Сладкая горечь моря (рабочее)

[Цоккер]

Николай,
не спорю, возможно, я просто не понял этот момент. Может быть, стоило бы добавить какую-нибудь оговорку на этот счёт?

[Инодин Николай]

Возможно.

[Инодин Николай]

***
Серый дом, серые стены, серая жизнь. Серая боль и серая тоска. Все цвета, вся радость остались позади, закончились вместе с волшебным порошком проклятого чужеземца. Лабанисса сидит, раскачиваясь, в углу своего ложа, не поднимая глаз на замершую рядом служанку. Её больше ничего не интересует. Топот ног за стеной, заполошные крики «Пожар! Горим!» для неё не существуют. Они где-то там в другом мире, который больше не имеет для Лаби никакого значения. Глупая баба подхватывается, высовывает голову наружу, с кем-то перекрикивается, потом хватает кувшин с водой и выбегает из комнаты, позабыв закрыть за собой дверь. Лабанисса не замечает этого. Она не поднимает глаз даже тогда, когда в помещение кто-то входит – они прикипели к трубочке из папируса, которая возникла перед ней на покрытой беличьим покрывалом лежанке. Дрожащими руками девушка вырывает пробку, порошок просыпается на покрывало, и она, рыча в предвкушении падает на четвереньки, наклоняется над кучкой белого порошка. Его много, гораздо больше, чем приносил лысый. Лаби торопится, изо всех сил втягивает тонкими ноздрями порошок блаженства, старательно, чтобы ни крупинки не осталось на рыжей шерсти.
Когда вернулась с пожара довольная служанка – конюшню удалось отстоять, только большая часть сена сгорела, её подопечная уже не дышала. На лице покойной дочери татри-да Хорута навсегда застыло выражение великого счастья.
– Боги простили страдалицу и забрали в айрий, на ту сторону радуги, – единодушно решили вызванные из храма жрецы. – Она умерла счастливой.
***
Две колесницы – лёгкая и тяжёлая, неторопливо катят по длинному пологому склону.
– На нашей земле ваши плетёнки долго не протянут, здесь на них только по дорогам кататься, – авторитетно заявляет тётка Рати, и Смотрящая вынуждена с ней согласиться, в их повозке трясло намного сильнее.
– Это от того что у вас в длинной земле сплошь ровное место, там можно короб сверху на прямое дышло пристраивать, и лошадей в общее ярмо заводить не страшно. На наших горках на такой тарахтелке не разгонишься, а разгонишься, тут же колесницу сломаешь.
Тётка перехватывает вожжи, заставляя лошадей по краю обойти длинную промоину.
– А то и конскую шею, – продолжает рассказ тётка ланнаха. – Не оглядывайся всё время, медленно едем, успеет за нами твой лохматый дружок. Соберусь разгоняться, возьмём в кузов.
Так вот, чтобы ездить по нашим ухабам и косогорам, колесница должна иметь дышло изогнутое, отдельное ярмо для каждого коня и большие колёса, чтобы ямы не так чувствовать. Мой родитель не одну колесницу построил, любил это дело. Вот и я у него нахваталась. О чём это я? К следующему году, голубушка, твоим воинам колесницы нужно будет новые делать. На Полночном Тавре колесницы нужны, как корове курдюк – так, запас стрел и дротиков возить, ну и покрасоваться, на кой чёрт ещё нужна в горах колесница? А когда наши мужики пойдут на закат, там понадобятся.
Из-под самых конских копыт порскают в разные стороны серо-коричневые куропатки, и тётушка, выхватив из приделанного изнутри к переднему щиту колесницы чехла, мечет в одну из них затейливо изогнутую палку. Сбитая птица комком мятых перьев падает в траву.
Кони прошли чуть и встали – правит ими тетушка твёрдой рукой.
– Сделай доброе дело, подбери, – просит Ратемида. – Спасибо, девочка. Вернёмся, супчик себе сварим на обед. Тебе понравится. Маловато одной, конечно, ну, у вас на кухне что-нибудь ещё найдём.
Сегодня с утра Ратемида взялась показывать Смотрящей окрестности Татиссы. Ясное дело, с колесницы. Анке думали, что девушка будет стоять в своей повозке под охраной телохранителей, и слушать вещающую из соседней колесницы родственницу. Куда там! Только за стены выехали, тётушка пересадила Смотрящую к себе, сплавив своего сутью на её место.
*Сутья – возница, конюх, часто – личный телохранитель колесничного бойца.
Остановив лошадей на краю высокого обрыва, Ратемида повела перед собой затянутой в толстую кожаную перчатку ладонью:
– Наша земля. Нравится?
От края до края поднимаются к небу крутые холмы, обильно заросшие травами. На вершинах и в оврагах, вдоль русел многочисленных ручьёв лохматятся маленькие с такого расстояния деревья и кусты. В низинах лужами пролитого на вечерней дойке молока стоят лужицы тумана. Поднимающееся солнце висит ещё совсем низко, и голубые тени, что тянутся от камней, скал и деревьев, гораздо длиннее предметов, которые их отбрасывают. За вершины Полночного Тавра зацепилась большая туча, правый её край белеет в солнечных лучах, левый тёмно-фиолетовый, тяжёлый. Кажется, сейчас лопнет небесный мешок и хлынут на горы собранные в нём запасы воды.
– Нравится, – тихо выдыхает Стоящая Впереди.
– Всё здесь есть. И пастбища для стад, и глина для горшков. Место для садов и полей, вода и соль. Покопайся, найдёшь руду и медный камень, серебряная земля есть, а на дне рек песок смешан с благородным золотом, металлом достойных. Из этих мест, девочка, все люди по лику земли разошлись. Айрий, он вокруг нас. Мы в нём живём.
– Если лучшее место, в котором боги создали людской род здесь, почему люди разошлись отсюда?
Тётка Рати улыбается, обнимает Смотрящую одной рукой за плечи, прижимает к себе:
– От любопытства нашего это всё. Ребёнок ещё только стоять научится, а уже на цыпочки привстаёт, шею тянет:
– А что там, за холмом, за поворотом? А если дальше пройти?
Путь, он такой – начинается везде, не заканчивается никогда. Только сделай шаг, он поймал тебя за ступни, и не остановиться, будешь шагать, пока несут тебя ноги. А ещё места здесь хоть и много, а всем не поместиться. Вот и разошлись люди в разные стороны. Только первые остались, цхнбарг’ащтуркцпха лхарца.
– Что ты сказала? – от удивления девушка чуть не вылетела из кузова на первой же кочке.
– Старшие дети бога, так они себя называют. Их язык, дочка, не всякий толмач выучить может, язык хоть и без костей, а не в каждом рту так согнётся.
Смотрящая крепче ухватилась руками за плетёную дугу.
– А как же татты?
– Наши предки ушли отсюда. На полночь, через горы, на которых даже в макушку лета лежат снега. Тамошние демоны, развлекаются, спуская снежные потоки в ущелья. Там, за горами предки нашли добрую землю, полную диких стад, там окреп и размножился народ. Там боги дали нам наши стада и наших псов. Народ вырос, стало нам тесно в широких долинах медленных северных рек, и братья стали расходиться всё шире по лику земли. Кто первым придумал повозку, кто запряг в неё быка – уже даже в самых старых преданиях не найти.
Народ разделился и пошёл в разные стороны, наши отцы решили вернуться в Айрий своих предков не после смерти, а своими ногами. И мы вернулись, девочка, поселились рядом с первыми – они месили глину в долинах, лепили себе дома из камней и грязи и смотрели на нас сверху вниз, хоть наши стада и паслись на вершинах холмов. Мы были свободны, каждый татти жил сам по себе, холил свои стада и не мешал соседям. Жили по Правде, меняли шкуры и молоко на вино и лепёшки из зёрен и были счастливы. Но у первых тогда уже был правитель.
Колесница сворачивает и идёт по косогору – большие колёса грозы и сказал:
– У первых есть Ланнах, и по его воле все воины первых бьются как один человек, вы же сражаетесь каждый сам по себе. В этом причина неудач.
Тогда мы выбрали себе ланнаха, а его супруга стала первой табини нашего народа. Мы победили первых, и те, что выжили, стали работниками в татти. Как могло быть иначе, ведь у них не было стад? По настоящему свободен только тот, у кого в стаде не меньше тысячи голов скота.
Смотрящая вздёргивает подбородок:
– У меня и моих людей тоже нет стад.
– Думаю я, уже есть. А если их недостаточно, люди подарят столько, сколько будет нужно. Сейчас скота в наших краях много, а людей мало, и свободных едва ли не больше, чем работников. Ничего, теперь, когда панкас вновь ощутил свою силу, работники найдутся. Утомила я тебя разговорами, дочка. Давай-ка мы просто покатаемся.
И они ехали дальше, любуясь окрестностями, пока старшая не вздумала рассказывать про правильное устройство колесниц.
Когда пришла пора возвращаться, Ратемида вывела колесницы на дорогу, утоптанную тысячами ног.
– Ну, теперь не убьются, – оглянулась тётушка на колесницу с сопровождающими, и в углах её глаз собрались весёлые лучики еле заметных морщинок. – Забери щенка и держись крепче, красавица!
Громкий раскатистый свист и резкий щелчок кнута над самыми ушами сорвали коней с шага в галоп, и мир полетел навстречу колеснице, стелясь под копыта лошадей.
– Присядь! Ещё ниже! Вот так! И держись!
Воздух стал густым и забил рот, мешая говорить – осталось только громко вопить от страха и накатившего счастья. Платформа колесницы ожила, она дёргается и толкает, пытается выбросить лишнюю тяжесть, чтобы нестись ещё быстрее, но нет, такой радости Стояшая ей не доставит.
Гривы и хвосты коней стелются в воздухе, и твои собственные волосы плещутся за спиной. Когда Ратемида у городских стен притормозила бег лошадей, и Стоящая снова смогла говорить нормальным языком, она легонько толкнула спутницу локтем:
– Обязательно научи меня так свистеть, слышишь?
Задорный смех старшей и младшей эхом отражается в арке воротной башни.

[Цоккер]

Колесница сворачивает и идёт по косогору – большие колёса [...] грозы и сказал:

Похоже, потерян фрагмент текста.

такой радости Стояшая ей не доставит

Стоящая

[Инодин Николай]

Вы когда-нибудь пытались торопить время и остановить его одновременно? Когда ждёшь чего-то долго-предолго, а потом вот оно уже скоро, а вы не сделали множество нужного, а под руки всё время лезет что-то, что нельзя отложить на потом, но вовсе не то, что вы хотите делать, воруя и без того считанные мгновения. Руки опускаются, эта суета убивает предстоящую радость, по капельке ворует её, разбрасывает, заваливает мусором обыденных мелочей.
– Дочь, тебе нужно съесть ещё немного, иначе тебе не хватит сил до вечерней церемонии!
– Смотрящая, какую колесницу закладывать сегодня, старую или ту, что подарила госпожа Ратемида?
– Госпожа, кого из охранников лучше поставить за вашим правым плечом?
– Р-р-р-р!
– А как же массаж?
– Стоящая, там человек из храма, говорит, что послание передаст только в руки!
Нет даже маленького перерыва, а полдень приближается неотвратимо, как большой разлив на Реке, и бессмысленны любые попытки остановить это неспешное, но непрерывное движение.
А та, что может помочь, с любопытством наблюдает за твоим барахтаньем, время от времени добавляя неразберихи в царящую вокруг тебя суету. И этот взгляд с прищуром из-под накрашенных ресниц, оценивающий и беспощадный материнский взгляд внезапно помогает вырваться из паутины навалившихся мелочей. Ты останавливаешься, расправляешь плечи, медленно оглядываешься и становишься госпожой и повелительницей, забыв на время о собственных переживаниях.
Фирменное шипение – негромкое, заставляющее прислушиваться, примораживает к местам бабий курятник. Ты понимаешь – сегодня всё в доме вертится по твоей воле. Ма устроила тебе очередной экзамен. Взволнованная девочка, собирающаяся встречать жениха из военного похода, обиделась: – Как, в ТАКОЙ день?
Будущая супруга повелителя понимающе прищурилась, и обида умерла внутри, не успев вырасти. Такова участь рождённых править – хранить все чувства и эмоции внутри.
Разбегаются по местам и занимаются делом родственницы, просветлев лицом, исчезает смотритель конюшни, начальник охраны вспоминает о своих обязанностях, а тебя ожидает подарок. Незаметно сидевшая в дальнем углу Лита подходит, ласково улыбаясь.
– Ты уже решила, что будешь надевать сегодня?
Ма кивает тебе издалека, и уходит в свои покои. Экзамен сдан.

Разглядеть двоюродную сестру Парвисина за эпической фигурой её матери Стоящая Впереди смогла не сразу. Лита не лезла с советами, не докучала расспросами – она просто часто была где-то рядом – на конюшнях, в саду, в храме и на прогулках. К стыду своему будущая родственница сначала заметила уродливый шрам на её лице, а девушку разглядела потом.
– Не пугайся, он старый и уже давно не болит, – так ответила она, увидев твои расширившиеся зрачки и застывшее выражение лица. Пожалела того, кто мог испугаться её увечья.
– Обычно я стараюсь поворачиваться к людям другой стороной.
Ты подошла ближе, спросила разрешения и тихонько, едва касаясь, провела пальцем вдоль рассекающих нежную кожу рубцов.
– Бедная… Это…
– Это было давно, я уже почти не помню.
И всё. Не стоит об этом говорить. Значит, рана зажила снаружи, но терзает душу. Её сверстницы давно вышли замуж, а Лита так и осталась при матери. Откуда в ней столько доброты?
Лита встретила уже дважды девять зим, высокая, статная – если бы не уродливое лицо… Законы таттов суровы – ущербный физически не может представлять род перед богами. А родственницы ланнаха не выходят замуж за несвободных. И младшими жёнами не становятся тоже. Всё это с подробностями объяснили невесте правителя в перерывах между занятиями в Храме девчонки-ученицы.
Ты тогда закусила губу. Ма ругает за это, но вредную привычку не изжить – когда принято непростое решение, мелкие ровные зубки её дочери помимо воли прикусывают нижнюю губку.
Именно Лита ввела тебя в круг старших сверстниц – молодых супруг наследников правителей и сыновей богатых свободных. Не всех – только тех, кого сочла достойными. От этих молодух ты за месяц узнала о стране больше, чем смогли раскопать бритоголовые умельцы Высокой Воды – подруги дали возможность посмотреть на мир таттов изнутри. А что может быть точнее и безжалостней, чем взгляд с женской половины дома?

– Ты не сказала, в чём собираешься ехать на встречу, – при всей своей мягкости и доброте подруга остаётся дочерью и сестрой правителей, её трудно сбить с темы.
– Оденусь, как всегда, там уже что-то приготовили.
Лита дёргает плечом:
– Опять что-то из ваших белых нарядов? Если хочешь удивить и порадовать жениха, оденься как татта.
Стоящая оглядывается:
– Думаешь?
– Знаю. Покажи, что ты стала нашей, не по крови, по духу. Не зря же на тебя обиделись старые боги Анке, а вылечил Келепинус.
– Хм-м… даже не знаю, есть ли у меня подходящий наряд.
– Есть конечно, я ещё вчера привезла.
– И молчала! Побежали мерять скорее!

[HoKoNi]

– И молчала! Побежали мерять скорее!

Коля, не лучше использовать в данном случае "Бежим"?

[Римма]

– Есть конечно, я ещё вчера привезла.

В этом месте Лита просто обязана лукаво улыбнуться.

[Инодин Николай]

Спасибо за тапки, принимается.

[Инодин Николай]

Ночи здесь, на высоте, уже прохладны, но днём солнце припекает по-летнему, хотя той жары, что ещё два месяца назад выжимала из путника соль и воду, больше нет. Победоносная армия сыновей татти не спешит – при желании они могли добраться до столицы ещё вчера. Воины не пойдут сквозь львиные ворота Татиссы в темноте, после тяжёлого дневного перехода, даже потерпев поражение. В этот раз боги послали победу, и герои желают возвратиться из похода так, как от века заведено предками.
Возвратились не все. Отряд анке и вовсе сократился в четыре раза, так ведь не из-за потерь – остались наводить порядок и обустраиваться на своих новых землях. Те, кто вернулся, со временем двинутся обратно на север, сопровождая семьи мастеровых, ремесленников и прочий невоенный люд.
Парвисин едет рядом с гордо выступающими героями на красивом соловом коне – своё место в золотой колеснице ланнаха он займёт позже. С конской спины колонна победителей видна лучше. Люди веселы – легко возвращаться, сделав нужное дело. Шаг победителя шире, а рост больше, чем у того же воина, уходящего на войну. Да и домой ноги шагают вдвое охотнее. И пусть добыча не слишком обильна, им в это лето удалось то, что не смогли сделать предки – лесистые склоны Полночного Тавра вошли в державу сыновей татти. Перед золотой колесницей сменяющиеся носильщики несут на носилках резной ларец. Внутри, на пятнистой шкуре горного леопарда, покоится таблица с текстом божественного договора.
– В садах и дворах Таттисы гостят предводители, лишившиеся земли, совсем недалеко есть земля без правителей. Не кажется ли вам, что сами боги показывают нам правильный выход? – так она сказала.
Ланнах хорошо помнит, как всё было. Маленькая тонкая девушка в платье из белого льна, совсем ребёнок, с серьёзным видом восседающая среди взрослых мужей. Это смотрелось забавно – пока она не начала говорить. Бронзовый Жнец прав – эта девочка великая драгоценность. То, что она не сильно хороша собой, не столь важно. В конце концов, всегда найдётся какая-нибудь Лабанисса, которую Великая Мать щедро одарила телом. Мудрое сердце – куда большая редкость.

Ланнах подъезжает к своей колеснице и спрыгивает на её дощатый пол прямо с конской спины. Вождь похода должен первым пройти тропу очищения, и сделать это так, как велит обычай – стоя в боевой повозке. Повод верхового коня петлёй захлёстывает щитовую опору – вышколенный гиммерами жеребец, танцуя, идёт следом за колесницей.
Горит на солнце золото его колесницы, сияют начищенной бронзой боевые нагрудники лошадей, в полированные налобники можно смотреться вместо зеркала. Бланадраг, молочный брат, вопросительно выгибает бровь – не возьмёт ли ланнах вожжи лично? Парвисин чуть заметно качает головой:
– Нет.
Сегодня сутья будет править колесницей, вождь должен стоять перед богами, среди которых есть и долгая череда его предков.
Трое младших жрецов Паруканда статуями замерли поперёк дороги, перекрыли подход к воротам правды. Никто не помнит, кто и когда уложил каменную плиту на вросшие в землю базальтовые столбы. Говорят, это сделали боги в те времена, когда люди ещё не разошлись из айрия по земным просторам. Обнажённые тела служителей прикрыты лишь наброшенными на плечи львиными шкурами. Крайние сжимают в руках дубины, сделанные из нижней части молодых дубков и блестящие щиты из двухслойной полированной бронзы, средний угрожает идущим длинным мечом из небесного металла.
– Остановись, воин! Чист ли ты перед богами, не отступал ли от Правды на кровавом пути бранного поля?
– Не преступили закона правды ни я, ни мужи под моим началом! Пролита кровь во славу богов народа татти, но не погиб от наших рук ни старый, ни убогий. Ни дитя, ни жена не познали остроты наших мечей. Очисти нас, наших коней и оружие, чтобы могли воины войти в дом свой и вкусить от хлеба и молока под кровом своих жилищ!
В отряде нет никого, кто нарушил бы Правду, это сильно сокращает путь очищения.
Стоящий в центре жрец взмахивает мечом, рассекает незримую преграду запретного наговора и отходит на обочину. Расступаются его помощники. Блана посылает коней вперёд, и как только жеребцы входят в каменные ворота из трёх огромных каменных плит, дубинщики ударяют своим оружием по щитам – грохот бронзы разносится по окрестностям, отражается от склонов холмов, пугает птиц в священной роще.
В ответ воины панкаса, не останавливаясь, трижды ударяют оружием по своим щитам. Колонна таттов вступает на тропу очищения. Воины по колено в воде пересекают бурный ручей – если найдётся среди воинов преступник, бегущая с гор вода не пропустит нечестивого домой, унесёт, разобьёт о камни на перекате.
После воды – очищающий огонь. Воины проходят между семью парами костров из дубовых и ореховых сучьев. Этого дерева не касался топор, топливо собрано в священных рощах вокруг Татиссы. Брошены в огонь особые травы, дым окружает воинов, изгоняя невидимую глазу скверну. Чистое пламя выжигает демонов, которые могли вселиться в них на чужой земле. Кони гиммеров упрямятся, не желая идти в пламя, боевые псы жмутся к их копытам, но Сандакур первым смиряет своего скакуна, остальные осторожно лошади следуют за ним, прядая ушами, косятся на ревущее пламя.

Вот и каменная расселина, ведущая на вершину холма – на той стороне уже видна листва дубов – любимого дерева Паруканда. На выглаженных зубилами каменотёсов стенах цепью выстроились барельефы, навечно запечатлевшие первых таттов, с победой вернувшихся из похода. Предки ещё не знали колесниц – даже первый ланнах изображён пешим. Выбитые на камне бойцы почти не имеют доспехов, многие несут на плечах дубины. Парвисин мимо воли оглядывается на следующих за ним воинов – даже в пешей рати не сыскать свободного без шлема и доспеха из железной чешуи. Изменилось оружие панкаса, но жив ещё в таттах дух, приводящий к победам.
Когда голова колонны втягивается в расселину, наверху раздаётся ужасающий рёв. Девять пар трубачей дуют в рога горных туров, отгоняя жаждущие мести души врагов. Из центра рощи низким рокотом отзывается на их призыв огромный барабан, сделанный из полого ствола огромного дуба.
Сутья останавливает лошадей. Парвисин дожидается, когда его воины выстроятся полукругом вокруг центральной поляны, осматривает их ряды и вскидывает вверх руку.
– Правда! – несколько тысяч глоток ревут, как одна.
Ланнах улыбается. Одним прыжком молодой полководец вскакивает на середину дышла своей колесницы, пробегает до конца и легко, как молодой леопард, соскакивает на землю. Припадает на колено, чтит негасимое пламя, горящее на алтаре святилища, касается ладонью травы, приветствуя родную землю. Через двенадцать ударов сердца Парвисин встаёт и под крики воинов шагает к священному дереву Бога Грозы. Расколотый молнией надвое, но живой дуб помнит, наверное, первых таттов, вернувшихся с далёкой полночи. Ланнах обхватывает огромный ствол, стараясь как можно шире раскинуть руки, прижимается лбом к морщинистой коре. Потом приходит черёд приношений – в дупло дуба, больше похожее на вход в пещеру, отправляются походный хлеб и большой золотой самородок из взятой на касках добычи. На нижний сук дерева Парвисин вешает свой походный плащ, снимает позолоченный островерхий железный шлем и с поклоном укладывает среди выступающих из травы корней. Отходит от дерева на три шага, поворачивается и отдаёт дубу земной поклон. Этот жест повторяют все воины-татты. Гиммеры и анке только склоняют головы, отдавая дань уважения чужой родовой святыне.
Парвисин поворачивается к воинам:
– Домой!
Дружный радостный рёв заставляет вскинуть головы даже обученных боевых лошадей.

[HoKoNi]

Чистое пламя выжигает демонов, которые могли вселиться в них на чужой земле. Кони гиммеров упрямятся, не желая идти в пламя, боевые псы жмутся к их копытам, но Сандакур первым смиряет своего скакуна, остальные осторожно лошади следуют за ним, прядая ушами, косятся на ревущее пламя.

Царапает, Коля. А если поменять порядок слов? "остальные лошади осторожно следуют"?