Непарад

[Raysen]

слово "сундучок" на интуитивном уровне говорит, что он маленький, следовательно - лёгкий.

Совершенно нелогичное построение.
Во-первых, сундучок - это тара повышенной прочности (и стоимости тоже), а потому использовать его для переноски чего-то лёгкого довольно глупо.
Во-вторых, даже если сундучок не слишком тяжёл для ГГ, у молодой девушки-дворянки по этому поводу может быть совсем другое мнение.

Нужно ли в слове "сундучок" сюсюкание?

Не нужно, разумеется. Но его там и нет.

Спасибо.
Соглашусь.
Свои придирки на этот счёт считаю не уместными

[Алексей]

Продолжения бы..
Заворот сюжета нехилый!
А Бориска -то шельмой какой оказался, фармазон, етить его в тапки!

[Краском]

Откровенно говоря, подсознательно я ожидал от обиталища старинного шляхетского рода какой-то… Ну, даже не знаю… Возвышенности, что ли, консервативности… Ну, там, портреты предков на стенах, сабли перекрещенные на ковре, может, доспехи в углу и старинные фолианты в окованных медью кожаных переплётах в потемневшихъ шкапахъ… Нет, шкаф и книги в доме наличествовали: пока пани Барбара вместе с пожилой женщиной, судя по старомодному простонародному платью, не то служанкой, не то кухаркой, не то «прислугой за всё» накрывали в столовой, Желиковский провёл меня в небольшой кабинет, где тот самый шкаф и стоял. «Фолиантов» там, правда, оказалась только пара и притом совсем не старинных: альбом гравюр с коронацией Николая Второго и анатомический атлас человека, судя по заглавию на обложке — на латинском языке. Все остальные издания были гораздо более привычного формата и с виду — не слишком древние. От силы — рубеж правления Николая Павловича и Александра Николаевича. Отдельно на двух этажерках весьма неровными пачками громоздились сложенные газеты на русском, немецком и, каком-то из скандинавских, по-моему, языков: может, шведском, может, норвежском. Увы, я не специалист в языкознании… У окна расположилась конторка со стеклянным письменным прибором, бронзовые «цветастые» крышки трёх чернильниц которого контрастировали с жестяным стаканом, набитом разнообразными карандашами. Облупившаяся картинка на нём в псевдосредневековом стиле изображала морской круиз каких-то конкистадоров, живописно торчащих эдаким букетиком над бортом кораблика, условно могущего считаться каравеллой.
В центре кабинета четыре мягких кресла, обтянутых зелёным плюшем, кружком выстроились вокруг невысокого столика, украшенного дорогой даже на вид керосиновой лампой, с металлическим на вид основанием в виде скульптурной группы: Персей освобождает прикованную к скале Андромеду. В одно из этих кресел радушный хозяин и усадил меня, тут же галантным жестом предложив сигару из початой коробки:
— Прошу, пан Трошицинский…
— Благодарю, но я не курю.
— Как хотите, коллега. Я, в таком случае, тоже воздержусь. Тогда, может быть, кофе?
— С удовольствием.
Желиковский звякнул старомодным колокольчиком, и, дождавшись, когда появилась пожилая служанка, распорядился о кофе. Затем вновь обратился ко мне:
— Прошу немного обождать, пан Трошицинский. Сейчас принесут.
А пока — да простится мне любопытство — но всё-таки давайте вернёмся к нашему разговору о техническом чуде господ Райт. Верно ли то, что пишут, или всё это всего лишь газетный обман для привлечения интереса, а фотоснимки — искусная фальсификация? Ведь если это правда, то вся Америка должна непрестанно говорить о полётах человека не по воле летучего газа или тепла от горячего дыма, а с использованием аппарата тяжелее воздуха!
— Не волнуйтесь, пан Желиковский. На этот раз газеты нас не обманули. Американцы братья Райт, действительно, сумели создать одноместный аэроплан и после нескольких неудач подняться на нём в воздух. Правда, откровенно говоря, летает их машина пока что не высоко и не долго, и полёты носят исключительно демонстрационный характер. Точно так же когда-то взлетел и аэроплан адмирала Можайского — но ведь пан знает, как российские чиновники относятся к изобретательству. Сперва отказываются выделять несчастные сотни рублей на завершение экспериментов, зато после тратят десятки тысяч, а порой — и миллионы на приобретение аналогов за границей. И хорошо, если заграничное изобретение появилось в ходе параллельного развития научной мысли, как в истории с Райтами. Но зачастую налицо просто-напросто наглая кража. Впрочем, довольно о грустном. Я готов поспорить, что не пройдёт и десятилетия, как аэропланы станут частыми гостями в небе всех промышленно развитых держав, от Америки до Турции.
— А вы знаете, пан Трошицинский, я вам верю! — Ярослав даже подался в кресле. — Не для того Пан Бог дал человеку мечту о полёте, чтобы оставаться навечно ползающим по земле, будто червю! Ведь сказано же, что Он создал нас по своему образу и подобию, а Он — есть совершенство! А коли так, то и человек должен быть совершенен! И хотя не имеем мы крыльев, подобно ангелам и птицам, зато по воле Его наделены разумом. И раз он попустил, чтобы человек создал корабли и паруса, чтобы плавать по океану дальше любой рыбы, раз попустил, чтобы аэронавты в гондолах шаров взлетали выше самых высоких колоколен — то надо было ожидать, что рано или поздно человек научится лететь не туда, куда ветер несёт монгольфьер, а ровно туда, куда потребно попасть самому человеку.
Лицо его выражало неподдельный восторг, когда он говорил о своих мечтах, пальцы его, словно у пылкого итальянца, непроизвольно рисовали в воздухе узоры. Энтузиаст! Даже удивительно: вроде бы не «юноша бледный со взором горящим», в его возрасте люди уже, как правило, более рассудительны и степенны.
— И вы знаете, пан Станислав: с тех пор, как я узнал из газет, что такой аппарат для полётов уже кем-то создан, мечты осуществимы на практике — мне не терпится самому попробовать силы в конструировании подобного прибора. Уже месяц, как эта мысль не выходит у меня из головы и кое-что я уже набросал — разумеется, коллега, исключительно теоретически, но… Не откажите взглянуть.
Желиковский быстро поднялся из-за стола и, спустя несколько секунд уже разворачивал передо мной рулон бумажных обоев, на чистой стороне которого были небрежно вычерчены проекции «кошмара футуриста», больше напоминающего китайского воздушного змея, чем аэроплан. Там же оказался завёрнутый листок писчей бумаги с двумя намертво наклеенными вырезками из газет с отвратительного качества снимками «Флаера-II» на земле и в нескольких метрах над нею.
Кузен пани Барбары явно принадлежал к геройской плеяде первых фанатов пилотируемой авиации, создававших на голом энтузиазме совершенно немыслимые конструкции, способные, тем не менее, подняться вверх, преодолев земное притяжение. Вот только и гибли эти первые лётчики регулярно. Где-то доводилось читать — не знаю, правда, или преувеличение, что вплоть до 1920 года пятая часть авиаторов не доживала и до тридцати лет, а в авиационные катастрофы разной степени тяжести попадали восемь из каждого десятка. Жаль будет, если молодой пан Ярослав окажется в их числе из-за излишней горячности или по неопытности…

[Цоккер]

альбом гравюр с коронацией Николая Второго

Может быть, "с изображением коронации" или "изображающих коронацию"?

дорогой даже на вид керосиновой лампой, с металлическим на вид основанием

Близкий повтор. Второе можно убрать.

летает их машина пока что не высоко и не долго

невысоко и недолго (оба слитно)

Ярослав даже подался в кресле

Очень желательно добавить: "подался вперёд". Без этого дополнения глагол "повисает".

способные, тем не менее, подняться вверх, преодолев земное притяжение

ПМСМ здесь лучше будет "подняться в воздух/в небо". Вверх можно и по лестнице подняться

[Краском]

Вернулся к проекту...

Кузен пани Барбары явно принадлежал к геройской плеяде первых фанатов пилотируемой авиации, создававших на голом энтузиазме совершенно немыслимые конструкции, способные, тем не менее, подняться в воздух, преодолев притяжение матери-Земли. Вот только и гибли эти первые лётчики регулярно. Где-то доводилось читать — не знаю, правда, или преувеличение, что вплоть до 1920 года пятая часть авиаторов не доживала и до тридцати лет, а в авиационные катастрофы разной степени тяжести попадали восемь из каждого десятка. Жаль будет, если молодой пан Ярослав окажется в их числе из-за излишней горячности или по неопытности… А если он попытается воплотить свои наброски в более материальную форму и подняться на этом «ужасе, летящем на крыльях ночи» в воздух — так оно и случится.
В кабинет, после краткого, чисто символического постукивания, вошла давешняя служанка, которая водрузила в центр стола поднос с парой кофе, тарелочками, полными миниатюрным печеньем. При этом дама, уверенная в себе, как фрёкен Бок до знакомства с Карлсоном, довольно бесцеремонно сдвинула бумаги к краю, после чего удалилась, монументальная, словно крейсер в океане. Впрочем, это не встретило никакого противодействия со стороны Желиковского — при его-то шляхетском гоноре! Странно, но, как говорит Андрей, «в каждой избушке — своим погремушки».
Сделав пару символических глотков прекрасного чёрного кофе, чтобы соблюсти ритуал, я обратился к недавнему выпускнику варшавской Технологички:
— Видите ли, пан Желиковский… Я сам — активный сторонник прогресса, но создавать аэроплан, взяв за основу вот такие фотоснимки… Это очень по-славянски. На такое способны только мы, поляки, да ещё наши русские «кузены», с которыми мы то враждуем, то сотрудничаем именно из-за поразительной схожести национальных характеров. Когда-то от одного русского я услышал притчу, имеющую непосредственное отношение к полётам. Один жолнеж обращается к поручику: «Ваше благородие! А сундуки летают?» Тот, разумеется, обругал его дураком, на что солдат продолжал: «А вот господин генерал давеча говорил, дескать, летают»… «Да, летают сундуки, — тут же нашёлся офицер. Но низенько-низенько, и всё больше сверху вниз».
— Это вы к чему? — Насторожился пан Ярослав.
— Да к тому, что вот этот аппарат — если его конструкцию перенести с бумаги в, так сказать, самолёт, — слово «самолёт» я произнёс по-русски, — будет лететь как тот самый сундук с бегемотом внутри. То есть низенько и — в землю!
Спокойно! — Я примиряющим жестом остановил намеревающегося вскочить хозяина. — Вы недослушали, пан Желиковский. Я хочу сказать, однако, что если в подобную машину внести некоторые изменения, она будет способна продержаться в воздухе некоторое время даже с теми отвратительными по качеству моторами, которые способна выпускать современная промышленность. Вот смотрите… — Вынув из внутреннего кармана кохиноровский карандаш, который я по студенческой привычке постоянно таскаю с собой для заметок, я склонился над проекцией «аэроплан в растопырку»…
Минут двадцать спустя Бася чуть ли не силой отобрала у нас исчёрканную обоину и раздражённо-язвительно потребовала: «бардзо проше панов инжынерОв в едалню». А может быть, прошло и больше времени? Не знаю, не обратил внимания: всегда интересно поговорить с умным человеком. И желательно, чтобы собеседник не оказался собственным отражением в зеркале.
За столом беседа плавно перетекла с проблем авиастроения на, в прямом смысле, более приземлённые темы.
— Мне весьма приятно, вернувшись на родную польскую землю, познакомиться со столь приятными людьми. Представьте: я даже и не знал, очутившись в вашем прекрасном городе, что здесь живут мои родственники! К сожалению, так сложилось, что родители не часто рассказывали о семейной генеалогии. И вдвойне приятно, что мы оказались близки не только по крови, но и идейно, стремясь посеять и прорастить необходимые в наш век зёрна технического прогресса. Даже прекрасная пани Барбара, как оказалось, увлечена столь необычным для сегодняшних женщин искусством фотографии!
«Да, времена встроенных в гаджеты многопиксельных камер и повального увлечения селфингом пока что не наступили и встретить девушку с тяжёлым ящиком фотоаппарата в 1905 году сложнее, чем стадо мамонтов на Красной площади у Мавзолея. Впрочем, мамонты вымерли, и Мавзолея там тоже пока что нет».
— Пан Станислав… Пан Трошицинский — тут же поправилась Бася, бросив быстрый взгляд на кузена — вы снова шутите. Какой же из меня мастер фотографии? Я не понимаю даже женщин, которые пытаются писать картины, подобно пани Макдональд или Башкирцевой. Это всё у них от греха гордыни, который ведёт их несчастные души прямиком в объятия Люцифера, прости меня Господь! Всё гораздо проще: я выбирала фотографические принадлежности в качестве подарка моему любимому дядюшке.
— Да, и это будет весьма приятный и полезный дар. — Вступил в беседу пан Желиковский. — Отец большой любитель дарить друзьям их портреты и запечатлевать прекрасную природу окрестностей нашего Орла. Увы, таланта живописца ему не дано при рождении, но фотокамера и пластины в достаточной мере заменяют батюшке мольберт и холст.
— Ваш отец живёт в Орле? — В моём представлении в начале двадцатого века семьи проживали более компактно: дети не стремились непременно максимально отдалиться от родителей и представители сразу нескольких поколений жили под одной крышей весьма немалым числом.
— Разумеется, пан Трошицинский. Так же, как и я. Отец родился и всю жизнь прожил в этом городе, лишь на непродолжительное время уезжая для получения приличествующего шляхтичу образования. К сожалению, здоровье не позволило ему встать на путь воинской славы, но и на статском поприще он достиг заметных высот. Отчего вас это удивляет?
— Мне казалось, коллега, что вы живёте все вместе, и вдруг — поляки почти под Москвой? Необычно.
— Что же в этом необычного? У нас в Орле немало польских семейств. Почти все — потомки административно высланных после Повстання, однако есть и приехавшие позже по разным причинам. Все, смею уверить, люди весьма образованные. Скажу без ложной скромности, — продолжил Желиковский, наблюдая, как молодая хозяйка наполняет бокалы распространяющим аромат калины домашним вином, — мы, поляки, привнесли немало европейского в полуазиатскую, по сути, жизнь внутренних губерний Империи.
— Полностью согласен! Ещё сто лет пройдёт, а в России всё равно будут читать стихи великого Мицкевича, погружаться в музыку Францишека Шопена и печатать в красочных альбомах репродукции нашего Яна Матейко. Так выпьем же за наш талантливый народ и за славу былой и грядущей Польши!
Мой тост был с молодым энтузиазмом поддержан и через несколько секунд терпкое калиновое вино передало губам свой вкус.
Вечер проходил в атмосфере приятной непринуждённости. Нам было интересно общаться друг с другом, хотя я то и дело ловил себя на мысли, что лучащийся оптимизмом фанатик аэропланостроения Желиковский родился лишь немногим позже моих прадедов, а случись бы одному из них повстречать очаровательную паненку Домбровскую, то, как знать, не стала бы она моей прабабулей? Уж очень она была хороша!
Именно тогда, в застольной беседе, Ярослав и произнёс слова, во многом определившие моё будущее в этой эпохе и ставшие толчком к изменениям в истории мировой техники. После четвёртого илипятого тоста он отставил наполовину опорожнённый бокал и, серьёзно глядя мне в лицо, сказал:
— А не думали ль вы, пан Святослав, перебраться на жительство в наш губернский Орёл? Ведь по сути, насколько я понимаю, никакие обязательства не удерживают Вас именно здесь в пусть и прекрасной, но провинции? Да, наша Польша — лучшая земля для каждого поляка, но, согласитесь: в развитой промышленно её части предостаточно собственных инженерных кадров, а в глуши вроде Августова людям с техническим образованием попросту нет возможности для приложения своихзнаний. А вот в центрах собственно москальских губерний такие специалисты как Вы и я — пока что встречаются нечасто, но при этом очень востребованы! Понимаете: в срединной России сейчас достаточно капиталистов, вкладывающих солидные деньги в производство.Также там просто море хлопов, который деревенская нищета толкает в город, к заводским станкам. А вот тех, кто со своим знанием и талантом стал бы промежуточным звеном между двумя этими группами, прилагая усилия к техническому прогрессу и одновременно обучая пролетарское быдло продуктивному труду — крайне недостаточно! Поверьте, Орёл испытывает постоянный рост промышленности, и достойная работа для такого знающего пана найдётся всегда. Да и наша польская диаспора в этом городе — одна из крупнейших и наиболее значимых за пределами собственно Польши. Вы будете иметь достойный круг общения, при желании сократив контакты с москалями до необходимейшего minimum minimorum.
Фраза о "пролетарском быдле" мне откровенно не понравилась. В конце концов я воспитывался в семье, где традиционно культивировалось уважение к производительному труду, в отличие от словоблудия "и-нородной творческой интеллигенции". Но возмутиться мне не дала пани Бася. Сияя своими удивительными глазами, она просительным тоном произнесла:
— А правда, пан Станислав, приезжайте в Орёл! Станем там соседями: ведь это же так прекрасно, когда свойственники по гербу ещё и могут часто общаться друг с другом! — И застенчиво улыбнулась.

[Краском]

Андрей

Камера, куда меня засунули, находилась тут же, в здании полицейского управления (или участка? Как то не поинтересовался у местных полицаев, как их контора называется по-умному). Пришлось всего лишь, не выходя с полуподвального этажа, пройти по слабо освещенному висящими под потолком керосиновыми лампами коридору, дважды свернув против часовой стрелки. Когда за мной пролязгал замок стальной двери, в нос сразу ударил непередаваемый фан от давно немытых человеческих сил, керосиновой копоти и стоящей рядом со входом трехведерной бадьи-параши. М-да… сто лет прошло, а запашок «хаты» не слишком изменился… Только в двадцать первом веке помещения не керосинками освещали, а от электричества копоти нету.
Прямо напротив входа, под потолком вытянутого помещения сквозь «решку» пробивался тусклый свет. А ведь на улице — уже давно вступил в свои права зимний день, когда солнышко хоть особо и не греет, но светит достаточно прилично. Впрочем, наверняка снаружи окно камеры закрыто дополнительно железным козырьком-коробом, чтобы у сидельцев не было возможности любоваться уличными пейзажами… Хотя что углядишь из подвала? Кусок двора до забора?
Слева и справа вдоль стен выстроились сплошные двухэтажные нары, грубо сколоченные из некрашеного дерева. Часть мест на них была застелена каким-то тряпьём, поверх которого возлежали и сидели местные обитатели. «Чистой» публики в «хате» не было, типичная смесь мужиков и блатарей, угодивших в цепкие руки местной полиции. То ли в этом провинциальном городке с криминалом было не слишком напряженно, то ли полицейские просто мышей не ловят, но знакомой по СИЗО Российской Федерации перенаселенности тут явно не наблюдалось. Теперь все постояльцы камеры, отвлекшись от своих занятий, принялись с некоторым интересом разглядывать такого красивого меня. Вовремя вспомнив, что до отделения церкви и государства ещё далековато, я широко перекрестился на красный угол, где рядышком темнели какая-то иконка и католического типа распятие:
— Мир дому сему! Привет всей честной компании.
На дальней от меня шконке прямо у окна сел, свесив вниз ноги в щегольских сапогах, дядька с виду возрастом заметно за сорок лет, но далеко не старик с гладко выбритым лицом. Заметно было, что этот человек и в заключении следит за собой, в отличие от большей части сидельцев. Промелькнула мысль: «смотрящий».
— И ты здравствуй. Ты кто?
— Православный, залётный. Людей здесь не знаю. Называют Андреем.
— И откуда ж ты залетел, винтовой, что людей не знаешь?
— Издалека, отсюда не видно.
«Смотрящий», как я решил пока что его именовать для ясности, спрыгнул на покрытый шероховатым асфальтом пол и в несколько шагов оказавшись почти рядом, внимательно всмотрелся в моё лицо:
— Не пойму я тебя, винтовой. С виду фраер, а мажешь по-фартовому, и ведь не брус и не железоклюй — зырил я их не раз. За что замели?
— Да как тебе сказать, уважаемый… Отделение пятое третьей главы шьют. Слыхал такую «арифметику»?
— Слепыш, говоришь? А чего ж яманные очки не завёл? Или цирману не хватило?
Половины слов собеседника я напрочь не понимал, несмотря на то, что в своё время довелось и за решкой побывать, да и на воле общался с очень разными людьми, некоторые из них мотали срока дольше, чем мне довелось жить на свете. Возможно, за сотню с лишним лет воровской жаргон сильно изменился, как и любой живой язык, а может быть, в польских губерниях Российской империи он изначально отличался от, так сказать, «центральнорусского»? Не знаю. Тем не менее стоять, хлопая удивленно глазами при знакомстве с «боссом камеры» — идея глупая и чреватая в дальнейшем осложнениями.
Вот и приходится отвечать уклончиво, но, «типа со значением»:
— Завести-то завёл, да вот как на грех, при себе не оказалось. Так уж карта легла.
Сиделец хмыкнул, неопределённо покрутил пальцами в воздухе:
— Ну что же, слепыш, на царёвой даче все не по своей воле. Не желаешь бармить — право твоё, не исповедь. Вот только Андрюшка у нас уже есть. Покажись, Андрюшка! — Цыганистой внешности парень чуть привстал на своей шконке, приветливо махнув рукой. — По обличью ты больше на винтового канаешь — вот Винтовым пока и обзывайся. Вон залазь-ка на те юрсы — ткнул он пальцем в направлении нар примерно на равном расстоянии и от окна, и от входа, — будет тебе там покамест навроде хавира. А там уж не откажи забутить, что на воле деется? Ходят слухи, что по случаю коронации нового царя после траура амнуха будет, не то срока скостят. Слыхал такое?
— Слыхать не слыхал, а быть такое может...
Заняв отведённое мне в камерной иерархии место — не самое почётное, но и не среди парий, я постепенно начал вживаться в тюремную жизнь дореволюционного образца. В своё время по собственной молодой дурости мне довелось несколько месяцев проторчать в СИЗО, и хотя "серьёзной тюрьмы" не видал, — суд вынес приговор "условно", — некоторая привычка к жизни за решёткой имелась. Так что втянулся я быстро, благо, здешний смотрящий, по кличке Шипун, беспредела не допускал. Собственно говоря, здешняя "хата" являлась своего рода временным изолятором для антисоциальных элементов всякого рода — от грабителей до беспаспортных бродяг, к каковым причислили и меня. Так что народ здесь чалился разный. Кстати говоря, выяснилось, почему при первичном допросе никто не удивился существованию деревни со странным названием "Амнезия". В кутузку попадали люди из мест с не менее непривыяными названиями: Живорезы, Жидятино, Грязи, а один из сокамерников в своих странствиях по необъятным русским просторам сподобился побывать в оренбургских станицах Париж и Фершампенуаз, населённых несколько смахивающими на японцев с лубочных картинок скуластыми казаками. Если есть где-то Фершампенуаз и Живорезы — то почему не быть и Амнезии?
Самое поганое в заключении — тоска и скука. Человек тоскует больше от того, что не является в это время хозяином своей судьбы: его настоящее и будущее полностью находятся в руках других, опогоненных людей. Причём они чаще всего даже не ненавидят узников, а просто несут свою службу, "спокойно зря на правых и виновных, добру и злу внимая равнодушно, не ведая ни жалости, ни гнева". И деваться от этого равнодушия НЕКУДА! Эдмон Дантес мог годами колупать тюремную стену для совершения побега, но ведь Дюма своим авторским произволом поместил его в одиночную камеру на пожизненный срок. Устроить же нечто подобное на глазах многих случайных сокамерников, со стопроцентной вероятностью наличия "наседки" и спокойно относящегося "смотрящего", привыкшего, что "его дом — тюрьма", — совершенно нереально. Тюрьма городка Августов, конечно, не дотягивает не только до "Крестов" или "Матросской тишины", не говоря уж о замке Иф, но всяко превосходит невнятную загородку-частокол, показанную в фильме "Не бойся, я с тобой", да и я вовсе не знатный каратэка Сан Саныч в исполнении гениального Льва Дурова.
Тем не менее в меру возможностей свою физическую форму поддерживать удавалось: гимнастические упражнения "на взлётке", подтягивания, зацепившись пальцами за дверную притолоку и отжимания с упором о шконку (о пол нельзя, во избежание зашквара) поначалу вызывали, конечно, у сокамерников удивление, но безо всякого негатива, а после к чудачествам "шалёного Винтового" как-то привыкли. сильно досаждала немытость: никто и не собирался водить сидельцев в баню, а о том, что в тюрьме есть водопровод, я узнал,только когда один-единственный раз меня вывели в расположенную тут же в подвале крохотную умывальню, насколько понял, предназначенную для охраны. Там заставили раздеться до подштанников, достаточно успевших загрязниться за эти дни, и, отобрав всю одежду, оставили меня в обществе рябого младшего надзирателя и латунного крана над жестяной раковиной, из которого вытекала холодная струйка толщиной со стержень шариковой ручки. Рябой не стал препятствовать моей пародии на помывку — без мыла и мочалки при дефиците воды сложно подобрать иное определение. Однако через четверть часа пришёл облом в виде другого надзирателя, швырнувшего мне унесённую было форму. При этом выяснилось, что заказанные по интернету и за неплохие деньги сшитые хорошим московским мастером-реконструктором согласно дореволюционным образчикам яловые сапоги как-то смогли превратиться в растоптанные опорки сорок восьмого размера из невнятной кожи снабжённые, чтобы не спадали с ног, кусками конопляной верёвки.
Таким, "свежеотмытым и "обутым"" я и предстал перед давешним чиновником, Яном Витольдовичем, который битый час мурыжил меня допросом о моём мнимом дезертирстве и месте предполагаемой службы. Причём в выражении "битый час" фигуральна только вторая часть, а вот били присутствовавшие там же полицейские чины вполне реально, больно, но аккуратно, явно зная, как огорчить "клиента" до слёз, не доводя до членовредительства. Били без особой злобы, просто "исполняя нумер", но старательно. Логика следствия была простая:
— Попался? Значит, виноват.
— Виноват? Сознавайся, сукин сын!
— Сознался? Ну, тогда н-на! Получи по всей строгости закона Империи Российской!
"Получать по строгости" как-то очень не хотелось... Потому я продолжал держаться прежних показаний: никакой я не беглый солдат, а слесарь. Временно безработный. Документы были, но пропали. Обмундирование, "визуально сходное до степени смешения" приобрёл по случаю с рук. Где и у кого? А баба какая-то на базаре продавала, вроде от мужа оставшееся. Как звать бабу? Так я её фамилию не спрашивал. Вот вы, вашблагородие, разве спрашиваете, как кого зовут, когда себе что покупаете? Ну больно же, чего сразу драться! Виноват, дурак, исправлюсь. Какая из себя баба? Ну... С лица ничего особого,одета в юбку да кожух. Платок на голове. Да простой платок, чёрный. Не, не из блатных. В лицо опознать? Ну, может, и узнаю... Вы мне её, главное, покажите...
В общем, как ни старались опогоненные господа, но я всячески притворялся большим придурком, чем на самом деле (а умные — не попадаются так по-глупому), не желая доставлять им радость в виде самооговора и признания себя дезертиром из царёвой армии. Ну его нафиг. Вроде как где-то там война с японцами ещё идёт, а в военное время за такое, случается, и расстреливают. В итоге меня запихали обратно в ставшую почти родной камеру, где я и проскучал почти два месяца, занимаясь гимнастикой и пересказывая местному уголовному элементу недавно прочитанную "Каторгу" Валентина Пикуля под соусом "рассказывал как-то один сиделец...". Правда, к похождениям литературного Полынова я щедро добавил кое-что из вполне реальных подвигов революционера Камо, который мне с детства импонировал своей рассудочной бесшабашностью: кинотрилогию о нём скачал когда-то на винчестер своего компьютера и пересмотрел по нескольку раз. Ну, большевик, ну, экспроприатор - но "человек-то был хороший"! Впрочем, почему "был"? молодой Симон Тер-Петросян сейчас должен быть вполне себе жив-здоров и, возможно, мне ещё доведётся услыхать и о его будущих делах, и о бессарабском Робин Гуде - Грише Котовском. Всё же удивительно безбашенные люди населяют нынешние времена!
Тем не менее, всему когда-то приходит конец. Ранней весной, когда снег уже сошёл, и на деревьях вовсю набухали почки, меня под конвоем отвели в находящееся неподалёку здание суда, где затянутый в мундир толстяк, после недолгого зачтения бумаги с изложенными в ней моими "прегрешениями" перед российскими порядками, подытожил:
"Беспаспортного крестьянина Воробьёва Андрея Владимирова присудить к каторжным работам сроком на два года с отбыванием на государственном строительстве в местах отдалённых"...

[Краском]

Ранней весной, когда снег уже сошёл, и на деревьях вовсю набухали почки, меня под конвоем отвели в находящееся неподалёку здание суда, где затянутый в мундир толстяк, после недолгого зачтения бумаги с изложенными в ней моими "прегрешениями" перед российскими порядками, подытожил:
"Беспаспортного крестьянина Воробьёва Андрея Владимирова присудить к каторжным работам сроком на два года с отбыванием на государственном строительстве в местах отдалённых"...

Борис

Хотя вокзал Ростова-на-Дону и был вчетверо крупнее, чем в заштатном Августове, но всё-таки особого впечатления на меня не произвёл. Несколько железнодорожных путей при всего одной пассажирской платформе, снабжённой навесом на деревянных столбах-подпорках, длинное здание из красного кирпича с окнами-арками, тяжёлые скамьи с вырезанными на спинках монограммами железнодорожной компании, деревянная будка кассира на привокзальной площади… Ничего экстраординарного. Да и сам город показался на первый взгляд не слишком большим. До «Большой Московской» гостиницы в извозчичьих санках я доехал всего за четверть часа, несмотря на достаточно крутой подъём от привокзальной площади. Причём за эту поездку пришлось выложить целых двадцать копеек, не говоря уж о том, что сутки в самом дешёвом номере обошлись в рубль тридцать, естественно, без завтрака. Конечно, я понимаю: бизнес есть бизнес, но как, спрашивается, в таких условиях экономить честному европейцу? Полученная от Станислава сотня истаивала устрашающими темпами, так что вопрос об устройстве на временную работу встал достаточно жёстко. Слава богу, опыт в журналистике у меня неплохой и на свой кусок белого хлеба с маслом я всегда зарабатывал честно. Конечно, в начале двадцатого века ни о телерепортажах, ни о коммерческом радиовещании речи не может быть, но, в конце концов. Ростов-на-Дону — город достаточно богатый, чтобы в нём выходила какая-то пресса. А там, где есть пресса, дело для журналиста всегда найдётся.
Так думал я, выходя из двора гостиницы на Большую Садовую улицу. Судя по прилично одетой публике и проезжающему мимо трамваю, извозчик доставил меня в самый центр города. Ну что же, после долгой и утомительной дороги можно и расслабиться, отдохнув от соседства с русским быдлом из вагона третьего класса.
Прежде всего я направился в замеченную по вывеске с огромными жестяными ножницами и гребёнкой парикмахерскую, где вёрткий хлыщ с накрученными тонкими усиками и блестящей от бриолина причёской соорудил мне горячий компресс и, не прекращая угодливо болтать о всяческой ерунде и ловко орудуя опасной бритвой, освободил моё лицо от отросшей за поездку щетины. Споро подправив ножницами бородку и волосы, он получил причитающиеся семнадцать копеек и рассыпался в благодарностях. Однако на интересующие меня вопросы, где находятся редакции местных газет и как бы приобрести карту города, сделал глупое лицо и отговорился незнанием.
— Газеты, ваш сясь, известное дело, имеются. Господа их у газетчиков и покупают, прямо на улице. Сколь разов самолично видел! А вот про редакции эти от вас, ваш сясь, впервой слышу. Не ведаю, что они такое есть. А карты, ваш сясь, вам ближе всего будет на базаре купить. Вот как на Соборный переулок завернёте, так прямо и ступайте, тут близенько, не заплутаете. Как к храму спуститесь — там и Старый базар. И карты всякие есть, хоть на дурачка играть, хоть на господские игры, покер аль бридш англиский, аль штосс… Какие нужны, такие и сыщете.
Сперва мне показалось, что парикмахер надо мной насмехается. Но мгновение спустя понял: просто-напросто передо мной очередное быдло, которое из карт знает только об игральных и наверняка не читал в своей жизни ничего сложнее букваря. Практически уверен, что и цирюльня эта принадлежит кому-то поумнее и побогаче, а несчастному парикмахеру так и обречён за гроши стричь и брить приличных господ, пока в проклятом семнадцатом году не нацепит красный бант и не пойдёт грабить в тёмных закоулках. Впрочем, если вдруг до того его самого забреют в солдаты и зароют где-нибудь в Карпатах, я не огорчусь. По крайней мере ни он, ни его сын гарантированно не придёт с винтовкой в руках, чтобы оккупировать независимую Литву.
Ростовский рынок оказался достаточно велик и шумен для того, чтобы совершенно на нём затеряться. Несмотря на будний день, сотни торговцев зазывали к своим прилавкам, возам, бочкам. Запах квашеной капусты и маринованных арбузов смешивался с вонью свежего конского навоза, тут и там испятнавшего утоптанный снег. У непрезентабельных трактиров слонялись совершенно опустившиеся с виду мужчины и женщины, пытаясь просочиться внутрь, минуя мордастых вышибал. Идя сюда, я предполагал, что увижу нечто подобное показанному в старом фильме про Сорочинскую ярмарку. Но нет: собственно «уличной» торговли было много, но в основном купля-продажа проходила внутри нескольких каменных двухэтажных зданий с мощными подвальными цоколями, видимо, предназначавшимися под склады и крытыми галереями второго этажа. Публика толклась там самая разнообразная: от уволенных по инвалидности солдат и подростков в чёрных шинелях и нелепых фуражках, украшенных кокардами в виде пальмовых веточек, до вполне состоятельных с виду дородных матрон, важно шествующих в сопровождении сгибающихся под весом нагруженных корзин кухарок (или просто служанок) и преисполненных собственной значимости пейсатых евреев в длиннополых пальто и меховых шапках. Кстати, их и на улице встречалось довольно много: тонкие носатые лица, быстрые взгляды тёмных глаз, зимние шапки, кепки, шляпы-котелки… Очень непривычно: после того, как во время Второй мировой войны в Литве еврейский вопрос был решён совместными усилиями наших патриотов и немцев, лица этой национальности не слишком стремились приезжать в наши места даже при послевоенной русской оккупации. Конечно, встречались редкие примеры, но, скорее, как исключение из общего правила. Кстати, ровно такая же картина после войны сложилась и в Польше: некогда самый центр европейского расселения иудеев, сейчас эта страна стала практически мононациональной…
Побродив, присматриваясь, по двум торговым павильонам с продуктами и приобретя к ужину несколько мягчайших, усыпанных маком, бубликов и бутылку двадцатикопеечного «Светлого» пива. Сперва я думал купить кофе, но оказалось, что дешевле рубля за фунт нигде на рынке его не продают, да и колотый рафинад обойдётся не менее тридцати копеек за то же количество. Да и как сварить себе кофе в гостинице, не имея ни кофейника, ни плитки, ни даже простейшего кипятильника? Слава богу, что хотя бы электрическая лампа под потолком номера там имеется, а вделанную в угол помещения круглую печь — одну на четыре номера — неплохо протапливают. Разумная экономия нужна во всём, иначе не прожить.
Так, с двумя свёртками из синей обёрточной бумаги подмышкой я постепенно прошёл весь рынок, спустившись к третьему крупному зданию торговых рядов. Здесь было уже царство тканей, галантереи и шерстяных товаров. Снова потратился, на этот раз на вязаные перчатки: несмотря на снежную зиму, в ростовском воздухе ощущался избыток сырости, как будто я находился не на юге России, а где-нибудь на балтийском взморье. Ветер же делал ощущения ещё более неприятными. Чтобы не прижимать покупки постоянно локтем к боку, пришлось приобрести небольшой саквояжик из плотной материи, напоминающий ковёр. Туда же отправились пачка писчей бумаги, пара карандашей, бутылочка чернил, ручка и коробочка перьев к ней. Не то, чтобы я был фанатом этого приспособления для письма, но некоторый навык черчения тушью когда-то получил. Не думаю, что разница с чернилами будет слишком велика.
Покинув территорию рынка я, наконец, увидел продавца газет. По кинофильмам мне представлялось, что в Российской Империи их продавали бегающие с криками по улице мальчишки. Возможно, где-то это было и так, но сейчас передо мой размеренными шагами шёл болезненного вида мужчина средних лет с гладко выбритым худым лицом, держащий на сгибе руки не слишком толстую пачку прессы. На боку его топорщилась плотно набитая серая брезентовая сумка. Подозвав продавца, я приобрёл "Донскую речь", "Приазовский край", последний оставшийся с прошлой недели экземпляр "Южного телеграфа" и заодно столичные "Русские ведомости".
Запомнив помещавшиеся прямо в газетных "шапках" адреса редакций, решил побродить по улицам для того, чтобы получить краткое понятие о застройке городского центра: что где приблизительно находится, какая магистраль с какими пересекается, кто что почём продаёт и сдаёт. В конце концов, я пока не сравнялся в богатстве с Ротшильдами, чтобы позволить себе слишком долго тратиться на жизнь в гостинице, потому и следовало подыскивать съёмную квартиру. Конечно, придётся платить за неё помесячно приличную, по местным меркам, сумму, а в «Большой Московской» — поменьше и поденно, но в конечном итоге съёмное жильё без особых претензий на роскошь должно обойтись заметно дешевле.
Первый же небогато, но прилично одетый господин, к которому я обратился с вопросом, указал, что "доходные дома", в которых принято арендовать жильё, в Ростове, собственно говоря, везде, на любые запросы и любой кошелёк. Ближайшие — буквально за ближайшим поворотом, на Тургеневской улице. Вежливо поблагодарив ростовского аборигена, я отправился к перекрёстку.
Не уверен, что автор "Накануне" и "Бежина луга", доживи он до этих дней, оказался бы в восторге от названной в его честь ростовсой улицы. Нет, о здешней архитектуре ничего особо порочащего сказать нельзя: дома, по крайней мере выходящие фасадами, смотрятся вполне прилично, проезжая часть и очищенные от снега тротуары, хотя и не "проспект", но шире, чем в центре многих старых европейских городов, где мне пришлось побывать в репортёрских командировках и на отдыхе... Но вот сама атмосфера была и непривычна, и неприятна.
Поблизости от перекрёстка, прямо у тротуаров, "стихийно" продолжалась торговля прямо с десятков саней замороженной рыбой, сеном, дровами. То ли приехавшие сельские жители пытались таким образом сэкономить на аренде рыночного места, то ли по неведомой причине их внутрь Старого базара не пускала тамошняя администрация — сказать сложно. Но поскольку в каждые сани были впряжены вполне живые лошади, которые за время стоянки жевали какой-то фураж из приспособленных к мордам мешков, и, соответственно, тут же гадили, запашок стоял весьма неприятный. Навозное амбрэ смешалось с ароматами копчёностей из колбасной лавки и мощными приторно-сладкими запахами каких-то косметических средств, шибавшими из то и дело открывающихся дверей, впускавших и выпускавших небедно одетых мужчин. Вместе с вонью парфюма — не зря поляки называют духи "вонявками"! — на улицу вырывались звуки заезженных граммофонных пластинок, женский смех и визги. Несложно понять, что из себя представляют эти "весёлые дома". Я не ханжа, но, откровенно говоря, снимать жильё рядом с кварталом проституток мне неприятно. Всё-таки в двадцать первом веке подобные заведения не столь вульгарно бросаются в глаза... Или мы уже привыкли и не замечаем?
Постепенно спускаясь по направлению к лежащей в низине железной дороге я, в конце концов перестал обонять атмосферу "шмародрома", однако вскоре в ноздри всё настойчивее полез запах свежего уксуса, о которого буквально некуда было деваться. Похоже, кислая вонь шла от стоящего на очередном перекрёстке длинного кирпичного строения фабричного вида. Может быть, здесь как раз этот уксус и производили, может, использовали для каких-то промпроцессов — я выяснять не стал. Всё равно без крайней необходимости селиться здесь не собираюсь. Это только нецивилизованные русские могут терпеть такое положение, когда почти в центре крупного города, не заполонённого автомобилями, попросту нечем дышать! С испорченным настроением я повернул направо в переулок и уже через десять минут вышел на уже знакомую Большую Садовую улицу, по которой ехал с вокзала в гостиницу. Тут уже, не опасаясь заблудиться, добрался до места своего временного обиталища и, поднявшись в номер и скинув верхнюю одежду и обувь, завалился на кровать с тонкой пачкой свежекупленных газет.
Чтобы хотя бы мельком оценить ситуацию в стране и мире, начал со столичной газеты
"ПЕТЕРБУРГ. В виду вредного направления газеты "Наши Дни", выразившегося, между прочим, в статьях "Заметки журналиста" в №25 и "О нашей распущенности" в №33, министром внутренних дел объявлено второе предостережение."
Так, до свободы слова и печати, как вижу, России ещё далеко. Как журналисту, мне это неприятно, но как цивилизованный человек понимаю: если каждый начнёт писать, что вздумается, тут всяческим революционерам будет раздолье. А я считаю, что единственная приемлемая революция — это освобождение Прибалтики от российского владычества, но это будет ещё не скоро, а пока идёт война с Японией — то и болтать лишнее ни к чему.
Вот, кстати, и о войне:
"ХУАНШАНЬ. Японцы днём обстреливали артиллерийским огнем наши позиции. На передовых постах шла ружейная перестрелка. На фронте армии убит 1 и ранено 13 нижних чинов."
Э, в наши дни от ДТП в городах жертв больше, чем в здешней войне! Тем не менее японцы должны победить, как нас учили в школе. И это хорошо. Плохо, что после этого должны начаться бунты — а бунт мне ни к чему. Я пока что не разбогател, чтобы заранее убраться из этой страны в цивилизованный мир. Придётся терпеть и быть осторожнее.
"В Охотске цены на продукты первой необходимости поднялись втрое. Некоторых продуктов совсем нет. Рыбных запасов для людей и собак не хватило до весны. Людям пришлось есть собак, которые в свою очередь массами гибли от бескормицы. По слухам, были случаи гибели от голода среди людей Ямского прихода."
Ну, это далеко, в Сибири. Да и блюда из собачатины в корейских этно-ресторанах считаются деликатесными, так что пусть радуются, что едят хиты экзотической кухни, хе-хе...
"ХАРЬКОВ. Шайка злоумышленников, ехавшая с поездом Севастопольской дороги, отравила двух пассажиров и затем ограбила их. Один пассажир умер."
Всё как обычно: воруют и кидают друг дружку. И поделом: нечего в дороге есть что попало и пить с незнакомцами. наверное, неплохо грабители нажились, и работали явно по наводке. Освещал я в своё время несколько подобных преступлений, помню...
"МИНСК. Около Пинска спустился воздушный шар с капитаном прусского воздухоплавательного парка фон Крогг и помещиком г-ном Боассом. Путешественники сделали тысячу верст в 19 часов и нечаянно очутились за границей.
ПАРИЖ. Французские аэронавты Фавье и Латам совершили вчера полет между Лондоном и Парижем на воздушном шаре в течение 6 часов."
Ну да, конечно: нечаянно прилетели, нечаянно приземлились... А потом всё, что сверху углядели, так же "нечаянно" окажется на немецких военных картах. Что мне всегда нравилось в русских — так это насколько легко обмануть большинство из этих простаков... Ничего, германцы им ещё покажут, что такое европейский порядок и лучшая организация армии. Если бы не собственные предатели-коммунисты, устроившие революцию, немцы вполне могли победить в Первой мировой войне или, по крайней мере, удержать аннексированные у России территории вплоть до Смоленска и Нижнего Дона, после предоставив свободу освобождённым национальным государствам.
"ТЕАТР и МУЗЫКА
Возобновление "Псковитянки", данной вчера для абонементного спектакля с г-ном Шаляпиным в роли Иоанна Грозного, прошло с огромным успехом. Как и прежде, немая сцена въезда Государя во Псков - вызвала бурю аплодисментов; публика заставила поднять занавес - картина, так сказать, была "биссирована". "
Никогда не понимал, почему эти русские так любят своих тиранов? Иван Грозный, Пётр Первый, Сталин, наконец? Все угнетали и уничтожали самых достойных и богатых подданных, все вели долгие кровавые войны против цивилизованных стран Европы, все всячески стремились расширить границы своего варварского государства — и тем не менее восемь из десяти русских их ценит и уважает! Нет, в голове европейского либерала, к которым я себя с гордостью причисляю, такое не укладывается!!!
Ладно... Что там в местных газетах?
"Наказным атаманом воспрещена постановка "Дачников" Горького и отменено постановление таганрогского местного градоначальника о постановке "Дона-Карлоса" Шиллера, а также отменено постановление городской думы ходатайствовать о созыве съезда городских деятелей..."
Проснулся я среди ночи и несколько секунд пытался понять, где нахожусь и почему тут оказался.
Сняв с лица накрывавший его лист "Донской речи", сел на пружинящей панцирной сеткой старинной кровати, спросонья тупо осматривая освещённый слабосильной электролампочкой гостиничный номер. Выходит, днём набрался столько впечатлений во время пешего моциона по центру дореволюционного Ростова, что не заметил, как заснул, читая местные газеты. А вот теперь желудок настойчиво напоминает, что неплохо бы и покушать. Говорят, питаться после заката вредно, но, думаю, если не впадать в излишества, то иногда можно. Как сейчас, например, поскольку излишков продуктов у меня нет.
Поднявшись, ополоснул лицо у закреплённого за ширмой у двери умывальника, достал из саквояжа свёрток с бубликами и согревшуюся в протапливаемом номере бутылку пива, отыскав на этажерке прилагающийся к графину с питьевой водой стакан, быстро его протёр и наполнил тёплым пенящимся напитком. Жить, господа, можно! Даже в начале двадцатого века. Были бы денежки!

[Краском]

Продолжаем...

Станислав

Второй день продолжается ледоход... Вспучившаяся по весне Ока откуда-то издалека тащит большие и маленькие льдины, вывороченные с подмытых берегов деревья, какие-то обломки досок: то ли остатки смытых мостков, то ли забытых нерадивыми владельцами и раздавленных льдом лодок — отсюда не понять.
Жители Пятницкой слободы, принарядившиеся по поводу воскресного дня, возвращаются из церкви. Мне, как католику, тоже стоило бы сходить в здешний костёл, но я и в прежней жизни не был особо верующим человеком и сейчас не хочу лицемерить ни перед людьми, ни тем более перед самим собой. Так что, стремясь полноценно использовать выдавшееся свободное время, наслаждаюсь отдыхом, снаряжая возле хозяйского сарая ружейные патроны. удастся или не удастся в ближайшее время поохотиться — вопрос сложный, но иметь под рукой некоторый дополнительный боезапас не помешает.
Второй год идёт, как, растеряв в маленьком польском Августове зимой 1905 года обоих своих одноклассников, с которыми спустя годы после школы случайно столкнулись весной 2019-го и умудрились провалиться во времени и истории, я перебрался в губернский город Орёл. После переезда выяснилось, что от памятной пятисотрублёвой банкноты из моей коллекции осталось меньше ста пятидесяти рублей. Понятно, что такой суммы на что-то более-менее серьёзное хватить не могло, поэтому, сняв комнату со столованием в доме вдовой солдатки Епишевой в пригородной Пятницкой слободе я принялся за поиски работы.
К сожалению, непреодолимой преградой стало отсутствие у меня каких-либо бумаг, за исключением паспорта моего предка, ныне мирно живущего в Киеве. Подтвердить полученное в двадцать первом столетии политехническое образование ни российским, ни иностранным дипломом установленного в веке двадцатом образца я, конечно, не мог. А поскольку прадед никогда не учился на инженера, то найти или "восстановить" его документ об образовании было абсолютно невозможно. Как говорится, "из Ничего не может возникнуть Нечто". Так что брать сомнительного дворянина с подозрительной польской фамилией на инженерскую должность никто не желал.
Местное польское "землячество" приняло "приехавшего с Аляски" соотечественника душевно, чему немало содействовало представление моей персоны паном Желиховским. Благодаря этому через две недели метаний я всё-таки смог получить рекомендацию от давно ставшего своим в кругах орловской буржуазии пана Томаша Яжвинского к управляющему Бельгийским акционерным анонимным обществом, владеющим всей электрической сетью города. Так я получил, пусть и гораздо менее авторитетную в социальном смысле, но всё-таки позволяющую не бедствовать, работу электрика. На фоне основной массы почти безграмотных недавних крестьян, безземельем и нуждой загнанных в ряды фабрично-заводских рабочих, мы считались чуть ли не "элитой" и "белыми воротничками". Официальный заработок в целых двадцать рублей давал мне возможность оплачивать весьма неплохое по здешним меркам жильё и сносно питаться, хотя и без особых разносолов. Мало того: через два месяца после трудоустройства я решился на выделение из остававшейся у меня в резерве суммы тринадцати рублей, десять из которых потратил на продававшуюся вдовой местного охотника расточенную под 32-й калибр старую солдатскую берданку, а остальные — уже в лавке — на банку пороха, капсюля, гильзы и "барклай". Свинец же для снаряжения патронов добыл, попросту украв бесхозно валяющийся в слесарке при электростанции кусок бельгийского кабеля и содрав с него оплётку. Вандализм? Да. А что поделать? Кушать-то что-то надо.
Вооружившись таким образом, я смог заняться браконьерством, выбираясь в воскресные и праздничные дни за восемь-десять вёрст от города. Охотничья удача разнообразила мой стол зайчатиной, битой птицей и весьма полезным мясом байбаков. Часть добычи я дарил хозяйке дома: в конце концов, в одиночку слишком много мяса не съешь, а с холодильниками в Пятницкой слободе вплоть до советской власти, да и какое-то время после её установления дело обстоит никак. Ввиду отсутствия не только электроприборов, но и электропроводки.
Нет, трансформаторы в Орле вполне себе имелись, по проводам бежал ток, по рельсам ездили новенькие деревянные трамваи и по вечерам зажигались лампочки (пока что не Ильича, а Эдисона). Вот только в "революционном Пятом году" этакая прогрессивная благодать постигла лишь некоторые центральные улицы губернского города О., железнодорожные депо и вокзал, а также крупные заводы. Мне же, работая по вечерам над своими проектами, приходилось для освещения по старинке жечь керосин в жестяной лампе с обуглившимся самодельным абажуром из куска газеты.
Да, работая электриком я не оставлял идею о том, чтобы, с помощью массовой автомобилизации русской армии помочь максимально сократить время предстоящей мировой войны. Именно поэтому принялся разрабатывать пригодный к производству в реалиях 1905 года максимально мощный карбюраторный двигатель. Поскольку творения технических гениев начала-середины двадцатого века мне доводилось видеть лишь на картинках, да несколько — в музейной экспозиции (само собой — сугубо с внешней стороны корпуса), а "изобретать колесо" заново совершенно не хотелось, я решил взять за основу то, с чем уже неплохо знаком. А хорошо я знал V-образный восьмицилиндровый агрегат ЗМЗ-53. Именно такой стоял на принадлежавшем моему дяде грузовике ГАЗ-53А, и именно в нём мы с кузеном Виктором постоянно ковырялись, будучи подростками. Дядя, приобретший к тому времени взамен старого советского грузовика почти новую "Татру 810 С", весьма положительно относился к технической продвинутости сына и племянника и предоставил горьковского "старичка" для экспериментов пытливых молодых разумов и оч.умелых ручек. Поэтому и получилось так, что ЗМЗ-53 я знал вплоть до последнего клапана. Да, агрегат этот сам по себе "страшненький", прожорливый на масло, но тем не менее неприхотливый и "трудноубиваемый": сдыхать эта конструкция может годами, если, конечно, не получит прямое попадание из вражеской пушки. Бед давления, с текущим маслом и дымящей поршневой это чудо советской техники тем не менее работает и тащит на себе немаленький тяжело нагруженный грузовик. Сам по себе двигатель вполне годный: необходимо лишь постоянно поддерживать его техническое состояние, "кормя" его нормальным бензином и маслом и не забывая счищать образующийся на поршнях и стенках цилиндров нагар. Ну и, естественно, не надо забывать менять поршневые кольца и подтягивать головку блока цилиндров. Не скажу, что агрегат этот вечный: даже звёзды во Вселенной иногда гаснут. Но тем не менее факт: выпущенный с конвейера в 1970 году дядькин грузовик активно прокатался сорок с лишним лет, а это кое-что да значит.
Вот на основе именно такого мотора-труженика я и решил разработать мотор для своего будущего автомобиля. Однако двигателестроение и автопром в дореволюционных российских реалиях: дело весьма долгое и затратное. На него не хватит ни двадцати рублей зарплаты простого электрика, ни зарезервированных полутора сотен, да и кушать "будущему автомобильному магнату", как уже говорилось, что-то надо. Как верно подмечено в старом-старом еврейском анекдоте: "Для того, чтобы кушать хлеб, еврею нужно работать. А для того, чтобы кушать хлеб с маслом, еврею нужно работать ГОЛОВОЙ!". Последний тезис распространяется на представителей всех прочих национальностей.
Именно поэтому, задумавшись о проблеме "хлеба с маслом" и финансирования своего "автомобильного проекта века", присел я как-то субботним вечером у стола, вооружившись карандашом и бумагой и принялся соображать, на чём можно заработать приличную сумму достаточно быстро, не вкладывая неподъёмных для моего кармана сумм и не вступая в конфликт с властями. Заняться производством "хайтека"? Ну, допустим, что-то из бытовых приспособлений даже не слишком отдалённого будущего, от патефона до электродрели, производить чисто технически можно уже сейчас... Но где взять стартовый капитал для этих новинок? Заделаться предсказателем будущего и нажиться на биржевых спекуляциях? Даже не смешно: что я знаю про это время? Да практически ничего: вот был международный военный кризис из-за ситуации в Могадишо, были две Балканские войны, помню про выстрел Гаврилы Принципа (и по-моему, он не один участвовал в Сараевском покушении)... А потом сразу БАЦ!!! И Первая мировая... Ну, вроде в Мексике ещё какая-то революция происходила, чем были сильно недовольны американцы.
А в России в эти годы Николай Второй разрешил создать недопарламент под названием "Государственная Дума", потом сам же его разогнал, потом ещё пару раз разрешал и доразрешался до того, что эти самые думцы, скооперировавшись с недовольными царскими родственниками и верхушкой генералитета Николая с престола и сковырнули. При этом пресловутые большевики, рассаженные по ссылкам, тюрьмам и каторгам для подавляющего большинства населения был никем, и их Ленина звали никак. Расстрел ещё был, Ленский, когда войска голодающих рабочих постреляли (не оттуда ли большевистский вождь себе псевдоним взял?). Город и порт Мурманск ещё построили вместе с железной дорогой к нему. Это помню. Но на том мои знания и заканчиваются. Подозреваю, что большинство моих соотечественников-современников в Польше и этого-то не знают. Какие тут, к чёрту, биржевые котировки?!
А в этом странном и непривычном прошлом Николая Второго нет. не то, чтобы не было вообще: быть-то он был. Да вот только как раз во время крещенского водосвятия 1905 года в Санкт-Петербурге некие злоумышленники (а может, просто разгильдяи) одно из орудий, предназначенных для салютационного залпа, зарядили картечью... Так и не стало в Российской Империи самодержца. Разумеется, на трон был спешно возведён цесаревич Николай Александрович — но какой глава государства из полугодовалого младенца? Так что. в результате, как полагаю, жуткой подковёрной грызни рядом с ним встала фигура регента Николая Николаевича Романова, принявшегося от имени племянника жёстко править второй по размерам империей мира. Стремление к "закручиванию гаек" по прошествии года моего пребывания в этом времени хорошо заметно: не то, что не упоминается о подготовке в созданию парламента, пусть и такого недоделанного, как Государственная Дума при том Николае Втором, который пережил крещенский салют в нашей реальности... В стране жёстко ограничена свобода собраний, запрещены стачки и любая публичная критика властей. Правда, регент совершил спасительный для самодержавия шаг: сам, вероятно, этого не понимая, не допустил вспышки Первой Русской революции, приняв 9 января 1905 года в Зимнем дворце делегацию санкт-петербургских рабочих и не дав войскам стрелять в народ. Правду сказать, Николай Николаевич поддержал лишь некоторые экономические требования, изложенные в поднесённой ему петиции, проигнорировав просьбы о политических свободах — но и этого хватило для сглаживания ситуации. Мало того: в Российской Империи было пересмотрено трудовое законодательство в сторону небольшого облегчения жизни пролетариата. Аллегорически говоря, был слегка приоткрыт предохранительный клапан и готовый взорваться революцией перегретый котёл государства российского стравил часть лишнего пара в свисток.
Вторым же значимым достижением начального этапа регентства стало смещение главнокомандующего русскими войсками на фронте войны с Японией Куропаткина, получившего в народе презрительные клички "генерал Назад" и "Курощупов" на более талантливого, а главное — активного начальника войск с зубодробительной немецкой фамилией. Под руководством Гриппенберга более многочисленная и успевшая озлобиться от постоянных ретирад русская армия всё-таки сумела опрокинуть японцев и, ведя упорное контрнаступление, выдавить врага сперва к Циньчжоуским позициям, а к концу апреля осадить занятый войсками микадо Порт-Артур. Мирное соглашение между Российской и Японской империями было заключено в мае 1905 года в американском Портсмуте. И что особенно приятно, из-за наступившего мира совершившая беспримерный поход вокруг половины Евразии русская эскадра не погибла в цусимской ловушке. Да, в самой России продолжались политические гонения и аресты: я лично, занимаясь обслуживанием линии электропередачи, неоднократно видел, как из орловского тюремного замка (который, как ни странно, никто не называл пока "Централом") конвойные солдаты вели вереницы по тридцать, пятьдесят, а то и более сотни осуждённых каторжников. И среди явно уголовных рож постоянно попадались то студенты, то рабочие с въевшейся под кожу металлической пылью, то обросшие бородами мужики в лаптях, схваченные за участие или подозрении на участие в крестьянских волнениях. немало было и женщин, в том числе и матерей с грудными детьми: последним дозволялось примащиваться на едущих позади этапников телегах, гружёных каким-то имуществом и сухарными мешками с провизией на дорогу. Но в целом ни о каких восстаниях и баррикадных боях, происходивших в нашей реальности в годы Первой революции ни слышать, ни читать в газетах мне не доводилось, хотя нелегальные прокламации мне пару раз попадались. Один раз ругающие регента и кровопийц-угнетателей бумажные четвертушки за подписью некоего "Союза анархистов "Чёрная Воля"" были разбросаны на рынке в Рыбных рядах, чем вызвали сильное недовольство и приступ служебного рвения у местного городового и дворников, а вторично оборванный клочок со словами "Пролетарiи всЪхъ странъ, соединяйтесь!" и ""...сiйская Соцiальдемократическая Рабочая партiя" я обнаружил наклеенным на афишной тумбы неподалёку от остановки трамвая на Кромской площади. Остальная часть прокламации была кем-то старательно содрана и, возможно, сдана "куда следует". Ничего удивительного: если в государстве существует несправедливость — не важно, социальная, национальная или религиозная, — то всегда будут те, кто станет с ней бороться и те, кто будут бороться с этими борцами. История моей любимой Польши — этому пример.
В истории технических достижений я ориентируюсь заметно лучше, но и тут постоянно путаюсь в датах изобретений, не всегда понимая, что за чем следовало, кто с кем соперничал и сотрудничал. Твёрдо могу гарантировать лишь то, что применять отравляющие газы и средства защиты от них начали на Западном фронте в Первую мировую, и известный всем и каждому иприт получил своё прозвище от западнобельгийского городка Ипр, а чуть позже англичане впервые использовали на войне танки: тяжёлые, неуклюжие махины, ностальгически притягательные в своей уродливости для человека моего поколения, проклинавшиеся и теми, кто воевал в них и против них...

[Краском]

Продолжаем...

В истории технических достижений я ориентируюсь заметно лучше, но и тут постоянно путаюсь в датах изобретений, не всегда понимая, что за чем следовало, кто с кем соперничал и сотрудничал. Твёрдо могу гарантировать лишь то, что применять отравляющие газы и средства защиты от них начали на Западном фронте в Первую мировую, и известный всем и каждому иприт получил своё прозвище от западнобельгийского городка Ипр, а чуть позже англичане впервые использовали на войне танки: тяжёлые, неуклюжие махины, ностальгически притягательные в своей уродливости для человека моего поколения, проклинавшиеся и теми, кто воевал в них и против них...
Но до создания этих пра-прадедушек "Абрамсов" и "Армат" ещё далеко, и в ближайшие девять-десять лет проектировать нечто подобное не имеет смысла: все генералы мира если и думают о будущем противостоянии — на то они и генералы, — то исключительно как о манёвренной войне из разряда "утром на границе, вечером в Берлине". И никто даже не представляет тех многокилометровой ширины укрепрайонов, которые понастроят противники за несколько лет боёв, когда наступательный порыв выдохнется и для прорыва которых и придётся выдумывать эти утюги на гусеницах.
Ну, да мне о том думать пока что ни к чему. На танках сейчас не заработаешь. А на чём можно заработать? На том, что легко производится и быстро окупается. Тот же хлеб нужен всегда, люди на нём миллионные состояния наживают. Как там в школе про древний Рим рассказывали? "Хлеба и зрелищ: раздача пищи за копейки и гладиаторские бои". Так, кажется. Принцип действует во все времена: кушать люди хотят всегда.
Ну, допустим, на торговле хлебом или ещё каким-нибудь продовольствием сейчас у меня нет денег. Можно, конечно, вспомнить какие-то рецепты из будущего: та же американско-итальянская пицца в России наверняка сойдёт за экзотику. Но из меня повар — как из слона балерун. Бигос — и тот сколько раз умудрялся сжечь до угольков, и это на нормальной плите, а не в здешней дровяной печке, которую протапливать замаешься (потому и куховарят, как правило, раз в день). Продать рецепт какому-нибудь ресторатору? Ну, заплатят мне за него — если заплатят — рублей десять... ну хорошо, пусть сто. Больше из здешних жадюг не выбить. И куда мне с этой суммой деваться? Так что объективно рассуждая, первая половина формулы "хлеба и зрелищ" для меня малопригодна. А вот вторая...
Про какие развлечения народных масс до революции показывали в кино? Ну, собственно, про само это кино: немые чёрно-белые фильмы по десять-пятнадцать минут, с постоянно дёргающимися движениями персонажей, были популярны. Но на производство подобного денег нет, хотя если бы снять что-то вроде экранизации Грюнвальдской битвы или "Великолепной семёрки" — той, классической, с Юлом Бриннером в главной роли — народ бы валом повалил. Но увы: "финансы-романсы".
Ещё борцовские "чемпионаты". Они и без меня идут во всех цирках-шапито. Правда лично я из дореволюционных борцов помню только про Ивана Поддубного, и то одну фамилию, а поставь передо мной — в лицо не опознаю. Так что ниша занята. Из той же серии кулачные бои: имел уже возможность наблюдать, как орловские мужики сходятся стенка на стенку. Им адреналин, зрителям — развлечение, но денег на этом не заработаешь: тотализатор на этой народной забаве не работает. Качели-карусели? Сделать-то можно, и простейшие обойдутся не дорого. Но кто ж будет за эту простонародную забаву платить, если "гигантские шаги" и те же качели и забесплатно стоят тут и там на общественных выгонах?
Лет через несколько начнётся "авиационный бум", из-за границы подучившиеся во Франции пилоты понавезут аэропланов и примутся за денежку демонстрировать полёты, а за отдельную плату ещё и поднимать в воздух в режиме "взлёт-посадка" особо безбашенных пассажиров из богатенькой публики, но это тоже будет не скоро. А сейчас рассуждать о таком бизнесе, не имея внятного рабочего двигателя — безответственно. Да и страшновато: на такой "этажерке", да с теми моторами, которые туда понавтыкают... Видел я как-то в музее знаменитый французский "Гном", тот самый, который летал на смеси бензина с касторкой... Проникся великим уважением к героизму первых авиаторов: это ж какую отвагу нужно иметь, чтобы ставить собственную жизнь в зависимость от капризов ВОТ ЭТОГО ВОТ?!! Ей-богу, на бензопиле и то мотор надёжнее. А летать без движка самолёты не уме...
Стоп!
Да, самолёт без двигателя — не самолёт, а в лучшем случае планёр. Который, между прочим, тоже большой, неуклюжий, дорогой в производстве (по крайней мере, мой бюджет не справится) и в воздух его поднять — это ещё нужно суметь. Но ведь летать не только планёр без мотора умеет! Есть ещё такая замечательная "птица", как дельтаплан. Как я мог забыть?!
Ведь действительно, если толково рассчитать нагрузки — можно соорудить вполне вменяемый аппарат... И чем хуже демонстрация полётов дельтаплана от этажерки Ньюпора или Фармана? Взлетать можно практически с любого обрыва, а уж этого добра на Среднерусской возвышенности хватает. Можно и повышенную грузоподъёмность в конструкцию заложить, с целью вывоза в небо желающих из зрителей. Вот только придётся обзавестись тогда ещё и весами: небедные люди тут, как правило, не голодают, а брать с собою лишний вес — занятие рискованное.
Именно додумавшись до этой идеи я и взялся за подготовку эксперимента для экстремально-честной добычи денег.

Именно додумавшись до этой идеи я и взялся за подготовку эксперимента для экстремально-честной добычи денег.
Учили меня когда-то хорошо, да и сам я проявлял здоровую любознательность, не ужимая искусственно круг интересов. Иак что о дельтапланеризме кое-что знаю, да и вблизи эти аппараты видеть доводилось: конечно, не самоделки середины двадцатого века, а нормальный хайтек промышленного изготовления, но всё же... Как любой человек с инженерным образованием, решать поставленную задачу я взялся с рассчётов. В хайтековских моделях для того, чтобы достичь одновременно прочности и максимального снижения массы применяются титан, алюминиевые сплавы, углепластик. Ничего этого здесь ещё нет. Вернее, собственно алюминий где-нибудь за границей, или даже в столицах приобрести можно, но во-первых, ещё вопрос, в каком виде и во-вторых, конструкция тогда станет почти "золотой". А лишних денег нет и пока не предвидится. Синтетической ткани наподобие нейлона в эти времена тоже ещё не существует. Зато есть шёлк и, если память не подводит, где-то за кордоном уже изобрели перкаль, которой обтягивали аэропланы вплоть до появления алюминиевых фюзеляжей и некоторое время после того. По крайней мере Польша встретила Чёрный сентябрь перкалевыми П-седьмыми, П-одиннадцатыми, "Люблинами" и "Цаплями". Никакой героизм наших пилотов не мог в таких условиях противостоять новейшим "мессершмиттам", так что немцы быстро завоевали господство в воздухе. Ну, да "мессершмиты" появятся ещё не скоро, пока надо думать о том, что есть сейчас. Значит, шёлк и перкаль... Читал когда-то, что в авиации эту ткань пропитывали чем-то: то ли клеем, то ли лаком... Надо будет отыскать образец и поэкспериментировать.
А вот что касается несущих конструкций... Тут сложнее. Изготавливать из деревянных планок? А какой кооффициент прочности, скажем, у берёзы? А у сосны? Вот дьявольщина, а ведь не помню?! Ведь видел когда-то в прошлой-будущей жизни таблицы, даже, кажется, что-то рассчитывал с их помощью... А вот позабыл... Так... Бальса.. Бальса — она, конечно, лёгкая, но, опять же насчёт прочности — не уверен. Да и растение это тропическое и реально ли добыть такую древесину в сердцевинке Европейской россии? Во всяком случае, можно будет поискать, хотя и стоить она должна подороже берёзовой...
Так, рассуждая, рассчитывал я варианты, считал и пересчитывал, делал эскиз, выводил нормальные чертежи... И всё это в нерабочее время, поскольку лазая по столбам с надетыми на ноги "кошками" и с пассатижами или кусачками в руках как-то не до разработок летательных аппаратов.
Накануне Рождества я серьёзно заболел: метался в постели с температурой из-за воспаления лёгких. Выжил исключительно попущением божьим и заботами квартирной хозяйки. Добрая женщина не только отпаивала меня отварами сушёной малины и купленным за бешенные деньги посреди зимы лимоном, но и не выставила за порог, как только, слегка оклемавшись, я выяснил на работе, что давно уже уволен. Не предусмотрен в царской России такой "пережиток социализма", как оплачиваемый больничный — и тут уж ничего не поделаешь...
Расчёт на электростанции мне, тем не менее, выдали, хотя девять рублей с копейками — не двадцать, полагающиеся за полный месяц работы, но и то по нынешним временам деньги: если пересчитать на прошлогоднюю картошку, то без малого десять пудов можно прикупить про запас. А картошка для поляка — как для русского каравай: без неё что ни съешь, а не сытый. Кстати, хлеб в эти времена в России вдвое дороже: если фунт старого некрупного картофеля можно на рынке взять за две копейки, то столько же ржаного хлеба обойдутся в четыре, а если решишь побаловать себя белым хлебушком — то изволь-ка выложить все девять. И при этом бульбу на базар крестьяне почти не везут: то ли приберегают для себя, то ли просто мало выращивают — кто их поймёт.
Так что конец зимы был мной потрачен на браконьерство, мелкие заработки из разряда "кому чем подсобить", но, главным образом, на доработку будущего летательного аппарата и его воплощение в хозяйском сарае. Никакой бальсы в Орле обнаружить, конечно не удалось, зато у одного из столяров я купил хорошо просушенный ореховый брус, каковой и распустил на рейки. Вместо перкали пришлось потратиться на кусок ярко-зелёного шёлка, выгрызшего здоровую дыру в моих небогатых финансах. Коричневый костный клей в брусках отыскал на рынке, а для фиксации сочленений использовал медную проволоку из того самого неправедно добытого куска кабеля. Теперь составные части дельтаплана аккуратно сложены в сарае и мне остаётся только дождаться окончания ледохода для того, чтобы подать прошение о дозволении невиданного аттракциона "Летающий человек". Я уже и место для этого присмотрел: высокий участок берега за рекой, по какой-то причине не застроенный и не засаженный деревьями. Там и место для разбега должно найтись, и площадка для зрителей. А пока... продолжим снаряжать патроны!

[Краском]

Продолжение

А пока... продолжим снаряжать патроны!

ГЛАВА 2

Андрей

Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь! Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь.. Скрип-скрип-скрип... Шварк-шварк... Дзинь...
Это хорошо, что "дзинь". У многих здесь аккомпанемент другой: "скрип-шварк-дзин-дзинь-шварк-дзини-шварк-скрип". Это те бедолаги, кому начальство "прописало" полную оковку — и в ручные кандалы, и в ножные. Без малого полтора пуда паршивого железа таскают они на себе. "Рушники", уже год, как оттягивающие мне запястья, весят меньше: по прикидкам всего килограммов шесть-семь. Впрочем, могу ошибаться: я и в прежней жизни не был хиляком, и в императорской тюрьме, благодаря постоянным занятием гимнастикой и паршивой, но достаточно калорийно пище, форму не потерял. Наоборот: поскольку харчей всё же объективно не хватало, мой организм сумел переналадиться, переработав остававшийся с двадцать первого века жирок во что-то для себя более полезное. Не диетолог, не разбираюсь.
Привычно-противно скрипит колесо тачки. Чудо отечественной техники: двадцатикилограммовая конструкция, собранная без единого гвоздя, исключительно при помощи деревянных же шипов. Единственной железной деталью является обтягивающая грубое, о шести спицах, колесо, полоска шины. Это, кстати, тоже, хорошо, потому что примерно у трети тачечников и такого усовершенствования нет и рассыхающиеся колёса, постоянно крутящиеся по камням и неровностям почвы, разваливаются чаще, чем у везунчиков вроде меня. Разумеется, ни о каких подшипниках и речи нет: когда я попытался приспособить для улучшения скольжения колеса по оси полоску кожи от разваливающегося опорка,то за такую "рацуху" был бит по морде караульным унтером и оставлен без пищи на весь следующий день.
Весна здесь, в Закавказье, ранняя, и насыщенный ароматами листвы воздух радует дыхание, как только выкатываю тачку из-под нависающей над тоннелем толще горы. Пятнадцать метров до отвала, куда нужно скидывать вырубленную породу, стараюсь идти, не слишком налегая на рукоятки. Оттуда уже дробильщики будут набирать камни, чтобы тяжёлыми кувалдами искрошить их в щебень для укрепления железнодорожной насыпи. После подгорного мрака сияющие на начищенных кандальных браслетах солнечные отблески слепят, и приходится щурить глаза, посматривая по сторонам сквозь тонкие щёлочки.
Уже год ношу я эти "украшения". Заковали меня вместе с другими осуждёнными на каторгу, в Брестском тюремном замке "на Бригитках", что находится прямо внутри Кобринского укрепления знаменитой в будущем двумя оборонами Крепости. Перевезли туда нас из Августова под покровом ночи в специально отгороженном закутке товарной теплушки. Судя по "ароматам", и дощатым загородкам и клочкам старого сена, в обычное время вагон использовался для транспортировки скота. Один из охранников тогда радовался, что нашёлся попутный вагон, следующий в ремонт и не нужно топать "на своих двоих". Правда, его радость оценил я гораздо позже, когда мерил ногами сотни и сотни вёрст на пешем этапе через половину Европейской России и солидного куска Азиатской (если принять за правду утверждение, что в южной части страны граница континентов проходит по нижнему течению Дона).
А тогда, шагая от места выгрузки к крепостным валам, за которыми мне с сотоварищами-осуждёнными предстояло дожидаться, пока соберётся достаточная толпа будущих каторжан для следования к месту работ, я внутренне психовал из-за унижения человеческого достоинства. Нет, в двадцать первом веке полиция особым гуманизмом тоже не отличалась, и в СИЗО трудились далеко не ангелы, как и не праведники в массе своей там чалились... Но настолько мерзко мне даже там не бывало. Однако оказалось, что самое отвратительное, что довелось пережить мне в царской России — "это ещё цветочки". Первые "ягодки" пришлось попробовать, когда на осуждённых на каторгу принялись надевать кандалы. Как дико слышать о себе и понимать, что да, ты не ослышался: "осуждён на два года каторжных работ". А за что? За то, что ходил без паспорта, которого попросту нет? За то, что в форме рядового солдата прошёлся по дорожкам городского парка, предназначенного для моциона "чистой" публики? За то, что не дал задержавшему городовому денег, которых тоже не имел ни копейки и попытался было удрать? Ёлочки кучерявые, вы, правозащитники-либералы застывшей враскоряку между разрушенным социализмом и недоделанным капитализмом Российской Федерации — вы себе можете представить такую ситуацию? А вот представьте! Всё это блюдство творится строго по букве действующего в Империи закона! Не верите? Так откройте свои интернеты и почитайте «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных», третью главу, пятое отделение. Как это у вас, либералов, говорится: "без бумажки ты букашка, а вот с бумажкой — человек!". И бумажка желательна не только с двуглавыми орлами на печатях, но и в кошельке чтобы шелестело, притом чем больше там бумажек с крупными номиналами — тем больше ты человек во времена регентства Николая Николаевича Романова из семейства Голштейн-Готторпов.
Через три дня после нас в Брестский тюремный замок прислали ещё человек шестьдесят таких же этапников, приблизительно треть которых составили "политические", получившие срока кто за агитацию, кто за участие в забастовке, а один селянин и вовсе за "оскорбление Царствующей фамилии", выразившееся в прилюдном использовании обрывка газеты с фотографией покойного Николая II с супругой для сворачивания самокрутки и циничном её искуривании.
Тут-то, после несытного тюремного обеда нас и принялись выводить из камер и, выстроив в длинном, узком и темном коридоре переоборудованного под узилище бывшего женского монастыря, принялись заковывать в кандалы.
Узкой цепочкой в затылок друг другу мы подходили один за другим к отведённому месту, клали руку или ставили ногу на маленькую наковальню, и кузнец быстрым взмахом молотка расплющивал заклепки. Мне всё время казалось: вот-вот ударит по запястью сорвавшийся молоток. Но внутри сжимается не от страха боли, а от понимания что вот — всё! Этими ударами не просто фиксируются железные браслеты, а сам я уже окончательно перехожу из категории человека, обладающего какими-то правами, собственным достоинством, в разряд кандальника, на два ближайших года переставшего принадлежать себе, становясь, по здешнему закону, лишь бессловесным рабочим скотом.
Блин горелый! И это я когда-то идеализировал эту вот Империю, я своей волей, без принуждения начал заниматься реконструкцией армии, которая защищала это государство с его законами и порядками? Прочёл десятки Наставлений и Уставов, сотни воспоминаний белогвардейцев и штатских эмигрантов об этих временах — и даже не мог себе представить, что, пусть не идеальная, но всё же позитивная картина жизни последних десятилетий царской России повернётся ко мне своей изнанкой!
В той, прошлой своей жизни, в сытом будущем, я примеривался к прошлому, считая, что ничем не хуже собственных предков и их современников. Я научился носить старинную форму, пользоваться револьвером, трёхлинейной мосинской винтовкой, разбирать, ремонтировать и использовать по назначению пулемёты Максима и Льюиса, при сильной необходимости могу какое-то время держаться в седле и управлять автомобилем начала двадцатого века, а возможно, и броневиком — впрочем, последнего на практике не проверял. Да чёрт побери, пусть на низовом уровне, но я мог принести хоть какую-то пользу России, попади в армию! А на деле вместо добротного обмундирования мне выдали застиранное исподнее, опорки и арестантский халат об одной пуговице. Вместо щегольской фуражки на голове — мятый блин арестантской шапки-бескозырки, а главные регалии — не честные погоны и геройские кресты, а кандалы из паршивого железа...
Тихо в коридоре, не слышно человеческого голоса, отворачивается сосед от соседа... А молоток стучит, стучит, стучит...
Обыск "на Бригитках": Стаей воронов налетают надзиратели в чёрных мундирах.
Все арестанты раздеты. Очередь еще не дошла до меня, а уже нет сил стоять, но присесть некуда и стыдно за себя, за других, за человека как такового, а за зарешёченным окном светит весеннее солнце и на асфальтовому полу пятно света рассечено тенью от стальных прутьев.
— Раскрой пасть! Шире!
— Уши покажи!
— Присядь!
— Подними ногу!
— Наклонись! Жопу раздвинь!
— Высунь язык! — Пальцы шарят во рту, под языком - не спрятан ли целковый, скользят по всему телу.
После обыска люди одеваются, торопливо путаясь в штанинах и рукавах, отворачиваясь друг от друга, багровея... Никому не хочется встретиться с глазами другого, такого же, как он. Кандалы звенят, звенят, звенят... Этот звон сопровождает нас и когда ведут стричься. Каторжник — это же не человек, и святой обязанностью опогоненных представителей власти является максимально исказить его человеческий облик. Потому-то и принято в Империи выстригать кандальникам половину головы, чтобы издалека видно было отличие от благонравных подданных государя Алексея Второго Николаевича.
Волосы арестантам не стригли, а рвали тупыми ножницами, то кулаком пригибая голову, то ударом в нижнюю челюсть, запрокидывая ее.
Смотрел я на это, смотрел — ведь в одном общем помещении стоим, и видно всё, и слышно. А главное, понятно: эдаким нехитрым зверством всех нас заранее стремятся обломать, поставить в стойло, как и положено бессловесной скотине.
И тут-то меня перемкнуло: да пошли они все, ёхарный бабай, пешим путём да к хорватской матери!
Отказываюсь стричься, и хрен крестоцветный им на всю морду!
— Не пойду! — И сел тут же на асфальтовый пол, как раз на грани мрака и солнечного отпечатка.
И людям:
— Не поддавайся, товарищи!
Смотрю: ещё один, лет тридцати, из тех, которые пришли с утренней партии — с утра на нём была прожжённая искрами рабочая одежда, а теперь такой же серый халат, как и на всех:
— Nie chcę wstydu! — И не пошёл. Сел, где стоял...
От такой "демонстрации" оторопели и каторжане, и тюремщики. Впрочем, черномундирникам, похоже, за свою службу всякое приходилось видать. Подскочили несколько ко мне и к поляку, посыпались удары сапог в грудь, в голову — и вскоре мы уже не сидели с упрямым видом, а лежали на полу.
Надзирательские колени упираются в грудь, щёлкают ржавые ножницы, летят клоки волос, крепкие, жилистые руки пригибают к асфальту — не дают пошевельнуться, а не то, чтобы подняться. Хриплю задыхаясь обрывками мата...
Еще минут десять — и мы оба в одном только нижнем белье оказываемся в карцере.
Подвал. Одна половина разбита на узенькие клетушки со сплошными железными дверями, другая еле-еле освещена десятисвечёвой лампочкой, окна нет вообще.
Черномундирники вталкивают меня в камеру, с лязгом запирая дверные замки и задвигая засовы. Судя по звукам, товарища по несчастью суют в другую, но не в соседнюю с моей, насколько можно судить по грохоту сапог. Да, это вам не роман про замок Иф, здесь к мудрому аббату Фариа за стенку не подкопаешься. Да и не дадут мне здесь на подкопы нескольких лет: Империи нужна дармовая рабсила на здешних "стройках века". Впрочем, я по своей слабой образованности кроме Турксиба и Кругобайкальской дороги перед революцией семнадцатого года ничего из масштабных стройпроектов не припоминаю. Не под то заточен, как говорится.
Тьма... Сказал бы "хоть глаз коли", но его жалко. Тем более, что левый от удара надзирательским сапогом болит зверски, и, по ощущениям, заплыл. Так что оставшийся в рабочем состоянии поберечь надо. Бреду наугад, протянутыми вперед руками разведывая пространство перед собой — и сразу нащупываю стенку. Камера не только клетушка узка, но и коротка. Стены мокрые, под ногами хлюпает, жижа на полу затекает в растоптанные арестантские опорки. Внимательно ощупываю стены, в поисках шконки на предмет посидеть, а лучше — полежать, поскольку денёк нынче выдался особенно гадостный. Фига! Не в смысле полезный и вкусный плод инжирового дерева, а в смысле того, что сидеть здесь можно исключительно на полу: либо в пахнущей канализацией воде,либо на пятисантиметровой ширине низеньком порожке, где пищат и суетятся растревоженные вторжением незваного арестанта крысы. Так что остаюсь на ногах, то меряя шагами камеру и строя монтекристовские планы побега, то принимаясь разогревать мёрзнущее в подвальной сырости тело физическими упражнениями
Наконец-то опять стучат засовы и лязгает замок: рыжий надзиратель сует мне в руки кусок хлеба и какую-то плошку с водой. Этот не из тех, которые меня обыскивали и избивали: может быть, другая смена, а может, у них тут распределение обязанностей, как на конвейере у Форда. Цедит в "моржовые" усы:
— То на цей дзень! — и дверь захлопывается, отбирая у меня даже тот жалкий электрический свет, который даёт слабосильная лампочка в коридоре.
Отхлёбываю хороший глоток сырой воды и ставлю посудину на пол, надеясь, что края плошки всё-таки повыше уровня невнятной жижи под ногами. Отламываю с треть куска непропечённого полусырого хлеба, с жадностью давно не евшего человека торопливо его разжёвываю и глотаю. Однако, раз пайка на весь день, стоит и поэкономить. Но куда же девать это сэкономленное яство? Карманов на нижнем белье, представляющем из себя комплект кальсонов на завязках и надеваемой через голову рубахи, попросту не предусмотрено, а класть хлеб на приступочку дурных нету — прожорливые хвостатые соседки непрерывно напоминают о себе вознёй и тихим писком. Пораскинув мозгами, выпрастываю из нательной рубахи левую руку, опустевший рукав внизу завязываю узлом и в получившийся эрзац-мешочек прячу недоеденный тюремный хлеб.
Вскоре вновь хочется пить. Ищу на ощупь посудину, нахожу, подношу ее к лицу - и отшатываюсь: вонизма нестерпимая. Понятно, в чем дело: унитазы в карцерных одиночках не предусмотрены. Ищу другую, нахожу — и снова отбрасываю: слишком хорошего мнения оказался я о высоте её стенок, увы... Так на все время остаюсь без питья.
Крысы окружают меня со всех сторон, пища под самым ухом. Решив вздремнуть, сел прямо в воду, прислонившись спиной к мокрому железу двери. И тут же одна серая тварь скользнула по ногам, вторая тронула руку, третья свалилась откуда-то сверху прямо на голову. Заорал матом, вскочил. Не то, что я крысофоб, или как оно там по-научному называется. Но мозг-то понимает, что эти хвостатые сволочи, на минуточку, хорошо организованные стайные хищники, и если не съесть взрослого мужчину, то уж искусать до попадания в больницу они в состоянии. А как в здешних тюрьмах "лечат" арестантов — я подозреваю и на себе пробовать отчего-то вовсе не хочу. Пока бодрствуешь — еще не страшно: можно то вспугнуть их окриком, то ногой тряхнуть и прогнать звоном кандалов. А вот заснуть опасаюсь. Тьма, крысы, мокрые стены, мокрый пол, но ко сну все же клонит. Но со временем я приучился: будто сплю, а будто и не сплю — не то сон, не то полудремота, а помню при этом, что надо порой рукой встряхивать и звоном этих паразитов отпугивать.
Шли день за днями: один, другой,третий... В темноте карцера не знаешь, какое время суток на дворе: ночь или день. Смену дней узнавал только по приходу надзирателя: принёс рыжий черномундирник хлеб — значит, сутки прошли; снова принёс — другие сутки во внутреннем календарике вычёркиваю.
На пятый день в третьей карцере от меня избивали вновь приведенного арестанта. Кого, как его зовут — до сих пор не знаю. Слышал только, как загремела входная дверь, как затопали надзиратели, как зазвенели кандалы нового бедолаги. Толстые кирпичные стены бывшего женского монастыря утишили звуки ударов и до меня долетали только размеренные вскрики, а потом и вовсе раздался нечеловеческий вой.
Тьма, каменный гроб с непробиваемой железной дверью, сознание, что ты бессилен, как кролик и этот вой — нечеловеческий, исступленный. Разве мыслимо в такой момент успокаивающе твердить себе: "Держись! Не ты первый, не ты и последний, прорвёмся как-нибудь!"?
Проклятая тьма, лязг замков и стук засовов, грохот распахиваемой тюремщиками двери, но — мимо, мимо, мимо!
Когда кончился недельный срок сидения в карцере и нас с польским рабочим вывели в общую камеру я был глух и слеп ко всему: к попадающему сквозь "решку" солнечному свету, к голосам людей... А ведь, сидя в карцере, я говорил себе: "Держись, Андрюха... Скоро будет небо... люди... живые люди... солнышко". У было одно только желание: лечь, лечь по-настоящему, не скрючившись, но так, чтоб не надо было помнить: шевели рукой, шевели, пусть звенят кандалы! — и заснуть, заснуть заснуть...