёртывания места и укрытия, высматривает под вялой травой овраги и промоины.
Изредка проезжают встречные грузовички. Конные повозки встречаются чаще, но больше всего на дороге тележек, запряжённых неприхотливыми осликами. Один из серых тружеников, разглядел из-под шор колонну, испугался и заорал, прижав длинные уши. Котовский привстал с брони и повернулся, проводил орущего зверя взглядом — надо же, зверь небольшой, а ревёт не хуже парохода.
После обеденного привала осмотрели технику, проверили регулировки. Удивительно, шестьдесят километров марша, а в батальоне ни один танк не сломался. Расскажи кто такое — не поверил бы. Климат им тут подходит, что ли? Пока от границы до линии Маннергейма шли, каждый танк по два-три раза чинили. Зима, конечно, морозы, но и летом на учениях маршрут прошедшей части днём легко определить по стоящим у обочин танкам, а ночью — по громкой ругани экипажей.
После привала пересекли по бетонному мосту широкую реку. Алексей заметил задранные к тучам стволы и незнакомые каски расчётов, дёрнулся нырнуть в башню, потом смекнул — греки. Удивило, что союзники не пялились дружно на проходящие танки, а продолжали смотреть за воздухом. Если все греки так службу волокут, значит, толковая у них армия. Хорошо.
Пару раз над дорогой проходили тройки самолётов — высоко, под самыми облаками. Не понять, свои или чужие. Ближе к вечеру на горизонте показались горы. Надо после ужина раскрутить Мишку на рассказы про испанскую — пусть народ послушает, да и самому не помешает. Ну, и опытом поделиться. За битого, как говорят…

До финских укреплений они добрались после долгих мытарств, потеряв множество людей и немало танков, причём мороз и болезни положили больше людей, чем минные поля и кочующие снайперы. С той поры не любит Котовский интендантов. Имей тыловые крысы чуть больше мозгов и хоть каплю совести, сколько людей сберегли бы! Когда моряки и десантура вырвали у финнов победу, большую часть тыловиков отдали под суд, за вредительство. Алексей считает — правильно сделали. Не можешь обеспечить солдат едой и обмундированием, обеспечивай промышленность древесиной. На лесоповале им, харям раскормленным, самое место.
Отмучались с предпольем, упёрлись в финскую оборону. А там — незамерзающие болота, минные поля, за ними — надолбы во много рядов, бетонные доты, прикрытые полевой и противотанковой артиллерией. Где местность позволяла, финны понастроили эскарпов в два танковых роста высотой. Кто-то в штабе армии на карте стрелки нарисовал, приказ издал, и покатились в светлое будущее стрелковые цепи и ряды лёгких танков. Иногда вместе, но чаще — порознь. И горячая кровь, и горящий танк топят под собой снег, но всё равно снега осталось больше, чем растаяло, хотя ни крови, ни танков не жалели. Когда оказалось, что войск уцелела треть, а толку — чуть, в штабах растерялись и стали думать, кто виноват.
Алексею виноватых искать нужды не было. Знал — будь на его месте Григорий Иванович, враги давно топали бы в сторону пунктов временного размещения. Колоннами и под конвоем. Не присвоенная фамилия и не ежедневная гимнастика по системе доктора Анохина делают человека героем, головой думать надо. Лёха остался в роте старшим из уцелевших командиров. Вместе с механиками копался в потрохах эвакуированных с нейтралки танков, гонял в хвост и гриву прибывающее пополнение. Свободного времени не было, на сон не хватало, но Котовский пытался придумать способ прорыва.
Пока бригады и дивизии на земле зализывали раны, оправляясь от последствий проявленного героизма, на врага навалилась авиация. Это было страшно — дрожал разодранный сотнями винтов воздух, тонны бомб поставили на дыбы всю грязь ближайшего болота. Потери среди зимовавших там лягушек наверняка были страшные. По какой-то причине одна из эскадрилий СБ накрыла бомбами кусок минного поля перед финскими укреплениями, прихватив часть противотанкового рва — немного, всего несколько метров, но Котовский понял — оно, и метнулся к комбату.
Через полчаса комбриг пошарил биноклем по переднему краю, расправил пышные усы, машинально поискал на боку рукоять шашки, не нашёл, расстроился и сказал:
— Пробуй, Котовский. Под мою ответственность.
В роте на тот момент имелось шесть боеспособных Т-26, ещё удалось привести в относительно рабочее состояние приблудный химический танк первых выпусков. Пронырливый Тингеев сумел добыть в промороженном тылу несколько бочек огнесмеси.
С вечера пошёл снег, повезло. Сапёры поползли от воронки к воронке, обезвредили уцелевшие мины. Алексей сел за рычаги переднего танка, чтобы некого было винить, если задуманное не получится. Получилось — от удара в борт обгоревший корпус машины командира роты опрокинулся в ров. По нему, как по мосту, прошли пять танков, шестой сорвался и слетел в ловушку, но финнам это помогло мало — Т-26 заблокировали корпусами амбразуры двух укреплений. Неорганизованную контратаку сынов Суоми отбили вместе с пехотой, дали сапёрам время для подрыва всех входов и амбразур. Гарнизоны дотов остались внутри — заживо замурованными. Радостный комбриг расцеловал Котовского перед строем, красиво махнул рукой и повёл бригаду на прорыв — резать коммуникации. Через три дня Алексей, отделавшись контузией и проникающим пулевым в мягкие ткани верхней трети бедра, с боем вывел к своим два десятка бойцов — всё, что осталось. И комбрига вытащил — с простреленными коленями. Старый буденновец не доехал до госпиталя, умер по дороге. Котовскому за все заслуги в совокупности дали орден Красной Звезды.
Подушечку старшина Тингеев привёз Алексею в госпиталь. Вместе с вещами. Хороший мужик, большой души, только ростом не вышел.
Доты на том участке противник восстановить так и не сумел, очередное наступление имело все шансы на успех, но моряки и десантники ударили по Хельсинки раньше, поразив врага прямо в сердце.


Местность, по которой проходит маршрут движения колонны, лейтенанту Клитину не нравится, наталкивает на тревожные мысли. Рельеф сложный, сильнопересечённый, по мере движения ухудшается, при этом маскирующие качества местности становятся даже хуже — чем дальше от реки, тем меньше древесной и кустарниковой растительности по краям дороги. Среди пасущихся на склонах холмов овец танки не замаскируешь. Лейтенант бдительно следит за движением роты, не забывает на привале сделать замечание командиру взвода за растягивание колонны, но в глубине души доволен — его танки идут намного чётче, чем самоходчики. Колонна артиллеристов больше всего напоминает гармонь, на которой лихой виртуоз наяривает цыганочку. Танки третьей роты чётко держат установленную скорость, ровно двадцать километров в час, вправо – влево по дороге не мотаются. Порядок в танковых войсках.
Долгий марш на такой скорости вызывает притупление реакции, поэтому командирам машин нельзя долго смотреть в одну сторону. Клитин постоянно осматривает окрестности в установленном для себя порядке: голова колонны, машины роты, местность слева, затем справа от колонны, с переносом внимания от себя в глубину.
Тройка самолётов, со снижением заходящих на колонну слева, выпала из гармонии окружающего пространства, притянула к себе внимание лейтенанта. Между прыжком в люк и поворотом турели зенитного пулемёта он успел прижать большим пальцем тангенту:
— Воздух! Слева, три самолёта! — и выпустил длинную очередь навстречу атакующим бипланам.
С небольшим запозданием впереди подают голос счетверённые «максимы», и самолёты отворачивают, набирают высоту. Мелкие бомбы итальянцев взрываются с большим недолётом. Пятнистые самолёты непривычных очертаний не спешат уходить, разворачиваются и снова ложатся на боевой курс. Зря. Теперь, когда по ним стреляют десятки пулемётов, к колонне им не прорваться. Лейтенант меняет диск на пулемёте и ведёт стволом, рассчитывая правильное упреждение.

Когда долина Вардара осталась позади и начались предгорья, Михаил стал чаще оглядываться по сторонам. Вспоминал Каталонию, выискивал совпадения и различия, но существенно отличалось лишь небо — Испания запомнилась беспощадным солнечным светом и тем самым синим безоблачным небом. А здесь над головой сплошная пелена облаков, серых, как будни обывателя. Остальное похоже — оливы, виноградники, пасущиеся на склонах холмов овцы, тройка остроносых «Фиатов «Чирри», закладывающая вираж сбоку от колонны. Фунтиков даже не сообразил сразу, что итальянские истребители заходят в атаку не в воспоминаниях, а на самом деле. Мозги заработали, когда впереди простучала пулемётная очередь. И сразу вспомнилось: итальянцы тройками не летают. Поэтому вместо того, чтобы азартно ловить в прицел вёрткие самолёты, Михаил оглядывается по сторонам.
Как и следовало ожидать, остальные «Фиаты» находятся быстро — всей девяткой выскакивают из-за верхушек холмов справа — сзади. Михаил приподнимается над башней, отмахивает сигнал: «Делай, как я» разворачивает свой ДТ в сторону новой угрозы.
Сорвать атаку итальянцев огнём нескольких пулемётов не получается — большая часть расчётов азартно лупит в другую сторону. Но и такой встречный огонь заставляет пилотов нервничать — когда визг бомб сменяется ударами разрывов, клубы грязно-серого дыма безобидно вспухают в поле по обе стороны от дороги.
— Промазали, суки! — Михаил орёт, но слышит его только экипаж по внутренней связи – вой самолётных моторов, стук пулемётов и лязг гусениц глушат любые звуки.
Михаил уводит роту вправо, разгоняет в стороны, но итальянцы на вторую атаку не решаются, уходят на запад с набором высоты. За одним из бипланов тянется серая дымная полоса.
— Стой! Моторы не глушить! — Михаил встаёт на башне, чтобы осмотреться.
Колонна рассыпалась, лишь два грузовика остались на шоссе. Один разгорается, медленно, как-бы нехотя. Второй развернулся поперёк дороги, гонит струю пара из простреленного радиатора. По обочине, придерживая большую брезентовую сумку, бежит доктор — значит, есть раненые, возможно — убитые. Холодный ветер сносит пороховую гарь. Михаил успевает удивиться — воздух почему-то пахнет парным молоком.
«До фронта не доехали, один налёт устаревших истребителей и такие потери. Обделались по полной программе, что ещё греки про нас подумают…»
Фунтиков меняет диск на пулемёте, достаёт из чехла флажки — отсюда надо сматываться, пока не появились бомбардировщики. Поэтому он собирает роту на дороге и несколько минут распекает командиров машин — чтобы лучше запомнилось. Чуть позже комбат повторяет процесс для командиров рот и батарей.
Через десять минут батальон уходит, разогнавшись до максимальных тридцати километров в час. Пулемёты на танковых башнях повёрнуты на разные борта — нечётные влево, чётные пасут небо справа от колонны. Горящую полуторку столкнули в кювет, её ржавый скелет останется на обочине в роли дорожного знака «прочие опасности».

С каждым пройденным километром батальон поднимается выше в горы. Заметно похолодало, время от времени из низких туч начинает сыпаться снежная крупа. В такую погоду повторного налёта можно не опасаться, и комбат приказывает снизить скорость до двадцати километров в час – экономия топлива и ресурса моторов ещё в танковой школе накрепко вбита в командирские головы. По мере продвижения на запад меняется местность, чаще попадаются высокие деревья, в основном пирамидальные тополя. Куда ни глянь, взгляд натыкается на голые сады и виноградники. То с одной стороны, то с другой тянутся вдоль дороги серо-жёлтые, крытые рыжей черепицей дома, на их фоне уродливо смотрятся связанные из жердей кривые тёмно-серые заборы. Вперемешку с жилыми домами и отдельно от них разбросаны хозяйственные постройки довольно неопрятного вида. Иногда на склонах холмов открывается вид на совсем другие здания — с колоннами, увитые лозами, окружённые рядами деревьев.
— Буржуи живут, как пить дать! — показывает на одну из вилл Федька Баданов по кличке Хлястик. Парню от природы досталась настоящая богатырская стать, этакий Илья Муромец в танковом комбинезоне. Бойцы смеялись, что хлястик Фединой шинели обычный человек может вместо поясного ремня использовать. Если и было в этом преувеличение, то совсем небольшое. Трёхдюймовый снаряд в Фединых лапах кажется предметом маленьким и совершенно невесомым, поэтому Михаил и забрал его заряжающим в командирскую машину. Вопреки распространённому мнению, парень вовсе не добродушный увалень, повадкой больше напоминает молодого медведя, одетого в военную форму. Остёр на язык, соображает быстро, глаз имеет верный и приметливый, как и положено потомственному сибирскому зверобою. Час тому назад, на последнем привале, Фёдор попросил разрешения выставить любопытную башку из башенного люка.
— Выспался? — поинтересовался у него Фунтиков.
— И выспался, и не спится после бомбёжки. Разрешите, товарищ старший лейтенант!
Глядя на эту невинную рожу, легко поверить — не разрешишь, и помрёт несчастный боец от неутолённого любопытства. Прямого запрета на такую езду нет, а лишняя пара глаз не помешает.
— Вылезай, только возьми что-нибудь под зад постелить, – разрешил Михаил.
— Есть под зад постелить! — расцвёл Баданов и скрылся в недрах боевого отделения.
Время от времени по команде комбата танки прибавляют ход и обгоняют очередной обоз — автомобилями греческая армия небогата. Заслышав за собой гул моторов, принимает к обочине бредущая на войну пехота. Греческие солдаты выглядят непривычно — в пилотках, отвороты которых опущены, чтобы прикрыть от холодного ветра уши, в смешных шинелях-колокольчиках.
— Чисто бабы в сарафанах,— морщится Баданов.
— Зато воюют как настоящие мужики, — одёргивает рядового ротный.
Чернявые носатые греки белозубо улыбаются танкистам, что-то кричат, машут руками и снятыми касками. Михаил в ответ подносит к шлему ладонь правой руки.
За очередным поворотом над склоном холма половинками яичной скорлупы поднимаются купола. Церковь красива строгой простой красотой, никаких вычурных деталей, столь любимых архитекторами. И место выбрано с умом — небольшое строение из желтоватого местного камня возвышается над холмом, и, кажется, к самому небу возносит символ православного христианства.
— Во попы понастроили, чистый опиум для народа! — опешил комсомолец Баданов.
— Здесь народ набожный, Фёдор, до атеизма не доросли ещё. Агитацию не вздумай развести, не лезь в чужой монастырь со своим уставом!
Рядом с церковью, на обочине одинокой чёрной вороной стоит старушка, по самые глаза замотанная в траурную ткань. Спокойное, почти неподвижное загорелое лицо и нервные, не знающие покоя руки. Бабушка прижимает к груди небольшую тёмную икону без оклада и, не останавливаясь, крестит идущих мимо солдат. Те стаскивают каски и размашисто крестятся, глядя на церковные купола. Когда головной танк с грохотом и лязгом выкатывается перед старухой, она замирает, вглядывается выцветшими глазами в непонятную машину, потом вдруг кланяется и благословляет танки иконой. Долго смотрит им вслед, машинально вытирает выступающие на глазах слёзы концом головного платка, но подходит очередная рота, и она снова поднимает уставшие руки.
— Чего замолк, сладкоголосая птица юности? — Михаил толкает Фёдора локтем.
— Так, товарищ старший лейтенант, старуха эта…. Глаза…. — бойкий парень растерян и удивлён. — Как теперь дальше? Она же сниться будет!
— А вот так и жить, Федя. Чтобы потом было не стыдно в эти глаза посмотреть.
Ротный помолчал. Потом, неожиданно для себя, продолжил:
— У меня вот прошлый раз не вышло, хоть и нет в том моей вины.
Дальше ехали молча, думая каждый о своём.

К полудню девятнадцатого ноября батальон без особых происшествий вышел к албанской границе. Не считать же происшествием утреннюю бомбёжку при снятии с лагеря — греческие истребители перехватили бомбардировщики на подлёте, и те высыпали содержимое бомболюков далеко от цели. Бомбы перепахали горный склон, а часть листовок ветер донёс до прогревающих моторы танков. Ушлый Баданов притащил одну командиру роты. Михаил расправил на броне смятый листок. Бумага невысокого качества, часть букв смазана и шрифт непривычный — будто подшивку «Нивы» в библиотеке листаешь.

БРАТЬЯ!
Приказы безбожнаго большевистскаго правительства в очередной раз пытаются заставить лучших сынов РОССИИ кровью заплатить за осуществление своих людоедских планов!
Вам лгут о необходiмости защiтить страну, подвергшуюся нападению злобнаго агрессора. НЕ ВЕРЬТЕ наглой брехне сталiнских прихвостней! Наследнiки велiкай Римской имперiи встали на защиту порядка и веры от коммунистов, обманом захватiвших власть в православной Греции!
Доблестный воин! Поверни оружие против комиссаров, переходи на сторону единственной силы, способной сломать хребет краснопузой сволочи, что загнала великий Русский народ в колхозы и лагеря! Правительство Италии гарантирует сохранение жизни и свободы, и предоставит возможность сражаться с нашим общим врагом – коммунiстами в рядах свободнаго русскаго легиона!
В противном случае все не греки, захваченные непобедимой итальянской армией, будут считаться бандiтами и будут расстреляны на месте! Глупцы, вставшие на пути доблестных фашiстских легионов, будут уничтожены!
Сделав правильный выбор, предъяви эту листовку представителю итальянской армiи.


— Хоть бы ошибки исправили, грамотеи. Но яти с ерами убрать догадались… Гляди, Фёдор, как легко белое за чёрное выдавать, если совести нет. Греки их, считай, голыми руками лупят в хвост и гриву, а они — «непобедимая итальянская армия». Кретины. Похоже, беляк писал, недобитый. СвободнАго РусскАго, как же. Содержание отрабатывает, холуй фашистский.
Фунтиков складывает листовку, и бросает в командирскую сумку:
— Политруку отдам, пусть вечером политинформацию организует. Фёдор, зачем тебе столько? Сдаваться собрался?
Боец, ничуть не смущённый тем, что Фунтиков увидел его с целой пачкой прокламаций, широко улыбается:
— Газеты-то или будут, или нет, а это даже рвать не нужно – как раз размер подходящий, товарищ старший лейтенант! — и под дружный хохот экипажа кидается ловить очередную порцию бумаги.
На марше ротный замечает, что Фёдору какая-то мысль не даёт покоя – боец шмыгает носом, вертится, но задать вопрос решимости не хватает.
— Не мельтеши, боец, танк раскачиваешь. Спрашивай уже.
— Я про листовку, товарищ старший лейтенант. Вы сказали — греки их голыми руками лупят. А в Испании фашисты победили ведь. Вы нам вчера рассказывали, как там воевали.
Фёдор смотрит на командира, не зная, рассердится тот или нет.
Как ему объяснить-то доходчивей?
— В Испании, Федя, не фашисты победили. Там республиканцы проиграли. Порядка не было, каждый сам по себе воевал — коммунисты наособицу от анархистов, только интербригады дрались нормально. Потом буржуи блокаду организовали. Я как-нибудь подробнее расскажу. Смотри за небом внимательнее, тучи сегодня выше поднялись, не свалилось бы на головы что-нибудь потяжелее листовок.

Передовая — гнездо огромного паука. Бегут во все стороны, пересекаются под всеми возможными углами провода полевых телефонов, заплетают ловчей сетью полосу в десять — пятнадцать километров вдоль линии фронта. Укутанные в изоляцию тонкие медные жилки — нервные волокна современной войны. Конечно, есть радио, только не всякий приказ стоит орать в эфир. Кроме того — радиостанция вещь дорогая и хрупкая, имеет склонность жаться к большим штабам. В стремительной атаке танковой лавины, в кабине самолёта альтернативы радиосвязи нет, но простые пехотинцы и артиллерия всё ещё вертят ручки полевых телефонов. Повинуясь электрическим импульсам, отправляются к невидимым целям снаряды, перемещаются массы войск и поднимается в атаку пехота. Бывает, по неосторожности или из-за шального осколка паутина рвётся, но это не критично: бегут вдоль линий паучки-связисты, суетятся, не находят покоя, пока не восстановят разорванную нить.
Первый признак приближения к линии фронта — артиллерийская канонада. На подходах к осаждённой греками Корче она почти не слышна, так, редкие одиночные выстрелы. Греки экономят боеприпасы, а итальянский гарнизон зажат с трёх сторон и снабжается по горным тропам — на спинах мулов много снарядов не привезёшь.
Именно идущий в укрытую долину телефонный кабель говорит Котовскому — где-то там ждут команды на выход к передовой резервные части. Крыши богатой усадьбы и целые жгуты проводов – штаб. На горе – крупный командный пункт или узел связи, следующая линия наверняка уходит к позициям дивизионной артиллерии. За холмом несколько раз с долгими перерывами ахает пушка серьёзного калибра, снаряды с воем раздирают холодный воздух и уносятся куда-то к невидимой цели. Алексей довольно кивает — правильно догадался.
Позже становится различима трескотня ружейно-пулемётного огня. Вокруг — привычная суета ближнего тыла. Бегут и скачут посыльные, группами и целыми подразделениями марширует пехота, поднимаются дымки костров и полевых кухонь. Треплется на ветру белый флажок с красным крестом. Большая часть звуков не слышна из-за шума моторов и лязга гусениц, поэтому происходящее воспринимается как немое кино.
Машет руками боец–мотоциклист в танковом шлеме. Понятно, танкистам – сюда, и танки съезжают с дороги, уходят в заросли незнакомого кустарника, замирают поротно, глушат моторы.
После трёх часов марша тишина давит на уши. Выбираются из удобных кустов бойцы, на ходу застёгивают пояса — стеснительность в армии понятие отвлечённое. Механики привычно лезут с осмотром по люкам, лючкам и точкам смазки, изучают состояние катков и гусеничных лент. Экипажи раскатывают брезенты, проглоты принюхиваются, пытаясь определить, где именно расположились батальонные кухни. Командиры отдали привычные и, по большому счёту, ненужные — и так все знают, что делать — распоряжения, и стянулись к штабным машинам, ждать приказов. На подножке радийной машины развалился капитан Мотылевич, придерживает левой рукой полевую сумку, бока которой распирает пухлая склейка карт. Курит в сторонке застёгнутый на все пуговицы Клитин, с хозяйским видом оглядывает окрестности Фунтиков, что-то быстро пишет в блокноте командир самоходчиков капитан Козлоногов. Алексей подходит к командиру первой роты, хлопает по плечу осторожно — на его фоне Михаил смотрится хрупкой игрушкой.
— Как думаешь, скоро нас под молотки кинут?
Фунтиков нехотя отрывается от созерцания засыпанных снегом вершин.
— Думаю, скоро. Чего гадать — комбат вернётся, доведёт обстановку.
Долго ждать не пришлось — Майор Барышев выпрыгнул из коляски мотоцикла, кивнул сидящему на заднем сиденье комиссару и направился к штабному грузовику, бросив на ходу:
— За мной, товарищи командиры!
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:49

Глава 2
Тучи над городом

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.
Ноябрь 1940 года
18 ноября
Вчера вечером состоялась аудиенция у Муссолини. Он начал разговор издалека. Потом разговор зашёл об Албании. Я коротко доложил ему положение на фронте.
Муссолини спросил:
— Вам и эта проблема известна?
— Я всегда считал своим долгом быть в полной готовности для служения Родине,- ответил я ему.
Муссолини широко раскрыл глаза. Видно было, что он доволен, хотя и несколько удивлён. Тогда он сообщил мне действительную причину вызова, но высказал её в форме предложения:
— Кризис неотвратим. Вы, вероятно, станете преемником Бадольо.

Ночью подморозило, под утро окрестности Корчи слегка припорошило снежной крупой. На белесой поверхности танковые гусеницы оставляют длинные спаренные следы – тёмные полосы на белом расходятся, сходятся, накладываются одна на другую, пересекаются, разделяются и выстраиваются почти параллельно друг другу. С этого места картина при взгляде сверху, должно быть, напоминает страницу школьной тетрадки в линейку.
Михаил помотал головой — какие только мысли не приходят в голову перед атакой! В прицельной панораме раскачиваются ползущие навстречу дома, кусты и деревья. Трёхбашенный Т-28 танк длинный, небольших ям и канав не замечает, а вот любая кочка сбивает прицел. Бить из пушки придётся с коротких остановок — всяких бугорков, брустверов и насыпей впереди множество.
До сложенных из дикого камня домов Корчи почти пять километров, несколько линий окопов и жидкое заграждение в несколько рядов колючей проволоки, что кое-как висит на неровно вбитых кольях.
На обозримом пространстве артиллерийских орудий противника нет. Значит, спрятаны за домами и заборами.
Фунтиков выбрал в качестве ориентира приметное здание:
— Гриша, тёмный двухэтажный дом, крыша не рыжая, а серая, видишь?
— Вижу, товарищ командир, — в наушниках голос мехвода узнать трудно — ларингофон снимает колебания с горла говорящего, звук получается неестественный. Зато посторонние шумы не передаются.
— На него держи.
— Понял!
Мир в прицеле слегка поворачивается — Белоконь выполнил команду. Ротный приоткрыл люк, чтобы убедиться — танки роты поправили курс, равняясь по командирской машине.
Вокруг итальянских окопов поднимается в воздух выброшенная взрывами земля — греческая артиллерия начала артподготовку. Бьют калибры от семидесятипяти и выше, стволов сто. Серьёзно, но разрывы всё равно не сливаются в одну сплошную стену — слишком широк фронт наступления, не хватает плотности для сплошного огневого вала. Но и то, что есть — очень неплохо. А ещё танки. Надо надеяться, здешние фашисты не крепче павлинов из «Чёрного пламени» или «Чёрных перьев», должны побежать — не марокканцы, те могли кинуться на танк в рукопашную.
Если греческая разведка не ошибается, в Корче попали в окружение тысяч пятнадцать — двадцать фашистов: пехотная дивизия и всякая мелочь вдобавок – фашистская милиция, тыловики, албанские добровольцы. Греки подтянули к городу четыре дивизии и несколько дивизионов артиллерии. Каюк фашистам.
Танки пересекают линию греческих окопов и сбрасывают скорость до пяти километров в час, чтобы не загнать пехоту по пути к вражеским позициям. Греческие пушки умолкают, подают голос итальянские, но совсем несерьёзно — бьют редко, с большим разбросом, не больше десяти батарей — этого слишком мало, чтобы сорвать атаку. Когда до позиций противника остаётся чуть меньше километра, открывают огонь итальянские стрелки и пулемётчики. Со страху – на такой дистанции попасть в бегущего пехотинца можно только случайно, но фашисты лупят издалека, в белый свет, за что им отдельное спасибо.
— Короткая! — орёт наводчик, примерно поймавший в прицел очередное пулемётное гнездо. Механик, выжав педаль главного фрикциона, жмёт на тормоз и рывком вытягивает на себя оба рычага. Танк замирает на месте, наводчик, выждав, когда машина перестанет раскачиваться, уточняет наводку и давит на педаль спуска. Звонко бахает орудие, снаряд улетает к цели, а механик-водитель, не дожидаясь результата, сразу после выстрела бросает машину вперёд — догоняет ушедшую вперёд линию.
Очередной итальянский снаряд взрывается среди машин роты, осколки гремят по броне, один из Т-26 третьего взвода резко разворачивается и замирает.
Раньше, чем ротный и взводный успевают отреагировать, командир танка докладывает главное, в наушниках сквозь треск помех слышится:
— Все целы, гусенице …ц!
Повреждённый танк доворачивает башню и продолжает стрелять.
Метров с двухсот танки начинают стрелять из пулемётов по брустверам, заставляя солдат врага прятать головы, мешая целиться и метать гранаты. Со скрежетом складывается под гусеницами проволочное заграждение. У части врагов нервы сдают, в прицелах появляются спины убегающих фашистов. От пули не убежать, будь ты хоть дважды чемпион берлинской олимпиады — пулемётные очереди укладывают трусов на стылую землю кучками неопрятной ткани.
Отслеживая пулемётные точки и позиции миномётов, Михаил перестал контролировать греков — идут за танками или нет, и перед самыми позициями противника вдруг спохватился — если их отсекли, сейчас начнётся рукопашная танков с пехотой, в которой сила вовсе не на стороне боевых машин.
Зря беспокоился, одетые в смешные шинели и странные ботинки греки, сжимая винтовки с примкнутыми штыками, бегом обогнали танки и бросились на врага.
Один из механиков второго взвода увидел готовый к стрельбе во фланг атакующей пехоте пулемет, резко бросил танк в сторону, но ошибся, пустив расчёт станкача под левую гусеницу. Правая до середины траков зависла над краем траншеи, грунт поплыл и «двадцатьшестой» медленно завалился на бок — своими силами ему уже не выбраться.


Вторая линия окопов пустеет раньше, чем наступающие приближаются на дальность эффективного поражения – в умении соображать наследникам славы легионов Цезаря не откажешь. То, что без винтовок и пулемётов драпать намного легче, смекнуло большинство убегающих. Такую бесполезную тяжесть, как миномёт, тем более никто с собой тащить не стал.
Сложенные из дикого камня дома и сараи уже рядом, в прицел можно рассмотреть швы в кладке стен. В тот момент, когда атакующие цепи пехоты следом за танками подходят ко второй линии итальянских окопов, начинается интенсивный артобстрел – он много плотнее того, что был раньше. Больше похоже на артподготовку греков.
Похоже? Чёрта с два, это она и есть! Не ожидавшие такого темпа наступления командиры не перенесли время артналёта, и наследники Ареса ударили по собственным войскам.
Пехота прыгает в воронки и брошенные хозяевами окопы, а танки по команде уходят из-под огня рывком вперёд. Удар, звон, изрядная вмятина в нише башни, — в танк Фунтикова угодил крупный осколок. Чтобы записать доклад командира роты комбату, писарю пришлось заменить большую часть слов синонимами. В воздух взлетает сразу несколько красных ракет, и через несколько десятков бесконечных секунд обстрел прекращается. Между лежащими на земле телами мечутся санитары — чья-то оплошность убила больше бойцов, чем вражеский огонь. Фунтиков не повёл роту в город без сопровождения — танки задним ходом отошли за линию окопов. Итальянцы получили долгожданную передышку.

Лейтенант Клитин за развёртыванием в боевой порядок наблюдает, до пояса высунувшись из башенного люка. Первый бой в жизни — ему страшно. Вот только что страшнее — вести шеренгу лёгких танков навстречу огню неизвестно где расположенных, и поэтому ещё более опасных пушек, или показать страх подчинённым? Конечно, второе, вот и стоит лейтенант в люке, до боли в пальцах сжимает броневую крышку — демонстрирует храбрость. Ещё и танки взвода управления батальона выстроились на левом фланге — майор Барышев решил лично присмотреть за третьей ротой. Решение комбата — единственно верное, в отличие от ротного-три Фунтиков и Котовский бойцы опытные. Клитин его понимает, но легче от этого не становится.
Лейтенанту кажется: он кожей чует направленные на него стволы винтовок и пулемётов, до щекотки по позвоночнику ощущает, как сводят на его танке прицельные марки итальянские артиллеристы, но только сильнее выпрямляет спину. Мышцы лица свело, поэтому команды лейтенанта короче и отрывистей, чем обычно.
В сотне метров за танками выстраиваются три самоходки, за каждой в затылок — транспортёр со снарядами. По плану самоходки повзводно поддерживают вторую и третью роты, Фунтиков должен обойтись трёхдюймовками средних танков. Козлоногов, раздолбай и бездельник, машет Клитину рукой и опускается на место. Лейтенант представляет, каково самоходчикам в их открытых сверху рубках, ему становится стыдно своей трусости.
Из-за переживаний Клитин долю секунды не понимает, что означают взлетевшие вдоль фронта сигнальные ракеты, потом для верности прижимает ларингофоны пальцами к горлу и хриплым, чужим голосом каркает:
— Я третий-раз, вперёд!
Привычно отмечает отставшие машины, резкими командами наводит порядок и поворачивается к врагу. Танк качнулся на яме, и потерявший равновесие Клитин больно ударился локтем о зенитный пулемёт. Выругался, и вдруг понял, что стало легче — рота идёт красиво, механики выдерживают уставные интервалы, ровно ползёт под гусеницы земля.
— Третий-раз, я Большой, уйди под броню, всех врагов распугаешь!
Комбат, смотрит.
— Есть уйти под броню!
Щёлкает фиксатор люка, обзор съёживается до поля прицельной панорамы, и Клитин, чтобы видеть больше, постоянно поворачивает башню влево-вправо.
Задача третьей роты — совместно с пехотой прорвать оборону итальянцев на правом фланге наступающих частей, отрезать окружённый город от западного горного массива, перерезать последние тропы, по которым прибывают в Корчу подкрепления – и возможные пути отхода тоже. А еще где-то там находятся огневые позиции стопятимилиметровых пушек, которые нужно найти и «привести к молчанию». Т-26, как его ни экранируй, попадания снаряда такого калибра не выдержит. Лопнет под напором летящей стали броня, сдетонирует боекомплект, вспыхнет вылившийся из баков бензин. Шансов выжить у экипажа не будет. Значит, нужно заметить врага первым, и уничтожить до того, как он успеет навести орудия.
Лейтенант следит за точностью огня греческой артиллерии, азартно расстреливает пулемёты врага, орёт команды — в горячке схватки страх потерялся, стал неразличим. Клитин увлекается, только после окрика комбата останавливает охоту за разбегающимися фашистами. Пока наводит порядок, греки накрывают артогнём вторую линию обороны, и снова — осколочными по вспышкам над бруствером, из «Дегтяря» — по пехоте и на максимально возможной скорости — вперёд, между редкими разрывы фугасных снарядов.
Как назло, дальше идти приходится по предгорьям, мало того, что всё время вверх и вниз, эти холмы ещё беспорядочно застроены всякими сараями, утыканы деревьями и кустами. Любое укрытие таит угрозу. Поди угадай — палка торчит из-за забора, или ствол противотанковой скорострелки?
Впустую, кадый раз — впустую. Клитин ловит себя на мысли, что уже с нетерпением ждёт — когда же наконец навстречу его танкам полетят снаряды. Не находя выхода, напряжение накапливается, туманит зрение и грозит вдребезги разнести остатки человеческого сознания.
Открывающаяся за очередным гребнем картина как ответ на невысказанную мольбу — набитая мулами и солдатами в итальянской форме ложбина.
— А-а-а! — вместо команды ревёт Клитин и бьёт длинной, на половину диска, очередью, выплёскивает из пулемётного ствола вперемешку со свинцом страх, злобу и бешенство. Слева и справа эхом отзываются пулемёты остальных танков. Механик, осатаневший от того же ожидания, без команды бросает танк вперёд, разгоняет машину под уклон, лихорадочно переключает передачи. И лейтенант всем телом подаётся вперёд, помогая механику разгонять одиннадцать с хвостиком тонн лязгающей стали. Когда машина врезается в сгрудившихся в узком проходе врагов, Клитин рычит от счастья.
Далеко не сразу лейтенант понимает, что шум в ушах это сильно искажённый голос командира батальона, и разбирает только окончание фразы:
— … ать, прекратить немедленно!
С глаз медленно сползает кровавая пелена, возбуждение сменяется приступом вялости и апатии. Показать слабость стыдно, так же стыдно, как показать страх, и Клитин берёт себя в руки, восстанавливает порядок в роте – оказалось, в уничтожении отряда фашистов участвовал только второй взвод и машины ротного и политрука. С десятиминутной задержкой танки третьей роты снова идут вперёд.
Огневые позиции дивизиона итальянских пушек танкисты обнаруживают издалека, орудия стоят посреди поля, в неглубоких окопчиках. Вопреки ожиданиям Клитина, боя нет – прислуга бросила батареи, как только услышала рёв моторов и лязг гусениц. Только мелькнул на подъёме силуэт уходящей на большой скорости легковушки. Вслед ей ударило несколько выстрелов, но стрельбу останавливает Барышев. Комбат вкладывает в крик всю силу командирской страсти:
— Не стрелять по моей новой машине!
И до самого непонятливого сержанта доходит — автомобиль удирает в Корчу, а они только что отрезали последние тропы, по которым из города можно было сбежать.
— Кто трофеи зря гробить будет — набью рожу перед строем! — на всякий случай обещает майор.
— Третий-раз, я Большой. Первому взводу занять позиции от развалин большого сарая до поворота дороги, сам со вторым стань здесь, третий верни на километр назад, там удобный холм есть. Занять оборону, осмотреть технику, доложить о потерях и повреждениях.
Лейтенант дублирует приказ, хоть вся рота его и так слышала. В армии есть порядок, который не должен быть нарушен. Открыл люк, вылез до пояса и удивился — оказывается, в башне нечем было дышать от пороховых газов, видно, заряжающий забыл включить вентилятор. Клитин вытер со лба пот, сдвинул шлем на затылок и осмотрелся. Не так уж это и страшно — воевать. Итальянцев положили множество, а потери — пара застрявших в окопах танков. Ничего, несколько тренировок пешим по-танковому, и самый тупой олух поймёт, что окопы преодолевают не вдоль, а поперёк. Греки суетятся вокруг пушек, осматривают позиции, самые ушлые разворачивают несколько орудий стволами в сторону Корчи. На гулкую, заторможенную, тягучую очередь с той стороны, куда ушли танки первого взвода сначала никто не обращает внимания. Непонятный ленивый пулемёт вроде как думает после каждого выстрела, чётко проговаривая:
— Ду-ду-ду-ду.
Потом крик в наушниках, и взрыв. Над гребнем холма, закрывшего машины первого взвода, поднимается красно-черный гриб бензинового взрыва.
— Справа, сука, справа на горе! Осколочным ему в…би! — и снова гулкие очереди автоматических зениток.
Звонкие выстрелы танковых пушек, хлопки разрывов, очереди спаренных пулемётов и снова:
— Ду-ду-ду–ду…
Младший лейтенант Беридзе наконец вспоминает о необходимости доложить:
— Трэти — раз, взвод под обстрелом, противник стреляет сверху тяжёлыми пулемётами, лоб не берёт, поломал гусеницы, достать не могу — пушки не поднимаются. Один танк потерял. Помощь надо.
Пока Клитин разворачивает машины второго взвода и ищет пути для выхода во фланг зенитной батарее, Козлоногов отводит свои самоходки дальше от гор, в воздухе шелестят снаряды его гаубиц. Стреляя прямой наводкой, на минимальной дистанции, самоходчики после третьего выстрела бьют на поражение. Выпускают двенадцать снарядов, замолкают, к СУшкам подтягиваются транспортёры.
— Ай, молодец, хорошо дал! Разбегаются! — Арчил совсем забыл правила радиообмена, но на это никто не обратил внимания.
Незамеченная вовремя батарея из четырёх автоматических зениток жалкого калибра в двадцать миллиметров уничтожила один танк и на несколько дней вывела из строя ещё четыре. При том, что стрелять вниз по склону могли только две зенитки из четырёх. Клитин с каменным лицом осматривает остатки боевой машины, разбитые гусеницы и подвески повреждённых танков.
— Расслабились, долбодятлы! Я вам такое расслабление покажу — само слово забудете!
Лейтенант сплёвывает, прячет руки в карманы — к нему вернулся страх, нелогичный и запоздалый. Окажись эта батарея на километр южнее, разлететься кучей горелых обломков мог его танк. В бою Клитин ни разу не посмотрел наверх. Мерзкая горечь во рту не даёт сосредоточится и подумать. Не страшно — всё заранее придумали люди поумнее лейтенанта Клитина. Боевой Устав не дураками писан, вечером нужно перечитать.

Как обычно, перед боем Алексея слегка потряхивает. Говорят, если покурить, становится легче, но Котовские не курят. Поэтому Лёха просто наматывает на указательный палец гвоздь-сотку, потом разматывает — пока не ломается уставшее железо. Тогда старлей достаёт из кармана следующий гвоздь — он человек запасливый и предусмотрительный. Главное, дождаться команды «По машинам», потом трястись некогда — надо драться. Ну, наконец, — Котовский рявкает на стоящих вокруг подчинённых и бросается к командирскому танку. Фигурки в мешковатых комбезах дружно бегут следом. Не все, некоторые задерживаются — подбирают с земли крученые обломки гвоздей, на память.
Алексей за время плавания замордовал своих орлов до потери речи – вбивал признаки, по которым можно засечь минное поле, ДОТ, замаскированную пушку и такую дрянь, как контрэскарп, который и заметить-то можно только когда головной танк кувыркнётся с искусственного обрыва. Не понадобилось — после артподготовки, довольно серьёзной даже по меркам Финской, танки и пехота спокойно, не торопясь, размазывают противника по окопам первой линии обороны.
Итальянцы охотно поднимают руки, но озверевшие союзники пленных не берут: «Афины!» — и штык в брюхо, с проворотом. Звери! Зато, в отличие от горячих финских парней, не мучают.
Пока пехота отводит душу, артиллерия накрывает вторую линию окопов. Там защитников почти нет, кто был, драпанул сразу после артподготовки, поэтому до городских окраин левый фланг наступающей дивизии добирается почти без помех.
Городишко не впечатляет — домики в один, самое большее в два этажа, на крышах — черепица, иногда — серые каменные плитки. Не очень узкие, но кривые улицы. Много кустов, деревья. Не город — мечта танкиста. Особенно там, где вдоль самой дороги тянутся сложенные из обломков камня заборы. Котовский разглядывает город сквозь мутные линзы панорамного прицела, когда оживает радиостанция, и сквозь треск разрядов доносится голос комбата:
— … ой, второму — два, в город не лезь, как понял меня? Отставить город, как понял, приём!
— Понял — в город не лезть, я второй-два, приём.
Котовский отводит роту назад, за вторую линию окопов, ставит танки за бруствером, сами окопы обживают греки — оборудуют пулемётные гнёзда, шарят в поисках полезных вещей.

Алексей закончил тиранить старшину, которого вдохновлял на поиски кухни и машины с боепитанием, посмотрел, как экипажи дружно взялись за банники.
— Ничего так повоевали сегодня. Хлипковат противник в коленках, финны куда злее дрались, а, Василий?
Младший политрук Сонькин вместо ответа дёргает командира за рукав и вполголоса сообщает:
— Алексей, кажись, по наши души топают!
Вдоль линии окопов, двигается группа греческих офицеров, пытается расспрашивать людей в шлемофонах. Котовский выходит из-за танка и поднимает руку, привлекая к себе внимание.
Блестящие сапоги, кожа портупей, добротное сукно шинелей, серебряные и золотые звёзды на погонах. Белая кость, голубая кровь, они даже внешне отличаются от похожих на обугленные головешки солдат подчёркнуто европейской внешностью. Большинство солдатских лиц украшают густые усы, лица офицеров выбриты полностью.
Старший на ходу бросает адъютанту:
— Надеюсь, хоть кто-то из них понимает английский или французский, — небрежно подносит руку к околышу фуражки и обращается к советским офицерам:
— I am Lieutenant Colonel…
Алексей не даёт ему закончить:
— Простите, полковник, но я не говорю по-английски. Давайте по-гречески? — и, не ожидая, пока подполковник справится с удивлением, представляется:
— Старший лейтенант Котовский, командир второй танковой роты.
Чужие языки Алексей всегда учил легко — талант, наверно, достался от неизвестных родителей, но с английским незнаком. За годы беспризорного детства Лёшка без особых усилий выучился болтать с татарами и с молдаванами, не терялся среди кормившихся морем крымских греков. В детдоме был любимым учеником пожилой Ольги Генриховны, с лёгкостью выдавал зубодробительные фразы на языке Гёте и Шиллера. Когда учительница предложила позаниматься с одарённым мальчиком французским, оказалось, что Леша его не то чтобы учит, а, видимо, вспоминает. Только на всех языках, кроме французского, мальчик говорил с ужасным акцентом. «Абсолютно немузыкальный слух!» — вынужден был признать учитель пения, и изгнал из хора оглушительно оравшего Алексея, ничуть не расстроенного этим обстоятельством — Лёхин кумир в опере не пел. Спортплощадка манила Котовского сильнее гармонии молодых голосов.
Вопреки ожиданиям, подполковник Димитриадис оказывается приятным собеседником, выражает танкистам благодарность за хорошую работу, отмечает невысокий уровень потерь в своём полку.
— Завтра нам придётся штурмовать жилые кварталы, и я хотел бы согласовать наши действия.
Действительно, белая кость. Говорит, как пишет. Согласовать — дело нужное. Грек выслушал предложенную Котовским схему действий, немного подумал и согласился:
— Понимаете, мы хорошие солдаты, но – солдаты небогатой страны, и опыта применения танков у нас нет. Думаю, знания опытного танкиста стоит использовать, — подполковник улыбнулся. — Был рад познакомиться, надеюсь продолжить беседу завтра, а сейчас извините — дела. Ваш солдат уже минуту машет вам из-за танка. Грек протягивает Алексею руку.
— До завтра, полковник. Простите, но ещё один вопрос.
— Да?
— Почему ваши люди не берут пленных? Если итальянцы поймут, что смерть неизбежна, они будут драться как загнанные в угол крысы. Может быть, пусть лучше быстро сдаются?
Димитриадис вздыхает и задумывается, подбирая слова.
— Видите ли, в моём полку у большинства солдат родственники в Афинах. Как раз в тех районах, которые были разрушены при обстреле с итальянской эскадры. Там погибло очень много людей: женщин, стариков и детей. Люди злы и хотят мстить. Со временем нам удастся это остановить, но боль ещё слишком сильна.
Полковник снял фуражку, удивился, увидев её в руке и снова надел.
— До свидания, господин старший лейтенант.

Дайте солдату точку опоры, и он уснёт — эта народная мудрость верна для любой армии во все времена. Исключения бывают. Если у солдата появилась возможность пожрать, добыть выпивку или влезть в какие-нибудь неприятности с местными жителями, он может и потерпеть. В остальных случаях не занятый делом воин засыпает мгновенно — лёжа, сидя, стоя и даже на ходу. Разница между опытным бойцом и зелёным салагой только в подходе к процессу. Молодой теряет сознание сразу. Послуживший, понюхавший пороха боец знает — лучше потратить время, но устроиться с максимальным комфортом.
Среди танкистов новичков нет. Итальянцы оборудованием блиндажей не озаботились. Не успели, или решили, что в городе ночевать удобнее — поди пойми их, нерусских. Ничего, советского бойца устроит и кусок хода сообщения, перекрытый всем, что попало под руку. Ерунда, что в спальне две стены из плащ-палаток, зато тепло. Буржуйку старшина притащил, он же и топит — экипажам завтра с утра в бой, пусть поспят. Жаль, у костра не посидеть – на огонёк скорее залетит миномётная мина, чем добрый человек завернёт. Добрые люди заходили и без огонька — улыбались белозубо из-под густых усов, хлопали по плечам, угощали сигаретами. Поговорить не получилось — так, руками помахали, как глухонемые, но взаимную симпатию выразили.
Теперь сопят и белобрысые, и черноволосые, бдят только часовые да наблюдатели, в неживом свете осветительных ракет всматриваются в лежащее перед ними поле, пытаются заметить врага раньше, чем он подберётся на расстояние гранатного броска. Смотрят старательно — перед позициями нет ни минного поля, ни даже жидкого заграждения из смотанной спиралью колючей проволоки.
Ещё не спят командиры — по самым разным поводам. К старшему лейтенанту Фунтикову повод приполз сам, незваный, негаданный. Сидит, протянув к печке длинные ноги в ботинках с дырявыми подмётками, в грязных пальцах прирождённого музыканта сжимает жестяную кружку с горячим чаем. И сам факт его наличия говорит о том, что умелый и ловкий храбрец может пробраться мимо часовых и секретов, выбрать нужный момент и хриплым шёпотом окликнуть бойца в знакомой форме:
— Товарисч!
Есть всё-таки и среди итальянцев смелые люди. Не просто смелые — Уго Бонатти пополз через нейтралку, хоть знал, что первый встреченный греческий солдат скорее всего прикончит его, как только увидит. Умения Уго тоже не занимать — повоевал в Испании, пытался остановить врага на чужой земле, раз дома не получилось. В интербригадах итальянцев было много — не всех антифашистов перестреляли в двадцатых сбившиеся в стаи мальчики в чёрных рубашках. После поражения республиканцев Бонатти кружным путём, через Алжир и Ливию вернулся в родную Парму. Как оказалось, только для того, чтобы через два месяца угодить в армию ненавистного Муссолини. Завоёвывать для фашистов Грецию Уго не желает, умирать на штыках её защитников — тоже. В их батальоне, потерявшем во вчерашнем бою больше половины офицеров, таких большинство. Они с радостью сдадутся, но разъярённые греки в плен не берут. Выход Бонатти увидел, когда заметил перед атакующими цепями сынов Эллады характерные башни танков советского производства. Знающий пару десятков русских слов итальянец вызвался пробраться к танкистам — там наверняка есть русские, они должны понять — в грязной игре политиков солдаты не виноваты.
Делегат глотает обжигающий чай, смотрит на Фунтикова и понимает — есть Бог на свете, ведь Уго добрался сюда живым. Нашёл советского командира, и этот офицер, хвала Мадонне, говорит по-испански — тоже воевал с франкистами. Он поможет.
Фунтиков смотрит на итальянца и понимает — спать сегодня ночью не придётся.
Пришлось вести перебежчика в штаб батальона, затем в штаб греческой дивизии. Спустя два часа Михаил вместе с греческим пехотным капитаном проводил итальянца за линию секретов, выждал немного, чтобы убедиться, что на той стороне обошлось без стрельбы. Если утром защитники нескольких кварталов разом сложат оружие, нападающие смогут без боя ворваться практически в центр города.
Фунтиков прощается с греком и направляется к своим танкам — возможно, получится прикорнуть часок-другой.

Ноябрьская долгая ночь. Темная и густая, как турецкий кофе. Она тянется, будто нудный рассказ выжившего из ума старика. Того самого, что изводит потомков воспоминаниями о чудесной юности, многозначительно поглядывая на секретер, в котором хранится его завещание.
Греки ёжатся в секретах, силятся разглядеть в её непроглядности дома осаждённого города и ждут рассвета, который позволит добраться до вражеских глоток. Итальянцы понимают — утром будет атака, отбить которую, скорее всего, не получится. Им хочется растянуть ночь, как резину, — вдвое, втрое против обычного, может быть, тогда исчезнут в темноте проклятые русские танки, ударят из-за гор подоспевшие на выручку дивизии… Знают, что выручать некому, проклинают «гениальность» своих генералов: из-за их безграмотности защитников Греции на второй неделе войны оказалось втрое больше, чем агрессоров, но надежда остаётся всегда — даже падая в пропасть, стоит верить, что край твоего плаща зацепится за камень.
Любая ночь рано или поздно заканчивается. Медленно и неуверенно светлеет небо на востоке, проступают из сумрака окрестности. Провожая темноту, бойцы скребут ложками по котелкам и мискам, умываются и разбегаются по местам. К утру греческая артиллерия сменила позиции — сегодня артподготовки не будет, греки собираются захватить город, а не разрушить его. Бить будут по разведанным целям, поддерживая продвижение пехоты. Столкновение неизбежно, напряжение с обеих сторон фронта нарастает и прорывается визгом стартеров, затем рокотом танковых двигателей. Долгих десять минут итальянцы вслушиваются в голодное ворчание бронированных монстров, с надеждой поглядывают на расчёты противотанковых ружей и, увы, — немногочисленные противотанковые орудия. Хватит ли их, чтобы справиться с десятками танков, которые внезапно появились у врага? Ещё осталось со вчерашнего дня удивление, размешанное с детской обидой — почему? Почему навстречу танкам противника не выходит вдвое, втрое сильнейшая волна итальянских машин? Где фашистские танковые дивизии, что так красиво смотрелись на парадах? Дивизии, которые втоптали в пыль дикие орды абиссинцев, которые стремительными ударами вспороли оборону испанских республиканцев?
Времени для размышлений оказалось немного — моторы взревели, и на жидкую линию обороны потрёпанной сорок девятой пехотной дивизии двинулись танки, за которыми дружно поднялись цепи греков с винтовками наперевес. Застучали пулемёты и винтовки итальянцев, прижимают пехоту к земле, пытаясь отсечь её от брони. Завыли в воздухе миномётные мины. Открыла огонь греческая артиллерия, снаряды ударили по позициям миномётов, заставили остановить огонь, сменить место. По танкам бьют двадцатимилиметровые «Солотурны». Попадание, ещё одно — танк, в который угодили бронебойные пули, даже не думает останавливаться, довернул башню, ударил из пушки, нащупывая позицию ПТР. А если в гусеницу? Совсем другое дело, Т-26 повернулся, подставил под обстрел борт, но и боковая броня выдержала несколько попаданий. Тем временем позиции немногочисленных «Солотурнов» засыпают снарядами соседние танки. Уцелевшие расчёты волокут своё громоздкое оружие вглубь обороны.
По флангам наступающих открывают огонь шесть уцелевших противотанковых пушек. Сразу три Т-26 останавливаются, из люков вываливаются экипажи, бросаются на землю, спасаясь от ружейно–пулемётного огня. Радость защитников не слишком продолжительна — по позициям ПТО прямой наводкой отрабатывают самоходки. Гаубичные снаряды буквально вырывают землю из-под итальянских артиллеристов. Танки ускоряются, чтобы гусеницами растереть в прах пушки и их расчёты.
Броню трёхбашенных монстров не берут даже снаряды сорокасемимилиметровых «Белеров». Одному из танков удаётся сбить гусеницу, но ответный огонь в щебень растирает каменный забор, за которым стоят орудия. Расчёты погибают под осколками и пулемётными очередями.
Положение обороняющихся всё хуже. Ещё пять, максимум десять минут — и бой закипит в домах и на улицах. В этот момент в центре оборонительных позиций из окон домов вместо пулемётных очередей и гранат вылетают белые тряпки. Танки расходятся в стороны, огибают обозначенные белым кварталы, обходят дома, из которых не раздаётся ни одного выстрела. Сбрасывают небольшой — два десятка человек в чёрной форме — десант, и на высокой скорости устремляются к центру города, выпустив на прощание из выхлопных труб облака вонючего дыма. Сизая гарь медленно тает в холодном воздухе, взводы греческой пехоты без остановки проскакивают кварталы, над которыми на ручках вил, мётел и лопат болтаются простыни, скатерти, полотенца и нижнее бельё. Фигурки в чёрном торопят, размахивают руками, и пехота бежит следом за рёвом моторов. В домах, двери которых загораживают русские добровольцы, ждут завершения боя несколько сотен простых итальянских парней — они нашли способ уволиться из армии говорливого дуче.
В ведущем бой танке не до красот литературного языка — экипаж не говорит, он перелаивается короткими фразами, минимум слов, максимальное количество информации. В армии этот сленг вежливо именуется «командирским», но запись этих команд и докладов не стоит показывать в издательствах. Танкистам плевать на редакторов и корректоров, о существовании которых они, в большинстве своём, не имеют ни малейшего понятия.
Танк Фунтикова вылетает на очередной перекрёсток. Итальянский огнемётчик ошибается, огненная струя бьёт в борт. Огнесмесь бесполезно растекается по закрывающему подвеску бортовому экрану, выжигает краску. Вторая может ударить в моторное отделение, найти щели, просочиться под броню, зажечь моторы…
— Правый! — ревёт командир.
Одновременно с его воплем Алесь Куневич, пулемётчик правой башни, всаживает в огнемётный расчёт очередь на половину диска. Баллон со смесью взрывается, и на грязной улочке албанского городка вспыхивает жаркий костёр. Второй номер страшно кричит, какое-то время катается по земле, пытается сбить пламя. Куневич добивает его короткой, экономной очередью в три патрона. Несколько гранат вылетают из-за заборов, но не причиняют танкам никакого вреда. Т-28 разваливают каменную кладку заборов, пулемётчики бьют очередями в разные стороны. Итальянцы привычно разбегаются. Михаил несколькими командами назначает командирам машин места, и через минуту танки занимают позиции, направляют во все стороны стволы пушек.
Ротный на всякий случай ещё раз проверяет схему — характерный изгиб улиц, площадь в квартале к востоку, минареты мечети — всё верно. Его танки перекрыли коммуникации центральной части города, теперь итальянское командование не сможет перебрасывать подкрепления с одного участка обороны на другой по кратчайшему расстоянию – только в обход. Фунтиков дождался докладов командиров взводов, занявших два соседних перекрёстка. Греки, не сильно отстали от танков, занимают оборону в ближайших домах. Расчёт из трёх бойцов сноровисто поднимает на чердак двухэтажного особнячка допотопный «гочкис» на неуклюжей треноге. В обороне — могучий агрегат, непонятно только, как пулемётчики умудрились притащить его сюда, не отстав от легконогих пехотинцев.
— Большой, я первый-раз, держу центр, как понял, приём!
— Я Большой, понял тебя, держи центр, второй на подходе, приём.

Потерять три танка на ровном месте из-за того, что не заметил поставленные ночью на прямую наводку пушки! …дак ты, а не командир роты! Алексей всаживает осколочный в окно, из которого пытался стрелять очередной пулемётчик, и усилием воли изгоняет из головы мысли о бездарно организованной атаке. Потом, после боя, придёт время для разбора, а сейчас нужно грамотно довести роту до победы, нет времени на самоедство. Танки парами и тройками ломятся между домов — не спеша, чтобы не оторваться от идущей следом пехоты.
Парни Димитриадиса работают с танками неплохо, для первого раза просто отлично. Не зря потрачено время на разговоры с греческими командирами. За каждым танком идёт закреплённое отделение, укрывается за бронёй от пулемётных очередей. Танки ломают заборы, расстреливают пулемётные точки и позиции стрелков. Пехота зачищает дома, особо смотрит, чтобы не выскочил на расстояние броска горячий итальянский парень со связкой гранат или бутылкой бензина. Греки выискивают и отстреливают расчёты противотанковых ружей. Жаль, связи с ними нет — в бою некогда следить за пехотой. Танки с расчётами ПТР расправляются эффективнее вооружённых винтовками пехотинцев, зато видят экипажи намного меньше. О радиосвязи с пехотой можно только мечтать — после боя. Сейчас нет времени, танкисты работают.
— Короткая!
Летит к цели очередной снаряд, всаживает в окно очередь ДТ, и танк снова идёт вперёд. Улица за улицей уходят за корму, всё слабее отбиваются итальянцы, предпочитают убегать, сделав один-два выстрела. Командир третьего взвода доложил о захваченной без сопротивления миномётной батарее, танки первого, с которым наступает машина командира роты, прошли через заставленный брошенными грузовиками пустырь. Где-то в городе есть ещё артиллерия, десятка два трёхдюймовок или около того, но она давно не подаёт голоса. Пушки вполне могут стоять где-то в засаде, чтобы в упор ударить по подходящим танкам. Нет, хватит на сегодня потерь.
Алексей высовывается из люка, подзывает греческого лейтенанта, и пехота выходит вперёд, выглядывают из-за укрытий, жестами показывает танкистам, что можно двигаться дальше.
Заминка выходит у старого здания, похожего на помесь сарая и средневекового замка – из узких окошек молотят несколько пулемётов, не подпускают пехоту. Толстые каменные стены не пробиваются пушками двадцать шестых, снаряды лишь выбивают куски камня. Такими темпами для разрушения превращённого в крепость склада понадобится несколько часов времени и пара боекомплектов. Стоит он неудобно — на возвышенности, перекрывает сразу несколько улиц. Именно для таких случаев идут за ротой самоходки Козлоногова.
Несерьёзные с виду машинки выходят в промежутки между танками, наводят на цель кургузые стволы своих гаубиц. Залп – и склад рушится в клубах дыма, складывается внутрь крыша, разлетаются по сторонам куски черепицы. От здания остаётся дальняя стена, уродливо возвышающаяся над грудой перемешанных камней и брёвен. Радостно орут греки, потрясают винтовками – им нравится такая война.
— Молодчик, Козёл, с меня выпивка! — нарушает правила радиообмена Котовский.
Танки на всякий случай обнюхивают пространство тонкими стволами пушек и идут дальше, практически не встречая сопротивления.
— Сам козёл! — обижается им вслед командир батареи.

Лучший способ согреться — хорошо поработать. Какая работа греет сильнее, чем рытьё земли? Только работа банщика. Кто копал горный грунт пополам со щебнем, когда всё время приходится выковыривать лопатой каменные обломки, знает. А вырыть втроём окоп для танка? За ночь? Ничего, справились. Экипажи сбили ладони рукоятями лопат и киркомотыг, но укрыли машины по самую башню.
Технику третьего взвода утащили в тыл, восстанавливать ходовую, но оставшиеся двенадцать танков на три километра фронта — очень неплохая цифра. Греки под вечер пригнали конные упряжки, вывезли трофейную артиллерию. Пехота окопалась перед позициями танкистов, чуть ниже по склону, но землю рыли без фанатизма, окопчики получились неглубокие, а траншеи между ними и вовсе курице по колено. Не собираются оборону держать, рвутся в наступление. Как раз с этой стороны атаки не будет, город будут брать ударами с севера и с юга.
Клитин очередной раз проходит вдоль позиций роты, заставляет два экипажа исправить форму брустверов, проверяет несение службы часовыми. Порядок требует постоянного контроля со стороны командира, не уследишь, и грязный подворотничок обернётся необслуженным танком, потерей боеспособности. На выдавленное в спину, шёпотом и сквозь зубы: «Каганович, …!» можно не обращать внимания, это эмоции, они для службы значения не имеют. Сочтёт командир нужным — и вправду метро рыть станут. Лейтенант Клитин спуску не даст ни себе, ни подчинённым.
Утром, перед завтраком, танкистов посетили греческие офицеры, но разговора не получилось — никто из визитёров не знал русского языка, а мучиться, листать разговорник лейтенант не счёл нужным. Пообщались жестами, Клитин схему обороны показал. Покивали друг другу и разошлись. О чём говорить советскому командиру с отродьем помещиков и капиталистов? У них на погонах следы от корон ещё не выцвели.
Когда вокруг притаившейся Корчи взлетели в небо сигнальные ракеты, Клитин вдруг ощутил досаду от того, что ему не нужно бросать вперёд свои танки. Кажется, в ноздрях до сих пор стоит мерзкий запах горелой человечины, обгоревшие обломки Т-26 стоят рядом, но до ломоты в ладонях захотелось сжать рукояти наводки, поймать в прицел врага, толчком педали послать в него снаряд или всадить пулемётную очередь. Не важно, что в ответ может прилететь отлитая в сталь стремительная смерть, важнее видеть, как падают в грязь тела убитых тобой противников.
Лейтенант опускает бинокль на крышу башни, машинально вытирает ладони о комбинезон и без особой необходимости выходит в эфир:
— Я третий-раз, внимательно смотреть!
Невидимый с позиций третьей роты бой разгорается, к трескотне винтовочного огня добавились пулемётные очереди. В ответ ударила артиллерия, и вскоре отдельные выстрелы и разрывы сливаются в сплошном рёве канонады. Клитину хочется послушать переговоры ведущих бой танков, но на такое нарушение он пойти не может, ждёт доклада подчинённых или вызов командира батальона, не меняет настройки радиостанции. Лейтенанту остаётся до рези в глазах вглядываться в лежащее перед ним пространство, переводить бинокль с дома на дом, с кустов на группы деревьев.
Бой смещается к центру Корчи, парни сейчас протискиваются по узким улочкам, ломают дома, прокладывают путь пехоте. Клитин должен ждать — самое невыносимое из состояний. И тут, наконец, оживает радиостанция:
— Ориентир четыре, двести метров вправо, ближе сто, наблюдаю скопление пехоты!
Вот, начинается! Лейтенант ловит в поле зрения бинокля черепичную крышу крестьянского дома, берёт чуть правее и ближе. Среди метёлок высокой рыжей травы перебегают согнувшиеся фигурки с оружием в руках. Ротный укладывает бинокль в чехол, опускается на своё место – только защёлка люка клацнула.
— Я третий-раз, приготовиться к отражению атаки! Моторы не заводить, без команды огня не открывать!
И заряжающему:
— Осколочный!
Влажно чавкает затвор пушки, принимает в вычищенное до блеска нутро орудия первый на сегодня снаряд.
Командирская панорама — неважная замена биноклю, изображение хуже, зато поле зрения шире. Клитин вспоминает, что не предупредил греков, но те и сами видят противника, стрелки разбежались по окопам, клацают затворами. Пулемётный расчёт продёрнул ленту в свой антикварный французский самовар – ничего, в обороне эти монстры работают не хуже современных систем. Сноровистые, черти, приятно посмотреть, пулемётчики обучены превосходно. Лейтенант поворачивает маховик горизонтальной наводки, загоняет в поле прицела ближайшую группу итальянцев, но близкий снарядный разрыв закрывает обзор клубами дыма и пыли. Укрытые за строениями и посадками пушки врага где-то близко, и их много – одновременно встают десятки разрывов.
— Драпать решили, уроды! — злорадствует лейтенант.
Чтобы вывести из окружения батальон пехоты, не станут стягивать всю оставшуюся в дивизии артиллерию — к гадалке не ходи, на прорыв собралось итальянское руководство.
— Мы вам тут как раз дорожку приготовили, заждались, — Клитин припал к прицелу, не замечает, что проговаривает мысли вслух. Положив руку на следующий снаряд, будто копируя выражение лица командира, хищно осклабился заряжающий.
Итальянские артиллеристы пристрелялись, снаряды ложатся среди мелких греческих окопов. Очередной разрыв бросает в воздух остатки станкового пулемёта. От лихого расчёта остались лишь невыразительные ошмётки. На совесть закопанные танки может достать только прямое попадание, которого так и не случилось.
Из травы поднялись сотни фигурок, разевают рты — наверно, кричат. Идут на засыпаемую снарядами оборону.
— Не стрелять! — цедит Клитин, — Ближе подпустим!
За первой цепью итальянцев поднимается вторая, третья…
Пушки замолкают, когда пехоте фашистов остаётся пройти от силы двести метров. Вразнобой хлопают винтовки вставших в окопах греков, итальянцы побежали, достают из подсумков гранаты… Пора!
— Огонь! — выдыхает лейтенант, разворачивает башню влево и срезает длинной очередью во фланг вырвавшуюся вперёд цепь. Фигурки фашистов в прицеле почти закрывали одна другую, теперь они падают, роняя оружие и теряя каски.
— А, суки! — радуется Клитин, и разворачивает башню вправо.
Пойманные кинжальным перекрёстным огнём на открытом пространстве итальянцы мечутся, валятся на землю. Последняя цепь дружно поворачивает и бежит к укрытиям.
Клацает вхолостую пулемёт — опустел диск.
Щелчки, лязг взведённого затвора.
— Заряжено!
— Заводи! — кричит своей роте лейтенант, и танк радостной дрожью отвечает на команду командира.
Через минуту, дав моторам немного прогреться, Клитин выводит роту в атаку, теперь убегают все итальянцы, которых может ухватить глаз в пляшущем поле прицела.
Убежать от танка в чистом поле? Лет двадцать тому назад это ещё было возможно, не сейчас. Танки догоняют бегущего противника, обгоняют и заставляют повернуть ещё раз, на штыки поднявшихся из окопов греков. Танкистам участвовать в избиении некогда – где-то рядом их появления ожидает артиллерия противника.
— Я третий-раз, продолжать движение в направлении водокачки. Ищем пушки, скорость держать!
Про скорость можно было не говорить – в погоне за пехотой танки разогнались до предельных пятнадцати километров в час. Быстрее по бездорожью двадцать шестым ездить не дано. Взгляд Клитина шарит по кустам и укрытиям, во рту пересохло, вдоль позвоночника стекает холодный пот, но азарт охотника гонит вперёд.
Их ждут, и вырвавшийся вперёд танк политрука получает снаряд в лобовую броню. Клубы дыма от разрыва почти полностью скрывает машину, танк по инерции проезжает несколько метров и останавливается — люки остаются закрытыми. Командиры танков цели не видят, но нестись навстречу смерти, не стреляя нет никакой мочи, они бьют по любым подозрительным местам. Среди танков встают новые разрывы, но из пушек образца тысяча восемьсот лохматого года в движущуюся цель попасть нелегко.
— В винограднике, гады! — из-за треска помех не разобрать, кто из командиров первым засёк позиции батареи.
Да, вспышки дульного пламени и струи дыма вылетают именно оттуда, и лозы валятся, срезанные осколками и пулемётными очередями. Потом в ряды перекрученных стволиков врезаются танки. Если хозяин выживет, урожай винограда с этой земли он увидит нескоро. Разъярённые танкисты потеряли страх смерти, танки взбесившимися носорогами втаптывают в землю всё, что механики успевают заметить в закрытые триплексами смотровые щели. Пушки молчат — в свалке легко попасть по своим. Не умолкают пулемёты — ими броню не пробить.
Сорванным голосом Клитин останавливает подчинённых только тогда, когда с грунтом перемешано всё — пушки, люди, лошади и зарядные ящики.
Лейтенант плюёт на возможность поймать пулю под шлем, по пояс вылезает из люка — осмотреться.
Что это? Кино про Чапаева? Рассыпавшись лавой, отсекая итальянцев от города, скачет кавалерия, сверкает поднятыми над головой клинками. Перед конницей переваливаются на неровностях грунта танки взвода управления. Вот они добрались до группы автомобилей, им навстречу выходит человек с белой тряпкой в поднятой руке. Танк комбата останавливается, из башни выпрыгивает Барышев, направляется в дом. Несколько конников спрыгивают на землю и идут следом. В наушниках голос Мотылевича:
— Юра, кажется, поймали генералов! Сдаются, сволочи! Подтягивай роту ближе, если где вздумают отбиваться, станем давить!
Ещё радость. Заводится танк политрука и направляется вслед за ротой, из люка высовывается командир — бледный, но живой, чертяка. Показывает — ничего не слышу. Но улыбается. Хорошо!

Город взят. Победители заканчивают прочёсывать территорию, ловят последних врагов. Итальянцев перестали поднимать на штыки, они охотно поднимают руки — понимают, что в плену шансы пережить войну выше.
Из погребов и подвалов выбираются местные жители, начинают хлопотать по хозяйству — сначала робко и неуверенно. Потом, когда поймут, что новые оккупанты не собираются грабить, убивать и насиловать, заживут, будто ничего и не произошло. Кроме тех, конечно, чьи дома разрушены во время боя, тех, чьи сады и виноградники перепаханы снарядами и гусеницами танков. Но живым нужно жить, и будут восстанавливаться дома, по весне зазеленеют молодые посадки — Корча в боях пострадала не сильно.
Танкистов отвели в тыл сразу после боя. Командиры довольны — батальон показал себя хорошо. За двое суток боёв безвозвратные потери — пара Т-26 и три экипажа. Пять танков можно восстановить своими силами, двум нужен заводской ремонт. Через сутки боеспособных танков будет больше, чем экипажей — пока не вернутся из госпиталя раненые. Союзники оценили силу и мощь танковой атаки. Майор Барышев улыбается, вспоминая похвалы греческого командующего. Это, господин генерал, ещё цветочки — когда помощь пойдёт в полном объёме, греческий народ без подсказок сообразит, в какой стране живут его настоящие друзья.
Тяжёлых раненых днём эвакуировали во Флорину, в госпиталь. Тела убитых для захоронения отправили туда же — вместе с погибшими греками.
Экипажи обслужили технику, поужинали и отдыхают — в одном из занятых ими домов какой-то боец тихонько играет на гармони. Хорошо играет, скотина, грустно — наверно, кто-то знакомый погиб. Надо подойти, отвлечь, пока он весь личный состав своей тоской до ручки не довёл, Паганини хренов.
Отдых не для всех. У большого сарая стадом коров сгрудились автомастерские, тарахтит мотор генератора. Из-за приоткрытых ворот сверкают сполохи электросварки, доносятся мерные удары кувалды и весёлая ругань — ремонтники обещали до утра поставить на гусеницы подбитые танки третьей роты.

Уго волнуется, на вопросы отвечает не сразу, сначала тщательно обдумывает, выбирает слова. Ещё бы, человек напротив — самый настоящий комиссар. Ляпнешь, не подумав, и мамочка Бонатти не скоро увидит своего сына в их маленькой квартирке под самой крышей. Немного уверенности придаёт переводчик — тот самый командир, что так славно организовал сдачу в плен их батальона.
Комиссар смотрит спокойно, ожидает ответа — не торопит, не кричит. Предложение, конечно, интересное, и русские парни, кажется, совсем неплохая компания, но Уго придётся отказаться. Он поворачивается к командиру роты и долго объясняет причины, очень хочет, чтобы поняли правильно, всё-таки испанский — не родной язык, хоть и похож. Фунтиков поворачивается к комиссару:
— Ему хотелось бы остаться с нами, товарищ батальонный комиссар, он неплохой механик, и мог бы помогать чинить наши автомобили, но его товарищи считают его своим вожаком. Будет неправильно, если товарищ Бонатти их бросит в такой трудный момент.
Батальонный комиссар Окунев кивает, что-то помечает в лежащем перед ним блокноте и просит:
— Миша, спроси у него — много ли в его группе людей, которых можно привлечь к ремонту техники или оружия?
— Да, — отвечает итальянец. — Много. В Италии войска формируют из уроженцев одной местности, поэтому в нашем батальоне большинство — горожане, много парней из рабочих районов.
Выслушав ответ, комиссар снова пишет в блокноте и просит Фунтикова:
— Греки не сильно хотят сажать себе на шею толпу дармоедов, у них и без пленных с продовольствием в стране плохо. Есть мысль использовать их на строительстве новой линии укреплений и в каменоломнях, но технических специалистов по желанию будут набирать для организации центров ремонта трофейной техники — там и питание лучше, и режим свободнее. А его компании доверия больше, чем остальным. Скажи — пусть поговорит с людьми, если будет желание — поедут на Крит, строить мастерские, потом — работать в них.
Бонатти, услышав перевод, даже вскакивает от волнения, но ушибает голову о низкий потолок штабного фургона и садится обратно. Отвечать начинает по-итальянски, спохватывается и переходит на испанский. Окунев даже перевода не ждёт — и так ясно, согласен итальянец. Снова помечает что-то в блокноте и поворачивается к Михаилу:
— Распорядись проводить его к сослуживцам, скажешь — пусть готовятся, через пару дней их будут отправлять. Мы греческим товарищам информацию подбросим, решение за ними.



Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.
24 ноября.
Два дня я не видел Муссолини и ничего не слыхал о кризисе, вызванном отставкой Бадольо. Сегодня в 10.25 я был у себя в кабинете. Раздался телефонный звонок. Это звонил Муссолини:
— Придите сейчас ко мне, Кавальеро!
В 10.30 я был у него. Муссолини познакомил меня с несколькими документами и затем отдал приказ немедленно отбыть на фронт.
В 11.30 я вылетел в Албанию. С аэродрома в Тиране я немедленно выехал в Эльбасан (55 км юго-восточнее) в штаб 9-й армии, положение которой катастрофическое. Заслушал доклад генералов Содду и Верчеллино. Спросил о самом существенном: Продержимся или нет? Как идут дела в районе Шкумби? Сколько времени приблизительно имеется в запасе?
Верчеллино:
— Самое тяжёлое положение у Шкумби. По пехоте соотношение сил один к пяти и никакой артиллерии. Осталось немного лёгкой артиллерии. Если завтра противник бросит в наступление все свои силы, мы будем вынуждены отойти.
Содду:
— В тылу наших войск нет подготовленных позиций. Я отдал приказ 11-й армии приказ отойти к Клиссуре.
Кавальери:
— Когда?
Содду:
— Завтра. Однако понадобится два дня, чтобы осуществить этот план. Дивизия Сиенна ведёт бой.
Кавальеро:
— Сколько времени потребуется, чтобы выйти к Шкумби?
Верчеллино:
— Самое большое — неделя.
Кавальеро:
— Значит, раньше чем через неделю неприятель не может быть у Шкумби?
Верчеллино:
— После этого отступления наши герои будут выглядеть как призраки.
Кавальеро:
— Предположим, что пока мы будем отступать, подойдут восемь – десять батальонов.
Содду:
— Другого выхода у нас нет.
Верчеллино: Девятая армия может не выдержать. Третий и двадцать шестой корпуса полностью обескровлены. Боеспособны только пятый и шестой полки альпийских стрелков. Противник постоянно концентрирует артиллерию и танки то на одном участке, то на другом. У нас не хватает противотанковых средств.


Газета «Правда», 26 ноября 1940 года
Греческая столица — прифронтовой город. Лица горожан суровы и сосредоточены. Во многих районах продолжается разбор руин, оставшихся после варварского артобстрела линкорами и крейсерами итальянских фашистов. С наступлением темноты патрули следят за выполнением требований светомаскировки, проверяют документы.
Несмотря на бомбёжки и артобстрелы народ маленькой свободолюбивой Греции не собирается склонять шею перед фашистскими захватчиками. Возглавляемый коммунистами, он даёт итало-фашистским оккупантам достойный отпор. Получив братскую помощь великого советского народа, греческая армия перешла в наступление, изгнала врага со своей земли и бьёт врага на территории оккупированной Албании!
Сегодня по афинским улицам нескончаемой чередой идут в порт пленные итальянские солдаты, к стенам древнего Акрополя брошены знамёна разбитых вражеских дивизий и полков. Трофеями победителей стали десятки автомобилей, сотни орудий и миномётов, тысячи винтовок, множество боеприпасов и другого военного имущества. Как это разительно отличается от молниеносного разгрома фашистскими полчищами армий буржуазных государств! Польша, Норвегия, Дания и Бельгия, Нидерланды были оккупированы в считанные дни и недели. Мощная военная машина Франции была разгромлена, несмотря на помощь Британской империи, и только здесь, на Балканах впервые остановлено победное шествие коричневой чумы по Европе! Там, где у управления государством находится коммунистическая партия, воля народа к сопротивлению получает единственно правильное, выверенное по учению Маркса — Ленина — Сталина руководство, и тогда трещат по швам захватнические планы фашистов, пытающихся расширить свои империи!
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:50

Глава 3
Малой кровью, на чужой территории
Небольшое, ничем не примечательное здание в припортовом районе Салоник. В меру грязное, по виду сразу и не понять — склад или транспортная контора. Над входом нет даже невнятной таблички — из тех, которыми обозначают своё присутствие всяческие бюро и комитеты новой власти. Жителям Салоник это даже нравится — некогда людям пускать пыль в глаза, работают. Враг хоть и не у ворот — получил по зубам и отброшен, но всё ещё силён, нелегко маленькой Греции бороться с колониальной державой высшей весовой категории. В здании расположилось одно из управлений с рядовым названием – кажется, занимаются перемещением трудовых ресурсов.
Район достаточно шумный, совсем рядом звонят портовые краны, то и дело раздаются гудки паровозов, с каждым днём всё больше автомобилей проезжает в порт и обратно – круглые сутки кипит работа, Салоники стали главными транспортными воротами страны. Иногда по ночам порт пытаются бомбить прилетающие с моря трёхмоторные бомбовозы, но на работе докеров это не сказывается — летящие по одному «Зимородки» и «Ястребы» ещё на подходе перехватывают новые истребители. Изредка удачливому пилоту Реджия Аэронаутика удаётся прорваться к городу. Его встречают, как звезду американского кино — в небо вонзаются лучи прожекторов, вспышками магния полыхают над портом разрывы зенитных снарядов. Работа у причалов не останавливается, каждый делает своё дело.
В потоке транспорта на автомобили, что время от времени останавливаются у неприметного здания, никто не обращает внимания. Входят и выходят люди, изредка — группами. Здесь делают свою работу, как и докеры — круглые сутки.
Начальник управления время от времени рассматривает доставшуюся ему долю советской помощи. Помощь сидит у стола напротив, скудно освещённая светом настольной лампы. Лучше всего видны руки — крупные кисти с сильными узловатыми пальцами. В таких лапах ожидаешь увидеть ручку лопаты или рукоять молота, гаечный ключ, кельма и даже кирпич просто не соответствуют их масштабу. Что уж говорить о карандаше! Тем не менее, грифель бойко движется по бумаге, отмечает, подчёркивает и оставляет заметки на полях. Обладатель таких выдающихся рук больше ничем на себя внимания не обращает — среднего роста мужчина, крепкого сложения. Особых примет нет, говорит негромко. По-гречески — с заметным акцентом, но бегло. Никогда не шутит сам, чужие шутки понимает, но не смеётся — лишь спокойно улыбается. В его присутствии и сам становишься спокойнее.
Советская помощь нравится главному переместителю кадров, информация, поступившая из столицы — нет. Вчера командир третьего армейского корпуса генерал-лейтенант Чолакоглу устроил себе в Афинах небольшой персональный триумф в лучших древнеримских традициях — с прогоном пленных, демонстрацией трофеев и захваченных знамён. Само по себе это неплохо, императоры знали толк в зрелищах, направленных на подъём патриотизма. Но затем генерал устроил маленький бенефис на совещании в генеральном штабе, при обсуждении дальнейших планов и распределении советской военной помощи. Требовал львиную долю танков, пушек и авиации, обещал через месяц взять Тирану. Понимания не нашёл, удалился обиженным. После совещания посетил германскую дипломатическую миссию. Генерал провёл в миссии не слишком много времени — около часа, после чего убыл обратно на фронт. То, что после его визита радиостанция миссии вышла в эфир в неурочное время, а утром на афинский аэродром за дипломатической почтой прибыл самолёт курьерской службы, видимо, должно рассматриваться как случайное совпадение.
Оба собеседника дорого дали бы за возможность ознакомиться с содержимым улетевшего в Берлин пакета.
— Что мы знаем о господине генерале? — интересуется советский специалист.
— Германофил, близок с нашим бывшим королём, который тоже любит Германию трепетно и бескорыстно. Немецкую миссию посещает не впервые, прежде делал это регулярно, как правило, после аудиенций у его королевского величества. В молодости воевал с турками и болгарами, после вашей революции был в оккупационных войсках на Украине. Пользуется уважением в офицерском корпусе. В настоящее время — народный герой, разгромивший в Македонии половину итальянской армии.
— Да… — карандаш аккуратно ложится поверх донесения, пальцы советника выбивают по столешнице ритм какого-то марша.
— А ведь наверняка генерал–лейтенант немцам информацию передал. Но — недоказуемо.
— Даже при наличии доказательств его арест принесёт слишком много вреда,— начальник управления кадровых перемещений закуривает, выпускает дым из ноздрей и какое-то время следит за тем, как уменьшается огонёк на конце сигареты.
— Поясни, пожалуйста.
Советник желает знать, какой вред может принести арест предателя — в его прежней работе с подобным сталкиваться не приходилось. Напротив, чтобы гарантированно уничтожить матёрого врага, случалось пустить в расход десяток подозреваемых.
Придётся объяснять.
— Сегодня с итальянцами сражается вся страна. Впервые за два десятка лет мы не делимся на либералов, метаксистов и коммунистов.
Подумав, хозяин кабинета поправился:
— Неверно. Делимся, конечно, но сейчас это не имеет значения. Генерал-метаксист исполняет приказы премьера-коммуниста, не задумываясь о его партийной принадлежности, главное — отстоять свободу, между собой мы сцепимся потом. Если начнём аресты офицеров и генералов, не придерживающихся коммунистических взглядов, остальные задумаются — кто следующий? Даже если мы поймаем Чолакоглу с поличным в момент передачи планов и карт, каждому не докажешь. Мы не можем себе это позволить. То, что я не коммунист, ничего не меняет. Важно не то, что есть — то, как воспримут.
Советник машет ладонью, разгоняя табачный дым – он мешает смотреть на собеседника:
— Надеюсь, вы не собираетесь позволить генералу продолжать передачу информации противнику? — он по-прежнему спокоен.
— Мы не можем арестовать генерала, и не можем допустить его работы на врага. На войне гибнут и генералы. Смерть на поле боя, в отличие от ареста, только укрепит единство народа.
— Будете делать предателя героем?
— Мертвому генералу будет всё равно, а герои Греции нужнее предателей.
Советник вглядывается в сидящего напротив специалиста, будто увидел его впервые, потом кивает и откидывается на спинку стула.
— Мне кажется, я могу у вас кое-чему научиться, товарищ начальник управления.
Он по-прежнему серьёзен, но в уголках глаз прячется улыбка.
— Взаимно, коллега. Смерть генерала на боевом посту НАМ ещё предстоит грамотно организовать.

Огонь лижет закопчённый свод очага, наполняя небольшое помещение теплом и дымом. Седые космы поднимаются к стропилам, к крыше из сланцевых плиток, слоями висят над головами сидящих в охотничьей хижине мужчин. На неком подобии стола разложена немудрящая, но здоровая и сытная пища — сыр, копчёная козлятина, солёные оливки. Один из мужчин отогревает у огня несколько задубевших на морозе лепёшек. Капитан Карагиозис, ласково похлопав по налитому боку, выкладывает на стол немалых размеров бурдючок. Его высокие и плечистые, но сухие, жилистые подчинённые весело улыбаются, достают из мешков котелки.
— Кара, стоит ли? — Котовский радостей жизни не чурается, но пить чуть не на нейтральной полосе, даже не выставив часового? — А если макаронники полезут?
— Старый, но неглупый поэт сказал: « Мудрых предков тела уже сгнили давно, неужели тебя не прельщает вино?»
Капитан мил и обаятелен, будто сидит не в заваленной по крышу снегом конуре, а во дворе своего небедного дома, мятый котелок держит, как драгоценную чашу, красные бока которой расписаны сценами из приключений богов и героев.
— Не беспокойся, Алексий, с эвзонами можно пить, с нами нельзя напиться! А любители макарон сидят внизу, и до утра носа не высунут из своих лачуг!
В самом деле — отчего бы не расслабиться немного? Хорошая компания, неплохая еда и бодрящее, сдобренное капелькой мёда вино — на войне привыкаешь ценить маленькие радости, потому что именно они дают жизни вкус, цвет и запах, отгоняют от глаз живущую в рутине бытия серость.
— Ты почему не подпеваешь, Алексий? У тебя красивый голос, давай! — и капитан затягивает:
— Чистил и чистил родник я под сенью оливы седой!
Была-не была, решает Алексей и подтягивает:
— Может, выйдет девица с кувшином с утра за водой!
От его рёва в расположенном в долине селении начинают выть собаки, итальянский пулемётчик с перепугу выпускает в ночь пару очередей, но пулемёт теряет голос, поперхнувшись на полуслове. Греки закрывают ладонями уши.
— Святой Дионисий, ну и глотка! — хохочет Карагиозис. — Клянусь чепцом моей матушки, пиринейские дурни решили, что в горах снова завёлся Немейский лев! Этот идиот со страху смял в своём пулемёте приёмник для обойм, или я не эвзон, а настоятельница женского монастыря! Алексий, не надо больше петь, только слушай!
Капитан отхлебывает из котелка и хорошо поставленным баритоном продолжает:
— Не сочтёшь и до трёх, а Лариса
Уже соберёт виноград!
Карагиозис командует батальоном элитной греческой лёгкой пехоты. Увидев эту элиту впервые, Алексей с трудом удержался от улыбки – греческие шинели, на которые и так смотреть было нелегко, у этих детей гор ещё и заканчиваются на уровне колен. А ниже обреза шинели…
— Твою ж мать! — не выдержал политрук, — Они ж в чулках до колен, и тапки с помпонами! А на башке горшок с кисточкой! Детский сад на утреннике, да, командир?
— Попробуй мне только захихикать! И бойцов предупреди, быстро! — спровадил не в меру развеселившегося заместителя Котовский, отвечая на приветствие офицера, с которым ему предстояло гонять супостата по горным склонам.
В недрах штаба корпуса зародился гениальный план — нанести обходной удар в тыл выдвинутого вперёд правого фланга девятой армии итальянцев. Когда генерал Верчеллино бросит на отражение атаки все свои невеликие резервы, нанести смертельный удар, разгромить остатки итальянских войск в долине реки Шкумбин. После этого усиленная танковым батальоном кавалерийская дивизия лихим ударом захватит Эльбасан — и отрежет в горах ошмётки итальянских дивизий, без еды и боеприпасов. Для танков и конницы рейд в восемьдесят километров по хорошей дороге — пустяк. Шах, и мат. От Эльбасана прямая дорога на Дуррас — второй из портов, через которые в Албанию прибывают итальянские подкрепления, а до Тираны останется всего полсотни километров. С хвостиком.
В этом победном хоре запев достался бригаде эвзонов, а чтобы горцам было не скучно, руководство в неизменной мудрости своей выдало им погремушку — роту лёгких танков. Ну, и для того, чтобы убедить итальянского командующего в серьёзности атаки.
Барышев пошутил — мол, лёгкой пехоте средние танки ни к чему, а Алексей с греками быстрее общий язык найдёт.
Что танкам делать на крутых заснеженных склонах, не уточнил:
— Не маленький, сам разберёшься.
Очевидно — комбату ситуация тоже не нравится, но приказы в армии не обсуждают.
С новыми знакомыми Котовскому повезло, эти эвзоны, хоть и гордятся своей клоунской экипировкой, оказались парнями крепкими, боевыми и решительными. Что интересно – вовсе не собираются геройски умирать за Родину. Логика у ребят простая, и Алексею близкая – чем больше врагов Греции умрёт, тем лучше для страны. А живые защитники ей ещё пригодятся.
Накануне наступления командир бригады представил Котовского командирам батальонов, и честно признался:
— Никогда не командовал танками в бою, не знаю, на что такие машины способны в горах. Поговорите с офицерами, посмотрите, где придётся воевать, буду рад выслушать ваши соображения.
Обсуждать применение танков в горах оказалось приятно – как говорится, у греков «с собой было». Офицеры увлеклись, заспорили…
— Слушай, — вдруг предложил один из комбатов, — я со своими парнями собираюсь попробовать этой ночью на итальянцах новые пулемёты и миномёты — пошли с нами, заодно и местность посмотришь.
От таких предложений Котовские не отказываются.
Под утро цепочка бойцов двинулась вдоль хребта в тыл к сидящим в долине итальянцам. Хоть противник и избегает подниматься высоко в горы, впереди отряда крадётся тройка дозорных, выискивает вражеские секреты – тот, кто заранее считает врага идиотом, непременно сам останется в дураках. В этот раз альпийские стрелки греков не удивляют – отряд эвзонов пробирается к ним в тыл, не встретив ни одного. Карагиозис без суеты, без спешки размещает на удобных позициях недавно поступившие из Союза ручные пулемёты, два расчёта лёгких пятидесятимиллиметровых миномётов и бойцов прикрытия. Всё это время Котовский водит биноклем по долине – когда ещё удастся перед атакой рассмотреть оборону противника сзади, да ещё и сверху. Не зря старается, засёк ниже по склону пару «Солотурнов», напоминающих водопроводные трубы на колёсном ходу.
— Слышь, господин капитан, те штуки около кривой сосны могут запросто пробить броню моих танков, если смогут стрелять сверху вниз.
Карагиозис проникся, проинструктировал миномётчиков.
Командиры собирались обратно к своим, когда из- за речной долины, через невысокий горный хребет, открыла огонь артиллерийская батарея. Судя по звуку, пушки небольшие.
— Горные, шестьдесят пять миллиметров. У нас такие же, — уверенно определил командир эвзонов. — Могут сильно помешать атаке — скорострельные.
— Как бы туда забраться? — Алексей показывает на вершину горы.
— Если нужно — заберёмся, — пожал плечами грек.
С вершины видно достаточно: неглубокая быстрая речка — извивающаяся чёрная лента на фоне присыпанных снегом берегов, долина в километр шириной, и никаких укреплений на переправе.
— Кара, есть идея, но танкам будет нужно помочь, — дёргает капитана за рукав шинели Котовский.
— Попробуй только попросить у полковника не мой батальон — и я перестану тебя узнавать, даже столкнувшись нос к носу! — восхищается Карагиозис. — Наверняка пушки стоят недалеко от штаба, у нас в бригаде ещё никто знамён не захватывал. Хочу быть первым!
Командир бригады выслушал их план, прошёлся циркулем по карте и принялся рассматривать, будто видел обоих впервые. Его огорчённое «спелись» прозвучало не как обвинение в сговоре, как диагноз.
— Садитесь. Мне, господа, неудобно снизу вверх смотреть на ваши довольные... — полковник чуть протянул паузу, — Лица. Опять разболелась шея.
Командир дождался, когда молодёжь усядется, и продолжил:
— Два авантюриста нашли друг друга и совпали, как части разбитого когда-то горшка. Надежду внушает то, что это неглупые авантюристы. К тому же, обстоятельства на их стороне. Я не стал бы переносить наступление из-за того, что вас посетило гениальное озарение, но выделенная бригаде для поддержки артиллерия задерживается, и снаряды ещё не подвезли, с этим начинаются проблемы. У вас есть сутки на подготовку.
«Авантюристы» радостно переглянулись.
— И не надо так нетерпеливо ёрзать — постарайтесь при подчинённых не выглядеть парой задумавших очередную проделку гимназистов. Можете быть свободны, к обеду жду обоих у себя в палатке.

Перед тем, как увести батальон в горы, Карагиозис признался Алексею:
— Что-то меня беспокоит в разговоре с нашим Англичанином. Не могу понять, что, но сидит, как заноза.
Капитан потер ладонью правую щёку.
— Нет, не пойму. Мне пора, не подведи, и мы крепко надерём засранцам их худые альпийские задницы!
Капитан побежал догонять своих солдат, Котовский остался ждать утра — танки не умеют пробираться в тыл врагу горными тропами. Тогда он был в этом уверен.

Под утро темнота кажется чернее, но на фоне снега можно различить силуэты людей и танков. Экипажи выстроились у заправленных по пробки и загруженных боеприпасами по самую крышу машин, — не на спине возить, экономия может выйти боком.
— Рота, равняйсь! Смирно! Слушай боевой приказ!
В ночной тишине можно не напрягать связки — слова приказа хорошо слышны всем. Последние слова неприятны, но необходимы:
— В случае моей неспособности командовать за меня остаётся командир первого взвода, далее — по старшинству. По машинам!
Топот сапог, лязг крышек люков. Котовский успел занять своё место и присоединить разъём шлема к ТПУ, когда открыла огонь артиллерия.
Горы и расстояние делают своё черное дело — связи с батальоном нет, поэтому позывные упростились.
— Я Первый. Заводи!
За завесой разрывов рота выходит на рубеж атаки – на минуту раньше установленного времени. Итальянцам не до них – слишком густо на позиции падают гаубичные снаряды. Сливающиеся в один рёв разрывы заставляют вжаться в дно окопа в попытке просочиться ещё глубже, спасти своё драгоценное тело от осколков, что в мелкие клочья раздирают визжащий от нестерпимой боли воздух. Однако чужая земля не желает прятать пришельцев, дрожит, как необъезженная кобыла, толкает и бьет снизу, пытается выбросить навстречу неминуемой смерти. Цепляются в стены окопов пальцы, упираются подошвы солдатских ботинок – невозможно заставить себя поднять над бруствером даже не глаза — стеклянный зрачок перископа.
В этом аду хлопки разрывов ротных миномётов неразличимы, но не менее смертоносны — первыми полегли иссечённые осколками расчёты противотанковых ружей, один за другим перестали жить пулемётчики, что должны были в два слоя накрыть перекрёстным огнём неширокий вход в долину. Поймал пулю в живот, скорчился в безнадёжной попытке вернуться в материнское лоно наблюдатель – зря думал, что выступ скалы укроет его от пляшущей вокруг смерти. В этот раз костлявая явилась со всех сторон, в разных обличьях, и немногим суждено ускользнуть от её леденящего дыхания.
Шлёпнулся на развороченный снарядами грунт последний горячий осколок, начали приходить в себя солдаты, их позвоночники окрепли, позволили подняться на ноги — снова дрожит земля, накатываются на полузасыпанные окопы рёв моторов и лязг гусениц. Взгляд выхватывает угловатые силуэты, прилипает к мельтешению траков бесконечной гусеничной ленты. Она всё ближе, она стелется по земле, чтобы смять тебя, раздавить, смешать с грязью, и нет сил отвести глаза — мадонна, неужели это я минуту назад мечтал смешаться с землёй? Я был неправ, спаси, заступница!
Дрожащие пальцы давно забытым жестом касаются лба, живота, ищут замершее в испуге сердце, касаются правого плеча, на котором нет винтовочного ремня — разве может спасти от надвигающегося ужаса жалкое творение австрийца Манлихера? Что толку тыкать штыком в танковую броню?
Сосед заливается диким хохотом, срывает с головы каску, швыряет её в танк и выпрыгивает из окопа – бежать. Коротко татакает пулемёт, обрывает смех, пугающий больше врага.
Услышала искреннюю молитву божья матерь, танки, не сбавляя хода, пересекают линию окопов и исчезают за пеленой снега, что посыпался вдруг из низких облаков.
После пережитого поднявшаяся над брустверами греческая пехота — ангелы на белых крыльях надежды. Разве можно стрелять в ангелов? Их приветствуют, высоко поднимая руки над головой. Ангелы непривередливы, они не обидятся на отсутствие пальмовых ветвей.

Сопротивления почти нет — взятые в два огня, подавленные артобстрелом итальянцы не стреляют. Котовский на ходу перестраивает роту в колонну и на максимальной скорости движется к реке — туда уже спускаются с гор бойцы Карагиозиса.
Хлипкий мост делали не для танков — ерунда, идём вброд, вода не достаёт даже до поддерживающих катков. Течение сильное, поток просто кипит вокруг машин, пытается унести с собой — напрасно, сдвинуть такую массу ему не по силам.
Эвзоны толпой перебегают мост, карабкаются на танки — сколько может поместиться, пять — шесть человек на каждый. Облепленные людьми машины трогаются и идут дальше по дороге — быстрей, пока враг не успел отреагировать на прорыв своей обороны. Те, кому не хватило места на броне, бегут следом, стараясь не сильно отставать. Просто кони какие-то.
Горная батарея проснулась и открыла огонь по заранее пристрелянным целям — поздно, наступающие уже проскочили этот рубеж. Связи с пехотой у артиллеристов нет — греческая разведка перед атакой ликвидировала все переброшенные через реку провода.
Снег валит всё сильнее, закрывает обзор, залепляет стёкла приборов, мехводам приходится приоткрыть люки. За очередным поворотом ущелья дорога вырывается в долину, на склонах угадываются дома небольшого селения — в здешних местах больших не бывает. Танки притормаживают, дают десантникам возможность спрыгнуть. Врага удалось застать врасплох. Вспыхивают там и тут короткие перестрелки, точку в которых часто ставит выстрел танковой пушки. Ещё выстрелы, взрыв, несколько пулемётных очередей — и тишина. Танки блокируют выходы из долины, эвзоны начинают осмотр домов и сараев — вдруг кого-то не нашли сразу. Пропустить легко — стихия разгулялась не на шутку, ветер усилился, бросает в лица бойцов мокрый снег. Через час в броню командирского танка постучал посланный Карагиозисом боец. Пробираясь следом за ним к нужному дому, Алексей гадает — сумеет ли найти дорогу обратно.
— Твою ж мать, пурга какая-то, — бормочет он себе под нос, стараясь не отстать от длинноногого эвзона.
— Алексий, я понял, что меня беспокоило в разговоре с командиром, — капитан не ждёт, пока Котовский стряхнёт снег с одежды.
— Я плёлся сквозь эту мокрую дрянь, чтобы ты смог поделиться со мной своим открытием?
— И для этого тоже. Алексий, мы здесь застряли.
— С чего ты взял? — удивляется танкист.
— У нашего полковника болела шея. Она у него всегда болит к плохой погоде. Алексий, нам не успеть вернуться на тот берег реки.
— Объясни, — Котовский стаскивает шлем, проводит ладонью по бритой голове и садится к столу. Морщится — табурет попался колченогий.
— Ты видел, что на улице творится. Того моста, по которому мы прошли через Шкумбин, уже нет — наверняка его сносит каждое наводнение. Здесь, в горах, реки разливаются зимой.
— Что мы, на танках твоих парней не перевезём?
Капитан невесело улыбается.
— Не пройдут твои танки через разлив, утонут. Или сначала их унесёт потоком, утонут потом.
Алексей понимает, что друг не шутит, и задумался, прикидывая варианты.
—Как думаешь, это, — он кивнул в сторону окошка, — надолго?
Грек пожимает плечами.
— Несколько дней, может быть, неделя. Но высокая вода будет дольше — выше в горах снег тает медленно.
— Продержимся. Ты знамя-то захватил?
— Нет. Не было здесь штаба, только тыловики и артиллеристы. Штаб остался на том берегу, итальянский полковник собирался личным примером вдохновлять подчинённых.
— Это он правильно придумал.
Котовский прикидывает — неделю сидеть на том пайке, что с собой привезли. Эвзоны много на себе не притащили, в деревеньке наверняка лишнего продовольствия нет. В трофеях наверняка найдётся еда, так ведь ещё итальянцев кормить…
— Пленных сколько у нас?
— Каких пленных? — очень натурально удивляется Карагиозис, — Ты забыл, как они дрались? Горные львы, предпочли смерть позорному плену. Прыгали со скал, когда кончились патроны.
— Да? Что-то замотался я, глупые вопросы задаю.
Алексей расстёгивает комбинезон.
— Жарко тут. Ты сразу понял, что мы попались?
Капитан не отвечает, только дёргает небритой щекой. Потом вдруг улыбается:
— Но дело мы сделали — теперь итальянцы соберут все силы, чтобы нас прихлопнуть. Такой шанс умереть героями выпадает не каждому.

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.
5 декабря
Получил телеграмму от Муссолини: Сопротивляйтесь наступлению противника до последней возможности. Я уверен, враг использует свои последние козыри. У него нет военной промышленности, он может рассчитывать лишь на помощь Англии и СССР. Надо, однако, учитывать и худшую возможность, т.е. необходимость обеспечить оборону Северной Албании и укреплённого района у Валоны. Эта оборона может быть организована по рубежу Рпони, Либражди и по реке Шкумбини до моря. Оборона Валоны может осуществляться вдоль реки Вьоса от её устья до Дорбы. Важно немедленно приступить к строительству оборонительных сооружений в указанных районах.
Принял главного интенданта. Самое большое беспокойство вызывает недостаток продовольствия, строительных материалов и обмундирования. Положение с боеприпасами всех видов, особенно для лёгкого оружия, очень тяжёлое. Необходимо для доставки продуктов питания и боеприпасов использовать авиацию.
На улице который день бушует непогода. Когда война уйдёт дальше на север, хозяйке придётся долго проветривать своё жильё — стоящие на постое танкисты пропитали дом стойким ароматом казармы. Знакомый каждому служившему букет: ядрёная смесь запахов сапожной ваксы, хозяйственного мыла, молодого, здорового мужского тела, в которую случайной нотой вплетается тончайший оттенок тройного одеколона. По вечерам добавляются запах сгорающего в «летучей мыши» керосина и неописуемый дух сохнущих у печки портянок.
Когда входишь с улицы, первое время тяжело дышать, потом привыкаешь. Намёрзшийся на улице организм не желает отходить сразу, только прижавшись к горячим булыжникам круглого печного бока, начинаешь ощущать, как выходит из тела въевшаяся до самых костей стылая сырость.
— Полетели с небес белые снега, засыпают собой нивы и луга, — выводит под аккомпанемент тульской двухрядки негромкий душевный тенор.
Тимоша Хренов взялся за музыку. Достался же талант человеку! И на гармони играет — заслушаешься, и голос чудный. Ему бы не снаряды в пушку кидать, в филармонии выступать. Может, ещё и будет. Вон, песня опять новая.
— Разожгу я в печи радостный огонь, растяну я меха, запоёт гармонь. Далеко на восток милые края, и уже, видно, спит Родина моя. Чтобы мирно спалось сёлам-городам, сто морей переплыть довелось бойцам.
— Это ты, Тимша, загнул! — Фёдор Баданов перекусил нитку и ловко завязал узелок. Певец на замечание не среагировал — когда Хренов добирается до инструмента, никого не слышит, вылитый тетерев на токовище. Склонил стриженую «под ноль» белобрысую башку на плечо, глаза прикрыл. Сапогом в него запустить, что ли?
Допел, задумался — что дальше выдать.
— Вот, Тимофей, и талант у тебя, и голос, и песни сочиняешь, а всё равно песни твои — хреновые.
Голос у Северюка хрипловатый, не шибко приятный, и шутки у него злые, но механик Петро хороший.
— Как это хреновые? — возмущённо встрепенулся автор.
— Так фамилия твоя какая? А, смекнул, наконец. Коли автор — Хренов, так и песни его
— хреновые.
Северюк повернулся к Баданову:
— Про вторую роту ничего не слыхать? Ротный в штабе був, не казав чого?
Фёдор отрицательно покачал головой — новостей не было.
— Не, Котовский не мог просто так пропасть, — видно, Петро давно об этом думал, теперь его прорвало.
— С финского окружения вышел, это не с тыла у макаронников выбираться. Придёт вторая рота, помяните мои слова, они ещё Муссолини поймают и на верёвке приволокут!
— Приволокут, конечно, — если встретят. Никто и не сомневается. Чего ты завёлся?
Скрипнула дверь, в щель просунулась голова посыльного:
— Первая рота, через десять минут строиться у танков!

И прежде начальнику управления по перемещению кадров приходилось засиживаться на работе дотемна, но чтобы работа по ночам стала постоянным элементом распорядка? Кошмар! А куда денешься? День заполнен потоками поступающей информации, чтением отобранных помощниками документов и выдержек из протоколов допросов. Подчинённых необходимо направлять и контролировать – работа управления не должна распадаться на работу отдельных исполнителей. Для аналитики остаётся вечер. И ночь. Сколько удастся откусить на сон, зависит от положения дел и твоих мыслительных способностей. Впрочем, не только твоих. Советский советник оказался настоящим профессионалом.
— Удивительно, британская и германская резидентура даёт нам больше работы, чем итальянская. Даже болгары активнее занимаются разведкой. Такое впечатление, что Муссолини выставил Греции ультиматум с тяжкого похмелья в состоянии временного помешательства. Можно подумать, толпы греков осаждали его резиденцию с просьбами об оккупации.
— Муссолини — болтун и демагог. Хороший демагог, талантливый болтун, сумел заговорить целую нацию болтунов. После этого уговорить себя самого — не такая уж сложная задача.
— Думаю, вы правы. Что у нас ещё на сегодня, коллега?
Советник раскрыл толстую папку личного дела.
— Чолакоглу. Немного притих после разгрома Росси и взятия Тепелены.
— Да, разговоры о собственной исключительности почти прекратились, теперь он рассказывает о недостаточности имеющихся в его распоряжении сил и аккуратно внушает окружающим мысль о командовании, не способном правильно выбрать направление главного удара. Выражал сомнения в надёжности советских «наёмников». Несколько раз, невзначай, с разными людьми.
— Возможен саботаж?
Карандаш несколько раз замысловато провернулся в толстых и неуклюжих с виду пальцах.
— Трудно сказать. Последние распоряжения можно оценить как достаточно рискованные. Операция в районе верхнего Шкумбрина завершилась успешно, но потеряна треть танков, имевшихся в распоряжении генерала.
— Не думаю, что наш подопечный способен управлять погодой.
Начальник управления достал из пачки сигарету, посмотрел на полную пепельницу, на некурящего советника, и убрал её обратно.
Советник перелистнул несколько документов в папке.
— Командиры первого и второго корпусов отмечают попытки итальянцев организовать противотанковую оборону. Что характерно, именно на направлениях главного удара. Отмечена совершенно нехарактерная для них ранее концентрация противотанковых средств на танкоопасных направлениях, попытки сооружения препятствий, непроходимых для танков. Ещё одна особенность — автоматические зенитки и противотанковые ружья размещаются для стрельбы сверху вниз. Пленные на допросах показывают, что такое распоряжение получено из Рима.
— Это не помешало разгрому их правого фланга, пленные начинают превращаться в серьёзную проблему — их слишком много.
— Итальянцам не хватило времени и ресурсов. Банально не успели. То, что команда об усилении противотанковой обороны пришла из Рима, а не из Тираны, говорит о том, что немцы поделились с союзниками полученной информацией.
— Кто бы сомневался.
— Коллега, — советник потянулся — мощно, со вкусом, до хруста в суставах — распорядитесь принести чаю, пожалуйста.
Грек улыбнулся — его советский помощник никогда не командует в управлении сам, даже в мелочах. Удивительное чувство такта у бывшего грузчика и карателя.
Когда советник отхлебнул из чашки, и откинулся на спинку стула, продолжил:
— Сам генерал безвылазно находится в Корче.
— Не слишком ли далеко от фронта?
— Ему виднее, командир он всё-таки хороший. Жаль, что с гнильцой. Вчера его адъютант был в столице, навещал родственников. День ангела двоюродной сестры. Торжество скромное, в кругу семьи, никого лишнего — братья, сёстры, дядья и один из секретарей германской миссии.
— Опять радио и самолёт за почтой?
Грек отрицательно покачал головой:
— Нет. Видимо, информацию не сочли срочной.
— Пора бы уже отработать вариант «Герой».
Начальник управления всё-таки закурил.
— Наши парни уже сработались с вашими специалистами. Осталось дождаться появления генерала на передовой.
***
Воздух задрожал, предупреждая о приближении очередного итальянского «гостинца». Сто сорок девять миллиметров – серьёзный калибр. Грохот разрыва, клубы дыма, визг разлетающихся осколков и выбитого из скальной породы щебня. На излёте часть этого добра цокает по броне. Сначала экипаж вздрагивал, но обстрел, теперь ленивый и неспешный, длится уже третий час. Привыкли. А начиналось всё неплохо…
Впервые на памяти Фунтикова танки ввели в бой после прорыва обороны противника. Пехотные дивизии и артиллерия разгромили подавленных постоянными неудачами итальянцев, перемололи последние боеспособные полки и создали огромную прореху в защите. Роль кинжала, который должен поразить противника в сердце досталась коннице. Танковый батальон — закалённое острие клинка, его задача — на ходу давить любые попытки задержать идущую к цели кавалерию.
В использовании танков греческие штабисты решили позаимствовать тактику вермахта. Рывок трёх батальонов БТ вдогонку отступающим дивизиям одиннадцатой итальянской армии, когда почти без потерь взяли Гирокастру, Клисуру и Тепелену, подтвердил правильность этой тактики. Танкисты легко обогнали плетущихся по горным дорогам фашистов, заняли стратегически важные пункты и сумели их удержать до подхода пехоты. Увы, первому батальону такой прыти не показать — техника не та, на редких участках удаётся разогнаться до двадцати километров в час. Зато расстояние невелико — меньше восьмидесяти километров.
Шли, как на обычном марше — с мелкими группами итальянцев скачущие впереди разъезды расправлялись ещё до подхода основных сил. Ползли навстречу поросшие лесом склоны, время от времени нависали над дорогой скалы. Горы и вода со всех сторон. Бушевавший несколько дней снегопад сменился холодным дождём. Потоки водопадами срывались со скал, пересекали дорогу, в низинах разливались озёрами — к счастью, неглубокими. Шкумбин, по правому берегу которого проложена дорога, превратился в мутный поток, с рёвом бился о скалистые берега, со скоростью курьерского поезда летел к далёкому ещё морю. Стихия с одинаковой лёгкостью несла мусор и стволы деревьев. Утром мимо колонны проплыл, раскачиваясь на волнах, большой бревенчатый сарай, — похоже, река в этот раз поднялась много выше обычного. На крыше сарая сидела рыжая курица, мокрая и несчастная. Дождь продолжался, снега таяли — Михаил уже прикидывал, поместится ли вся эта масса воды в речном русле? Связи со второй ротой нет, информации о ней — тоже. Низкие тучи не дают возможности поднять в воздух авиацию. Неужели парни Котовского попали в такой вот поток?
После полудня танки и передовой полк миновали Либражд, не заходя в небольшой городок, и по захваченному мосту перешли на левый берег реки. Для Михаила город остался подписью на карте и россыпью крыш, мелькнувших на склоне с правого борта. Немногочисленный итальянский гарнизон — комендатура, охрана складов — оставлены для разогрева замыкающему полку дивизии. Только скорость движения могла обеспечить успех операции.

Гусеницы, лязгая, проматывают очередной километр пути. Цель совсем рядом, остался десяток километров, а противник до сих пор никак себя не проявил. Порядок движения изменился, теперь танки вышли в голову колонны, оставив позади уставших всадников на притомившихся лошадях. Путь идёт под уклон, и броневички ФАИ, которые вначале пришлось тащить за танками на тросах, приободрились и ушли вперёд, на метров триста оторвались от головы колонны.
Впереди показался последний перед Эльбасаном мост — двухпролётное сооружение над правым притоком Шкумбина. После него несколько километров вдоль реки и колонна вырвется на широкую, хоть и холмистую равнину. Там их итальянцам не остановить, даже если будут очень стараться. Фунтиков было решил — обошлось, обмануло мерзкое предчувствие, появившееся сразу после того, как оценил поставленную задачу и посмотрел карту. Зря. Черти вынесли навстречу длинную колонну грузовиков. К мосту громоздкие «Лянчи» и «Фиаты» вышли одновременно с парой броневиков разведки. Пропусти греки колонну, может и обошлось бы – итальянцы, похоже, не ожидали встретить врага в своём глубоком тылу, они даже не снизили скорость. Не выдержали нервы у экипажей бронеавтомобилей. Парень, сжимавший рукоятку ДТ, несколько часов ждал, когда в него начнут стрелять. При виде противника, он не раздумывал ни секунды - пулемётная очередь хлестнула по стёклам головного грузовика. Резко вывернутый руль, удар по тормозам, и тяжёлый грузовик заносит на мокрой дороге. Огромный угловатый автомобиль утыкается в ограждения моста и останавливается. Из кузова начинают выпрыгивать солдаты, они разбегаются в стороны и падают под огнём уже двух пулемётов. Погибают не все, по броневикам открывают огонь из винтовок и автоматов.
Фунтиков разворачивает роту в боевой порядок, огонь танковых пушек заставляет врага попятиться, уцелевшие грузовики пытаются развернуться. Один из ФАИ чихает мотором, выпускает из выхлопной трубы клуб сизого дыма и медленно идёт вперёд, на мост. Подъезжает к первому грузовику. Из пробитого радиатора аутокаро песанте вырываются клубы пара, водитель броневика осторожно объезжает лужу вытекающего из простреленного бака «Лянчи» бензина. Цилиндрическая, с характерным куполом башня рывками поворачивается из стороны в сторону, пулемётчик нервничает, пытается целиться во всё сразу.
Удар, грохот — и дальний пролёт моста разлетается в дыму и пламени. Его остатки рушатся вниз, следом сползают загоревшиеся останки грузовика. ФАИ отлетает в сторону, как отброшенная пинком прохожего консервная банка. Броня лопнула, смялась, из остатков машины никто не пытается выбраться.
Тяжёлые итальянские гаубицы переходят на беглый огонь.

Переправиться через речку до темноты не удалось — танки увязли в размокших берегах, спешенная кавалерия не смогла перебраться через ледяной поток под огнём. Бросаться в воду ночью тем более не стоит. На том берегу ворчат дизелями грузовики, хлопают откидывающиеся борта — противник подвозит подкрепления. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять — захватить Эльбасан с налёта не вышло. Даже если получится форсировать водную преграду, дальше идти по узенькой полоске берега, шириной в полсотни метров, зажатой между горными склонами — весьма крутыми, надо заметить, и рекой. Под огнём артиллерии и расположившихся наверху стрелков. Переправить стрелков и пулемётчиков на другой берег Шкумбина итальянцы могут легко — в городе несколько мостов. А эскадроны, отправленные генерал-майором Станотасом должны сначала вернуться почти на десять километров, а потом по бездорожью пробираться по горам, волоча за собой вязнущих в грязи по бабки лошадей. Дерьмо!
Майор Барышев сложил карту и вышел из штабной машины. Порывистый ветер попытался вырвать дверь из рук, заставил пригнуть голову. Показалось или…? Майор зашёл за машину, укрылся от ветра и посмотрел вверх. Не показалось. На западе, над городом, который нужно взять, видны звёзды. Ветер разгоняет тучи. Только этого и не хватало до полного счастья.
Майор дернул из кабины угревшегося посыльного:
— Боец, через десять минут ротные, командиры батареи и отдельных взводов должны быть здесь. Пять уже прошло.

Лейтенант Клитин со свистом втягивает воздух уголком рта. В темноте выражение лица командира роты разобрать трудно, стоящий по стойке «смирно» механик командирского танка оценивает настроение по голосу. Дело дрянь, такие звуки мог бы издавать ползущий внутри жестяной трубы кирпич.
— Что? Это? Такое?
В кулаке ротного зажат здоровый кусок войлока.
— Это плащ, товарищ лейтенант, у пастуха сменял, на трофейные часы. Непромокаемый он.
— Так, — кирпич снова скребанул по жести. — Ещё и мародёрствуем.
На левой руке лейтенанта точно такие же часы, как те, что достались старому албанцу. В правом кармане — трофейный пистолет, и портсигар у ротного новый, не из Союза привезён. Боец знает, но молчит. Об этом лучше молчать, иначе хуже будет.
—Я им моторное укрываю, когда двигатель обслуживаю, если снег или дождь, товарищ лейтенант!
Снова звук всасываемого воздуха.
— Для этих целей танк укомплектован брезентовым чехлом, товарищ боец!
— Товарищ лейтенант, быстрее так получается!
То, что раскатывать и скатывать брезент нужно дольше, чем возиться с мотором, командира не интересует.
— Вы считаете, — голос Клитина утрачивает последнее сходство с человеческим, — что инструкцию по эксплуатации танка писали дураки? У вас нет мозгов, боец!
Рядовой Жуков семилетку окончил с отличием и такого обращения не выдерживает:
— Товарищ лейтенант, у меня есть мозги!
Удивительно, но в голосе ротного появились человеческие интонации, лейтенант явно обрадовался:
— Вы пререкаетесь! Три наряда на работы вне очереди!
— Есть! — угрюмо подтверждает Жуков, но процедура ещё не окончена.
— За ответ не по уставу ещё два наряда!
— Есть ещё два наряда, товарищ лейтенант!
Закутанный в плащ-палатку посыльный, отец родной, спаситель, появляется из темноты и громким шёпотом орёт:
— Комадира роты к комбату!
— Иду, — не оборачиваясь, бросает Клитин, и снова механику: — Вонючую тряпку убрать, чтоб я её больше не видел!
Ротный, скрипя сапогами, растворяется в темноте. Жуков подбирает брошенный в грязь пастуший плащ, встряхивает и аккуратно сворачивает.
— Глаза бы тебе достать, чтобы видел меньше, — фраза гораздо длиннее и эмоционально насыщеннее, но большая её часть записи не поддаётся.
Из-за танка выходит заряжающий, помогает запрятать ценный предмет под брезентовым чехлом на корме машины.
— Чего это Клистир сегодня разошёлся?
— А хрен его знает, Васька. Может, его бабы не любят? На нас отрывается.

— Юра, только не лезь на рожон.
Майор Барышев устало проводит рукой по лицу, на секунду прикрывает глаза.
— Бери лучшие экипажи, но без толку не геройствуй — сам понимаешь, местность кавалеристы осматривали, причём в темноте. Можно там через поток переправиться, нет — на месте оценишь, решение за тобой. Ночью, на трёх-четырёх танках шанс прорваться есть, днём в этой кишке ляжем все — и мы, и греки. Твоя цель — тяжёлая батарея, сможешь уничтожить — город наш. Но если поймёшь, что прорваться не получится — возвращайся. Через день, через неделю мы всё равно его возьмём.
После батареи двигай сюда,—— карандаш комбата ткнулся отточенным грифелем в карту, — Ночью не найдут. Когда начнём, ударишь им в спину. Не справишься с гаубицами — мы через реку не пойдём. Всё понял?
— Понял, товарищ майор. Разрешите выполнять?
— Идите, лейтенант.
Хлопнула дверь, простучали по откидной лесенке сапоги Клитина, качнулся кузов штабного автомобиля.
— Чёрт, комиссар, как мне Котовского не хватает! — Барышев бросил карандаш на карту. Алексей точно справился бы, а этот… Прибор какой-то, а не человек.
— Неправильный он, командир, — Окунев отложил в сторону вчерашний боевой листок, и посмотрел на Барышева. Надо его с роты убирать. Политрук третьей до сих пор в госпитале, но мне докладывают — нехорошо в роте. Устав не нарушен, но рота командира не приняла – терпят. Командиров Клитин под себя согнул, люди озлоблены.
— Ротный — не девка, чтобы всем нравится. Я его тоже не люблю.
— Я с ним говорить пытался — такое впечатление, что с репродуктором побеседовал. Будто не слышит он меня. Я выполняю свои обязанности — спародировал Окунев лейтенанта. Надо будет его на партсобрании проработать.
— Вернётся живым — проработаешь.

Греки не ошиблись — в этом месте галечное дно может выдержать танки. Четыре машины приготовились к рывку на занятый врагом берег.
— Надеюсь, макаронники не заметили, что мы от колонны отстали, — самому себе шепчет Клитин.
Оставшиеся танки третьей роты, отчаянно гремя моторами на повышенных оборотах, уходят дальше по дороге.
Лейтенант не собирался упускать свой шанс — именно от него зависит успех операции. Может быть, исход всей войны. Для такого случая он и готовил свою роту, он уверен – любой его приказ будет выполнен. Без рассуждений и размышлений – для того, чтобы думать, есть командир.
Командир вылез по пояс из люка, сдвинул шлем, прислушался – тишина. Через полчаса рота пройдёт обратно, и он поведёт свои танки к цели. Не грамотей Фунтиков, не сгинувший недавно бесследно вместе с ротой счастливчик Котовский — он, лейтенант Клитин, проложит путь к победе.
Снова стал усиливаться звук танковых моторов, рота возвращается. Ещё пять минут, и можно начинать.
Клитин захлопнул крышку люка, прижал тангенту:
— Заводи!
Дождался, когда двигатель танка наберёт обороты…
— За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперёд!
Смутная, невнятная темнота земли в приборах наблюдения опрокидывается навзничь, уступает место усеянной огнями звёзд бездонной черноте неба. Двигатель рычит на крутом подъёме, танк рывком выбирается из ручья и снова падает на ровную поверхность. По броне щелкает пуля, вторая ударяет вскользь, даёт рикошет и с визгом взлетает почти вертикально вверх.
— Проснулись, суки! — радостно орёт Клитин, — скорость, Жуков, скорость! Жми, сукин сын!
Пули лупят в броню с разных сторон, со склона холма — или это уже можно назвать горой? — застрочил короткими очередями пулемёт, и лейтененат не выдерживает:
— Короткая!
Танк всхрапывает подобно осаженной на галопе лошади, скрежещет гусеницами по камням. Дождавшись, когда вспышки дульного пламени замрут в поле прицела, Клитин легонько, носком сапога трогает педаль спуска, и осколочный снаряд летит передать пламенный привет пулемётчикам. И сразу – рёв мотора, скрежет коробки передач, машина рывками набирает скорость. Лейтенанту не нужно смотреть, как лёг снаряд — и так знает, что не промахнулся. На фоне мокрого дорожного полотна мелькают тени улепётывающих пехотинцев. Клитин срезает их одной длинной очередью. Щёлкает вхолостую боёк пулемёта, несколько лязгающих звуков, доклад:
— Заряжено!
Не зря муштровал бойцов, нет, не зря — работают, как хороший, с любовью отлаженный механизм — не думают, действуют мгновенно, на одних рефлексах.
Хорошо, что распогодилось — в свете звёзд хоть что-то видно. Из-за дерева появляется фигура человека, взмахивает рукой. Тускло взблёскивает бутылочное стекло, взбесившийся танк испуганным зверем бросается в сторону. Лейтенант вцепился в рукояти маховиков, заряжающий ударяется сначала плечом о стеллаж, затем головой о башенную броню. Бутылка с горючей смесью разбивается о камень в полуметре от правой гусеницы. Времени прицелиться и выстрелить нет — машина уже миновала смелого итальянца, но это его не спасло — вспыхнувшее пламя освещает бегущего от дороги человека. Несколько пулемётных очередей сразу сходятся на видимой цели, превращают рывок спринтера в беспорядочное падение мясной туши.
Один за другим танки проходят мимо тёмных строений небольшого селения.
«Прорвались!» — решает Клитин.
— Вперёд, Жуков, Вперёд!

Капо маниполо Луиджи Бассо, командир когорты ПВО, был разбужен своим ординарцем — часовой услышал далёкую перестрелку. Спросонья молодой фашист разозлился на неуместное рвение чернорубашечников. Несколько выстрелов из пушки и далеко слышный в ночном воздухе звук моторов заставили его изменить мнение — именно для отражения этой угрозы его зенитки вечером сняли с охраны штаба девятой армии.
Длинные стволы пушек вытянулись параллельно земле, навстречу приближающимся танкам греков. Наводчики припали к прицелам, связист замер с телефонной трубкой в руке — ждёт команды. Приближается момент, ради которого Луиджи оставил родные края. Он, конечно, вернётся, но гораздо раньше в Парму долетит слава о его подвиге. Проклятые советские танки, которыми большевики просто нашпиговали греческую армию, до сих пор не сумел остановить никто. Что ж, он будет первым.

Как она смеялась! Франческа умела смеяться лучше всех девушек на свете – звонко, заливисто, сверкая ровными белыми зубками. Луиджи всегда любовался смеющейся соседкой, но в этот раз её смех привёл его в бешенство — красавица смеялась над ним.
— Ха-ха-ха! — звенел её серебряный голос, — Луиджи, ты сошёл с ума! Выйти за тебя!
Ха-ха-ха! Да надо мной будет потешаться вся округа — ты слишком подходишь своей фамилии!
Нахалка взялась рукой за ручку калитки:
— Джиджино, я не пойду к алтарю с парнем, который на целую голову ниже меня. Она снова прыснула:
— Даже в башмаках с двойной подошвой и высоким каблуком!
— Рост не самое важное в мужчине, Чикка! — сжал кулаки Луиджи, но калитка уже хлопнула, и из-за забора снова послышался её сводящий с ума смех.
На следующий день юный Бассо вступил в милицию. Он не собирался, как папа Джакомо, всю жизнь выстукивать серебряным молотком головки сыра. Чужой сыр, в чужих подвалах!
Судя по звуку, танки коммунистов выбрались на отрезок дороги, зажатый между склоном холма и бушующей рекой. Пора!
Луиджи махнул связисту платком, тот рявкнул в трубку, и со склона холма взлетели осветительные ракеты. Орудия шевельнулись, выцеливая танки, до которых осталось меньше километра.
— Огонь! — скомандовал Луиджи, и четыре семидесятипятимиллиметровых снаряда рванулись к целям. В головной танк ударили сразу два. В буссоль Бассо хорошо разглядел, как разлетелась левая гусеница, как дёрнулась прошитая снарядом навылет башня. Машину развернуло поперёк дороги.
Вспыхнул второй танк, замер, уткнувшись стволом пушки в склон третий. Выпрыгивающих из подбитых машин танкистов расстреляли из винтовок и пулемётов засевшие на склоне берсальеры из батальона охраны штаба.
Последний танк греков укрылся за корпусами подбитых и начал стрелять из пушки по позициям зениток. Луиджи отдал должное мастерству танкистов — они стреляли с освещённого места, в темноту, наводясь только по вспышкам орудий, но их четвёртый снаряд разорвался перед орудием номер два, осколки хлестнули по номерам расчёта. У зениток нет щитов, наводчик орудия упал с сиденья. Капо подскочил к пушке, оттолкнул стонущего капрала и приник глазом к прицелу. Расстояние невелико, но из-за подбитой машины видна только башня, причём не вся. Луиджи довернул ствол чуть правее.
— Огонь!
Снаряд прошёл над самой башней противника, ещё два снаряда с небольшим промежутком ударили в корпус танка, подбитого первым. Осколки снова застучали по орудию. Офицер поправил наводку.
— Огонь!
Наверно, снаряд попал в боеукладку — танк взорвался. Сорванная взрывом башня отлетела далеко в сторону.
Фашисты с радостными криками подхватили командира на руки.
«Жаль, что танков было только четыре»,— подумал Луиджи. «Ничего, завтра будут ещё». Слава, его великая слава была уже совсем рядом. Ха, он ещё подумает — пара ли ему пропахшая перегноем и фиалками крестьянка!

Ползти надо там, где есть тень. Хоть паршивенькая, вихляющаяся. Её отбрасывают на освещённую пламенем двух горящих машин землю остатки танка младшего лейтенанта Синичкина. Ползти нужно медленно и осторожно, тела в чёрных комбинезонах, разбросанные вокруг — вот что осталось от тех, кто пытался спасаться бегом или просто подняться на ноги. Впрочем, Ерофей Жуков иначе теперь и не сможет — на одной ноге сильно не разбежишься. Левая не слушается совсем. А ещё этот…
Рядовой с ненавистью оглядывается назад, на тело ротного, которое он тащит на воняющем немытой овечьей шерстью войлочном плаще.
Он выжимал из танка всё, что допускала конструкция, и даже немного больше — хорошая, твёрдая дорога вела под уклон, и двадцать шестой шёл даже быстрее паспортных тридцати в час. Вёл танк, больше надеясь на чутьё, чем на глаза — видно было паршиво. Попадётся на пути большой камень или яма – всё, приехали. Глаза уже болели от напряжения. Хоть немного бы света, чуть-чуть… Будто кто услышал его мысли — дорогу, склон горы, волнующуюся поверхность реки залил химический свет. Привыкший к темноте боец на мгновение ослеп, потом впереди сверкнуло. Удар, ещё удар…
Жуков очнулся почти сразу. В голове звенело, с ушами неладно, будто вода попала — ни черта не слышно. Блевать и так охота, а ещё кровищей в танке воняет. И окалиной. Будто свинью в кузнице закололи. Левой стенки в отделении управления практически нет – броневой лист оторван и загнут наружу. Боец с трудом повернулся — левая нога онемела и не слушалась, заглянул в боевое отделение. Стервец Клитин сидел неподвижно, уткнувшись ненавистной рожей в пушечный лафет. А Муха где?
Ерофея всё-таки вырвало. У Васька не было головы — сквозь неё пролетел пробивший башню снаряд.
«Надо убираться отсюда. Полезут фашисты танки осматривать — и всё. Надо хоть пистолет у Клистира забрать — с одним наганом пробиваться неохота».
Боец потянулся к карману, в котором ротный носил трофейный пистолет. Нет, так не достать — он потянул тело лейтенанта в сторону, чтобы добраться до правого бедра, голова ротного мотнулась, Ерофей не услышал, почувствовал его стон. Живой?!
Жуков выругался про себя. Посмотрел на дыру в боту, на Клитина… Опять выругался, и выполз назад, на своё место. Потом вздохнул и дернул ротного за ноги, стаскивая с сиденья.
Тащить обмякшее тело за ворот, отталкиваясь одной ногой и одной рукой? Далеко не уйдёшь. Фашисты почему-то не торопились к подбитым машинам. Ерофей понял – боятся взрыва горящих танков. Боец выругался и пополз обратно. Вернулся с войлочной скаткой, зубами разорвал колючий шпагат, раскатал материю и перевалил на плащ так и не очнувшегося командира. Вытащил у него из кармана пистолет, сунул себе за пазуху. Оглянулся на лежащие вокруг тела, вцепился зубами в сваляную шерсть и пополз к реке — тень ведёт только туда.
Взрыв, через минуту — ещё один. Вокруг падают обломки брони и части оборудования. Тяжёлые, от близких ударов содрогается грунт. Вот звука от падения нет. Взрывы тоже бесшумны, вспышка, толчок воздуха — и всё. Странно. Только думать об этом некогда. Надо ползти — вдоль берега реки, к своим. Скоро итальянцы полезут к подбитым танкам — собирать трофеи. Пока между контуженым бойцом и его подбитой машиной чуть больше ста метров. Зато взрывы погасили огонь, стало темно. Ерофей ползёт, как заводной — толкается здоровой ногой, помогает себе руками. Согнуться, схватить и рывком подтащить «прицеп». Пять раз сделал – метр пути позади. Болят челюстные мышцы — первый десяток метров Жуков волок раненого командира зубами. Потом челюсти разжались, и рядовой рискнул ползти на боку. Повезло. Их не заметили. Хреново, что слух пропал. В темноте без слуха — капец.
Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Обернуться, рывок — подавшийся ещё на два десятка сантиметров груз. Какого чёрта он тяжёлый такой? Может, подох? Мертвецы всегда тяжёлые… Ерофей накрывает ноздри ротного ладонью. Дышит, сука. Нельзя бросать. Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Что-то тёмное впереди. Под ладонью мокрые брёвна. Какая-то постройка. Почему наполовину в воде? Хрен его знает, но можно заползти — перевести дух и перевязать Клистира. Не то, в самом деле, окочурится. От потери крови. Зря, что ли, тащил?
Боец затаскивает ротного внутрь перекошенного сарая. Часть крыши провалилась внутрь, одна стена разъехалась ворохом брёвен. Большая часть постройки залита водой, но в дальнем углу есть сухое место. Ерофей морщится от боли — к левой ноге возвращается чувствительность. Стаскивает с лейтенанта сапоги, потом комбинезон. Штанины пропитаны кровью — срезает ножом. Рвёт на полосы свою нижнюю рубаху, бинтует изрубленные осколками ноги. Повезло ротному — рикошетом досталось, кости целы. Повторяет процедуру с левой рукой Клитина. Укутывает тело ротного в плащ, садится рядом, опирается спиной на стену сарая. В правой руке — пистолет. Светает. Дальше ползти нельзя. Пока. Можно отдохнуть. До вечера.

Майор Барышев сидит на башне командирского танка, сжимает нагрудный переключатель радиостанции. В темноте не видно, но косточки кулака побелели. Майор хочет отменить собственный приказ. Нельзя.
В наушниках треснуло:
— За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперёд!
Странно, обычно снятый ларингофонами голос отличается от голоса живого человека. Узнать говорящего можно, но всё-таки разница есть. Голос Клитина всегда звучит одинаково. Почему-то одинаково неприятно. Что тут скажешь – лейтенант не девка, чтобы всем нравиться.
Справа засверкали вспышки дульного пламени – итальянцы со страху лупят из винтовок по перебравшимся через ручей танкам. Барышев подался вперёд, большой палец комбата словно прирос к тангенте…
Резкий, хлёсткий выстрел танковой пушки, хлопок разрыва. Очереди ДТ.
— Зря… — шепчет майор, но он здесь, а Клитин — на том берегу, ему виднее.
Танки Клитина, все четыре, прошли мимо остатков разбитого тяжёлыми снарядами моста, прорвались через село и скрылись за склоном холма, только звук моторов, отражается от скалистых обрывов, мечется над рекой.
— Да, не БэТэ, — вздыхает сидящий рядом Окунев. Опять мысли читает. Не батальонный комиссар, а натуральный Вольф Мессинг.
— Похоже, прорвались...
— Сглазишь, — шикает майор, и, будто по команде, над холмами взлетают сразу три осветительные ракеты. Несколько мучительных секунд кажется, что пронесёт, что этот свет — просто бессильная попытка итальянцев сделать хоть что-нибудь, вроде обстрела танка из винтовок. Потом ударили пушки.
— Осколочным! Живей, сука! Есть! Дава… — кто-то из командиров танков случайно прижал тангенту и его команды пошли в эфир.
Барышев заставил себя дослушать до конца, потом медленно стащил с головы шлем.
— Всё?
— Да. Ты сколько выстрелов насчитал?
— Больше десяти, меньше двух десятков, сперва залпами били – отдельные не разобрал.
— И пять выстрелов из сорока семи. Скорострельная батарея, в упор, из темноты. Дюйма три калибром.
— Плохо.
Майор сплюнул на землю, потёр виски.
— Хорошего мало. Придётся дуром переть, всем скопом.
— Пожгут танки, командир.
— Кто-то доберётся. Город надо взять. Пушки сомнём, греки остальное доделают. Собирай людей, комиссар, говорить будем.

Догорают костры, у которых комбат разговаривал со своими бойцами. Добровольцы расходятся по машинам с лицами злыми и сосредоточенными – задача ясна, трусов среди танкистов не нашлось, сумасшедших, желающих героически погибнуть в первых рядах – тоже.
Хотя… Это что за радостная рожа?
К Барышеву проталкивается боец из взвода связи, поскальзывается, взмахивает руками, чудом остаётся на ногах. Подбежал. Запыхался. Так торопился, что не сразу может выговорить рвущиеся из груди слова:
— Товарищ… майор… Вас … — хакает, как паровоз, понять невозможно.
Наконец боец делает усилие, собирается и выпаливает главное:
— Котовский на связи, просит вас, срочно!
Есть мнение, что бегущий командир в мирное время вызывает смех, а в военное панику. Глупости, применимые лишь к раскормленным тыловым крысам. Майор сам не заметил, как оказался у радийной машины, как выхватил у связиста наушники.
— Барышев у аппарата!
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:51

Глава 4
Здесь вам не равнина
Желающих говорить ветер заставляет поворачиваться к себе спиной — иначе слова рискуют, не сорвавшись с губ, провалиться в желудок.
— Кара, сколько у тебя бойцов на этом берегу?
— Четыреста пятьдесят восемь. А что?
— Ещё моих тридцать. Не получается триста спартанцев, лишних много.
Грек пожимает плечами.
— Хочешь войти в историю как второй Леонид?
Котовский улыбается:
— Для этого я слишком болтлив.
За сутки неугомонные приятели облазили долину от края до края. Греки перетащили трофейные пушки на новые позиции, деловито приспосабливают к обороне строения и каменные изгороди. Алексей половину танков установил на позициях эвзонов, остальные будут резервом для контратак.
За военными приготовлениями с тревогой наблюдают жители селения. Один из стариков битый час таскается за Карагиозисом, близко не подходит, но и дальше, чем на два десятка шагов не отстаёт. Вот и теперь маячит поодаль. Сидел бы дома, погода собачья — снег валит, холодно — ветер выдувает из организма остатки тепла, сырая одежда защищает плохо.
Котовский мотнул головой — глупые мысли. Дед здесь живёт, ещё бы ему не волноваться. Алексей махнул рукой, приглашая старика на разговор.
— Отец, ты по-гречески понимаешь?
Говорит громко, иначе собеседник не расслышит.
— Немного, у нас в селе живут и греки.
Албанец говорит с сильным акцентом, но понять можно.
— Когда закончится снегопад, берите семьи и уходите, прячьтесь где-нибудь.
— Зачем? — притворяется дураком собеседник.
— В хорошую погоду итальянцы придут нас убивать. Мы не можем уйти на тот берег, сдаваться не собираемся. Будем умирать здесь, – вмешивается в беседу Карагиозис.– Если не хотите составить нам компанию, придётся уйти.
— А вы не можете умирать где-нибудь в другом месте? — проявляет искреннюю заинтересованность старик.
— Нет, отец. Это место подходит как нельзя лучше. Ты же видел, как хорошо померли здесь итальянцы? Чем мы хуже?
Дед ненадолго задумывается, потом светлеет лицом:
— Не поговорить ли нам у меня дома? У горящего очага в голову могут попасть удачные мысли.
Командиры соглашаются, не раздумывая.
Дом любопытного старца оказался самым большим в селении, в нём даже есть дощатый пол. Греющиеся у печи эвзоны вскакивают, но по знаку капитана снова садятся.
Невестка или дочь хозяина сноровисто расставляет на столе глиняные кружки и кувшин — как оказалось, с горячим молоком.
— Аллах не велит правоверным пить вино, но согреться можно и так, — реагирует хозяин на разочарованную мину командира пехотинцев.
— Ты что-то хотел нам предложить, отец, — из высоких договаривающихся сторон именно Алексей не склонен к долгим беседам.
Старик разливает по кружкам парящее молоко, отхлебывает из своей, дожидается от собеседников повторения и делает заявление:
— Я не хочу, чтобы такие храбрецы умирали в нашем селе. За небольшую плату мы можем вывести вас туда, где итальянцы не смогут вас найти.
— Ты знаешь место, где можно перейти через реку?
— Какую плату?
Спрашивают одновременно, но каждый о своём.
— Осенью итальянцы отобрали у нас всех лошадей и мулов, увели даже ослов. Вы захватили вчера много мулов, я видел. А нам весной надо будет обрабатывать поля. Ты скажешь: итальянцы снова заберут. Теперь не заберут. Мы спрячем их в горах. А чтобы и там не забрали, вы дадите нам немного ружей, тех, что тоже остались от итальянцев. И патронов.
Старик повернулся к Котовскому:
— Переправить вас через Шкумбин? Может, через неделю. Или весной.
Он чешет свой огромный горбатый нос.
— Весной — точно переправитесь. Сейчас мы отведём вас дальше в горы. Там живут наши солдаты, которые воюют с итальянцами. Оттуда можно через хребты пройти на Клисуру — я слышал, там уже ваши. Может, дойдёте. Дороги сейчас плохие.
— Старик, враги увидят на снегу наши следы и погонятся. Зачем идти куда-то, чтобы умереть уставшим? — Карагиозис решает сыграть на желании албанцев сберечь свои дома.
— Уходить надо сейчас, тогда снег скроет след и завалит за вами дорогу. Думайте, важные начальники, пусть Аллах пошлёт в ваши головы побольше разума.
Котовский допивает молочко и смотрит на капитана.
— Что уставился? — не выдерживает грек.
— Думаю. Ты недостаточно красив для того, чтобы украшать собой памятник. Предлагаю отложить героическую гибель.
— На себя бы посмотрел, красавец! Башка круглая, как бильярдный шар. Впрочем, скульптор чуть уберёт в одном месте, немного добавит в другом — сделает, как надо.
Котовский отодвигает посуду на край стола и расстилает карту.
— Назад дороги нет, помирать на месте неохота, метаться из стороны в сторону не к лицу. Почему бы нам не пойти вперёд?

Назвать места, по которым горцы-проводники ведут эвзонов и роту Котовского дорогой могут только албанцы. Или русские — в России тоже привыкли выдавать за дорогу любое место, по которому можно не плыть, а идти, не прорубая при этом просеку. Несмотря на все уговоры, бросать танки Котовский отказался наотрез, волочёт за собой даже три трофейных грузовичка — небольшие трёхосные «Фиаты-ОМ». Машины понравились забавным внешним видом и замечательной способностью передвигаться по горным тропам. Их маленькие дизельки тащат по косогорам и перевалам загруженные по самые тенты кузова не быстро, но уверенно. Без грузовиков пришлось бы трудно — на мулах не увезти запас продовольствия на пять сотен едоков. Ушастые несут во вьюках разобранные горные пушки и снаряды к ним. Трофейную кухню пришлось цеплять к танку.
Колонна вышла из села на вторые сутки после разговора со старостой — старики дружно решили, что через день снег прекратится. Колонна растянулась почти на километр, впереди танки и грузовики, за ними, вытянувшись в две цепочки, пехота. Эвзоны топают по колеям, пробитым танковыми гусеницами. Вьючных животных пустили в конце. Замыкающие мулы тащат что-то вроде больших суковатых борон. Сучья взрывают снег, маскируя пробитые техникой и людьми колеи. Переход даётся тяжело — видимость не больше десяти метров, косогоры, крутые подъёмы, в нескольких местах для техники приходится мастерить бревенчатые мостки, в одном — взрывать закрывший дорогу крупный камень. Прошли. Двадцать километров по карте, восемь часов в пути. Измученные люди нехотя заталкивают в себя горячий кулеш, в темноте ставят палатки, прижимаются друг к другу, чтобы согреться, и забываются тяжёлым, неспокойным сном. В караул заступают танкисты, спать отправляют только измотанных механиков.
К утру снегопад прекращается. Рядом с биваком Алексей видит довольно большое озеро — неправильный треугольник чёрной воды в заснеженных берегах. За озером — крыши домов. Ветер сносит на восток дымы из многочисленных печных труб.
— Если у меня заболел хоть один солдат, я утоплю проводника в этом озере, — сквозь зубы цедит Карагиозис.
— Я помогу, — Алексею очень хочется без затей придушить усатую сволочь, заставившую их ночевать в снегу.
Брахим подходит к ним, попыхивая своей короткой трубкой.
— Вам придётся немного подождать, партизаны должны подойти сюда, — обкусанный чубук в коричневом костлявом кулаке указывает на груду камней на склоне ближайшего холма.
— Хорошая дорога кончилась, дальше начинаются скалы. Там я пути не знаю, вас поведут вольные воины гор, — албанец гордо оглядывает открывающийся на севере пейзаж.
— Мулов и ружья мы заберём здесь. Нам пора назад, пока погода не испортилась, скажите, пусть аскеры быстрее дают наше оружие и скотину.
— Как ты думаешь, Алексий, если вместо мулов мы оставим здесь головы восьми усатых баранов, это будет достойной платой за обман? — голос капитана эвзонов спокоен и деловит, он не угрожает и не торгуется — спрашивает совета.
— Я думаю, этого будет мало. Давай сожжём ту деревню — наши парни замёрзли за ночь, погреются у огонька.
Старший проводник начинает выказывать признаки беспокойства:
— Аллах не любит нарушающих договор и лишает их помощи и защиты.
— Да, я знаю, — не спорит Карагиозис, — поэтому он не станет вас защищать.
Капитан отдаёт приказ, и через несколько минут его подчинённые приводят остальных проводников.
— Обман неверного не считается грехом, правда, Брахим? Старейшина избавил своё село от глупых гяуров, но ты-то остался с нами. — Георгий улыбается. — У тебя много детей? Жена сможет вырастить их одна?
Албанец растерялся.
— Я не знаю дороги через хребты! Клянусь, не знаю!
— А эти? — показал на односельчан проводника Алексей.
— Они тоже не знают…
Котовский подходит к проводнику, стволом трофейного автомата поднимает его подбородок, смотрит в глаза.
— Никаких партизан нет?
— Есть, — дёргается кадык на жилистой шее проводника, — Не знаю где.
Брахим, сейчас ты и десять наших солдат пойдёте в то село, — ствол автомата толкает албанца в скулу, поворачивает его голову в нужную сторону.
— Найдёшь нам настоящего проводника. Я даже дам тебе для этого ещё сотню ружей с патронами. Мулов не дам — можешь, отдать своих. Не найдёшь — разорву всех танками пополам, а половинки повешу на этих деревьях, помогу здешним воронам перезимовать.
Автоматный ствол опускается.
— Ты согласен, или мне заводить танки?
— Согласен.
Карагиозис провожает взглядом удаляющуюся цепочку людей.
— Мне кажется, эта усатая обезьяна не расстроилась, когда ты предложил сжечь селение.
Котовский пожимает плечами:
— В горах мало хорошей земли. Конкуренция.
— Алексий, может быть, мы всё-таки бросим твои танки?
Горы пугают — поросшая лесом, засыпанная снегом стена.
Котовский упрямо мотает бритой башкой:
— Я лучше попробую.

Следующие сутки слились в один чудовищный кошмар. Грязь под ногами, под гусеницами танков, кровавые мозоли от топора на ладонях. Рёв моторов, вопли командиров, треск расползающегося настила…
— Лопнули рессоры, оторван балансир и правый ленивец, — механик не смотрит в глаза, боится. Алексей поворачивается к командиру взвода:
— Пулемёты снять, топливо слить, боеприпасы распределить по машинам.
Снова стук топоров.
Пройдя четыре километра, они теряют три танка. Котовский так и не решил — всего три или целых три. И один грузовик. Греки вкалывают наравне с добровольцами, всё чаще танкисты орут по-гречески, и никого не удивляет яростно матерящийся эвзон. Бойцы греются у общих костров, едят из одного котла, делают общее дело — и делают его хорошо. К концу дня порыв, протащивший тяжёлую технику по местам, где верхом не каждый рискнёт проехать, захватывает даже проводников: парень-албанец мечется под дождём по грязному склону вместе с заряжающими и командирами танков, таскает тросы, на которых боевые машины вытягивают на очередной подъём.
Они проходят, добираются до тропы, которая работает дорогой в здешних краях. Отпускают большую часть проводников — тех самых, попавших в заложники. Съедают сломавшего ногу мула, сбиваются в кучи, накрываются палаточным брезентом и засыпают, как убитые.

После адовой каторги двухдневный переход по дорогам, которые вьются по вершинам хребтов, кажется лёгкой прогулкой — там, где ездят на своих двуколках албанцы, танки проходят легко, хоть и медленно.
К середине дня Котовский разглядел окружающую его красоту. Оказывается, дождь и низкие тучи вовсе не скрывают, а по-своему подчёркивают её, добавляют своеобразной контрастной мрачности окружающим пейзажам. Путь идёт по лиственным лесам, затем тропу обступают пушистые сосны с удивительными, очень длинными иголками. Лес заканчивается, колонна выбирается на открытое каменистое плато, заросшее бурой пожухлой травой, а по сторонам распахивается такой простор, что дыхание перехватывает — на востоке громоздятся покрытые снегом горы, вершины которых не видны из-за низких облаков, с другой стороны волнами уходят вниз лесистые склоны. Овцы, впервые в жизни услышав звук моторов, убегают далеко в сторону, и оттуда, ощущая себя в безопасности, пялятся на невиданных железных зверей, что с грохотом проезжают мимо. Пастухи в бараньих шапках, в плащах, похожих на казачьи бурки, замирают неподвижно, лишь сжимают в ладонях свои длинные посохи. Порой тропа идёт мимо высокого обрыва, с которого хрустальной лентой рушится в небольшое озеро водопад. И скалы вокруг – Алексей не подозревал, как красив может быть камень, над которым вволю потрудились ветер, мороз и вода, сколько у него цветов и оттенков. Умытые дождём скалы соревнуются в красоте, медленно проплывают мимо восторженно разглядывающего их человека.
Эвзоны облепили танки, как муравьи упавшего в муравейник жука, из-под шинелей и фесок видны только гусеницы, да торчат стволы пушек и зенитных пулемётов. Грузовики, топлива к которым больше, чем бензина к танкам, за день делают несколько рейсов, подвозят уставшую пехоту. Только мулам нет облегчения, и длинноухий транспорт безропотно тащит свою ношу.
К концу второго дня дорога идёт под уклон, за дальними холмами видна широкая низменность, и командиры решают двигаться дальше ночью — в эти края вполне могут забираться отряды итальянских фуражиров.
Котовский обходит танки, проверяет остаток топлива. Снял тяжесть с души — километров на пятьдесят хватит. До Эльбасана осталось чуть больше десяти, причём вниз — бензина в баках достаточно на бой и на дорогу, возвращаться не придётся. Алексей улыбается: зато дров они напоследок наломают — мама, не горюй. Главное — тихо и незаметно подобраться к городу.
Опытные бойцы стараются использовать отдых по полной программе — у небольших костров сохнут шерстяные чулки и тяжёлые башмаки — царухи, греки чистят винтовки, пулемёты и немногочисленные трофейные автоматы. Танкисты возятся у боевых машин — смазывают, что могут, подтягивают, что ослабло, удобнее перекладывают в боеукладках снаряды.
Палатка у Карагиозиса небольшая, но в тесноте — не в обиде. Советские командиры сидят вперемешку с офицерами батальона, вместо вина прихлёбывают из жестяных кружек горячий напиток — назвать залитую крутым кипятком смесь трав и веточек чаем язык не поворачивается. Люди намёрзлись и устали, тем сильнее им хочется добраться, наконец, до сидящих в близком уже городе итальянцев. Плевать, что шансов выжить у них нет, есть шанс уходя на тот свет изо всей дури хлопнуть дверью. Там, внизу, за рекой, склады, центр связи, а главное — штаб девятой армии врага и узел дорог, несколько стратегически важных мостов. Удержать это богатство сидящие в палатке не способны, зато могут уничтожить. Поэтому на худых, обветренных лицах собравшихся в палатке — радость ожидания. Именно поэтому сильнее вина пьянит горькое питьё, и хочется разделить с товарищами последний сухарь и самые заветные воспоминания.
— А очи в ней сыни-сыни, — рассказывает сидящему рядом с ним греческому лейтенанту белобрысый танкист, тот с пониманием кивает, рассказывает в ответ что-то не менее важное, обоим кажется, что они понимают друг друга без ставшего ненужным переводчика. Где-то на севере начинают стрелять тяжёлые пушки — несколько одиночных, потом батарея открывает беглый огонь. Командиры переглядываются, и подбираются.
— Кара, есть мнение, что героически сдохнуть у нас с тобой опять не получится — капитану эвзонов кажется, что на круглой голове советского друга шевелятся уши.
— Я не расстроюсь — отвечает грек и придаёт своему лицу карикатурно-мужественное выражение. Дружный смех командиров почему-то совсем не похож на тот, что звучал на несколько минут раньше.

Ночь, ревущая под мостом вода. Несмотря на то, что прекратился бесконечный ледяной дождь, выбираться из караульной будки нет ни малейшего желания – тонкие доски укрывают от порывов пронизывающего ветра, позволяют сохранить под тканью шинели хоть немного тепла. Часовой ёжится, долго и надсадно кашляет в кулак, поглубже натягивает на голову пилотку — пытается закрыть хоть кончики ушей — увы, сей головной убор для этого абсолютно не приспособлен. Доблестный воин забрасывает винтовку за спину и засовывает кисти рук под мышки. Из-за того, что большую часть солдат роты вчера погнали отражать нападение каких-то шальных греческих кавалеристов, в карауле вдвое меньше людей, чем обычно. Звук автомобильных моторов часового не радует — приходится вылезать из укрытия, смотреть, кого дьявол носит по ночам.
У моста останавливается пара небольших грузовичков. Солдат, ворча себе под нос, топает к кабине первого, хотя было бы что проверять — из кузова машины доносится испуганное овечье блеяние. У господ офицеров из штаба сегодня будет на обед свежая баранина. Сейчас бы уединиться где-нибудь в тёплом месте с парой бутылок домашнего вина в компании хорошо запечённой бараньей ноги…
Иногда мечты сбываются очень быстро, хоть и не совсем так, как того хотелось мечтателю. Сильный удар в лицо, собственная пилотка во рту, завёрнутые за спину руки – и вот он, связанный, как баран, прижат лицом к той самой ноге — дергающейся и косматой.
Под овечье меканье грузовики подъезжают к караулке, злые небритые греки выпрыгивают из кузова…
По настилу моста топают царухи эвзонов — они подобрались к мосту раньше, чем подъехала группа захвата, и были готовы брать его с боем. К тому времени, когда в город въезжает первый танк, капитан Карагиозис уже имеет полную информацию о расположенных в городе войсках — капрал, начальник караула, прекрасно информирован. Он весьма общительный собеседник, напрочь лишённый национальных предрассудков. На карте Карагиозиса отмечены штаб армии и узел связи, места стоянок транспорта и расположение складов. Начкар знает даже, в каком доме квартирует генерал Верчеллино. Клад, а не человек. Десять минут на постановку задач, и половина греков растворяется в темноте. Оставшиеся грузятся в машины, карабкаются на танки. Колонна двигается по тёмным улицам спящего города, будит обывателей звуком моторов, светит в окна ярким светом фар.

— Мы делаем всё возможное, господин генерал! Все резервы направлены в ваше распоряжение, прибывшая в порт дивизия прямо на причалах садится в грузовики и убывает в Эльбасан!
— Если через несколько часов здесь не будет хотя бы нескольких батальонов, мне придётся отстреливаться от греков из пистолета!
Генерал Верчеллино раздражённо опускает трубку на рычаг. Батальон берсальеров, нос к носу столкнувшийся с греками в пяти километрах отсюда, рота охраны, четыре зенитки и батарея тяжёлых гаубиц — против массы прорвавшихся танков и нескольких дивизий пехоты и кавалерии. Вся девятая армия, вернее, всё, что от неё осталось, находится на позициях в полусотне километров к югу от Эльбасана. Счастье, что греков удалось остановить в дефиле! С другой стороны, оборона ущелья продержится ровно столько, насколько хватит снарядов к тяжёлым гаубицам — личному резерву командующего. А все силы, что прибывают в порты Албании, Содду направляет Джелозу, потерявшему почти всю свою армию. Повезло, что в Дуррасе выгружается свежая альпийская дивизия.
Генерал подошёл к лежащей на столе карте, снова прошёлся циркулем по разноцветным разводам. Раньше полудня подкреплений не дождаться — пока солдат высадят на берег, пока они получат оружие... Четыре часа на дорогу…
В штабе кипит работа — стучат машинки, трещат телефоны, но в голосах подчинённых генералу слышится тревога. Они не верят, что врага можно отбросить?
С улицы доносится звук десятка моторов.
Адъютант вскакивает со стула:
— Вот и первые подкрепления, господин генерал!
Бросается перед командующим, распахивая двери, но вдруг резко останавливается и пятится назад, нашаривая рукой клапан кобуры:
— Русские танки!
Майор воевал в Испании, наверняка не ошибся…
Лязг гусениц слышен со всех сторон. Пистолет генерала остался в кобуре.
Вот, наконец, и нужная волна, на позывной откликается растерянный, но знакомый голос не верящего собственным ушам бойца.
— Приходько, дзен дзеля дрить твою мать восемь раз через ногу в неудобной позе, обсосок грёбаный, дай мне связь с комбатом, срочно, морда полтавская! Повторяю — Котовский на связи! Бегом, сука!
Алексей поворачивается к забравшемуся на броню Карагиозису:
— Наши! Почему много слов? Пароль такой, для опознания.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:52

Глава 5
Ни одно доброе дело …
Мусульмане умудрились извратить даже такое славное мероприятие, как баня. Где раскалённая каменка, где ковшик, которым нужно плескать в её пышущую жаром пасть воду, квас или пиво? Размахнуться, закинуть жидкость на камни — чтобы ни много, ни мало, а в самый раз, успеть увернуться от шибанувшей в лицо струи ароматного пара…. Всё это далеко, дома, за тремя морями и парой проливов в придачу. Нет, если разобраться, здесь в мытье толк понимают, только не по-русски это — строить мраморный дворец, чтобы смыть грязь со шкуры. Но если со своей банькой не сравнивать, то очень даже ничего. Однако времени занимает много. Пока в нескольких водах отмокнешь, на горячей плите полежишь, пока банщик — здоровенный, усатый детина, выдраит тебя специальной рукавицей из конского волоса, вывернет тебе все кости из суставов, помнёт, потопчется по тебе — проходит почти вся ночь. Подумать только, как загадочно человеческий организм устроен — бани разные, а ощущение после них одинаковое, как у повешенного на верёвку после стирки белья — вроде и трёпан, и выжат, и сил нет, но чист, доволен, и горы можешь свернуть. А то, что вместо холодной, прозрачной, как слеза водочки под солёный огурчик и чёрный хлеб с сальцем да селёдочкой в уютной комнате тебя ждёт терпкое местное вино, белый хлеб, сыр, зелень и ароматная, только с очага, баранина — так у каждого народа в еде свой обычай.
За накрытым столом отходят телом и отмокают душой несколько мужчин в возрасте от «где-то под тридцать» до «слегка за сорок». Не спеша отхлёбывают из стаканов, лениво забрасывают в себя кусочки пищи. Беседа течёт плавно, хотя и через переводчиков — в эту ночь офицеры эвзонов пригласили в гости командиров добровольческого танкового батальона. Днём времени на дружеские посиделки нет ни у тех, ни у других – война. Ночью противник спит, налётов нет, так почему бы приличным людям не расслабиться в хорошей компании? Обстановка на фронте позволяет.
Судя по всему, итальянское командование пребывает в полной прострации — за неделю потерять одиннадцатую армию в Эпире, Додеканезские острова, потерпеть сокрушительное поражение в Киренаике и на закуску бездарно проспать центральную Албанию. Для этого нужен особый талант. После захвата Эльбасана остатки дивизий девятой армии продержались недолго — прокормиться в зимних горах непросто, голодные, замерзающие солдаты бросают оружие и толпами бредут сдаваться — они почему-то уверены, что греки отправляют всех пленных на Крит, в лагеря. На острове Минотавра тепло, не стреляют, если ещё будут кормить — райское место в котором можно дождаться окончания этой никому ненужной войны.
Двенадцатого декабря танки и кавалерия греков прорвали жалкую оборону врага в районе Тепелины и отрезали от северной Албании Валлону — один из двух портов, через которые морем прибывают из Италии войска и техника.
В распоряжении генералов Содду и Кампиони остались считанные дивизии, войск едва хватает для того, чтобы перекрыть грекам дорогу на Тирану и Дуррас, последний порт, в котором можно с горем пополам разгружать идущие из Италии транспорты.
Казалось бы, самое время нанести удар милосердия, полностью очистить Албанию от фашистов, только у греческой армии нет сил на наступление. Дрянные горные дороги, дефицит автотранспорта, который лишь слегка удалось уменьшить поставками из СССР и трофеями сдерживают эллинов надёжнее противника. После беспримерного наступления греческие дивизии растянуты на сотню километров в глубину, в передовых частях не хватает боеприпасов и топлива. Армия выдохлась, ей нужно перевести дыхание, собраться с силами, накопить ресурсы. На сухопутных фронтах боевые действия свелись к нечастым перестрелкам — снарядов у обеих армий кот наплакал.
Но война — ненасытный зверь. Если недостаточно пищи на земле, она поднимается в небо.
Утром десятого декабря итальянская авиация опоздала с атакой на какой-нибудь час: когда над разбитым снарядами мостом проскочила первая эскадрилья остроносых "Чирри", под сдвоенными плоскостями которых висели небольшие осколочные бомбы, последние эскадроны греческой кавалерии входили в Эльбасан. Поймать греков в узких ущельях и перемешать бомбами в фарш не удалось. Тогда эскадрильи неуклюжих двухмоторных бомбовозов «Чиконья» неторопливо развернулись, заходя на город. Четыре трофейных зенитки без прислуги — всё, что могли противопоставить им греки. Итальянцы шли нагло — даже истребители сопровождения несли бомбы, до сих пор сопротивление в воздухе им оказывали только над Афинами и в районе Салоник.
Бомбы уже падали на город, когда в небе появились сразу две эскадрильи греческих истребителей. Фиатов всех трёх существующих разновидностей в воздухе было не меньше, но рассыпавшиеся группами итальянские истребители отразить первую атаку сорока «Моранов Солнье» и «Гладиаторов» не смогли. Судя по результатам атаки, греческие пилоты неплохо освоили трофеи финской войны и наследство прибалтийских республик — задымили и пошли вниз несколько бомбардировщиков, потом над долиной с воем моторов и треском пулемётных очередей закружилась карусель «собачьей свалки». Бипланы и монопланы пикировали, набирали высоту, кружились в виражах. Те, кому не повезло, валились на землю. Иногда сбитый самолёт тащил за собой хвост дыма, иногда сыпался вниз без пиротехнических эффектов. Повисли в воздухе первые парашюты. Уцелевшие бомбардировщики со снижением, форсируя моторы, ушли в сторону Тираны.
То с севера, то с юга подтягивались новые эскадрильи, с ходу вступая в схватку. Из боя выходили одиночные самолёты, те, что сожгли топливо и боеприпасы. Сбивались в группы и тянули к своим аэродромам, опекая подранков. Дрались на равных, пока тяжкой гирей на чашу весов не свалился полк И-19 в полном составе. Советские добровольцы буквально за день до того вернулись после участия в Додеканезской операции, во время которой почти не было воздушных боёв. Отвели душу над Албанией. Без малого шестьдесят «Ястребков», в девичестве «Хоков», с трёх направлений вошли в бой, который сразу превратился в избиение. Очереди ШКАСов и ШВАКов выбили большую часть слабо защищённых итальянцев, удрать удалось немногим — даже новейшей «Фреччии» G50, единственному на албанском фронте итальянскому истребителю-моноплану, недостаёт скорости, чтобы сбежать от И-19.
На земле орали и обнимались — в окрестностях города упало не меньше трёх десятков итальянских машин, свои потери были намного меньше.
Радость захвативших Эльбасан греков оказалась недолгой – пока их авиация устраивала показательную порку итальянским истребителям, эскадрильи трёхмоторных «Пипистрелло» в районе Либражда разбомбили два моста через Шкумбин. Серьёзных подкреплений в ближайшее время не будет.

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.
12 декабря.
В 11.15 прилетел в Рим. В 12 был на приёме у Муссолини. Кроме меня были генерал Гудзони, адмирал Приколо и генерал-лейтенант Стараче. Рассматривались мероприятия, направленные на ликвидацию критического положения в Албании. Последние поражения вывели Муссолини из равновесия, во время приёма он постоянно срывался на повышенные тона и нелестно отзывался о выполнении обязанностей начальником мобилизационного отдела генерального штаба (генерал Гудзони – прим. переводчика)
— Танки, танки, опять вы говорите мне про греческие танки! Почему в октябре никто не упоминал о греческих танках? Кавальери, сколько танковых дивизий было в греческой армии перед войной? Молчите? У них не было даже танкового батальона! Я не слышу ни слова об успехах итальянских танковых дивизий! Они у нас есть?
Муссолини вскочил и перегнулся через стол, упираясь в столешницу кулаком левой руки.
— Где наши танковые дивизии, господа генералы?
Генерал Гудзони попытался оправдываться:
— В настоящее время портовое оборудование в Валоне и Дуррасе не может обеспе…
Диктатор не дал ему закончить.
— Довольно! Я это уже слышал! Греки и Сталин под носом у итальянского флота перевозят танки, пушки и самолёты по Средиземному морю — нашему морю, между прочим — в любых количествах, а вы не можете переправить в Албанию несколько дивизий? Конечно, расстояние от Одессы до Салоник намного меньше расстояния от Бриндизи и Бари до Валоны и Дурраса! Стыдитесь! У меня возникает желание заменить моих генералов школьными учителями географии.
Муссолини неожиданно успокоился и опустился в кресло, блеснув голым черепом.
— Вооружённые пулемётами машины не очень хорошо показали себя в последних кампаниях, наши инженеры работают над выпуском новых моделей, но большая часть этих танков предназначена к отправке в Ливию для борьбы с англичанами.
— Как минимум половина должна быть переправлена в Албанию. Да, я помню, после капитуляции французов нам досталось довольно много танков. Почему их не применяют?
— Применение трофейной техники затруднено в виду отсутствия необходимого количества запасных частей.
— Закупите их у Петена, генерал. Сложившаяся в Албании обстановка…
— «Началось» — подумал адмирал Рикарди, опустив глаза к блокноту с записями и делая вид, что помечает самые важные мысли — «Журналист».

Первостепенное значение приобрели проблемы, требующие немедленного разрешения: любой ценой воспрепятствовать прорыву фронта противником и остановить его продвижение; захватить инициативу в свои руки, начать контрнаступление, отбросить противника с территории Албании и продолжить преследование; срочно перебросить из Италии свежие силы и военное снаряжение.
Ситуация в центральной Албании висит на волоске. Две дивизии итальянцев, скудно обеспеченные артиллерией, под управлением ошарашенных недавней катастрофой генералов пытаются удержать одну кавалерийскую, то есть вдвое меньшую по численности греческую дивизию, усиленную неполным батальоном лёгкой пехоты. Но греки греют в руках козырный туз – укомплектованный советскими добровольцами танковый батальон, почти полсотни танков с обстрелянными, попробовавшими крови экипажами. Останавливать их банально нечем, у греков три-четыре танка на каждую итальянскую противотанковую пушку. Куда рванётся эта бронированная орда, на Тирану, топтать гусеницами аэродромы, или прямым ходом направится к портовым сооружениям Дураццо? (так итальянцы называли Дуррас).* После выволочки, которую устроил своим генералам взбешённый поражениями и скрытыми насмешками германского руководства Муссолини, у последних резко усилилась сообразительность, противотанковые батареи ждущих отправки в Албанию дивизий перебрасывают в Тирану по воздуху. Грузоподъемности разжалованного из бомбардировщиков в транспортные машины SM-81 «Пипистрелло» хватает на то, чтобы перебросить пушку вместе с расчётом, не зря он похож на «Тётушку Ю», как брат на сестру. Три десятка доставленных на аэродром албанской столицы пушек позволили более-менее надёжно прикрыть от танкового прорыва путь на Тирану — в горах мало дорог.
Вот между Эльбасаном и Дураццо широкая, удобная для танков равнина, остановить их здесь может только эшелонированная оборона, на создание которой просто нет сил. Поэтому укрепления возводятся непосредственно у порта, там вкапываются в землю зенитки, готовятся позиции для противотанковых «Белеров», впервые за войну устанавливаются минные поля. Мобилизованные албанцы роют эскарпы и противотанковые рвы.
Захватившим важнейший транспортный узел Албании грекам тоже не до наступления. Сил хватает либо для обороны захваченного, либо для ещё одного рывка вперёд. Продолжение наступления смертельно напугает итальянцев. На этом его полезность заканчивается. Оторванные от снабжения, греки будут уничтожены, а Эльбасан снова займут враги, взять город во второй раз так легко не получится. Поэтому греки строят оборону на дальних подступах. Итальянцы пару раз пробовали проверить её на прочность, но откатывались, лишь заслышав звук танковых двигателей. Наступать на танки минными полями не умеет даже вермахт.
Восстановить разбитые бомбами пролёты мостов пока не удаётся, над летящей с гор массой кипящей воды удалось только перебросить навесные мостики. По уложенным на качающиеся канаты доскам сочится тощий ручеёк пехотинцев. На спинах носильщиков перебираются с берега на берег ящики со снарядами и патронами, но это – капля в море. Итальянцы разбомбили два моста, трофейные грузовики подхватывают подкрепления и боеприпасы только за вторым. Полтора километра грузы приходится тащить на руках, много ли так переносишь? На сапёров смотрят с надеждой и упрёком – когда? Скоро, отвечают небритые, не выспавшиеся мужики и снова лезут в ледяную воду, тешут и волокут брёвна, вбивают скобы…
Если они откроют дорогу раньше, чем итальянцы смогут перевезти морем на восточный берег Адриатики новую армию взамен уничтоженных, это победа. Не успеют – воевать придётся как будто с начала. Стук топоров не смолкает ни днём, ни ночью. По сторонам дороги уставились в небо стволы зениток, над переправами дежурят попеременно группы истребителей, отгоняя пытающихся повторить удар вражеские бомбовозы.
Расчёты для трофейной артиллерии в Эльбасан доставили по воздуху. На наскоро доведённую до более-менее пригодного состояния полосу недостроенного итальянцами аэродрома приземлились несколько небольших двухмоторных самолётов, похожих на маленький «Дуглас». Артиллеристы и зенитчики направились осваивать трофеи, не глушившие моторов «Энсоны» забрали самых тяжёлых раненых, пленных генералов с полковниками и, не задерживаясь, улетели обратно.

Первая автоколонна из Корчи в Эльбасан прошла по залатанным мостам шестнадцатого декабря. В городе не останавливались — пехоту и артиллерию везли к линии фронта. За прошедшую неделю истребители греческих ВВС в воздушных боях практически вырезали авиацию противника. Свои потери тоже велики, но итальянцы в светлое время суток в воздух не поднимаются, транспортным колоннам удары с воздуха не угрожают. За первой колонной прошла вторая, третья…
К вечеру ждали командующего, готовились. По самым достоверным сведениям, он вёз с собой чуть ли не грузовик с наградами. Не дождались, праздник не состоялся.
Любимец армии, герой республики, генерал-лейтенант Чолакоглу был убит фашистом-фанатиком, неделю скрывавшимся в развалинах у дороги. Награды и приказы о присвоении очередных званий своим соратникам на следующий день вручал генерал Станотас. Мрачные лица награждаемых не вязались с торжественностью процедуры. Фотографии греков, угрюмо принимающих из рук командира ордена и погоны, обошли страницы многих газет мира — с самыми разными комментариями.

Церемониальный зал на втором этаже афинской мэрии полон людей. Члены правительства, представители генералитета, знаменитые сограждане стоят рядами, склонив головы, на рукавах мужчин — траурные повязки. Флаги, ленты и негромкая печальная музыка. Греция прощается со своим героем. На возвышении, среди венков и цветов стоит гроб с телом погибшего на боевом посту генерал-лейтенанта Чолакоглу. Страна скорбит, объявлен трёхдневный траур.
Политики и писатели, чиновники и военачальники, сменяя друг друга, говорят о погибшем, о невосполнимой утрате, которую с его гибелью понесла нация. Лишь один из присутствующих знает, что она получила. Начальник управления по перемещению кадров скромно стоит в дальнем ряду чиновничьей братии. Неприметный мужчина в цивильном платье терпеливо слушает похожие, как близнецы, речи. Пусть говорят, это нужная, хотя и утомительная процедура. Обязательный элемент волшебства, которое превратит предателя в героя. У начальника хорошая память, он помнит доклад о гибели генерала дословно:
«… вышел из автомобиля с целью осмотра нескольких подбитых танков. Танки с экипажами советских добровольцев были потеряны во время первой, отвлекающей атаки на Эльбасан. В момент, когда командующий армией Западная Македония осматривал повреждения, полученные техникой при обстреле из зенитных орудий, из развалин выброшенного наводнением на берег реки строения были произведены три прицельных выстрела из винтовки. Первым выстрелом был убит адъютант генерала подполковник Дестунис, закрывший командующего собой, вторым и третьим выстрелами был смертельно ранен генерал-лейтенант Чолакоглу. Охрана генерала вступила в перестрелку с нападавшим. Из руин здания было произведено ещё несколько выстрелов, после чего внутри взорвалась ручная граната, строение окончательно разрушилось, и противник перестал отвечать на обстрел. При осмотре обнаружены:
1. Труп в форме лейтенанта фашистской милиции. В карманах найдены повреждённые осколками документы и письма на имя Луиджи Бассо. Смерть лейтенанта наступила в результате взрыва ручной осколочной гранаты в области живота.
2. Карабин системы «Манлихер-Каркано» калибра 6,5 милиметров.
3. Стреляные гильзы от карабина в количестве десяти штук…»
Доклад длинный, десять страниц машинописного текста. Смысла происшедшего оставшаяся писанина не меняет — фашист-фанатик укрывшийся в развалинах, убил генерала и подорвал себя, чтобы избежать плена. Но кое-что осталось непонятным.
Речи закончились, и присутствующие по одному подходят к телу генерала, соболезнуют одетым в траур членам семьи, возлагают цветы и выходят из помещения – желающие проститься с героем афиняне собрались у мэрии, нельзя заставлять их ждать долго.
Добравшись на извозчике до места службы, начальник управления поднимается в свой кабинет, на дежурный вопрос советника «Ну, как там?» неопределённо пожимает плечами. И спрашивает сам:
— Коллега, я знаю, что смерть генерала наших рук дело, сам приказал, теперь объясните, мне — как? Признаюсь, вам удалось поставить меня в тупик.
Сильные пальцы привычно крутанули остро оточенный карандаш.
— Удобное место нашли. Пришлось бы готовить заранее — всё равно лучше не оборудовать. Труднее всего было сделать так, чтобы на руках фашиста не осталось следов от верёвок. Согласитесь, заваливший командующего связанный снайпер — это нездоровая сенсация. Лейтенант погиб, не приходя в сознание. Исполнитель ушёл по реке, под водой. Осназ ВМФ.
— А если бы покойный не пошёл осматривать подбитую технику?
— Подорвался бы на неразорвавшемся снаряде километром дальше. Но в этом случае жертв было бы больше — водитель, охрана... Плохой результат, грязный. А так в самом деле получилось неплохо.
***
Зеркало на стене мутное, зато достаточно большое. В тёмном стекле отражение лица, похожего на знакомое когда-то. И раньше красавцем не был, теперь подавно. По всей роже — кривые отметины шрамов, смотреть противно, не морда, а фотография Луны, сплошные кратеры. Интернационалист, герой греческой революции, твою мать, прославился, захватил вражеский город. Отражение в зеркале перекосило от воспоминаний. Обделался жидко, даже из танка сам выбраться не мог — боец выволок, как свиную тушу. Позорище. А город грекам на блюдечке поднёс счастливчик Котовский. Видел его фотографию в газете, с Барышевым и какими-то греками. Если кому прёт, то по полной. Везунчик вляпался по самое не могу, уносил ноги и с разбегу угодил в герои.
Клитин скрипнул зубами, покосился на висящий на спинке стула китель с ПОГОНАМИ старшего лейтенанта. Не обошли, бросили неудачнику подачку, присвоили очередное звание. Досрочно. Раненый танкист злобно скривился, сплюнул в стоящую у кровати эмалированную плевательницу, нашарил босыми ногами тапки, взял палку и рывком поднялся на ноги. Вторая койка в палате пока пустует, грек-лётчик помер сегодня утром, не приходя в сознание. Слишком сильно обгорел, бедняга, не спасли. Ничего, скоро нового привезут — войне конца не видно пока, хватит ещё медикам пациентов.
Старший лейтенант, опираясь на палку, доковылял до вешалки. Осколки хирурги из Клитина выковыряли, раны заживают хорошо, но слабость пока осталась. Накинул на плечи шинель и пошаркал к дверям. Сидеть одному, снова и снова перебирать в уме подробности последнего боя, читать новости с фронта… Сил уже нет.
На звук открывшейся двери подхватилась со своего места сестричка, подлетела, подхватила под локоть. Что ж ты, носатая, растрещалась, всё равно вашу тарабарщину не разбираю. Зато ты русского языка не знаешь. Пошли, пошли в садик, посижу, может, легче станет…
Они медленно добрались до дверей в сад, осторожно спустились по ступенькам и неспешно направились к ближайшей свободной скамье – покрытый свежими шрамами мужчина с большими не по возрасту залысинами и маленькая хрупкая девушка, копну чёрных волос которой не смогла до конца усмирить косынка с красным крестом. Каждый говорил своё, не понимая, что говорит второй, но девичий голос постепенно становился тише, а из мужского исчезали ворчливые интонации.
***
Новенькая полуторка, слегка подвывая мотором на подъёмах, тянет бодро, хоть и не слишком быстро — в колонне не разгонишься. Молоденький конопатый водитель уверенно вертит баранку — не первый раз едет по этой дороге, даже не в десятый. Шофёр прислушивается — не забарабанят ли по крыше кабины пассажиры? Погода опять испортилась, ветер гонит над землёй снежные хлопья, на многочисленных ухабах идущую порожняком машину изрядно потряхивает, но, видимо, расположившихся на груде сложенных у кабины пустых мешков мужчин это не сильно беспокоит, привыкли и не к такому. Конечно, офицерам нашлось бы место и в кабинах, только они предпочли ехать вместе. Не наговорились?
Среди награждённых за взятие Эльбасана не оказалось едва ли не главных виновников торжества — Карагиозиса и Котовского. Недоразумение разрешилось практически сразу — обоих вызывали для награждения в столицу. Красивый легковой автомобиль, на котором любил кататься по окрестностям капитан эвзонов, у него благожелательно экспроприировал прибывший во главе своей части командир бригады, испортившаяся погода заставила прекратить полёты авиации, поэтому добираться до Афин друзьям пришлось на попутном транспорте. Смотреть по дороге не на что, разговор как-то незаметно сошёл на нет, Карагиозис задремал, вот Котовскому отчего-то не спалось. В голову лезли разные мысли.
За два месяца боёв с не самым сильным противником батальон потерял треть машин и четверть экипажей. Мороженый итальянец не чета финну. У Гитлера армия как бы не в разы сильнее итальянской, когда схлестнёмся, умоемся кровью по самые плечи, у немцев и танков хватает, и пушек не по два десятка на дивизию. Воюют уже полтора года, почти без перерыва, все свои ошибки ещё в Польше заметили. Судя по тому, как топтали французов, тогда же и исправили. А у нас? Отлупили финнов, хоть и с трудом, выводы сделали? Что-то, конечно, заметно. Если бы на линию Маннергейма шли на таких танках, как здесь, потерь было бы меньше. Опять же, будь там самоходки, заглушили бы половину дотов, не заходя на минные поля. Значит, сделали выводы? Наверно. С другой стороны, в Греции главным военным советником тот самый Мерецков, что с финнами справиться не смог. Тоже опыта набирается? Хрен разберёшься в этом во всём, с Михаилом бы на эту тему поговорить, у него соображалка работает, как надо. А если подумать – много ли с войны видно и известно? Заводские спецы говорят, на заводах ставят на конвейер новые танки. Наверно, не только танки…
От непривычных мыслей пухла голова. На Алексея так почему-то подействовала смерть греческого генерала – заставила думать о чём-то, большем, чем боевой участок роты или батальона. Ведь был командующий, планировал операции, десятки тысяч людей по его приказу в бой шли, но залётный фашист потянул за спусковой крючок – и нет генерала. Кто за него теперь командовать будет? Справится или нет, не пустит ли по недостатку таланта все их успехи кобелю под хвост? Не должен, конечно, да и не сам по себе Чолакоглу операции разрабатывал. Собственно, прорыв вдоль Шкумбрина в центральную Албанию мог кончиться не так удачно, застряли бы войска на шоссе, ещё как бы повернулось. Не мог же штаб армии знать про их с Карагиозисом сумасшедший переход? Котовский не раз ставил себя на место командира батальона — послал бы он Клитина в ночную атаку? Или всем батальоном идти надо было? Так и так вертел — всё равно ни до чего нормального не додумался. А ведь год-два, и если не убьют, придётся батальоном командовать.
Алексей с завистью посмотрел на спящего рядом приятеля — сопит себе в усищи, не ломает голову над проблемами, которые его ещё не коснулись. Котовский поплотнее запахнул шинель, от которой отвык за время боёв, улёгся на стопке пустых мешков поудобнее и стал таращиться на разгулявшуюся вокруг снежную круговерть.
***
Печку сделали из пустой металлической бочки — тут разрубили, там приварили, трубу из жести приладили — работает, аппарат невеликой сложности, только не забывай подсыпать уголёк из ящика. Печное железо раскалилось докрасна, в большущей палатке не то, чтобы тепло, но руки к металлу не примерзают. Вот света двух керосиновых ламп для освещения маловато, половину операций приходится проводить на ощупь. На улице который день метёт – то и дело один из бойцов приподнимает в разных местах специально обученным колом брезентовую крышу палатки, и тяжёлый, мокрый снег с шумом сползает в сторону. Ещё день такого снегопада — и придётся браться за лопаты, отбрасывать снег от стен, потому что с крыши сугробам сползать будет некуда. В палатке стоит Т-28, стесняясь непривычно обнажённых агрегатов — танк на техническом обслуживании. Петро Севрюк любит свою машину нежной и трепетной любовью, даже сильнее, чем оставшийся в МТС трактор. Трактор Петру представлялся большим, могучим волом, медлительным, добродушным великаном, который не спеша, но и не останавливаясь, может запахать больше земли, чем глазом достанешь. Танк — боевой конь, могучий, сильный, он может в клочья разметать любых врагов трудового народа, что хотели бы снова сесть на натруженные шеи селян и мастеровых. Но и заботы требует особой, ласки, и всё — вовремя, да в нужном количестве. Нерадивого хозяина может и подвести — не по злому умыслу, а по природной неспособности заботиться о себе самостоятельно. У Севрюка боевая машина всегда блестит чистотой, все настройки сделаны, ни одна точка смазки не пропущена, контакты сверкают — механик душой чует, как на добро и ласку откликается его стальной товарищ. Под надзором Петра и остальные члены экипажа своё заведование держат в образцовом порядке – оружие вычищено, выверено, боеприпасы пополнены, рация на танке в полном порядке. Непогода дала время — экипаж перебирает гусеничные ленты, меняет стёртые пальцы, подтягивает разболтавшиеся тележки, делает профилактику моторам.
У входа зашебуршало, край брезента приподнялся, в палатку просовывается голова в танковом шлемофоне.
— Петро, ты тут?
— Нэ стой, проходи, холоду напустыш! — Сашку Луконькина Севрюк не любит.
Гость залезает в палатку, стаскивает с головы шлем и хлопает им себя по бокам и спине, стряхивая налипший снег.
— Чого хотив, кажи, нэ марнуй часу!
Луконькин провёл мокрой ладонью по растрёпанной голове, пытаясь пригладить торчащие волосы.
— Нет в тебе, Петро, душевной чуткости к товарищу. Нет бы поговорить по душам, узнать, чем живёт человек, что его беспокоит… — Сашка говорит, а его глазки — белёсые, чуть навыкате, обшаривают палатку, примечая, что где лежит. Руки теребят и вертят шлем, ни на секунду не останавливаясь.
— Так ты до менэ за ласкою прийшов, небарака? То ты адрес попутав. К доктору нэ звертався, може, микстурку выпыше?
— Не, я вот чего, — голос Луконькина становится вкрадчивым, задушевным,— ты, Севрюк, самый хозяйственный механик в батальоне. У тебя свечи запасные есть?
— В мэнэ е, а чому в тэбэ нема?
— У меня первый мотор троить начал, ни с того, ни с сего. Капитан мне замечание сделал, я свечи глядь — а они в нагаре. Чистить начал, и это… — Сашка горестно шмыгнул носом, — сломал две штуки.
— Наждачкой свечу зажигания поломав? — удивился Пётр.
— Я ножиком, думал — быстрее будет.
Из башенного люка по пояс вылез Тимка Хренов, вытер лоб, оставив на коже полосу пушечного сала.
— Здорово, Санька. Ну, ты и дуролом!
— Не лезь в разговор, Паганинов, лучше стишок сочини! — огрызнулся Луконькин.
Севрюк вытер руки куском ветоши, спрыгнул с крыши моторного отсека и подошёл к просителю.
— Возьми из ЗИПа пока, а замену у зампотеха получи.
Саша посмотрел на него нежно и ласково, как доктор на больного и тихо, чтобы больше никто не расслышал, прошептал:
— Из ЗИПа я ещё раньше забрал. Выручи, будь другом!
— У зампотеха чего не получаешь?
— Ну его, — отмахнулся Луконькин. — Начнёт орать, нарядов насыплет, Новый год на носу, замотаюсь службу тащить. Выручи, Петя, а?
— Я тоби свой ЗИП отдам, а сам с голой сракой зостанусь? Ну ты и фрукт! Виддай дружину дяди, а сам иды до… — Пётр задохнулся от возмущения. — Геть с палатки, шоб очи мои тебэ нэ бачилы!
С лица Луконькина мигом исчезло дружелюбное выражение — будто тряпкой стёрли.
— Я к тебе, как к человеку пришёл, а ты… Куркуль, ты Севрюк, видно, по ошибке не раскулачили! Не товарищ, ты, а гнида единоличная!
Он увернулся от брошенного Хреновым старого котелка, прыгнул к выходу, выскользнул наружу, но не удержался — снова сунул рожу внутрь:
— Я твои частнособственнические инстинкты ещё на комсомольском собрании пропесочу, попрыгаешь у меня!
К зампотеху иди, вредитель! — громко рявкнул на него Тимофей, и неприятный гость наконец убрался окончательно.
— Ты ба, яка сука? — Пётр никак не может успокоиться.
— Можно подумать, ты Скользкого не знаешь, — проворчал Венька Сюбаров, левый стрелок, складывая на сделанный из нескольких ящиков столик требующие замены траки.
— Не волнуйся, если он на собрании свою вонючую пасть раскроет, коллектив туда плюнет.
— Та не боюся я собрания, хлопцы, достав же до печонок, тварина.
— Не бери до головы, — хлопнул механика по плечу Венька. Вот Мишка-писарь вчера говорил, к нам ещё один танковый батальон пришлют.
— Много он знает, твой Мишка. Здоровый бугай, ему только снаряды ворочать, а он к пишущей машинке прирос — на буксире не оторвать. Ротный доводил, что при штурме Валлоны потери большие были?
Тихон хоть и творческая натура, соображает хорошо.
— Так наши итальянцам тоже вмазали, — разгорячился стрелок. — Крейсер ихний утопили, и новых танков полсотни раскатали!
— Итальянцам досталось, только город наши не взяли. Клитин на сколько зениток нарвался? А там десятки на прямой наводке стояли. Как думаешь, сколько БТ-шек пожгли? Думаю, подкрепления опять в приморскую армию пошлют, капитан сказал – порт обязательно захватить нужно. Во что бы ни стало.
Бойцы помолчали, прикидывая, как всё это отразится на их батальоне.
— Котовского там нэ було, от и нэ взяли порта! — Севрюк твёрдо верил, что ротный-два любой город возьмёт, если ему своё начальство мешать не будет. Небось, и такая полезная в хозяйстве вещь, как крейсер, не валялась бы без толку на дне моря, а аккуратно постреливала по прежним хозяевам, стреляют же по итальянцам трофейные пушки.
— Накаркаешь, возьмут и не вернут нам Котовского, пошлют порт отбивать.
Петро почесал в затылке.
— А слышали, Клитин в госпитале женился! На местной! Интересно, какая девка за такую язву желудка пошла?
Механик не задумался над ответом:
— Мелка, чорна та носата. Вси гречки на одну мерку роблены.
***
Под стук колёс проплывают мимо заснеженные вершины гор, поросшие лесом, и небольшие аккуратные селения. Иногда откроется лента реки, чернильно-чёрной на фоне белых берегов. Сидящего в удобном кресле немолодого уже мужчину атлетического сложения они не интересуют. Он смотрит в окно, но видит совсем другие картины.
Человек в кресле всегда был патриотом. Он искренне и горячо любил свою страну и её обитателей. Что ж, в их чудесной стране таких людей тринадцать на дюжину. Любовь не мешала мужчине видеть недостатки в предметах обожания. Таких было куда меньше. Это не всё – мужчина с раннего детства был мечтателем. Он мечтал исправить недостатки своей страны и её жителей, потому что хотел видеть Родину не только прекрасной, но и могучей, богатой державой. Её жителей – мудрыми великими владыками. Но страна спала под щедрым южным солнцем, а её обитатели пили вино и выпускали пар в драках, склоках, беспорядках и любовных похождениях.
Мужчина не стал сидеть сложа руки, ожидая, когда всё изменится само по себе. Он умел говорить, и сумел убедить многих – настало время перемен. Напоминания о прошлом величии, разбросаны по всей стране многовековыми руинами. Развалины акведуков и стадионов похожи на окаменевшие кости вымершего в незапамятные времена ископаемого гиганта. Время доказать, что гигант не умер, а уснул. Пришла пора возродить былое величие.
Они были молоды и полны сил, а народ устал от пустой болтовни политиков, неспособных ни на что, кроме этой самой говорильни. Тогда они сказали – мы знаем, как нужно, и мы идём. Они шли, и измотанная страна с радостью ложилась под ноги молодых, одетых в чёрные рубашки. Армия не встала у них на пути, король отдал мужчине право решать — что и как нужно делать.
Ему удавалось всё. Народ перестал тратить себя в пустых раздорах. Не сразу. Тем, кто не захотел понять, пришлось испытать на себе силу молодых мечтателей. Упорные исчезли. Что же, для улучшения породы полезно проводить выбраковку – больные и обладающие дурным норовом не должны давать потомства. Тот, кто не желает вместе с народом идти к великому будущему — ненужный балласт.
Страна расцвела. Молодые вышли на битву за землю, и победили — множество полей раскинулось на месте болот и пустошей, а вынужденные некогда болтаться без дела получили работу. Мафия желала сохранить старое? Молодые объявили войну мафии. Были бои, блокады городов и захват заложников. Молодые победили — разве могло быть иначе? Предприниматели и рабочие перестали терзать друг друга, объединённые общими структурами — под руководством нового вождя страна обуздала неуёмные аппетиты капиталистов и бунтарские побуждения пролетариев. Выросли урожаи, оживилась и развернулась промышленность. Страна объединила свою энергию, и мир заговорил о ней. О ней, и о том, кто смог её разбудить. У страны появились подражатели. У мужчины тоже. Он посматривал на них свысока.
Шли годы. Мужчина смотрел на страну и с болью видел, что молодые и голодные, заматерев, начинают чаще думать о себе, чем о Родине. Что стране недостаточно порыва и энергии масс — для развития нужны ресурсы, которыми природа её обделила. Металлы и древесина, уголь и нефть — без этого державе не стать великой. Остановленная на подъёме нация неизбежно вернётся в исходное состояние, понял он тогда. Война — вот что нужно сейчас. Войны создали старую империю, в войнах вырос её великий народ. К этому времени его трудами страна нарастила стальные мышцы. И он повёл нацию на войну.
Мужчина опять победил. Страна приросла колониями, нация ощутила на губах пьянящий солёный вкус победы. Новые легионы шли по пути старых, устанавливая порядок — подобный тому, что вождь установил дома.
Но больше свободных территорий и ресурсов не осталось. Справиться с империями, разделившими между собой мир, пока его страна лежала разодранной на куски, в одиночку было невозможно. К счастью, в Европе уже росли и набирались сил те, кто взял пример с вождя и его страны, молодые, голодные, обиженные и ограбленные теми же зажравшимися нациями. Они объединились, это было неизбежно — так волки сбиваются в стаю, собираясь добраться до плоти вкусного, но слишком сильного для одиночек зверя. И ударили, сразу выбив из стада врагов одного из самых крупных быков. Увы, апеннинскому волку достался слишком маленький кусок добычи, северный хищник был больше, быстрее, зубы у него были острее и намного крепче.
Вождь не мог допустить, чтобы его страна стала второразрядным сателлитом северного соседа. Хватит с того Венгрии. Чтобы показать свою самостоятельность, аппенинский волк выбрал себе очередную добычу сам, вцепившись в бок Греции. Вождь мечтал вновь утвердить власть своей страны на берегах Средиземного моря.
Дуче переменил позу, достал платок, вытер высокий лоб и убрал вышитую ткань в карман френча.
Эта война превратилась в источник непрерывного, постоянного позора. Жалкий аграрный сосед, у которого, казалось, не было ничего, не просто отбил атаку. Получив помощь хитрых азиатов и кичащихся парализованной губой британцев, полудикие горцы разбили его армию и собираются отнять единственную европейскую колонию. У них не было ничего, кроме мужества и стремления к свободе, у итальянцев было всё, мужества не хватило. А ещё генералы, зажравшиеся, беспомощные итальянские генералы, толпа бесталанных предателей, умения которых позволили справиться с армией голых эфиопов, залив её с самолётов ядовитым газом. Эти идиоты угробили в греческих и албанских горах четверть итальянской армии и половину авиации. Придётся, как когда-то, снова звать на помощь молодых и голодных. Они справятся, их вождь везёт им из Берлина достойных учителей.
Муссолини не собирается во всём винить окружающих. Свои ошибки он видит не хуже чужих. В конце концов, он тоже итальянец, плоть от плоти и кровь от крови своего народа. Он тоже позволил себе расслабиться, слишком медленно вёл вперёд, слишком мягки были его методы. В Германии он увидел, как нужно сжимать нацию в сокрушительный кулак. Произошедшее на Балканах — не катастрофа, это вызов, очередной рубеж, который нация должна пройти, урок, который нужно выучить.
Её дуче знает — как.


Речь Муссолини, произнесённая с балкона Палаццо Венеция.
Рим, 21 декабря 1940 года.

Герои фронта! Чёрные рубашки революции и легионов! Сыны и дочери Италии! Слушайте!
Я оглядываюсь назад, но вижу великое будущее итальянской нации! Много лет мы, я и Италия, идём к нему, ломая преграды и сметая препятствия. Пройден славный путь, мы победили голод, разруху и безработицу, выиграли сражение за землю. Когорты фашистов шагают по дорогам мира подобно железным легионерам Цезаря. Мы остановили коммунизм в Испании, подняли гордое знамя в Албании и Абиссинии, положили начало возрождению империи. Мы идём к своей цели – созданию высшей социальной справедливости для итальянского народа. На этом пути встала новая преграда — декадентские либеральные демократии! Да, я говорю о Франции, я говорю об Англии и Америке. Об этих изнеженных, обленившихся нациях, которые подгребли под себя большую часть ресурсов Земли, живут за их счёт и не желают отдавать итальянцам причитающуюся им долю! Они присвоили себе многое из наследства великой Римской империи, но вовсе не собираются за это платить!
Но фашизм — это справедливость, говорю я вам. И если кто-то не собирается возвращать принадлежащее нам по праву, мы вправе взять своё силой! Вы хотите войны? Мы объявляем вам войну!
Обретя друга и верного союзника в лице великой германской нации, Италия уже указала погрязшей в разврате Франции её место! Дряхлеющий британский лев всей шкурой ощутил приближение молодой итальянской силы. Греки, их последние союзники на берегах нашего моря, жившие в ожидании английских подачек, уже ощутили на своей шее хватку итальянских дивизий. И что же? В миг триумфа нам подло нанесли удар в спину! Советские коммунисты, страшась новой победоносной силы, которая заявила свои претензии миру, объединилась со своим старым врагом, британскими капиталистами!
Итальянцы! Я говорю вам сегодня, даже собравшись вместе, наши враги не смогли бы устоять перед народом, сплочённым передовой фашистской идеей. Не смогли бы. Мне горько, соотечественники, но враг нашёл союзников в наших славных рядах. Вы спросите — кто они, эти предатели, не желающие великого будущего своей стране, своему народу? Я отвечу. Это накопленная веками духовная лень, это безразличие, это нежелание идти на жертвы ради своей страны! Это жадность и стремление к наживе! Это боязнь воевать! Алчность предпринимателей и неповоротливость концернов привели к тому, что у итальянских героев, сцепившихся в балканских снегах с дикими греческими полками, отлетают от ботинок картонные подошвы! У них недостаёт снарядов и пушек. Даже патронов к винтовкам! Никаким героизмом солдаты не могут возместить незнание и неумение своих генералов. Высшие офицеры стали позором для Италии. Что же, если старые генералы никуда не годятся, нация найдёт новых, молодых и талантливых.
Я хочу, чтобы каждый, в чьей груди бьётся сердце настоящего патриота, помнил: поражение в войне окажется концом Италии не только как великой державы, но и державы вообще, поскольку первым следствием — помимо всех прочих последствий территориального и колониального характера, которые легко можно предвидеть, — будет полное и постоянное разоружение на суше, на море и в воздухе, а также разрушение всех отраслей, имеющих прямое или косвенное отношение к войне.
Война заставляет затягивать пояса, переносить лишения и терять близких, но помните: война — отец и царь всех вещей, нормальное состояние для людей.
Отец мой был кузнец, ковавший красное железо. Случалось, мальчиком я помогал отцу в его работе. Теперь мне предстоит более трудная работа. Я должен выковывать и закалять человеческие души... Нынешняя война — вот тот горн, в котором будет выкована новая итальянская нация. И если будет нужно, фашисты будут тем молотом, который будет бить по телу нации, сбивая окалину и прилипший шлак.
Если для победы нужно превратить страну в один огромный военный лагерь, мы сделаем это. Я добьюсь, чтобы каждый итальянский мужчина, каждая итальянская женщина у станка, в поле или на кухне у плиты, ощущали себя солдатами нашей победы.
Я слышал: то, что происходит сейчас в стране, называют второй фашистской революцией — это неверно. У настоящей революции не бывает конца, она может достичь своих целей, ставит перед собой новые и идёт дальше.
Чернорубашечники революции, мужчины и женщины всей Италии! Я, ваш Дуче, говорю: Если я иду вперед, идите за мной! Если я отступлю, убейте меня! Если я умру, отомстите за меня! Наш враг столкнётся с нашей смелостью, нашей верой, нашей волей. Да здравствует Италия!

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.
7 января 1941.
Весь день работал над организацией комплектования дивизий, которым в ближайшее время предстоит отправка в Киренаику и Албанию. Вынужден признать, что меры, которые казались сразу необдуманными и неоправданно жестокими, всё-таки привели к некоторому улучшению состояния дел. Несмотря на отвратительные погодные условия, отправка войск в порт Дураццо превратилась, наконец, в методичное и непрерывное мероприятие, которое не могут нарушить даже пиратские действия греческого флота и подаренной Советами авиации. Пока не могу сказать, насколько это результат предпринятых прежним руководством усилий по модернизации портов, а насколько – результат новой политики. Под командованием молодого Месси, одержавшего блестящую победу в рождественском сражении за Валону, уже находятся шесть полноценных дивизий со всеми положенными средствами усиления и десять когорт чернорубашечников. Вчера из Бриндизи отправлена последняя партия французских танков для укомплектования дивизии Чентауро. Как только в Албании установится погода, более-менее подходящая для ведения боевых действий, молодой генерал планирует провести наступление с целью возвращения центральной Албании и деблокирования Валоны. Надеюсь, в роли командующего армией Месси покажет себя не хуже, чем в роли коменданта осаждённого города.
Отказался от встречи с родственниками разжалованных генералов – моё влияние на Муссолини недостаточно велико, чтобы уговорить его на отмену этого жестокого решения. Неприятно вспоминать, каким радостным рёвом приветствовала Муссолини собравшаяся у палаццо Венеция толпа, когда он объявил об отстранении от должностей и конфискации имущества четырнадцати генералов, ответственных за организацию и снабжение войск. В отличие от интендантов, Содду всего лишь отправлен в отставку. Должен признать, после возвращения из Берлина Муссолини больше прислушивается к мнению германских советников, чем к командованию собственной армии, и требует беспрекословного исполнения всех своих распоряжений, не желая даже слышать о наличии объективных препятствий.
– Вы считаете это невозможным, Чиано? Постарайтесь изменить это мнение, потому что иначе мне придётся заменить вас тем, кто сможет выполнить моё поручение, — сказал он на одном из совещаний. Это сказано члену своей семьи, остальным приходится ещё труднее. Непонятливые лишаются должностей и званий, заподозренные в попытках получения дополнительного дохода теряют ещё и имущество. Но должен признать, скорость исполнения приказов значительно возросла.

***
Погода дурит и капризничает, как беременная баба перед родами. Несколько дней бушевала метель, завалила округу снегом, конец света — танки на брюхо садились. Сегодня с утра хлещет ливень, и тоже с ветром. Под сапогами хлюпает снежная каша пополам с грязью, в рожу летит холодная вода, как из поливочного шланга — мерзость. Албанцы ворчат — слишком холодная в этом году зима, боятся за свои драгоценные виноградники. И овцам в горах жрать нечего, все пастбища завалены снегом.
Стихия сделала то, на что у людей не хватило ни желания, ни мудрости — остановила бои по всему фронту. Какая война, если долины тонут в грязи, а в горах противники могут найти друг дружку только на ощупь?
В батальон из ремонта возвращаются танки, четыре двадцать шестых пригнали из Салоник — всё, что штаб выделил из последних поступлений. До штатной численности танков не хватает, но по дюжине боеспособных машин в ротах теперь есть — Фунтикова даже раскулачить пришлось на три танка с экипажами.
Вспоминая встречу с танкистами, Барышев поморщился — перевод в роту Клитина бойцы восприняли как незаслуженное наказание, чуть ли не приговор. С другой стороны, старлей после возвращения из госпиталя служебное рвение умерил. К тому же подполковник не может спокойно видеть его изуродованное лицо.
Как ни крути, вместо пятидесяти шести танков в батальоне осталось тридцать пять. После двух месяцев боёв — неплохо, на линии Маннергейма за один-два боя в ржавый хлам выгорали целые бригады, но ударная сила батальона уменьшилась больше, чем на треть, приходится учитывать. Ничего, за одного битого, как говорится, двух небитых дают. А его люди не столько битые, сколько бившие, это дорогого стоит.
Ещё одна беда — топливо и боеприпасы. Горючки на две полных заправки, патронов три боекомплекта, снарядов — полтора. День-другой боёв, и суши вёсла, гремя огнём в атаку не помчишься, останется наводить страх на противника блеском стали, у которого поражающий эффект невелик. Не помогают ни еженедельные рапорты на два листа, ни ежедневные звонки в штаб — всё упёрлось в дороги, будь они неладны, вернее, в их отсутствие. Единственный более-менее приличный путь постоянно засыпает снегом, колонны пробиваются с большим трудом. Того, что удаётся протолкнуть через перевалы, еле-еле хватает, чтобы кормить и обогревать войска, о создании запасов речь пока не идёт. Перевалив через хребты, греки поменялись с итальянцами проблемами — теперь фашисты без особых проблем перебрасывают подкрепления и снабжают свою армию по морю. Дурная погода им только на руку — наша авиация помешать не может. В штабах рисуют стрелы на картах, планируют весной нанести противнику окончательное поражение, но до тех пор, пока не будет нормального снабжения, цена этим планам невысока.
Перед выходом из штаба подполковник поплотней запахнулся в прорезиненный плащ и глубже надвинул капюшон. Чёртова погода, чтоб её.

Всё-таки капитаном приятнее быть, чем старшим лейтенантом. Получать новые знаки различия в торжественной обстановке, в большом красивом зале, из рук руководителя государства — пусть маленького и чужого, приятнее, чем на заснеженном плацу. Ещё приятнее вместе с третьей звездой получить коробочку с новеньким, блестящим орденом. Потом банкет — белая ткань скатертей, вино в хрустальных бокалах, пусть необильная, но вкусная пища — это не разведённый спирт из жестяной кружки под тушёнку из котелка. Тем более что никуда спирт и тушёнка не денутся — как с сослуживцами звание и награды не обмыть? Новенькая форма сшита мастером своего дела, сидит, как влитая, не зря портной свои драхмы получил, хрустит необмятая кожа ремней. Не за это они с Карагеозисом по заснеженным перевалам людей вели, но — приятно, чёрт побери, ощущать: заметили, ценят, выделяют. А вот от предложения возглавить учебный греческий батальон Котовский отказался — как бросить своих парней? Они будут на фронте под снарядами, а Алексей в тылу, в тепле, рядом со столицей? Может, и пожалеет потом о своём решении, но раз принял, менять не собирается.
Карагиозиса никто о согласии не спрашивал. Отличился — получи майорское звание, орден и приказ создать воздушно-десантную бригаду, по образу той, что захватила Лерос. Не знаешь, как подступиться к делу? Будут учителя и инструкторы, всё будет. Оттуда, с Лероса и привезём, они там застоялись уже в охране и на строительстве. И сам бедным родственником не прикидывайся — в окружении был, не растерялся, мозги в порядке. Вперёд, майор, Родина опять ждёт от тебя подвигов. Неделя отпуска, и к новому месту службы. И чтобы в апреле бригада была готова!
Отпуск провели вместе — в родном поместье греческого майора. Семь дней промелькнули, как один, и вот уже Котовский катит на север, а Кара на юг — его бригаду формируют на Пелопоннесе. Вспоминая, как их встречали, Алексей довольно жмурится — оно, конечно, буржуем быть нехорошо. Но приятно. Что ж, за то и воюем, чтобы и в Союзе, и в Греции все так могли жить. Алексей удобнее устроился в углу кабины, поправил ворот шинели и задремал.
***
Правая нога так до конца и не поправилась — Ерофей прихрамывает, поэтому в строю роты обычно идёт последним и не в ногу. Жуков в батальоне числится героем — контуженый раненого командира из-под обстрела вытащил, спас. Греческий орден Ерофею вручили — симпатичный, на такую блестяшку девчат на танцах приманивать хорошо. Вот только чем дальше, тем сильнее Жуков жалеет о своём подвиге. Клистир из госпиталя вернулся не таким, как до ранения. Орать на подчинённых перестал, выкает. Механика своего перед строем за спасение поблагодарил, но Ерофей быстро понял — ротный его ненавидит. И изводит — тихо, спокойно, целенаправленно. Постоянно выставляет дураком, что ни сделаешь — не так, неправильно. И всё по уставу, скотина, не подкопаешься. Вежливо. Сделает гадость, отвернётся и улыбается. Парни говорят, когда думает, что не видно его, смотрит на Жукова, как в прицел, и губы кривятся. Невольно задумаешься — на хрена тащил его тогда? Сдох бы Клистир от потери крови, и хрен с ним, небось, по такой твари и мама бы несильно убивалась. Злится на себя Ерофей, знает — случись ещё раз, опять потащит гада к своим, так воспитан.
Вертеть гайки под проливным дождём занятие не из приятных, но приказ нужно выполнять. Оставшемуся безлошадным Ерофею ротный приказал снять с подбитых танков всё, что может быть использовано для ремонта оставшихся. В одиночку. Всю мелочь механик уже снял, теперь пришла очередь тяжёлых агрегатов. Трудно, погода поганая, но Ерофей даже доволен — рожу клистирную почти целый день не видишь — уже праздник. А завтра парни из ремвзвода обещали на летучке с утра подъехать, помогут мотор с коробкой из танка выдернуть. Жуков пристроился поудобнее и принялся отсоединять от двигателя топливопровод.

Ерофей сцепив зубы глядит в точку на горизонте — лишь бы не видеть ненавистную рожу командира. Ещё бы уши заткнуть…. Нельзя, руки по швам, только побелевшие костяшки на кулаках выдают степень бешенства Жукова. Приходится выслушивать жестяной скрип Клитинского голоса.
— Вы нарушили мой приказ, товарищ боец. Мной была дана команда на снятие запасных частей с повреждённой техники и их доставку в расположение части. Вам отдана, товарищ боец.
Клистир с мерзким звуком всасывает сквозь сжатые зубы воздух углом рта, делает пару шагов и снова поворачивается к подчинённому. Старший лейтенант получает удовольствие от процесса. Он сцепил руки за спиной и пару раз покачнулся, перенося вес тела с носков на пятки.
— Вы, боец Жуков, вступив в преступный сговор с бойцами ремонтного взвода, в нарушение приказа использовали для работы походную автомастерскую типа Б. При этом было сожжено дефицитное топливо, истрачен моторесурс двигателя. Сколько в нашем батальоне таких мастерских, товарищ боец? Отвечайте!
— Две.
Клитин купается в ненависти подчинённого, как в живой воде.
— Одна, товарищ боец. Вторая автомастерская предназначена для ремонта автомобильной техники. В то время, когда летучка использовалась не по назначению, боеспособность батальона была поставлена под угрозу. Я подумаю, как вас наказать за преступную самодеятельность, боец Жуков. А сейчас приказываю самостоятельно доставить двигатель и коробку передач к подбитому танку и своими силами переместить их в расположение роты. Срок – до утра, об исполнении доложить мне. Исполняйте.
— Есть.
— Отставить!
Клитин оглядывается, не понимая, откуда взялись за спиной комбат и батальонный комиссар Окунев.
— Жуков, свободен. Я отменяю приказ старшего лейтенанта Клитина.
Дождавшись, пока прихрамывающий рядовой скроется из виду, Барышев оглядел ротного с головы до ног, отметил выражение упрямой решимости на лице и вздохнул.
— За мной, товарищ старший лейтенант.

В кресле, замечательном, «найденном» писарями где-то в бывшем итальянском штабе кресле, отчего-то стало абсолютно невозможно сидеть — тесно, жёстко и колени задираются. Барышев встаёт и опирается кулаками о столешницу. Окунев отошёл в сторону и уселся на стул по-кавалерийски, развернув его спинкой вперёд.
— Объяснить, что это было, можешь?
Ротный-три, замер по стойке «смирно», глаз не опускает, смотрит прямо – уверен в собственной правоте и зол на командира.
— В роте может быть только один командир. Рядовой Жуков считал, что после происшествия в ночном бою может влиять на принимаемые мной решения и имеет право на особое положение в подразделении. Бойца необходимо поставить на место, товарищ подполковник.
Услышав о «происшествии в ночном бою» Озеров не сдержался — прочистил горло, но промолчал.
— И как боец Жуков пытался влиять на твои решения, старлей? — Барышев хочет разобраться, до последнего надеясь на чудо.
— Рядовой Жуков позволил себе исполнять приказы, как считает нужным, а не так, как они были отданы. В частности, использовал знакомства в ремонтном взводе для создания себе льготного режима службы, товарищ подполковник.
— Значит, сначала ты отдаёшь бойцу, который тебе жизнь в бою спас, приказ, который невозможно выполнить, а потом собираешься наказывать за то, что он всё-таки выкрутился и справился с задачей. И весь батальон об этом знает. Только мы с комиссаром узнаём последними.
Барышев сжимает в кулаке карандаш, потом удивлённо рассматривает обломки, стряхивает их на пол и брезгливо вытирает руки вытащенным из кармана френча клетчатым носовым платком.
— Ты, Клитин, решил сделать мой батальон первым, в котором командир роты будет убит в спину собственными подчинёнными.
— В моей роте, — зло начал Клитин.
— Молчать, *** ! — заорал Барышев. На ** мне в батальоне ротный, которого собственные бойцы ненавидят сильнее, чем врага? Ты, пень с ушами, в самом деле не понимаешь разницы между фронтовой частью и гауптвахтой?
Комбат махнул рукой, опустился в кресло и выложил сжатые кулаки на столешницу.
— Командир ты не самый хреновый, в бою не теряешься, но после последних твоих выходок в моём батальоне тебе оставаться нельзя — бойцы не простят, командиры не примут.
Клитин побледнел, но упрямо сжал губы и смотрел на командира, не отводя глаз.
— В Салониках формируют первый греческий танковый батальон, им специалисты нужны. Пойдёшь туда командиром роты. Ты же на местной женился, значит, по-гречески маленько говоришь. Вот и знание языка подтянешь заодно. Учти, там три четверти подчинённых — греки. Это твой последний шанс, и запомни — я тебе сейчас жизнь спас. Хотя… Жуков в самом деле спас, а ты…
Барышев встал.
— Товарищ старший лейтенант, идите готовиться к отъезду. Документы и предписание получите утром. Не буду задерживать.
— Есть, — прошипел Клитин, чётко поднёс руку к козырьку кепи, развернулся и вышел из кабинета.
Озеров выругался и подошёл к окну, проводил взглядом уходящего старлея.
— Это ж надо, какую тварь мы с тобой проглядели… Может, надо было по-полной, как вредителя, и в Союз?
— Воюет-то он неплохо. Дадим шанс. Может, после ранения не отошёл ещё — по мозгам ему сильно ударило. Пройдёт время, очухается. Там ему такой воли не будет, чтобы над людьми издеваться, язык знать хорошо надо. Комиссар, что-то у меня нервы расходились, пошарь в сейфе, надо поправиться, — Барышев достал из нижнего ящика стола пару стаканов.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:53

Глава 6
Копыта кентавра
Обычному русскому человеку за какой-то час въезжать из зимы в лето странно и непривычно. Метель и сугробы на глазах, как в сказке, сменяются дождём и зеленеющей травкой. Чужая земля, чужая погода. Колонна грузовиков облегчённо вздыхает моторами и прибавляет скорости. Мелькают за оконным стеклом остовы сгоревших танков.
— О, гусеницы поснимали, тележки — не спят техники, работают, — замечает Алексей, и как-то чисто и радостно становится у него на душе — соскучился по батальону, по сослуживцам. Черт подери, даже вечно кислую клитинскую рожу будет приятно увидеть! Интересно, он вернулся из госпиталя?
Колонна идёт по центральной улице, мимо пальм, мимо серых стен старой турецкой крепости. У штаба водила притормаживает, Котовский на ходу прыгает с подножки, не дожидаясь остановки грузовика. Поправляет кепи и шагает в сторону дома, у входа в который топчется в ожидании смены часовой.
Капитану повезло — не пришлось узнавать, где расположена часть, прямо в коридоре напоролся на спешащего к выходу Мотылевича. Майор радостно облапил блудного героя, снова подхватил с пола чемоданчик с документами и поволок Котовского за собой — к ожидающему его в соседнем дворе мотоциклу. Выдал плащ, чтобы уберечь седока от летящей из-под колёс грязи, уселся за руль и с треском, хоть и без особого комфорта, довёз до сельца, в котором обосновался штаб батальона.
— Вовремя ты вернулся, Лёха, — стаскивая со лба мотоциклетные очки на резинке, заметил помкомбата.
— А что? — насторожился Котовский.
— Похоже, скоро будет хорошая драка, а в батальоне из опытных ротных один Фунтиков. Пошли в штаб, Барышева порадуем. Батя сам всё тебе расскажет.

— Вот такие, Алексей, у нас дела. Теперь о службе,— Барышев достал из сейфа склейку карт и развернул на столе.
— После того, как Муссолини начал закручивать в стране гайки, у нас проблем с информацией нет, мобилизованные итальянцы прославиться не торопятся, каждую ночь десяток-другой перебежчиков. Авиаразведка эти данные подтверждает, — добавил подполковник, увидев, как при упоминании перебежчиков изменилось выражение лица подчинённого.
— Итальянцы за месяц доукомплектовали и перебросили в Албанию семь дивизий, из них две альпийские, так что фронт теперь сплошной. Это не страшно, у нас на фронте шесть дивизий, не считая эвзонов и кавалерии, а пехоты в итальянской дивизии меньше, чем в греческой. Но! — Барышев поднял вверх указательный палец большой руки с жёлтым от никотина ногтем. — Итальянцы полностью укомплектовали разбитую осенью танковую дивизию «Чентауро». Не скалься, не танкетками. Перебежчики в один голос утверждают, что танки в дивизии французские, причём есть тяжёлые, до роты. Гитлер поделился трофеями. Есть и новые машины собственного производства, но немного. В Афинах и штабе армии считают, что Месси ударит вдоль моря, чтобы снять блокаду с Валоны. Поэтому все резервы и поступающую технику направляют туда — готовят штурм города и укрепляют фронт со стороны Дураццо. Но вот чует моя спина, что не удержатся итальянцы от соблазна на Эльбасан ударить — слишком близко мы подобрались к их последнему порту. А у нас боеприпасов на два хороших боя, и третья часть экипажей без техники сидит. Чего лыбишься?
— Да приятеля своего вспомнил. Он бы уже прикидывал — у нас танков не хватает, а у итальянцев вдруг стало много. Но нам же они нужнее?
— Расслабился ты в тылу, капитан, всё шутки тебе. Короче, я принял решение первую и твою роты укомплектовать до полного штата, лучше иметь две полных с опытными командирами, чем три потрепанных. Остальное свожу в резерв, командовать будет помначштаба. Батальон наш держат в резерве армии, на случай ликвидации внезапных прорывов. Наступать не планируют, пока Валлону не захватят. До тех пор — оборона. Обстановку уяснил?
— Да, товарищ полковник!
— Вот и думай теперь, потом свои предложения доложишь. Там твои подчинённые извелись уже, любимого командира поджидая. Свободен!

Время для наступления противник выбрал удачное — первая половина февраля. Несмотря на постоянные дожди, на приморской равнине грунт более-менее просох и уже держал танки, в тылу у греков горы ещё завалены снегом, большая часть дорог просто непроходима. Битые в сороковом году на всех фронтах итальянцы в наступившем сильно прибавили в организации и планировании операций, видимо, дуче нашёл для них неплохих учителей. Перед наступлением они впервые за войну сконцентрировали артиллерию на направлении главных ударов, приготовили задел боеприпасов и озаботились наличием резервов — наставники в орлёных фуражках не зря едят свою пасту.
Не справилась с поставленной задачей только Реджия Аэронаутика. Несмотря на брошенные в бой стормо новейших истребителей «Макки», не уступавших в скорости ястребкам советского производства, добиться господства в воздухе королевские ВВС не смогли.
Новых полков не хватило даже для того, чтобы компенсировать потери от декабрьского разгрома. Свежие подкрепления сходу втягиваются в бои с превосходящими силами греческих истребителей. Неделя боёв, и от прибывшего полка остаётся в лучшем случае эскадрилья.
Греки тоже несут потери, но новые машины взамен сбитых поступают теперь не только из СССР — Британия, оторвав от сердца, выделила союзнику несколько десятков устаревших «Гладиаторов» и считанные бэушные «Харрикейны». Итальянская промышленность не в состоянии производить самолёты в объёмах, позволяющих компенсировать потери в боях над Албанией, Мальтой и в африканском небе, теперь на всех фронтах у дуче едва наберётся тысяча боеспособных машин, даже с учётом транспортных и устаревших. С такой «армадой» небо не завоюешь.
Греческое командование о предстоящем наступлении врага знало не намного меньше итальянского, в штабе генерала Месси было известно об этой осведомлённости. Расчёт был на то, что греки не успеют среагировать, на превосходство в силах на участках атаки. Выбора у командира одиннадцатой имперской армии не было — двадцать пятого января эпирская армия греков возобновила наступление на Валону, и уже подошла к городу на расстояние в пять — шесть километров. Чтобы отвлечь противника и помешать переброске войск, Месси был вынужден перейти в наступление.
Пятого февраля, на рассвете, итальянская артиллерия начала артподготовку.

К полудню стало ясно, что итальянцы решили воевать всерьёз, как взрослые, — артподготовка закончилась, но снаряды с той стороны продолжают лететь, и довольно густо. Иногда тяжёлые «чемоданы» падают недалеко от места сосредоточения батальона — итальянцы пытаются нащупать и подавить греческие батареи. Бьют вслепую. Несмотря на низкую облачность и срывающийся время от времени дождь, воздух держат истребители с белыми звёздами на крыльях. Их присутствие даёт дерущимся на земле бойцам уверенность — их не бросили, помнят и заботятся.
Своя артиллерия стреляет реже — грекам приходится экономить снаряды, и они стараются заменить массированный огонь снайперским, благо наблюдатели и корректировщики сидят на вершинах гор вдоль левого берега Шкумбрина, а наступление идёт по правому. Итальянцы вынуждены основной удар наносить по речной долине, в некоторых местах от реки до гор чуть более двух километров. Горы невысокие, но на танках поперёк хребтов не прорваться, среди скал греки сильнее. Альпийские дивизии изображают наступление и там, но как-то неубедительно.

Экипажи находятся в машинах, вслушиваясь в грохот канонады. Тяжело сидеть вот так — в десятке километров от линии фронта, не имея информации о ходе боя, часами ожидать команду, которая бросит тебя туда, где дрожит и содрогается разрываемая тротилом земля.
Посыльный из штаба пробегает вдоль танков, вызывает на КП командиров рот и батареи. Снова пошёл дождь, и вызванные добираются до штабного сарая перебежками.
— Приказал собрать, сейчас подъедет, присаживайтесь, – гостеприимно показывает на пустые снарядные ящики Мотылевич.
— По обстановке ничего не передавал? — Козлоногов, как всегда, самый нетерпеливый.
Майор не успевает ответить — знакомый звук мотора, хлопок автомобильной дверцы, чавканье грязи, и в сарай входит командир батальона. Сбрасывает на руки вскочившему писарю мокрую накидку и стремительно подходит к столу.
— Товарищи командиры, ситуация на передовой складывается паршивая. Подходите.
Командиры собираются вокруг разложенной карты, и Барышев продолжает, показывая обстановку зажатым в пальцах карандашом.
— Судя по всему, макаронники решили двумя сходящимися ударами вернуть себе контроль над центральной Албанией. Две или три дивизии пытаются наступать от Тираны, но там греки их успешно сдерживают, гору отдали — гору отбили. Хуже складывается обстановка на западном направлении. Противник собрал на узком фронте несколько сот стволов артиллерии и буквально перекапывает снарядами наш передний край. Авиация наносит по их батареям бомбовые удары, но погоду сами видите — многого от наших асов ждать не приходится. Пехота стоит насмерть, но наступление итальянцев поддерживают танки, судя по донесениям, их намного больше ста — идут в несколько рядов, по всей долине, от реки до гор. Не танкетки, нормальные танки, с пушками в башнях. По большей части небольшие, по докладам — французского производства, но замечено и несколько тяжёлых машин. Артиллерия пока не справляется. На настоящий момент итальянцы прорвали первую линию нашей обороны и подтягивают подкрепления, готовятся атаковать вторую. Греческое командование концентрирует артиллерию, но если итальянцы прорвутся, останавливать их танки придётся нам. Кто хорошо помнит, что из себя представляет французская бронетехника?
— У мелких танков вооружение так себе, тридцать семь миллиметров, нашу броню в лоб скорее всего не пробьют. У средних пушки не хуже наших, те же сорок семь миллиметров калибра. — Фунтиков стащил шлем и пригладил волосы пятернёй, вспоминая подробности.
— Броня у всех танков неплохая, на новых, которые перед войной стали делать, просто отличная, но точных цифр не помню. В любом случае, на двадцать шестых с ними лоб в лоб лучше не бодаться. Да, вспомнил — на малых танках экипаж два человека всего.
— Ещё кто-нибудь скажет?
Командиры отрицательно замотали головами.
— Тогда так. — Барышев опирается о стол двумя руками и размышляет, разглядывая карту.
— Фунтиков, твоя рота занимает позиции здесь, — командирский карандаш прочерчивает по карте рубеж обороны в не самом, на первый взгляд удобном месте. Не дожидаясь вопросов, подполковник продолжает:
— Ты, Алексей, со своими головорезами располагайся вот в этой долинке. Прикинешь, где можно поставить несколько танков на склонах, тебя учить не надо — будешь бить во фланг.
— Товарищ полковник, — Мотылевич, как в школе, поднимает руку. — Если противник оттеснит Фунтикова дальше к востоку, у второй роты не останется возможности для отхода, её отрежут.
— А нам, майор, отходить некуда — пропустить итальянские танки к городу мы права не имеем. Если макаронники его захватят, в окружение попадёт половина армии «Западная Македония». Ты с резервом занимаешь позиции за правым флангом Фунтикова. Артбатарея занимает позиции здесь, — карандаш обводит на карте очередной овал.
— Занять позиции для стрельбы прямой наводкой, замаскироваться. Выбивать машины, которые по размерам больше остальных. Даже если ваши фугаски броню не пробьют, экипаж наверняка обделается.
Готовность к выдвижению через десять минут. Вопросы есть? Нет вопросов. По машинам, товарищи.

В грохоте артиллерии серьёзных калибров запуск моторов почти не слышен – только вырвавшиеся из выхлопных труб струи дыма дают понять, что техника проснулась и готовится к движению. До последнего соблюдая режим радиомолчания, командиры рот отдают команды флажками. Первым, стряхнув ветки маскировки, выходит из укрытия трёхбашенный бегемот Фунтикова, за ним вытягиваются остальные машины первой роты. Один за другим, разбрасывая из-под гусениц комья грязи, танки проходят мимо остающихся на месте грузовиков – тащить их на линию огня никто не собирается. Замыкают колонну самоходки и бронированные транспортёры со снарядами для гаубиц. Вот, пыхнув сизым дымом из выхлопной трубы, скрывается за переломом холма последний из них. Сколько вернётся?
Когда сам сидишь за рычагами, об этом как-то не задумываешься. Ерофей Жуков вздохнул, выругался, и захромал по раскисшей земле к машинам ремонтников – безлошадных механиков временно прикомандировали туда.

— Не будет здесь сотни танков. Греки или просчитались, или уже сожгли половину.
Фунтиков пытается пересчитать танки противника, мельтешащие за дымными столбами снарядных разрывов, — итальянцы выдвигаются к позициям греческой пехоты, не дожидаясь окончания артподготовки. Считать трудно, капитан всё время сбивается и начинает снова - силуэты вражеских машин то появляются на гребнях холмов, то снова скрываются из виду.
— Мелкие какие-то, товарищ капитан, каски пехоты вровень с башнями, — Баданову не сидится под бронёй, он приоткрыл крышку люка и тоже пялится на итальянцев через линзы трофейного бинокля.
— Французские, Федя. Фирма Рено дала стране угля — мелкого, но много. А может, Гочкисы, они спереди как близнецы, не отличить.
— Передушим, как цыплят, товарищ командир, — авторитетно заявляет Баданов.
— Твои бы слова богу в уши, — не отрываясь от бинокля цедит капитан, очередной раз начиная свой подсчёт.
— Бога нет, товарищ капитан, — не может удержаться комсомолец Баданов, — точно передушим, половины бэка хватит.
Итальянская артиллерия перенесла огонь в глубину греческой обороны, снаряды стали рваться позади укрытых за склоном холма танков первой роты — Барышев удачно выбрал позицию. В бинокль видно, как расчёты противотанковых пушек выкатывают свои небольшие орудия на позиции из укрытий. Торопятся — танки итальянцев прибавили хода. По идущей за ними пехоте открыли огонь миномёты. Разрыв миномётной мины не похож на снарядный, он почти не подбрасывает в воздух землю. Итальянские пехотинцы начали приседать на ходу и кланяться, расстояние между ними и танками быстро увеличивается. Это хорошо.
Дернулся и остановился один наступающий танк, за ним – второй. Того и гляди, греки остановят атаку и без помощи добровольцев. Итальянцы с коротких остановок буквально засыпают позиции ПТО снарядиками своих мелких пушек, то в одном, то в другом расчёте падают убитые и раненые бойцы.
— Товарищ капитан, смотрите! — в голосе Федьки уже нет той уверенности, с которой он вещал ещё минуту назад.
За первой линией наступающих танков начала разворачиваться из колонн вторая.
– Это что за уроды на фланге?
– Подъедут поближе, Федя, посмотрим. Немного на наши похожи, да?
Вторая волна танков отличаются от первой — в ней танки разных видов, хоть маленьких и в ней больше половины, два десятка машин намного крупнее, а идущая на правом фланге пятёрка странных, вроде как с задранным задом, танков, не уступает габаритами двадцать восьмым. По наступающим открыла огонь полевая артиллерия греков, итальянская пехота потерялась среди столбов поднятой взрывами земли, но танки продолжают накатываться на греческие позиции, их в самом деле больше ста.
Первая волна итальянских танков не врывается — вползает на позиции греков. Добрая половина не добралась до цели, но и уцелевших хватает — маленькие машины разворачивают башни и начинают заливать окопы свинцом. Добротная немецкая оптика услужливо показывает, как одна за другой падают фигурки в смешных, похожих на колокольчики шинелях.
— Товарищ капитан?! — Баданов, забыв о субординации, вцепился в рукав командирского комбинезона.
— Команды не было,— не разжимая зубов рычит Михаил, — Займи своё место, товарищ боец.
Греки не собираются ни складывать руки, ни поднимать их — о броню вражеских машин разбиваются бутылки с горючей смесью, под гусеницы летят гранаты. Иногда пехотинцам удаётся взобраться на танк, и они колотят камнями по стволам пушек и пулемётов, стреляют из револьверов в смотровые щели и стёкла оптических приборов.
Когда кажется, что они, пусть и с чудовищными потерями, всё-таки отобьются, накатывает вторая волна танков, гоня перед собой цепь итальянских пехотинцев. В окопах закипают рукопашные схватки, поле зрения всё сильнее застилает дым от горящих танков.
В наушниках хруст и шум, сквозь которые пробивается барышевское:
— Заводи!
Ротный дублирует команду подчинённым.
Сквозь клубы дыма выкатываются до этого дня не встречавшиеся, округлые силуэты. Строй врага ломается, итальянцы ускоряются, хотят быстрее добраться до позиций греческой артиллерии. В окопах всё ещё кто-то дерётся, но видимость никакая, беглый взгляд ничего не различает. Внимание приковано к прорвавшимся танкам. Их вдвое больше, чем осталось в их героическом батальоне.
Фунтиков несколько раз глубоко вдыхает, чтобы успокоиться — в бою нужна холодная голова, командиру — особенно.
Один из больших танков на правом фланге вдруг задымил выхлопом, дёрнулся и встал — попали? Нет, сломался, скотина! И в этот момент на Михаила накатывает понимание — складываются вместе долгие остановки для стрельбы, дёрганье, разваленный строй и ломающиеся танки.
— Я Фунтиков! — плевать на правила радиообмена, надо успеть, — Они ни хрена не умеют! Не успели технику освоить!
И себе под нос:
— Но пассаран, суки, сейчас я вас убивать буду!
Михаил знал за собой такую черту — когда дело доходит до боя, эмоции выгорают, уходят в сторону. Не чуждый отвлечённых рассуждений, в драке Фунтиков превращается в подобие агрегата, который смотрит, рассчитывает вероятности и отдаёт команды.
Вот машины врага появились на гребне противоположного холма, перевалили его и начали спускаться по довольно крутому склону. До них метров пятьсот, но уж больно удобное положение — не часто удаётся пострелять танкам противника в верхнюю броню. А ответить итальянцы смогут, только спустившись вниз — на склоне не позволит стрелять недостаточный угол возвышения орудий. Команды комбата нет, но Барышеву с его позиции может быть видно не всё, шанс поймать врага со спущенными штанами упускать нельзя. Вот вниз покатились последние итальянские коробочки, пора!
— Первая, всем! — и, выждав пару ударов сердца, — Атака! Бить с гребня!
И по внутренней связи:
— Огонь! Фёдор, бронебойными заряжать!
Осторожно спускающиеся по крутому, скользкому склону, покрытому ржавой щетиной прошлогодней стерни итальянцы оказались в ловушке и растерялись — когда первые снаряды, изготовленные на далёких сибирских заводах, стали прошивать крыши башен и моторных отделений, часть экипажей запаниковала. Злорадно оскалившись, Михаил наблюдает, как несколько танков, рванувшись вперёд, теряют сцепление, начинают скользить по склону.
— Тормози, ну! — Михаил привстаёт с сиденья, не отрываясь от командирской панорамы.
Будто услышав, механик скользящего танка — одного из тех, что побольше остальных, с перепугу бьёт по педали тормоза — танк разворачивает поперёк склона и высокая, но довольно узкая машина опрокидывается. Справа, на самом фланге роты этот цирковой трюк повторяет ещё один танк, из маленьких.
— Лежачих не бить!
Танки первой роты, остановившись у перелома склона, без перерыва стреляют из пушек, не отвлекаясь на выпрыгивающих из подбитых машин итальянцев. Уже выбит с десяток вражеских машин, дым начинает заволакивать поле боя. Плохо, что ветер западный — гонит чёрные клубы на советские танки. При равных силах разгром итальянцев был бы полным, однако их слишком много, сжечь всех за несколько минут невозможно. Первые неповреждённые танки врага достигают ровного участка, задирают стволы пушек — оставаться на месте нельзя, зачем давать наводчикам итальянцев возможность стрелять по неподвижным мишеням?
— Я первый-один, вперёд!

Рык моторов и лязг гусениц отражаются от скал и склонов холмов, многократно умножаются и давят на психику. Кажется, вот-вот из-за ближайшей скалы выльется масса танков, закрывающая землю и сметающая всё на своём пути. На самом деле выплывает неровная, как бык поссал, линия, не особо впечатляющая количеством. Ближе всего к позициям второй роты идут танки, похожие на тэ двадцать шесть, как родные братья, — те же парные тележки катков, короткий корпус, на котором возвышается коническая башня, щупающая пространство длинным стволом орудия примерно того же калибра. Десятка два — точнее не посчитаешь, место неровное. Сойдись с ними лоб в лоб, неизвестно, чья броня окажется крепче, но наводчики второй роты ловят в прицелы борта противника, а скоро увидят и кормовые листы.
— Вторая, кто первый снаряд мимо цели положит, до гражданки заставлю очки в туалетах драить!
И, дублируя команду комбата:
— Заводи!
Мишка отчего-то открыл огонь, не дожидаясь команды Барышева, но заодно и помог второй роте — итальянцы как один стали разворачивать башни в ту сторону.
— Вторая, я большой, огонь, атака!
Вовремя.
— Бей гадов! — командует Котовский и стреляет в башню десятого от себя итальянского танка. Тот внезапно останавливается, снаряд бесполезно чиркает по боковой броне и улетает дальше.
Второй снаряд Котовский всаживает резкому макароннику чуть ниже верхней ветки гусеницы, и, дёрнувшийся было, противник замирает. Распахивается огромный — в полборта, люк, оттуда начинают вываливаться танкисты в яйцевидных шлемах.
Быстро окинув взглядом поле боя, Алексей отмечает, что ближайшие к нему танки врага убиты все, некоторые уже занимаются чадными бензиновыми кострами. Пора спешить на подмогу Фунтикову, ему сейчас кисло приходится.
— Я второй-один, вперёд!

Хорошо начать бой — великое дело, но удачного продолжения не гарантирует. Исход вальса среди горящих боевых машин во многом зависит от случая. Конечно, толщина брони и выучка экипажей дорогого стоят, но в любой момент может вывалиться из дыма везучий дурак и вогнать снаряд в уязвимое место. Замполиту не повезло, влетел в моторную группу удачно выпущенный сзади-снизу снаряд. Хорошо, пожар не получился. Везучий «гочкис» удрать не успел — поймал водительским люком трёхдюймовый и раскрылся голландским тюльпаном. А толку? Один из самых мощных танков батальона замер на склоне неподвижной огневой точкой, сейчас по нему будет стрелять всё, что дотянется.
Второй взвод дерётся, более-менее успешно отбивая наскоки итальянской мелочи, а третий перестал отвечать, надо помогать.
— Одиннадцатый, двенадцатый, прикрыть замполита, тринадцатый, со мной на левый фланг! Левее бери, ближе к горке!
— Тринадцатый, выполняю! Есть ближе к го…
Взрыв, рёв пламени где-то недалеко. Кто его так? Поверх небольшого разбитого танка разглядел громоздкие силуэты трёх тяжёлых машин, сверкающие ленты гусениц идут вокруг корпусов, как на первых английских монстрах.
— Правого!
Назначенный целью танк как-то резво повернулся, и нацеленный в нижний лобовой лист снаряд пришёлся ему в правую гусеницу, полетели в стороны оторванные траки.
— Назад!
Три снаряда довольно близко пролетают над местом, где секунду назад была башня Фунтиковского танка. Лязг затвора.
— Вперёд!
Вопль наводчика:
— Короткая!
Выстрел — и башня среднего монстра перекошена точным попаданием. Рывок — механик, не дожидаясь команды, бросает машину в прикрывающий дым.
— Гриша, назад, за дымом вправо и вперёд!
— Поняв.
Выпущенный с пятидесяти метров снаряд легко проломил башенку подбитого итальянца – а нечего было выглядывать нас там, где нас нет. Теперь проскочить, прикрываясь корпусом подбитой машины, и пощупать на прочность обширную корму последнего макаронника.
— Вперёд!
Но раньше, чем Белоконь успевает сдвинуть танк с места, средний противник, которого Фунтиков уже не считает угрозой, резко разворачивается на месте и стреляет из пушки, установленной в лобовом листе корпуса. Вспышка разрыва, удар, грохот и дым в боевом отделении, рывок и лязг гусениц – Севрюк спрятался за корпусом подбитой машины. Стук затвора – Баданов делает своё дело. Башня разворачивается и снаряд влетает в бок итальянскому танку – в большой блок горизонтальных полос. Итальянец замирает.
Куда нам влепили? И где третий фашист?
Третий фашист нашёлся сразу — замер на склоне холма, наводя на танк Фунтикова оба своих орудия. Михаил заглянул в жерло большой пушки, уставившейся прямо на него.
— Сейчас оттуда вылетит птичка! — успела промелькнуть дурацкая мысль, и в этот момент противник скрылся в облаке взрыва. Осколочно-фугасный снаряд, выпущенный одной из самоходок, сбил итальянцу прицел и спас от гибели экипаж Фунтикова. Во вражеский танк прилетело ещё несколько фугасок — тяжёлый фашист оказался единственным танком, выбравшимся под огонь самоходчиков.
— Поживём, значит, — прошептал Михаил, сдвигая шлем на затылок.
— Товарищ капитан — Венька… Убили Веньку, товарищ капитан!

Они победили. Опять победили. Потрепанным батальоном одолели танковую дивизию. Греки, конечно, молодцы, зубами держались за землю, как всегда, на броню с лопатами кидались, но как ни крути, две трети итальянских танков угробили его парни.
Правда, и батальона как такового, считай, не осталось. Девять своих танков да два трофейных, причём один и танком-то назвать язык не поворачивается, так, давилка для пулемётов. В людях потери меньше, и это хорошо, технику жаль, но бойцы дороже, опытные, обстрелянные — золотой запас Красной Армии.
Вчера они на последних снарядах и патронах гнали от греческих окопов стремительных берсальеров, и Барышев сорвался — увлёкся добиванием, перестал смотреть по сторонам. Теперь утюжит спиной госпитальные простынки, вылитый Щорс из песни: голова обвязана, кровь на рукаве. Нарвались на противотанковую батарею, потеряли четыре танка. Самоходчики за три залпа смешали невеликие пушечки с грязью, но дальше танки уже не пошли, Фунтиков, умница, принял командование и занял оборону. Им тогда было не до атаки итальянской полевой артиллерии, не горсткой танков переть на сотни стволов калибром от семидесяти пяти миллиметров. Сорвали макаронникам наступление, и ладно. Апеннинский «Кентавр» опять отбросил копыта. Второй раз за полгода.
Поле боя осталось за греческой армией, так что сколько-нибудь танков удастся ввести в строй, и в трофеях стоит поковыряться. Тыловики уже снимают с подбитых французов снаряды. Патронов к пулемётам французского образца у греков хватает.
Голова кружится — подполковник потерял много крови. Мысли путаются, плывут, командир засыпает. Губы на бледном лице шевелятся — Барышев опять командует своими орлами.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:54

Глава 7
Перерыв.

Работа разведчика часто напоминает историю пяти индийских слепцов из старинной притчи, ощупавших один и тот же встреченный ими объект. За одним исключением: слепые не смогли сложить змею, веер, столбы, бочку и верёвку в реального слона, которого трогали за хобот, ухо, ноги, брюхо и хвост, а разведчик обязан сложить из разрозненных обрывочных кусков информации правильную картину. Иначе он занимается не своим делом.
Югославия мечется, пытаясь определить своё место в сошедшей с ума, залитой кровью Европе. В стране, похожей на лоскутное одеяло, общего мнения на этот счёт нет. Слишком разного хотят составляющие её народы и народики. У власти сейчас правительство, готовое, пожалуй, и замуж выйти, если из Берлина позовут. На последних переговорах даже выпрашивали свадебный подарок — чтобы никому не обидно было, клянчили кусок Греции, очень уж им нравятся Салоники. Но этот лакомый кусочек Муссолини числит практически своим. К тому же болгары у Гитлера его первыми попросили. Пролетели югославы. Но в Югославии и кроме правительства силы имеются. Много. Вот и сидят у заваленного материалами стола два немолодых, уставших человека, пытаются сложить югославского слона, однако кусочков у них в мозаике намного больше, чем у слепых индусов.
Серебряная ложечка аккуратно, не касаясь стекла, размешивает в стакане чай — густой, красно-коричневый. Хозяин кабинета следит за своим советником и крохотными глотками вливает в себя дегтярного цвета кофе. Чашечка мала, глотки невелики, а дно показал второй за сегодня кофейник. Что же, хороший кофе в малых дозах полезен в любых количествах — если спать некогда, а организм требуется взбодрить.
Шуршат в руках страницы, сдвигаются папки, остро отточенный карандаш вычерчивает схемы на листке плотной, цвета свежей слоновой кости, бумаге. Хорошая бумага — слабость хозяина кабинета.
— Вы уверены, что парни из аналитической группы не отсекли лишнего, подбирая материал, товарищ начальник?
— Уверен, господин советник.
— Значит, у нас не хватает данных. Мне не ясна ситуация с белогвардейцами — с какой стати им разрешили устроить этот цирк с конями и флагами?
— Присвоив белградской «станице» полуофициальный статус и разрешив сформировать «ударные георгиевские батальоны» тем, кто к казачеству отношения не имеет, Цветкович получил силу, которую может противопоставить офицерскому корпусу. Там слишком много недовольных курсом на сближение с тройственным союзом.
— Не те это люди, чтобы послушно плясать под его дудку. Возможно, их цели временно совпали. Да и регент не рвётся принимать сторону Гитлера и Муссолини?
— Его устраивает нейтральная позиция, но позволят ли Югославии её удержать? Последнее время там активизировались британцы — в их посольство зачастили некоторые находящиеся в отставке, но весьма влиятельные офицеры. Лорды определённо что-то затевают.
Советник закрывает папку с донесениями и отодвигает её на край стола.
— Будем считать, что бритты пытаются организовать военный переворот? Если так, югославская армия прикроет большую часть северной границы, и вермахту для удара по нам придётся штурмовать линию Метаксоса.
— Предлагаю принять за основу, что у Черчилля в Белграде ничего не получится. В этом случае цена ошибки будет не столь фатальна для нашей республики.

Фронт в Албании замер. Потерявшие Валлону и разбитые под Эльбасаном итальянцы старательно укрепляют подступы к Тиране и Дураццо, их оборона закапывается в землю, укутывается рядами колючей проволоки, и, судя по всему, на этом новые легионеры останавливаться не собираются. Если ничего не помешает, они начнут заливать позиции бетоном — если найдут цемент и арматуру в нужном количестве. Производство мин стало новым коньком итальянской промышленности — и в Киренаике и в Албании спрос на них постоянно растёт.
Такое отношение грекам остаётся только приветствовать. На то, чтобы выбить врага с Балкан, просто нет времени. Войска из Албании спешно перебрасываются на другие участки. После того, как Болгария официально перешла на сторону фашистской коалиции, на её территорию эшелонами прибывают немецкие войска. Рассказы о том, что армию убирают из-за налётов британских бомбардировщиков, могут принять за чистую монету только немецкие домохозяйки, заблудившиеся между кирхе, кюхе и белобрысыми киндерами. Герои Эпира занимают оборону на полосах линии Метаксоса, роют окопы вдоль границы с Югославией. Той самой Югославией, вместе с которой били турок и приводили в сознание развоевавшихся болгар. Что поделаешь, в последние годы мир перевернулся, и кто знает, не станет ли вчерашний союзник завтрашним врагом?
Пленные итальянцы машут кирками, готовят вторую линию обороны – на случай, если фашистам удастся взломать первую. Работают без особого рвения, зато их много. Горы прорезаются траншеями, ходами сообщений и блиндажами. После того, как удалось договориться с британцами, у пленных появился стимул – тех, кто работает лучше, начали отправлять в Австралию. Желающих оказаться так далеко от войны достаточно, темпы строительства укреплений значительно возросли. Колонии получают рабочие руки, которых там не хватает, в греки экономят на пропитании, избытка продовольствия в воюющей стране по-прежнему нет.
***
Михаил осматривает машины своей роты. Двенадцать боевых единиц. Из пятнадцати родных танков осталось восемь, ещё один можно использовать вместо неподвижной огневой точки. Если силовую установку из Союза не привезут, туда ему и дорога. Скорее всего, не привезут — последнее время поток техники и вооружений из СССР не то чтобы прервался, но заметно оскудел. Ни танков, ни танкистов — в основном везут запчасти к массовым образцам и боеприпасы. Т-28 к массовым при всём желании не отнесёшь. Четыре штуки осталось, если инвалида считать.
Фунтиков со вздохом смотрит на левую пулемётную башню своего танка. Снята с подбитого, и немного отличается по цвету — хоть на одном заводе машины красили, но разница заметна. Родную башню снаряд изорвал, как медведь консервную банку. Тогда погиб левый стрелок, а правому попортило осколком ногу, но не сильно. Механик схлопотал лёгкую контузию, но остался в строю.
— Нема часу на болячки, танки чинить надо!
Михаил обходит длинные корпуса двадцать восьмых, идёт дальше. Маленькие все, как один — из ремонта. Замена гусениц, катков, заплаты на броне. Битые все, заслуженные. Целый взвод — пять штук. Половина от того, что выгрузили здесь, в Салониках, четыре месяца назад. После стольких боёв, без пополнения в строю больше половины танков — это отличный результат. Противник помог, Фунтиков не склонен переоценивать свои заслуги. Схлестнёмся с немцами, тогда и посмотрим, кто чего стоит. Третий взвод — три итальянца нового образца, сразу видно, проектировали, изучив в Испании Т-26. Итальянец немного крупнее, башня удобнее, хоть и не намного.
Почти все французские танки Барышев собрал в отдельную группу — за двумя исключениями. Котовский забрал себе единственный уцелевший S-35, командирским танком, а Михаилу достался этот толстозадый экземпляр. Из четырёх подбитых французов удалось собрать один. Та ещё дура, любит пожрать, капризна, возни много, но броня хороша, найдём куда пристроить.
Жуков, вытирая руки ветошью, выбирается из бокового люка, размером с хорошую дверь.
— Здравствуй, Ерофей. Как дела?
— Нормально, товарищ капитан. Сами знаете, нравится мне эта бандура.
— Ещё бы, самому стрелять можно! Смотри, мы одного так и подловили — механик увлёкся, простоял — остался без гусеницы. Так и не выстрелил ни разу.
— Обижаете. Что я, макаронник неграмотный? Не подведу. Спасибо, что взяли на машину, могли здорового выбрать.
— Тебе, может, помощь какая нужна? — как и все в батальоне, Фунтиков уважает смелого парня.
— Нам бы потренироваться ещё, товарищ капитан. Часок на ходу, пяток снарядов из маленькой и парочку из большой, разрешите?
Михаил прикидывает запас снарядов, топливо… Пусть сожгут часть боезапаса на учёбе, меньше в бою за молоком пошлют.
— Десять из маленькой, четыре из большой, сегодня после обеда. С зампотехом и комбатом договорюсь. Подожди, Силин же в наряде?
— Да.
— Тогда завтра с утра. Кто за командира из маленькой стрелять будет? Будете готовы — дайте знать, приду посмотреть. Но чтобы половину выстрелов с места, остальные с остановок, понял?
— Понял, товарищ капитан!
Тоже проблема — танкистов в батальоне больше, чем танков, а офицеров не хватает. В первой роте осталось два взводных, у везунчика Котовского уцелели все три, из мамлеев третьей роты не уцелел ни один. Привыкли, что Клитин за всех решал, растерялись в бою. Третью роту восстанавливать Барышев не стал. Вместо взвода управления теперь сборная солянка — пара двадцать шестых и пяток «Гочкисов» двух модификаций. Все «Рено», даже те, что достались совершенно целыми, комбат оставил грекам — слишком медленные, болтались бы гирей на ноге. Из трофеев добровольцам досталось то, что за трое суток удалось подготовить к маршу, остальное передали греческим трофейщикам. Союзники ребята хозяйственные и экономные, добром разбрасываться не приученные, собирают после боёв всё, даже сломанные винтовки и сгоревшие грузовики. Что не пойдёт на запчасти, сгодится в переплавку. Подбитую бронетехнику союзники собирают особенно старательно, грузят на корабли и вывозят.
По слухам, где-то на островах с британской и американской помощью создали ремонтную базу. Похоже на правду, потому что итальянские танкетки с дополнительными экранами вооружённые крупнокалиберными пулемётами или трофейными противотанковыми ружьями Михаил видел, и не один раз. Стоит у Алексея спросить, этот пройдоха всегда знает больше, чем по чину положено.
Как известно, некоторых чтобы повстречать, только помянуть нужно. Идёт навстречу, фуражкой машет, блестит на солнце бритой головой.
— Привет командиру чёртовой дюжины!
— Я не суеверный. Слушай, тебе зампотех ЗИПы укомплектовал? Мне половины не дал, сидит на своих сундуках, как буржуй на банковском сейфе, скоро задница со стула со всех сторон сразу свешиваться начнёт! Давай его вместе потрясём!
Котовский неправ, технари вкалывают днём и ночью, застать зампотеха в старом сарае, где он из пустых ящиков соорудил себе «кабинет», практически невозможно, никаких запасов у него нет. С другой стороны, перестанешь его трясти — вдруг успокоится, перестанет заявки вовремя подавать?
— Пошли лучше в штаб заглянем, новостей спросим, мне с комбатом поговорить надо. Ты вечером что делать собираешься?
Котовский толкает Михаила локтем:
— Да то же, что и ты. В погребок, а там как повезёт?
— Нет, — ехидно отвечает тот, — Книжки читать пойду.
Капитанам и орденоносцам всего-то по двадцать с хвостиком. Не заметив присевшего у штабного грузовичка Озерова, командиры дружно потопали к домику штаба. Батальонный комиссар качает головой, провожает их взглядом и раскрывает лежащую на коленях книгу.
***
Порт Салоник трудится круглые сутки. С тех пор, как итальянский флот выбили из восточного Средиземноморья, корабли идут сюда не только из Советского Союза. Немалая часть их, счастливо разминувшись с рейдерами и подводными лодками, обогнула Африку и доставила к греческим причалам грузы из Америки. Сгружают с пароходов азиатский рис, австралийские сахар и баранину. Мясо и масло шлёт и Новая Зеландия — доминионы Британской Империи вносят посильный вклад в обеспечение маленького, но очень ценного союзника.
— Люблю наблюдать за погрузкой и выгрузкой кораблей. Мы, греки, много тысяч лет живём морем, хотя корни нашей свободы всегда крылись в наших горах.
Ветер уносит табачный дым, значит, можно курить, не испытывая терпения коллеги, к которому начальник управления по перемещению кадров испытывает искреннюю симпатию. Этот крепкий мужчина улыбается легко и свободно, в глазах лёгкая хитринка. Его греческий за последние месяцы стал гораздо благозвучнее – акцент всё ещё силён, но уже не раздражает. И советник учится, и начальник привык.
— Так вот почему наше управление до сих пор не перевели в столицу!
Начальник смеётся в ответ:
— От вас ничего невозможно скрыть, господин советник.
Старая игра — грек упорно величает коммуниста господином, а тот кличет его товарищем. Оба довольны — традиция такая получилась.
Редкий день сегодня, удалось в полдень выбраться из опостылевшего кабинета, дойти до ближайшего ресторанчика и отведать свежайшей – между поимкой и столом только плита повара — рыбы, запивая её лёгким белым вином. Весеннее солнце ощутимо греет, и оба единодушно выбрали место на веранде – единственные из посетителей.
Идиллию нарушают визг тормозов и дробный перестук каблуков по лестнице.
Советник вздыхает:
— Вот мерзавцы, не могли полчаса подождать!
— О ком вы? – удивляется начальник управления.
— Не знаю пока, но обед они нам испортили.
Бойкий молодой человек — черноволосый, усатый и носатый — надо же, кто бы мог подумать, какой нехарактерный для здешних мест типаж! — наклоняется к сидящим за столиком мужчинам:
— Приказано срочно доставить вас в управление.
***
Обутая в сапог нога с размаха влетает под рёбра. После такого приветствия дремать на солнышке уже не будешь, но и быстро вскочить на ноги не получается – проблемы с дыханием, да и больно не по-детски. Лежебока испуганно оглядывается, жалобно, плаксиво удивляется:
— Парни, вы чего?
— Да мы ничего, Санёк, мы поздороваться пришли.
— Вот-вот, Луконькин, не поверишь — общения захотелось. Видим тебя, только когда заняты сильно — в столовой там, или когда кино крутят. После отбоя ещё, но там с тобой не поговорить — спишь крепко. А как работы, тык-пык — нет Сашки Луконькина! Расстроились, захотели увидеть.
— Так мой танк без моторов стоит, нечего там делать!
— Ты хорошее место нашёл, Саня. Можно задушевно поговорить — никто не помешает.
— Точно, хлопцы, нэ побачить нихто, нэ почуе.
При виде того, как сослуживцы наматывают на руки кожаные ремни, оставляя пряжки снаружи, Луконькин пятится, оглядываясь по сторонам.
— Не зыркай так, Саша, не сбежишь. Нехорошо от сослуживцев убегать.
Ленивый боец облизывает тонкие губы, пятится к стене сарая.
— Вы это, ребята… Не по-комсомольски это… Нельзя так, семерым одного бить…
— Так бить не будем. Выговор сделаем. С занесением.
Ремень свистит в воздухе, нагоняя на Луконькина ещё больше страху, но к свисту примешивается какой-то другой звук. Он идёт с севера и становится громче.
— Самолёты!
— Ага. До хрена самолётов, ребята. На налёт похоже! По машинам!
Бойцы срываются с места, на бегу возвращая ремни на привычное место. Последний оборачивается на бегу:
— Повезло тебе, Скользкий! Смотри, другой раз поймаем — так просто не отделаешься!

Звук ширится, теперь понятно, что он и в самом деле идёт с неба. К Салоникам летит не меньше сотни самолётов. Через несколько минут их уже можно разглядеть — машины идут в несколько эшелонов, не соблюдая какого-то строя. Вперемешку летят двух и трёхмоторные машины. Лишь одномоторные истребители, которые тройками ходят выше бомбардировщиков и транспортных машин, сохраняют какое-то подобие порядка.
Рёв и вой сотен моторов перекрывает все остальные звуки. Навстречу подлетающим самолётам вылетают со снижением несколько «ястребков», но не атакуют — уходят в сторону и вверх, просто сопровождая воздушную армаду.
К рассредоточившимся танкам, на башнях которых прикипели к пулемётам командиры машин, от штаба бежит боец, размахивая над головой листком бумаги. Он с разбега запрыгивает на надгусеничную полку командирского танка, через минуту в наушниках раздаётся:
— Отбой воздушной тревоги. Это югославы.
Над аэродромом Салоник подлетающие машины выстраивают бесконечную карусель, из которой то одна, то другая машина, выпустив шасси, тяжело уходит на посадочную глиссаду.
— Непонятно, чего они припёрлись. Наверняка очередная дрянь на нашу голову…
Несмотря на свою бурную биографию, капитан греческой армии Алексей Котовский пессимистом не стал, но обзавёлся отменным чутьём на изменение обстановки.


Начальник управления забрасывает шляпу на вешалку, небрежно вешает плащ, кивает заждавшемуся новостей советнику и быстрым шагом направляется на рабочее место.
— Значит, наследник престола решил удрать из Белграда. Неплохо там взялись за заговорщиков.
— Даже не знаю, что вам сказать, коллега. То, что он говорит, подтверждается всеми доступными источниками, тем более, участники неудавшегося заговора бегут к нам с семьями, а некоторые, как вы сами могли наблюдать, даже на боевых самолётах.
Потерять львиную долю боевой авиации, чтобы протолкнуть дезинформацию не самого высокого разбора — непомерная цена. Но слушаю принца, и не могу избавиться от ощущения — играет Высочество. Нет в нём настоящей обиды на дядю, и страха настоящего нет.
Дверь открывается, секретарь вносит поднос с кофейником и парой бутербродов — вздремнуть шеф успел в машине, вот покушать у него возможности не было.
Дождавшись, когда начальник прожуёт первый кусок, советник продолжает:
— Британское посольство блокировано, весь персонал объявлен персонами нон грата. В столице на улицах патрули хорватов и белогвардейцев, в армейском руководстве несколько человек арестовано, но большая часть заговорщиков успела выбраться из страны. Вы не допускаете, товарищ начальник, что спектакль, если он имеет место в действительности, разыгран не для нас?
— Или не только для нас, господин советник. Допускаю, конечно.
Начальник отодвигает поднос с опустевшей посудой на край стола, хватает из стакана карандаш и начинает вертеть его в пальцах. Замечает ироничный взгляд советника и аккуратно кладёт инструмент на стол.
— С карандашом вам ещё нужно тренироваться, коллега.
Оба улыбаются.
— Так вот, попытаемся посмотреть на ситуацию со стороны регента — начальник управления вновь берёт карандаш и начинает рисовать на листе бумаги магические квадраты, стрелки и прямоугольники, — он немолодой, очень здравомыслящий правитель, и, что важно, искренне заботится о своей стране. Понимает, что сил для противостояния Гитлеру у него нет. Но и сражаться на стороне Оси не желает. Сохранить нейтралитет в сложившейся ситуации ему не дадут, не Швейцария. Вермахт с тридцать девятого года марширует по нейтралам, как хочет, не обращая внимания на их возмущённый писк. Либо Югославия пропустит Гитлера туда, куда ему хочется, по доброй воле, либо фюрер сделает это без спроса, что означает конец Югославии. Поэтому договор с Гитлером подписан. А чтобы избежать необходимости воевать на стороне Оси, нужно развалить армию — что мы и наблюдаем в данный момент: авиация улетела, большая часть офицеров в бегах. Остался только флот — странно, что среди моряков у англичан оказалось так мало влияния.
Советник подходит к карте Балканского полуострова, водит пальцем по венам дорог, что-то прикидывает.
— Согласен, товарищ начальник, эта версия имеет право на существование. Очень правдоподобно.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

Re: В тени сгоревшего кипариса.

Сообщение Инодин Николай » 02 фев 2019, 14:56

Глава 8
Нокдаун

Когда современная машина, повинуясь малейшему движению рулей, рассекает воздух, когда могучий двигатель легко, словно играя, передаёт винту мощь взрывающегося в его цилиндрах топлива, — это счастье. Какой пилот откажется оторвать от земли новейший истребитель или могучий бомбардировщик? Увы, их хватает не всем. Тебе приходится выглядывать из-за поцарапанного плексигласового козырька древнего биплана, слушать на виражах скрип фанеры, стон деревянных лонжеронов и гордиться, обгоняя гусиную стаю. Единственной защитой от истребителей врага является способность лететь, лавируя между скал и отдельно стоящих деревьев. Зато после взлёта и перед посадкой не нужно возиться с выпуском и уборкой шасси.
Над левым нагрудным карманом твоего френча раскинулись золотые крылья военного лётчика, но на самом деле ты почтальон, иногда извозчик, форма — она скорее для того, чтобы обманывать противника.
Несмотря на врождённую астму, отягощённую запущенной дистрофией, мотор твоей аврошки отличается изрядным аппетитом, а ёмкость баков не так уж и велика. Ты привык экономить топливо, подлетая к хребтам, привычно убираешь газ и планируешь, радуясь тому, что восходящие потоки воздуха поддерживают крылья твоего допотопного аэроплана. Стрелка альтиметра ползёт, отсчитывая потерянные метры высоты, но вы оба знаете — над гребнем хребта удастся проскочить метрах в пятидесяти. Потом машина просядет, мотор заурчит, подстёгнутый увеличенной порцией бензина. Всё, как всегда, как много раз до того. Несутся навстречу знакомые серые камни. Здесь не бывает людей, слишком плохие склоны — крутые и ненадёжные, даже козопасы не гоняют сюда своих косматых подопечных. Если и мелькнут внизу изогнутые рога — это дикий козёл, единственный хозяин здешних мест.
Летишь навстречу солнцу, тень стелется сзади, подпрыгивая на скалах, потом резво начинает приближаться — тёмной помогает подъём хребта. На седловине ей почти удаётся допрыгнуть до самолёта, но сил не хватает, и она вновь падает вниз, мазнув по кепкам людей, что, опираясь на альпенштоки, цепочками взбираются по ненадёжному склону.
До тебя не сразу доходит ненормальность происходящего, но тело реагирует прежде мозга — сектор газа вперёд, толчок правой педалью, ручку чуть вправо и на себя.
Люди в чужой форме, много, рассыпаны по всему склону. Они тоже не ожидали увидеть здесь самолёт — ты спланировал почти беззвучно, и стрелять немцы начинают не сразу. Зато потом открывают огонь почти все, одиночные вспышки карабинов, короткие очереди ручных пулемётов. Этот полёт мог стать для тебя последним, спасает слепящее стрелков солнце. Пули рвут перкаль на плоскостях, с рояльным звоном лопается расчалка, боль кипятком обжигает левый бок, но ты уже набрал высоту и уходишь к северу — туда, где на перевалах третьи сутки гарнизоны дотов шквальным пулемётным огнём вколачивают на тот свет рвущихся к перевалам гитлеровцев. Именно к ним в тыл собрались немецкие горные стрелки. В другое место твоя машина не дотянет — старенький мотор чихает и кашляет, тянется из-под капота дымок… Хорошо, что лететь недалеко. Всё, что ты сейчас можешь — добраться до телефона. Кажется, такая мелочь — сказать десяток слов в хрипящую трубку. Как много от этого зависит.
Хорошо, что ты сидишь в кабине допотопного биплана! Разве могут Харрикейн или советский Ястребок вот так зависнуть в потоке встречного ветра, почти не двигаясь относительно горного склона? Рука в кожаной перчатке ласково проводит по скудно оснащённой приборной доске.
— Прости, старик.
Выключено зажигание, замер винт, рванулась навстречу земля. Старенькая машина, сминая своё фанерно-перкалевое тело, смягчает удар, остатки самолёта проползают десяток метров по заросшему молодой травой склону. Через минуту к куче обломков подбегают усатые бойцы с винтовками наперевес, разглядев восьмиконечную белую звезду на обломках, подхватывают раненого пилота и на руках относят в дот. К врачу. К телефону.

Через седловину хребта связка за связкой уверенной походкой проходят группы солдат. Крепкие, спокойные и уверенные в себе парни без заметных усилий несут на себе огромные рюкзаки, оружие и мотки верёвок. Ещё бы — их готовили тщательнее, чем многих офицеров линейной пехоты, за плечами годы тяжёлой, выматывающей учёбы. Каждый прошёл и выдержал. Результаты не заставили себя ждать. Зайцами убегали от егерей французы и англичане, Альпы и норвежские горы стали для горных стрелков полями воинской славы. Их дивизии достался второй номер, не могут быть первыми все. Ничего, номер это не главное, славой мериться они станут после войны, в уютных пивных Мюнхена и Вены. Рыжие и белокурые бестии знают себе цену, у каждого на кепи раскинул острые лепестки цветок эдельвейса. Они привыкли смеясь делать то, о чём остальные не могут думать без дрожи в коленках. Будущее за ними, а все кто против, пусть убираются в ад. Егеря готовы помочь.
Греки за годы выгрызли в скалах над перевалами подземный город, залили в котлованы тысячи тонн бетона, в несколько слоёв накрыли подходы пулемётным огнём. Героическая немецкая пехота встала, не сумела преодолеть свинцовый шторм, откатились на безопасное расстояние уцелевшие танки. Артиллеристы разводят руками — им просто нечем выковыривать греческих сусликов из таких нор. Люфтваффе тоже пока не может помочь — не так много сил удалось выделить для греческой операции, а воздух над Балканами оказался неожиданно горяч. Таких потерь не было даже над Францией.
В сороковом бельгийские форты оглушили и взяли десантники, неожиданно упавшие на головы защитников. Сейчас они не в форме — приходят в себя после мальтийской операции. Судьба наступления зависит от крепких горцев в тяжёлых ботинках. Фюрер может быть уверен — егеря из второй горнострелковой не подведут.
Четвёрка «Эмилей» двадцать минут покружила над перевалом, качнула плоскостями и ушла обратно на болгарский аэродром — подошло к концу горючее. Похоже, пролетевшая над головами керосинка всё-таки рухнула где-то в горах. А может, у греков просто нет свободной авиации — учитывая, какая драка сейчас идёт на дальних подступах к Салоникам, это не удивительно.
Батальоны, привычно рассредоточившись, преодолели треть спуска по западным склонам хребта, когда в небе появились греческие бомбовозы. Они просто не могли успеть раньше — ни старые «Бреге-19», ни Р-5 физически не способны летать быстро, и бомбы у них не слишком тяжёлые. Зато их много.
Проходящие крутой склон в связках егеря заметны, как мухи на оконном стекле. Греки и русские выбирают самые аппетитные грозди и ложатся на боевой курс. Взрывы, визг разлетающихся осколков, клубы грязного дыма на склонах. И самое страшное — грохот сорвавшихся с места камней.
Мессершмиты возвратились к тому времени, когда бомбы закончились, а уцелевших немцев расстреливали скупыми пулемётными очередями стрелки кормовых установок. Ребята Геринга хорошо пополнили в этот день личные счета, но ветераны второй горнострелковой отчего-то не сильно этому радовались. Те, кому повезло выжить.

Потери, даже серьёзные, ничего не решают — задача должна быть выполнена. Оставив тяжёлых раненых на попечение санитаров, потрёпанные роты и батальоны завершили спуск, избавились от лишнего, не нужного в бою снаряжения. Перекличка, уточнение потерь, корректировка задач и вперёд: война это работа, камараден, каждый зольдат знает свою задачу.
Пусть большая часть тяжёлого вооружения потеряна при налёте, оставшегося вполне достаточно для того, чтобы перерезать пути снабжения греческой армии. Тирольцы и баварцы, перехватив удобнее свои карабины, серыми ручьями устремляются к своим целям. Вот только Вотан сегодня явно оставил своих служителей без опеки.
Свист снарядов, хлопки рвущейся в воздухе шрапнели — греческие артиллеристы используют оставшиеся с прошлых войн боеприпасы. Тяжёлые фугасные чемоданы прилетают чуть позже, и выбитые взрывами тонны щебня убивают и калечат больше германских солдат, чем горячий чугун. В грохоте разрывов шорох миномётных мин и хлопки их разрывов практически не слышны, но веера разлетающихся над землёй осколков сеют смерть ещё эффективнее, чем снаряды тяжёлой артиллерии.
Егеря пытаются броском уйти из-под огня, но натыкаются на пулемётные очереди и меткий винтовочный огонь — греческая кавалерия успела подтянуться к месту прорыва.
Щёлкает стопор люка, старший лейтенант Клитин проводит рукой по короткой стрижке, надевает шлем и опускается в башню.
— Вперёд!
Смешанная линия из двух десятков Т-26 и лёгких «Виккерсов», поливая землю пулемётным огнём, начинает разворачиваться на фланге оглушённых артподготовкой немцев…
Восьмёрка bf-110, попытавшаяся отбомбиться по позициям артиллерии, попала под удар зашедших со стороны солнца «Харрикейнов». Над местом избиения егерей завертелась очередная воздушная карусель.

Три часа спустя Клитин спрыгивает с надгусеничной полки и оглядывается по сторонам. Командир похож на чёрта: черное от нагара лицо, злые глаза — победа обошлась недёшево.
— Твою мать, несколько сотен ублюдков без пушек и бронетехники! Хреновая получается война…
К тому моменту, когда выжившие фрицы начали сдаваться, в роте Клитина осталось тринадцать танков, при этом все уцелевшие бронеходы британского производства имеют по несколько пробоин. Оказалось, германские противотанковые ружья прошивают тонкую броню «Виккерса», как бумагу. Пули у них винтовочного калибра, для того, чтобы угробить танк, нужно пять — шесть попаданий, но такого оружия у противника оказалось много.
Усиленную броню экранированных Т-26 ружья не пробивают, вся лобовая проекция клитинского танка в шрамах от рикошетов, там и тут торчат из металла приварившиеся сердечники пуль.
Но и здесь без потерь не обошлось — метко брошенная граната перебила гусеницу одной из машин, потом какой-то сумасшедший егерь метнулся к танку с ящиком взрывчатки. Был застрелен, но ящик под днище забросить успел. То, что от экипажа осталось, даже похоронить по-человечески нельзя — перемешано всё. Придётся братскую могилу делать, вместе погибли, пусть вместе и лежат.
Конные греки конвоируют небольшую колонну пленных — чуть больше сотни человек, большинство в свежих бинтах, но рожи наглые, смотрят с вызовом – рука сама тянется к кобуре.
— Да, это не итальянцы.
Старший лейтенант сплёвывает на землю тягучую тёмную слюну. Тяжёлых раненых собирают греческие санитары, не разбирая своих и немецких, грузят в двуколки. Полные телеги уезжают вниз по дороге, раскачиваясь на неровностях дороги, мотаются брезентовые тенты с красными крестами. Победители обшаривают трупы и кусты в поисках трофеев. Клитин приказал подобрать пару противотанковых ружей и набрать к ним патронов — вдруг подвернётся случай накормить немцев их собственным блюдом.
Подбежавший посыльный отрывает старлея от размышлений — через пятнадцать минут сократившаяся почти вдвое танковая рота вытягивается в колонну и гремит траками в сторону перевала — на отдых времени просто нет.

В нескольких километрах южнее, там, где дорога выбралась, наконец, из тесноты ущелий на более-менее ровное место, на санитарный обоз падают со стороны солнца две пары стремительных теней. Хлещут по доскам и брезенту очереди скорострельных пулемётов, наискось пересекают дорожную пыль параллельные цепочки разрывов малокалиберных снарядов. Дико визжат раненые лошади, орут мулы, в этом аду не расслышать стоны и крики умирающих людей.
Рёв форсированных моторов проносится над дорогой и уходит дальше. Тают в синем небе самолётные силуэты, превращаются в безобидные чёрточки, исчезают совсем. Секунды — и нет их. Остаются на земле трупы людей и лошадей, обломки двуколок, опрокинутые фургоны. Если бы не это, можно подумать — пригрезилась летучая смерть, померещились чёрные кресты на угловатых, словно топором рубленых, крыльях. За колючий куст зацепился обрывок брезента, трепыхается на ветру красный крест в белом круге. Тот самый, который так удобно ловить в оптику цейсовского прицела.
Инодин Николай

 
Сообщения: 625
Зарегистрирован: 12 окт 2014, 11:57
Откуда: Минск
Карма: 2457

След.

Вернуться в Мастерская

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1